Эту историю рассказал мне Николай Фёдорович...
***
Как-то поздно вечером в конце февраля возвращался я на электричке из Москвы в Клин. Многие сейчас из Подмосковья работают в столице. И я работаю.
Сел в вагон загодя, минут за двадцать пять до отправления. Хорошо, что так рано состав подали - на улице «за минус двадцать», да и ветер, будь он неладен, усилился. Так что заскочил я в тёплый, ещё пустой вагон, сел на прогретую печкой лавку - хорошо! Думаю: сейчас отогреюсь, вытащу планшетник и почитаю. Или фильм посмотрю.
Вдруг из-за спинки следующей лавки поднимается лохматая такая голова, к голове тянется грязная пятерня в рваной донельзя трикотажной перчатке, чешет шевелюру. Потом голова поворачивается вполоборота ко мне, и рот, почти совсем утонувший в такой же всклоченной, как и шевелюра, бороде, простужено сипит:
- Слыш, браток, не выручишь полтинником, а? Со вчерашнего в брюхе, окромя гнилого апельсина, ничего не было...
Бомжей я терпеть ненавижу. Поэтому, вынув из портмоне стольник - пятидесяти рублей там не оказалось - протянул деньги этому типу с мыслью, что выйдет он сейчас, возьмёт где водки, выжрет, и не появится больше в вагоне...
- Спасибо! Щас сдачи верну. Я мигом!.. - и бомж, оказавшийся невысоким худеньким мужичком, пулей вылетел в тамбур, а оттуда и на продуваемый мёрзлый перрон.
Я успокоено вздохнул. Бог с ней, с сотней! Зато избавлен от такого соседства до конца дороги...
Вагон постепенно наполнялся людьми, в основном - такими же, как и я, возвращающимися домой после трудового дня. Студенты и пенсионеры отъезжали на более ранних электричках, так что люди заходили серьёзные, усталые, и оттого молчаливые, не склонные к пустой болтовне.
Рядом сели две женщины, и завели между собой негромкий разговор о каких-то препаратах, катетерах, ещё о чём-то. Видно было, что работают обе в больнице - больно специфическими термины были.
Я открыл сумку, чтобы вытащить планшетник и наушники. А когда поднял голову, то чуть не обматерился - напротив с довольной улыбкой сидел недавний бомж и протягивал мне смятый полтинник.
- Во, держи, командир! Как и обещал! - и положил мне прямо на планшетник замусоленную купюру. Другой рукой он прижимал к своему совсем не зимнему пальтишке прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором виднелась буханка чёрного, дешевое молоко в полулитровом пластике и жестяная банка килек...
- Как раз уложился! Как и рассчитывал! - улыбнулся он мне щербатым ртом. Как ни странно, густым, шибающего в нос, запахом давно не мывшегося человека от него не несло. Равно как и сивухой.
Я обречённо вздохнул.
Рядом сидящие женщины что-то буркнули про себя, встали и перешли к другим лавкам, где ещё были свободные места...
Бомж проводил их понимающим взглядом.
- А я ведь уже почти год как не потребляю. И моюсь постоянно. Вот.
И, заметив мой недоумённый взгляд, прибавил:
- Я ж заметил, как ты носом повёл. Да и эти, - он кивнул в сторону ушедших женщин, - иш как резко снялись. А у меня и вшей даже нету, во как. Раньше были, а теперь - всё, нету. Кажную неделю в санпропускник хожу. В Солнышке (станция «Подсолнечная» - прим. авт.) его нет, вот и мотаюсь в Первопрестольную.
Я протянул ему его сдачу:
- Возьмите. Я обойдусь.
Полтинник мгновенно исчез во внутренних дебрях драного пальтеца.
- Спасибо, конечно. Теперь дня три-четыре точно проживу! Вот Лукич, тот на стольник умудрялся две недели жить - не голодать. И меня учил-учил. Да вот - не доучил, видать... Ничего, что я хлебушка немного пожую?
Рассеянно кивнув, я с преувеличенным вниманием уткнулся в экран планшетника...
Электричка отошла от платформы.
Народу было много.
Но к нам так никто и не подсел...
