Никогда не забыть, как я был на отпевании художника Р. Не могу назвать его фамилию - живы его потомки. Да и неважна тут фамилия. Отпевали грешного раба Божия. Все мы грешные, а у него перед самой кончиной добавился вот какой грех - он изменил жене и полюбил молодую художницу Ольгу. Своя жена, Ирина, тоже была художницей. Они прожили вместе огромную жизнь, испытывали такие лишения и страдания, что удар от измены мужа Ирина восприняла как смертельный. Тем более он сказал, что считает непорядочным скрывать свое увлечение.
О, это было не увлечение. Эти страшные утренние часы, когда он собирался уходить из дома. Как он намывался, набривался, наглаживался, начищался, как врал, для утешения, про какие-то комиссии в Академии художеств, про какие-то советы по работе с молодыми.
Конечно, такие нагрузки не могли пройти даром и он, к огромной радости Ирины, заболел. Она делала все, чтобы его не увезли в больницу, ибо дома он принадлежал только ей. Она сутками не отходила от постели, прикрепляла к стене над ней плакатики, например: "Болезнь входит в человека пудами, выходит золотниками". Изводила деньги на гомеопатов и травников. Но он не только не исцелялся, становился все изможденнее, и не просто худел, а даже чернел. Лежал, ничего не говорил, и жена видела, что он думает об Ольге. Вскоре она и Ольгу увидела. У подъезда столкнулась с молодой женщиной, заплаканной и худой, отчаянно глядящей на окна их квартиры на втором этаже.
Между тем, жалея его, взрослые дети и внуки настояли, чтобы его забрали в больницу. На счастье Ирины в ней был карантин, то есть никого из посетителей не пускали по случаю эпидемии внеочередного гриппа, а уж сама Ирина могла пройти через каменные стены. Она их прошла, надела белый халат и стала дежурить у больничной койки мужа. Он лежал, отвернувшись к стене. Только однажды произнес:
- Я думаю, я знаю, ты - умная женщина. И сделай так, чтобы я вспоминал тебя с благодарностью.
Она все прекрасно поняла. Она вышла во двор больницы, где на больничной скамье дежурила Ольга и молча подала ей пропуск и белый халат.
Он стал поправляться, лицо посветлело, даже появился румянец, немного неровный, но все-таки. Вернулся аппетит. Об этом Ирина узнавала от знакомых медсестер. Однажды они сказали, что карантин снят. Ирина примчалась в палату с огромными сумками и еще перед дверью услышала смех мужа. Она поставила сумки на пол, отбежала в угол и зарыдала. Потом приказала себе успокоиться, вошла в палату, поздоровалась и сказала приготовленную фразу:
- Ты всегда обещал мне попозировать. Сейчас ты хорошо выглядишь. Позволь, я утром захвачу бумаги. Ведь когда ты выйдешь отсюда, тебе опять будет не до меня.
Ирина увидела, что Ольга испуганно посмотрела на нее. Она ногой пододвинула к кровати сумки и добавила:
- После больницы тебе будет кому позировать.
И, не попрощавшись, вышла. Утром ей позвонили, что муж скончался. На удивление даже себе, она восприняла известие совершенно спокойно. Стала обзванивать родных и знакомых. Поручила детям заняться кладбищем, сама поехала договариваться об отпевании.
И вот, я был на этом отпевании. Само по себе, оно было обычным, как и любое другое в православной церкви: служил батюшка, дьякон возглашал и подавал кадило, певчие согласно и умилительно пели, звучали слова Покаянного Канона, входящего в чин отпевания, необычным было только то, что усопшего рисовали. Две женщины - художницы: Ирина и Ольга. Причем рисовали так дружно, как будто взяли совместный подряд. Восходил к расписанному куполу кадильный дым, пришедшие держали зажженные свечи и крестились, а они рисовали. Креститься им было некогда. Ирина поглядывала на лицо покойного быстро и так же быстро наносила штрихи, а Ольга вглядывалась подогу и рисовала медленно. Ирина переставила вдруг несколько свечей на подсвечнике у изголовья, присмотрелась и сказала:
- Перейди сюда, Оля, здесь лучше лежит свет. Не переусердствуй с бликами. Дай погляжу.
Ольга послушно показала свой рисунок, как показывают ученицы в художественной школе.
- Тут хорошо. И тут. Тут прочисти. Тут потом промоешь..
Они снова увлеклись. Хор пел, дьякон читал апостольские послания, батюшка Евангелие, но они так усердно трудились, что вряд ли, что и слышали. Торопились успеть до закрытия крышки.
