«Растатуриха телегу продала...»

Сибирский писатель размышляет о нашей ментальной доверчивости и беспечности, которым нередко сопутствует та простота, что «хуже воровства», по народному присловью...

Всё же действительно самый талантливый творец произведений всякого искусства - это народ. И, пожалуй, особенно искусен он в творчестве словесном. Притом обходится порой столь скромным объёмом «словесной руды» и набором художественных средств, что просто диву даёшься.

Ведь чтобы создать образы героев, которые стали вечными, а имена их - нарицательными, величайшим поэтам, писателям всех времён и народов потребовались целые тома. И полумифическому греку Гомеру, воспевшему доблестного Ахиллеса с хитроумным Одиссеем, и испанцу Мигелю Сервантесу, породившему чудаковатого рыцаря Дон Кихота, и нашим классикам от Александра Пушкина с его «добрым приятелем» Евгением Онегиным, от Льва Толстого с его «точно живыми» Андреем Болконским и Анной Карениной до Александра Твардовского, воссоздавшего характер «тёртого» русского солдата Василия Тёркина в поэтической «книге про бойца», или Михаила Шолохова, что вывел в своей эпопее тип правдоискателя-казака Григория Мелехова. А вот народ наш умеет создать выразительный образ, характер и даже ментальный тип не только в эпосе, в пространной былине или затейливой сказке, из которых встают Ильи Муромцы, Василисы Премудрые, Иваны-царевичи и Иванушки-дурачки, но и в какой-нибудь байке, побаске либо четырёхстрочной частушке, вроде вот этой:

Растатуриха телегу продала,

На телегу балалайку завела.

Балалаечка наигрывает,

А Растатуриха наплясывает...

И все вы, конечно, знаете эту Растатуриху, не однажды слышали о ней

и даже наверняка встречались с нею. Мне, к примеру, она запомнилась с далёких детских лет. Я, можно сказать, видел её воочию и отчётливо помню до сей поры. При упоминании её имени перед моим мысленным взором неизменно всплывает «конкретная» Растатуриха в образе нашей разбитной деревенской бабёнки, матери - одиночки Ганьки Талашкиной, голосистой песельницы и ловкой плясуньи. Замечу, что при этом была она и не менее ловкой работницей, в чём мне доводилось не раз убеждаться самому. Особенно в сенокосную пору, когда я, как и многие подростки, работал копновозом, подвозил к стогу сено на лошадке, запряжённой в волокушу, а Ганька была копнильщицей, вместе с товарками сгребала в копны сенные рядки деревянными граблями, и они прямо-таки летали в её проворных руках, словно живые. Но больше всё же она запомнилась мне именно в образе этакой простодушной Растатурихи.

Отец мой был тогда бригадиром полеводческой бригады. По заведённому в наших палестинах обычаю большие праздники (и очередную годовщину Красного Октября, и православную Пасху, и традиционные крестьянские отсевки-отжинки) отмечали коллективно, всей бригадой. И «гуляли», как правило, у нас, в бригадирском доме, благо, он был довольно просторным. И вот тут заводилой неизменно выступала бойкая Агафья Талашкина, или Ганька Талашка, как чаще называли её в селе. Она первой, вслед за бригадиром, поднимала тосты от имени «тружеников полей» и запевала в общем хоре, но всё же коронкой её было сольное выступление - пляска с припевками, среди которых особо выделялась та самая, про Растатуриху.

Ганька брала в руки балалайку, которой, к слову, владела не менее ловко, чем ручными граблями, выходила на круг и, задорно подыгрывая сама себе, выдавала с приплясом свою козырную частушку. Можно даже сказать, она разыгрывала с той частушкой целую сцену, создавая выразительный образ, всеми узнаваемый характер:

...А балалаечка наигрывает,

А Растатуриха наплясывает.

Так и вижу эту быстроглазую, быстроногую молодайку, с русыми косами, собранными в корону на темени, в белой кофточке, вышитой по вороту и рукавам, в раструбистой юбке, гулко постукивающую каблуками о наши половицы и звонко припевающую с лукавой усмешкой: «А Рас-та-ту-риха наплясывает...»