- Слыш, командир, - к рукаву моей куртки притронулась, и тут же отдёрнулась рука бомжа, - не пялься ты в свою эту штуку. Тока глаза спортишь. Я тебе лучше заместо этого одну историю расскажу. Лучше всякого твоего кина будет.
- Слушайте, уважаемый, - я впервые за время знакомства с ним выразил своё недовольство голосом, - ну, что Вам от меня ещё надо? Дайте хотя бы немного отдохнуть!
- Да ничё-ничё, отдыхайте! Я просто хотел Вам про одного человека рассказать. Вижу, вы кино про войну смотрите. А ведь он тоже на войне был-то. Не на той, про которую в этом Вашем кине, на настоящей.
- На какой - настоящей, по Вашему?
- На Отечественной, где с фашистом воевали. У Лукича и медали были, и орден. Вначале. А потом... Э-эх!.. Ладно, смотрите дальше свою кинушку!
Бомж отвернулся вбок и преувеличенно внимательно стал вглядываться в темень за окном.
Настроения смотреть новодел про Брестскую крепость у меня пропало. Я закрыл планшетник и убрал его в сумку.
Молча так мы просидели минут пять.
Я понимал, что чем-то обидел этого незнакомого, не очень-то приятного мне пожилого человека.
А почему, собственно, неприятного? Из-за рваного, но, пусть и неумело, подлатанного осеннего пальто, которое, видно, пытаются содержать хоть в каком-то порядке? Из-за непричёсанных полуседых колтунов на голове? А как без шапки в такие холода? Из-за не показного, а самого что ни на есть настоящего, и поэтому - страшного, нищенства? А сам-то я мог на буханке хлеба, пакете молока и банке консервов прожить три-четыре дня?
Мне стало стыдно.
- Простите, не знаю вашего имени-отчества, что вы хотели мне рассказать?
- Да меня все Фёдорычем зовут, - Бомж повернулся ко мне и улыбнулся. - А так я - Николай Фёдорович. Будем знакомы.
- А меня - Сергей.
- А по батюшке как?
- Васильевич.
- Ну, вот и ладно.
Николай Фёдорович поёрзал на сидении.
- Вот ведь, чертяки, печку как включили! Весь зад прожарить можно! - Он снял с рук огрызки перчаток и подсунул их под себя. - Тепло, оно конечно, в такую погоду хорошо. Но так уж - совсем перебор. У нас в коллекторе хоть на изоляции сидели тогда - не так припекало.
Ты не думай, Васильич, в нашем коллекторе завсегда порядок был. Лукичу за то спасибо. Напоминал нам постоянно, раз по сто на дню, что не свиньи мы, а человеки. И выше этих, как их, обстоятельствов, должны быть. Вот так вот...
Фёдорыч задумался.
- Он ведь меня, ну, и таких, как я - нас тогда человек шесть было - нельзя бомжевать поодиночке - и от водки и от курева враз отучил! Не в таком, говорит, мы положении, чтоб на отраву деньги тратить, когда их и на жисть-то еле хватает. И такой закон ввёл в нашем, так сказать, общежитии: кто пьяным придёт, или на курево потратится, тому три дня без еды быть.
И слушались мы ведь как-то его. Сразу чуялось - командиром был. И командовать умел. Именно - умел, а не любил. Эт щас все командывать любют, а никто, почитай, и не умеет. Зато командиров развелось - хоть жопой жуй! Тьфу!
Федорыч в сердцах чуть не сплюнул. Но спохватился. Утёр губы рукавом пальто и виновато посмотрел на меня.
- Извиняюсь... Вот я и хотел про Лукича рассказать.
Звали его, как и меня, Николаем. Старый он был совсем. Лет на двадцать меня старше. А ведь я уже пацаном был, когда Сталина-то хоронили... Так вот, старый-то он старый, а прямой был, никогда согнувшись не ходил. И когда разговаривал, всегда в глаза смотрел - как бы оценивал: гнилая у тебя душонка, иль стержень в ней ещё остался, не проржавел совсем в труху.