Прозвучали главные слова Покаянного Канона: "Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего безславна и безобразна? Что убо чаю и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние".
Батюшка решительно закрыл покойника белой тканью, посыпал на нее желтым песком, изобразив им крест, и показал рукой на выход. Гроб, еще не закрывая крышкой, понесли. Хор пел: "Со святыми упокой".
Ирина и Ольга шли рядом и о чем-то говорили.
Водитель катафалка завел его и пятил к паперти. Гроб поставили на колесики и вкатили внутрь.
Ч И С Т Ы Й Н О Ж
Сосед мой Сергей был мастер редчайший. Все мог: освоить любой станок, класть печи, плотничать, слесарить, сделать любой ремонт. Но вот у такого золотого мастера было серебряное горло Понятно, что я говорю не певце. Сделает что-нибудь - дай на пузырь. Выпив, он приходил за добавкой, но для начала хватало пузыря. Сергей всегда обещал расплатиться. У себя дома он не пил - боялся жены, пил или на улице, из горла, или у меня, из стакана. Рюмок не признавал. Жизнь его поносила по свету, ему было чего рассказать, он даже всегда пытался сделать это, но водка быстро оглушала его, и он начинал сочинять, нести нескладуху.
-Во Вьетнаме был. Там мы америкашкам навтыкали. Николаич, дальше только тебе, это еще не рассекречено. Был я инструктором по запуску. Вьетнамцы - парни отличные, я те дам, но климат у них не проханже. Сыро, тепло, примерно как в парнике. Сижу в окопе - змеи. Жирные, толстые. Гляжу вверх - "фантомы" Наставил "Стрелу" - это такая маленькая, ручная "катюша", только ты никому, чок-молчок, зубы на крючок. Тут нас разгружают, обожди, сейчас бы мне выпить не мешало.
Сергей выпивает, яростно смотрит на закуску, отодвигает ее и закуривает:
- Гранатометы возили в сухогрузах. Стройка Асуана - это тоже меня коснулось. Цемент в мешках, это такая сухая штукатурка для тела плотины. Набивные обои также и остальное.
Он докуривает, ставит перед собой, опасно стукая его о клеенку, стакан, плещет в него, чего -то ждет, Опять доливает, смотрит на налитое сбоку, еще доливает:
- Пусть постоит. Меня в учебке звали "Пусть постоит": я много всего набирал. "Куда столько?" - "Пусть постоит".
Он всегда яростно и как-то запально курил, травил меня дымом. Еще и шутил, что курение более вредно для окружающих, чем для курящих. Я уже бывал не рад рад, что жалел его. Меня спасала его жена. Приходила, укоризненно на меня смотрела и уводила Сергея. Скандалить на чужой территории она не хотела.
Так повторялось много раз. Сергей, занимая, всегда говорил, что отдаст с процентами.
- Я совестливый, понял, Николаич? Понял? Разве я рад, что пью? Но кто бы знал! Кто бы только с одну десятую моего испытал, и не запил бы, я бы на такого посмотрел. А вот что ты про Конго и Анголу знаешь, а также о Сирии, что? Ты меня спроси, а не эту всякую матату, - он махал рукой в сторону телевизора. - Эту дребузню. Они тебе так объяснят, что... Да, не мешало бы мне сейчас подшипники в голове смазать. Не вмазать, а смазать, а? Не понял юмора?
Однажды он пришел пока еще трезвым и торжественно объявил, что со всеми его долгами покончено. И даже надолго вперед я становлюсь его должником.
- Я тебе что подарю, ты меня еще два года будешь поить.
Сергей достал кожаные, с блестящими заклепками, ножны, а из ножен извлек невиданный мною нож. Такое сверкающее прозрачно молочное лезвие, такая цветная наборная рукоятка, словом, устрашающее, кровожадное, оружие.
- Это не нож, это счастье и чудо. Это выковано, тебе не понять, в каком вакууме и под каким давлением. Мало того, что из рессоры от БТР, но еще так закалено, что... У тебя есть кухонный нож? Тащи.
- Зачем?
- Поймешь. Но чтоб тебе его было не жалко.
Перед началом опыта Сергей выпил. Потом взял мой нож и... разрезал его поперек своим принесенным ножом. Прямо как лучинку.
- Понял? Сохрани для наглядности. Держи!
С опаской я взял подаренный нож. Он и весил ощутимо. На лезвии не было ни единой зазубринки, будто он картон разрезал, а не своего же кухонного тезку.
- Плачу от горя, но дарю, - сказал Сергей. - И учти - нож чистый. Он не в розыске. Чистый нож - это кое-что. У нас были десантные ножи, но они этому далеко не родня. Бери! Точить не надо. Режь всё - металлы, камни, кости, поросят, баранов, все сможет! Но лучше, конечно, никого не резать. Ну! - Он налил в стакан больше половины и смаху опрокинул.
- Но собак не режь! Обещай. Я был в Корее, меня повели в ресторан."Хочешь баранины?" - Хочу. - Принесли. Поел. "Понравилась
баранина?" - Да, - говорю. А мне говорят: "Это ж баранина, которая гавкает". Понял? Я собаку съел. Собаку съел, никогда себе не прощу.
Я принял подарок, положил в стол. И вроде мог бы и забыть, но нет, все время помнил. Доставал нож, глядел. Но куда мне с ним? Не
картошку же чистить. Жена даже испугалась, когда увидела нож. Будто даже кто-то поселился в нашей квартире вместе с этим ножом.
А Сергей вскоре ушел в мир иной - по пьянке попал под машину. Встретив его жену, я сказал, что я верну ей подарок Сергея, но она ответила, что всё, что напоминает о муже-пьянице, она выбрасывает.
Каждый год, иногда не по разу, я ездил на родину, в свое село, а в селе каждый раз навещал одноклассника Геннадия. Заслуженный полярный летчик, выйдя на пенсию, он пристрастился к рыбалке, а так как, по известной пословице, рыба посуху не ходит, то стал выпивать.
- Я же не за штурвалом. А и там вмазывали. Я, как первый пилот,
вырулю, взлечу, говорю второму: посадка за тобой, а сам иду греться. Заполярье же!
Но ни ума, ни рассудка Геннадий, как ни пил, не терял.
- Я глушу с мужиками в селе, в пивной, соображаю: если ошарашу грамм триста, брякнусь по дороге, замерзну. Если двести - все равно немного не дойду. Принимаю сотку и ползу. Остальное дососу дома и падаю.
Жена Геннадия тоже выпивала. Выпив, начинала кричать, какая она несчастная с таким мужем. Геннадий молча жевал и глядел на нее. Наконец, он показывал рукой направление и коротко говорил:
- На кухню!
И жена исчезала. Вскоре появлялась с новым блюдом, обычно со сковородой жареной рыбы.
- Рыбы у меня невпроед, - говорил Геннадий. - Надоела уже. Но без рыбалки не могу.
Вот тогда я и решил передарить нож Сергея Геннадию. Я привез его вместе с ножнами, и, не без торжественности, выложил на стол. Геннадий был потрясен в самом прямом смысле. Он даже сбегал на кухню, вымыл руки перед тем, как принять подарок.
Мы стали пробовать нож в деле. Он резал все, и с такой легкостью, будто издевался над нашими опытами. Я сказал Геннадию слова Сергея о том, что это нож чистый, можно быть спокойным, никого им не убили, ни человека, ни курицы.
Кроме ножа я привез Геннадию православный крестик, который он с готовностью надел. Только сокрушенно сказал, что он же не может уже не материться, а с крестиком это нехорошо. Как тут быть?
- А ты не матерись.
- Тяжело. Но постараюсь.
В следущий приезд я долго выслушивал восторженные рассказы Геннадия о подвигах подаренного ему ножа.
- Вовка, меня мужики уже устали поить за этот нож. Цепь Витьке, лодочную цепь, разрезал. Никто не верил. А он ключи от замка потерял. Говорю: ставь бутылку, разрежу. "Ты что, тут надо напильником."Я подхожу, наклоняюсь, минута, много две, готово! "Плыви, свободен".В другой раз сквозь такие заросли прорубился, страшнее джунглей.А резать корни, смолье для костра - это для такого ножа - семечки. На ночь над собой, у кровати, вешаю. Вовка, умру, прикажу в гроб с собой положить.
-Зачем?
- Для обороны. Там же тоже войны идут, еще пострашнее наших, а? А мне уж туда скоро.
- А крестик носишь?
Геннадий тяжко вздохнул:
- Я ж говорил - выражаюсь. На день, особенно перед рыбалкой, снимал. На ночь навешивал. Но жена говорит, что, если выпью, то и ночью матерюсь. Тогда помещал на ковре рядом с ножом.