Ну, в общем, за пару месяцев навёл он у нас в тепловом коллекторе порядок. Пить и курить все перестали. Приучились из спускника по утрам умываться - а я и Лукич и брились ещё постоянно. Раза три в неделю мылись - Петька Хромой где-то старую ванну надыбал. Чугунную. Тяжеленная, зараза - еле в люк спустили. В той ванне и стирали даже. Во как.
Как-то раз, начало осени уже было, Лукич наш куда-то запропал. День нету. Два нету. На пятый под вечер приходит. Весь в синяках. Нос на бок свёрнут, опух. Вместо старенького, но чистого пиджачка - одни лохмотья на голое тело. И в трусах. Но - такой же прямой - как жердь проглотил.
Мы его аккуратненько в нашу «общагу» спустили. Он на лавку присел - были у нас там три лавки, да ещё пяток топчанов и стол старый, круглый такой, - обвёл нас своим взглядом. И сказал странно:
- Не добил я, видать, ещё фашистов. Рано меня списали. Ладно, повоюем... - и завалился боком на лавку.
Петька Хромой за своей мадамой сбегал - Надюхой. Она подъезды мыла в ближних многоэтажках. И у дворничихи в подвале жила на птичьих правах.
Раньше она на «Скорой» работала - да её выгнали. Повесили на нее хищение дорогущих каких-то лекарств - и пинка под зад. Да ещё чуть не засудили... А потом, оказалось - эти лекарства их начальник кому-то за бешенные деньги перепродавал. Но - уже всё. Поезд ушёл. У Надюхи в голове от пережитого чёй-то сдвинулось. И людей из «Скорой» она боится теперь, как чёрт ладана...
Надюха Лукича осмотрела всего, потом сходила в аптеку, на свои снадобий всяческих накупила, бинтов, йоду... Каждый день к нам приходила, всё Лукича выхаживала...
Когда Лукич поправился - уже как раз снег первый выпал - то как-то попросил он меня раздобыть какую-нить железину, арматурину там, или трубы обрезок... Когда я принёс ему, то он мне и рассказал, что с ним было-то. И до нас, и потом.
Федорыч замолчал. Я поднял голову.
На лавке рядом с нами сидели люди. Уставшие, со своими заботами и проблемами, едущие домой после трудового дня, люди. И слушали, что рассказывал мне Николай Федорович.
А он вроде бы и не замечал их.
Оторвав от буханки ещё один кусочек, тщательно прожевав его, Фёдорыч вздохнул и посмотрел на меня.
- Ведь Лукич по доброй воле, сам бомжевать ушёл.
Жил он с семьёй - а семья у него большая была - в кирпичном послевоенном бараке. В двух комнатах. Но что такое две комнаты на девять человек? Да и удобства - на улице. Я сортир имею в виду. А мыться - в баню ходили. Вот так и жили.
А потом это место, где барак стоял, приглянулось кому-то. Начали барак расселять. А вокруг него уж копают вовсю!
Лукичу с семьёй тоже дают новое жильё. В таком же старом бараке, тока на другом конце Солнышка.
Ну, Лукич надевает все свои награды - аж целый иконостас на груди - на свой старенький пиджачок - и в администрацию. Мол, так и так, по закону мне положено то-то и то-то. Сам президент тот закон писал. А ему - на заборе тоже многое чего написано. Бери, что дают - и не рыпайся. Всё одно - помрёшь скоро. А то вишь как зажился - права качает...
И выкинули из администрации. И охране наказали больше его не пускать.
Но Лукич не сдаётся.
Написал в местную газетёнку. Пригрозился до губернатора дойти...
А через день загорелся барак-то. Ночью загорелся. Всех оттудова уж выселили, тока Лукич с семьёй и остался.
Ну, все повыбегали, кто в чём. Еле успели. Хоть стены и кирпичные, да крыша и нутро всё деревянные. Вот и рухнула крыша внутря. И всё там выгорело. Ниччё не осталось. Ни мебели. Ни одёжи. Тока документы успели взять, да Лукич свой пиджак с медалями и орденом успел выхватить.
Утром подъезжает чиновник какой-то - из жополизов в администрации. Важный весь такой.