И ведь напророчил себе Геннадий. Я раз позвонил из Москвы в село, как обычно передал привет Геннадию, а мне сказали, что его уже похоронили.
Приехав вскоре, я навестил его жену и она рассказала, что Геннадия отпевали. Про себя я решил, что не надо спрашивать о ноже, вдруг да она вернет его, а мне этого не хотелось. Но она сказала сама.
- И кинжал этот в гроб я положила. Если уж велел, так я и не ослушалась.
Иногда я вспоминаю этот нож Мне кажется, что-то в нем было.
Какая-то мистика. Мне же хотелось от него избавиться. Погиб же Сергей, умер же Геннадий. И думаю - земля поглотит наши тела, нашу плоть, наши кости, все, кроме души. Но ведь нож, этот чистый нож, не сделавший ничего, кроме хорошего, он же сохранится. И кому-то пригодится. Но кому, и в борьбе с кем? Сам я на этот вопрос ответить не могу. Но создавала же такую сталь природа и люди, зачем-то же нужно было вывести в свет такое лезвие. Ничего не понимаю.
ТРИ ПИРАМИДЫ
Сосед Костя сидит на старой скамье, смотрит как зять Сашка строит теплицу. Он размахнулся на большую.
- У тебя прямо Дворец съездов получится. Сюда бы ещё правительство посадить. Да ещё бы на нашу еду. Кто умер бы, у кого бы несварение желудка. Хоть бы болтать перестали.
Зять Сашка присаживается:
- Строил фараон египетский пирамиду. Это не наше ля-ля, бум-бум. Не для помидор-огурцов, для себя. Как закончит - надо умирать. То есть в неё ложиться. Строит. А строитель был в сговоре с его сыном. Сын торопит. Но строитель был не дурак, он в сговоре был и с отцом. Отцу обещает медленно строить, а сыну обещает ускорить. Ну, как ни тяни, пирамида готова. Пора папаше отчаливать в неё. А он, он что? Он укладывает в неё строителя. А сыну говорит: «Мы, сынок, новую начнём. Усиленными темпами. Лет за двадцать построим».
- А мне, значит, в теплицу ложиться? - спрашивает Костя.
- Да как хочешь.
- Я и без неё вызрею.- Костя закуривает. - Да, бежал я из бани в одних трусах и топор за голенищем. - Сплёвывает: - «Рысаков орловских пару и проституток полный двор». Песня такая была. - Опять сплёвывает: - Вызвали в военкомат: что тебе важнее - награды или группа инвалидности? Почёт или льготы? Говорю: льготы это и есть главный почёт. Почёт - дают бумагу, читаю заключение: регулярно показываться врачу.
- Глобальная льгота, - комментирует Сашка.
- Пирамида египетская - это что. На фронте у нас пирамиды бывали ещё и над могилами. После боя куда хоронят, куда сваливают? Конечно, стаскивают в окопы. Когда все не входят, много убитых когда, тогда кладут сверху. Потом присыпают. А я чего вспомнил пирамиду. У нас к одному генералу приехала, вызвал к себе, женщина. Молодая, красивая. И она увидела солдата. И полюбила. И он её. Генералу донесли. Он её сам пристрелил, а солдата генеральский адъютант прикончил.
- Врёшь! - не верит Сашка.
- Иди, проверь, мне умирать скоро, чего мне врать. И их обоих в эту пирамиду положили.
СОБАКА И ХОЗЯИН
Собачьи враги - это кошки и дворники. С ними лучше не связываться. Когда кошку загонишь в угол, и ей некуда деваться, зашипит и может глаза выцарапать. А когда залаешь на дворника, это он тебе запомнит.
Уж лучше молча идти мимо. Мимо кошек, дворника, машин, мимо огромных мусорных баков, вдоль бетонного забора, по краю просторных луж, в которых шевелятся воробьи, всё мимо и мимо. Но куда? Некуда идти. Вот и идёшь обратно мимо луж, забора, машин, мусора, кошек, дворника. И хозяина ведёшь за собой. Раньше собака думала, что хозяин всемогущ, что он с высоты своего роста далеко видит и знает, куда идти. Но он видит то же, что и собака: воробьёв, мусор, забор, лужу, кошек, дворника, с которым здоровается. И так же идёт вдоль всего этого.
Может, и ему хочется на всё это залаять, думает собака. Она поворачивает и ведёт хозяина домой. Дома хозяин садится на диван, собака кладёт ему на колени свою голову. «Ну что, собака?» - спрашивает хозяин.
И они долго молчат.