- Чё, - говорит, - доупрямился, газетный писака? Некуда из-за своего упрямства, законник хренов, тебе уж идти. Ваше место уже другим отдано. - И любится так, с издёвкой...
Старшая дочка Лукича - а их у него трое, дочек-то - запричитала, мол куда ж нам теперь деваться-то? С детьми да с внуками?
А тот гад улыбается.
- Есть, - грит, - там-то и там-то в полуподвале комнатка одна. Вот в ней пока и поживёте. А потом видно будет. Вот адрес...
Потом, довольный, ручкой сделал, сел в машину и - фьють! Благодетель, мать его!
Переехали в ту комнатёнку. Соседи и знакомые пособили, кто чем мог - кто табуретку дал, кто кровать железную, кто из одёжки что. Люди хорошие завсегда вокруг есть.
Но Лукич там жить не стал.
- Нет, - говорит, - без меня и так тесно, а со мной ещё теснее будет. Поеду я в Москву. У меня там знакомец один, мичманок, - ещё с сорок четвёртого, когда его по ранению вчистую списали - живёт, бобылюет один. Правда, года три уж не виделись. Но, вспомнит меня, думаю... Да и Правду добиваться буду - там, в столице, к власти, небось, достучаться легшее будет. Никак, президент там, и Дума... Да и вам без меня забот меньше...
И уехал в Москву.
Знакомец Лукича, оказалось, года два уж как помёр. И в квартирке его совсем чужие люди живут. Где Лукичу приткнуться? Негде...
Фёдорыч закашлялся.
- Чёй-то горло пересохло, - пожаловался он.
- Возьмите, пожалуйста. - Бутылочку с детским соком протянула женщина, раннее сидевшая с нами. - У меня ещё есть.
- Благодарствую...
- Вот сижу я как-то на лавочке на Чистых прудах. Погодка хорошая. Менты не гоняют. Птички щебечут. За пазухой четвертинка сердце греет. В кармане полкруга колбасы ливерной.
Тут садится рядом старик. Высокий такой, под метр восемдесят, сухой, жилистый весь. На пиджаке награды сияют. А на щеках щетина недельная.
Ну, думаю, щас табличку какую нацепит - и попрошайничать начнёт. Видали мы таких!
А старик сидит, ничего не цепляет, ни у кого ничё не просит. Просто веки прикрыл, видно - отдыхает.
Расслабился я - а то хотел было уходить. Не люблю конкурентов...
Вот мы сидим. И вдруг старик поворачивается ко мне, протягивает в руке деньги, и говорит:
- Друг, сходи в аптеку, пожалуйста, нитроглицерину купить. Он-то у меня на исходе. А сердце что-то прижало...
Во, думаю, дурошлёп старый, первому встречному деньги суёт. А купюра-то тысячная. Куплю я тебе, как же! Ты меня здесь до морковкина заговенья ждать будешь...
А старик вдруг глянул мне прямо в глаза. Что он в моих глазах увидал - не знаю Но в его глазах полыхали огоньки - как трассеры от пулемёта...
Вот так мы и познакомились.
Лукич уж дней пять по Москве шарахался. Ну, у нас и притулился. Я ведь тоже с Солнышка. Но бомжевал тогда уж лет семь-восемь. В Москве легче бомжевать...
Пенсию свою он оформил в сбербанке на карточку, да почти все деньги с неё отправлял дочкам и внукам, оставляя себе всего одну тысячу рублей. Из этой тысячи сотку оставлял себе. Остальные сдавал в общий котёл...
Как-то так получилось, что через некоторое время все стали его слушаться. То ли опыта жизненного у него было больше, то ли командирская хватка с фронта осталась. Сам знаю - довелось во Вьетнаме повоевать... А, может - и то, и другое...
Раза два-три в неделю ходил выстаивать к Белому дому, к Думе. Пару раз у Кремля был. Караулил депутатов, которые по телику правильные слова говорили, совал в руки им свои бумаги. Его гоняли. Все охранники и менты у Думы знали его в лицо. И оберегали от него покой народных избранников.
Как-то, после одной такой вылазки, в каком-то из московских проулков, на него налетела стая обкуренных пацанов.
Он отбивался.
Но силы были уже не те.
Выдрав с мясом награды с пиджака, они долго пинали лежащего старика, пока кто-то из проходящих мимо не вызвал милицию.
Лукича, как последнего бродягу, три дня мариновали в обезьяннике - и всё потому, что в той драке он сломал кому-то из тех гадёнышей руку. А папенька того ублюдка был шишкой какой-то...
Но всё ж Лукича отпустили. Есть всё-таки у некоторых ментов совесть...
Николай Фёдорович допил остатки сока и запрятал пустую бутылочку в карман.
- Для того, что бы гадить везде - не надо быть человеком. Потому что этот процесс не требует душевных усилий, - ответил он на вопросительный взгляд женщины, которая готова была поставить бутылочку под скамью. Там уже стояла ещё одна такая. - Эт так Лукич любил нам повторять.
Женщина, покраснев, прошептала «извините» и, подняв бутылочку, положила её в сумку.
- Лукич больше не ходил к Думе. И на Красную площадь тоже не ходил.
К зиме раздобыл где-то бушлатик солдатский и резиновые сапоги с чулками. Договорился с санпропускником в одной из ночлежек - и наша команда ходила туда раз в неделю мыться - всё лучше, чем в бетонном коллекторе в битой чугунной ванне. Да и стригли там нас ещё. И от живности телесной обрабатывали. Вот...
После того случая Лукич, когда мы одни были, попросил меня - если с ним что приключиться - пользоваться его карточкой без всякого стеснения. Мол, её ещё долго менять не надо. Срок года через полтора выйдет. А то, что его не будет - никому и вовсе знать необязательно. Тока его дочкам из тех денег половину отправляй, а остальное, мол, в общий котёл. Дал адрес в Солнышке, код для карточки.
И показам мне затайку, где он хранил её...
Как-то раз просыпаемся ночью от шума. Гул какой-то в коллекторе стоит. И темно - ни хрена не видно. Свечка ещё до полуночи погасла.
Все растерялись, метаются в темноте. Орут.
И вдруг - громовой голос Лукича:
- Всем - молчать! Что за паника на борту! Приставить трап к люку. Начать эвакуацию!
А по ногам уже вода бежит. Горячая. Почти кипяток. Прорвало где-то. И в коллектор хлынуло. Парит - как в бане.
Приладили лестницу. Отодвинули крышку люка. Стали выбираться.
Изя со своей флейтой выбрался почти что - и застрял. Он тучный был, хотя ел очень мало. Болезнь у него такая была. А тут с испугу поверх своей телогрейки ещё и чужую напялил. Вот и застрял.
Лукич пробрался к нему. Выдернул Изю вниз, как пробку, мгновенно стащил с него обе телогрейки, и буквально вышвырнул его наружу. Потом Петька Хромой полез. Да колченогой ногой за лестницу зацепился - она и грохнулась в воду. А той уже почти по пояс!
И тут Лукич присел - и вытянул железную лестницу из воды. Приставил. И таким же макаром, как Изю, вытолкнул и Петьку.
Потом слепого Матвея так же.
А вода уже выше груди - Лукичу. А мне - по ноздри. И горячая, зараза!
Лукич меня к себе на закорки подсадил. Сунул чёй-то мне в карман пальтишки. Кричит: «Давай, тёзка, жми!»
Ну, я и выжал. Тока успел из колодца вылезти, а за мной уже Лукич. Карабкается руками. Вот ещё немного...
И тут в коллекторе что-то гукнуло. Вода, захлестнув нашего Лукича, столбом рванула вместе с паром из люка. И опала, вытекая ртутным толстым потоком и растапливая вокруг себя снег...
Из громкоговорителя раздался скрежещущий голос:
- Станция Подсолнечная. Следующая - Сенеж.
Николай Федорович охнул. Подхватил пакет со съестным под мышку и рванул к выходу. Через десяток секунд двери с шипением закрылись, и электричка поехала дальше, разрезая лобовым фонарём совсем уже запуржившую ночь.
Как эсминец прожектором тяжёлый зимний атлантический шторм...