Никому более из выходивших на круг не хлопали гости столь дружно, ничей номер так горячо не сопровождали поощрительными выкриками: «Делай, Ганька! Жги, Ганька, однова живём!». Может, потому, что исподволь чувствовали: не о себе только рассказывала она своей припевкой

и танцем, не одну свою долюшку «разыгрывала», внешне развесёлая, но, в сущности, горемычная «соломенная вдова» и незадачливая «бросовка», каких встречалось (да и встречается) немало по русским селеньям...

Ганька среди них, пожалуй, выделялась особо сирой неприкаянностью. Отец её Максим Талашкин вернулся с фронта, но из-за тяжёлых ранений протянул недолго. Вскоре, подкошенная утратой, ушла и мать. И Ганька осталась одна в осиротевшем доме. Она была уже девкой на выданье, но в те времена жених был редок и привередлив, а Ганька не отличалась ни особой красой, ни хозяйственностью. Сваты явно не спешили к ней за «товаром», да и свои попытки залучить «купца» обычно заканчивались ничем. Правда, один задержался, было, да и то... Звали на селе этого мужичка, прибитого ветерком, Васёк Паньков. С виду тихоня, но броские наколки на руках намекали, что в тихом озере водились и черти. Васёк пожил какое-то время постояльцем у знакомых, а затем попал в Ганькины сети, вошёл к ней в дом примаком. Расписываться с нею не торопился, хотя Ганька, «дела вдаль не отлагая», вскоре принесла ему погодков - девчонку и парнишка. Правда, нахлебником Васёк не жил. Неплохо владея топором, подновил городьбу

во дворе, в огороде, перетряс крышонки на избе и на бане, просевшие без мужского догляда. Не вступая в колхоз, подрабатывал в нём, плотничал в строительной бригаде. Годика три протюкал на разных сельских стройках. Потом в один прекрасный день, после расчёта за «сданный в эксплуатацию» колхозный свинарник, вдруг исчез из села в неизвестном направлении. Сбежал без объяснения причин. Ганьку и детишек не взял с собой: оставайся лавка с товаром...

Так поневоле стала Ганька «бросовкой» и «соломенной вдовой». Однако в уныние не впала, в тоску не ударилась. На сочувственные речи и деловые советы селян - подать в розыски, чтобы принудить беглеца к уплате алиментов, она махала рукой: «А-а, как пришёл, так и ушёл. Скатертью дорожка». Ребятишек, пока были мал мала, определила в ясли, где временно сама поработала няней, а когда чуток поднялись они на ноги, вернулась в колхозную бригаду. Детей сперва продолжала водить в ясли, потом стала, уходя на работу, распихивать по соседям или просто оставлять домовничать одних. Зимой они сидели в избе, грелись на печке, а летом их чаще всего видели игравшими на завалинке под окошками дома.

Не отставала Ганька и от «вечерней жизни» села, умудрялась бегать в клуб, не пропускала ни кино, ни концертов. А летом на «пятачке» и сама «выступала», играла на балалайке и пела любимые частушки, включая свою забойную: «Растатуриха телегу продала...» И вскоре саму её, конечно, прозвали меткие на язык односельчане Растатурихой. В соответствии с пословицей: кем назовёшься, тем и прослывёшь...

Она, верно, никакой телеги не продавала. Хотя всё же телега у неё

когда-то действительно была. Осталась от отца Максима, который работал конюхом и держал на домашнем дворе ладные «резервные» дрожки, сработанные им самим. Но Ганька, оставшись одинокой, отдала их в бригаду. Вместе с упряжью. Бригадир хотел выписать ей пару-другую трудодней за бескорыстный дар, но она и от них отказалась: «А-а, не жили богато, неча канителиться. Пускай - на память о тяте». Кстати, это иные селяне тоже сочли за проявление Растатурихиной простоты. Ну, и многим остальным она всё более оправдывала прозвище: и заросшим двором, и скудной живностью в нём, состоявшей из коровёнки да десятка куриц, и «условными» запасами дровишек под навесом, и скромными съестными припасами в яме и кладовке. По осени Ганька спешила львиную долю накопанной картошки сдать в сельпо, заработанного хлеба - свезти на базар, чтоб на вырученные деньжонки принарядиться самой, одеть ребятишек, накупить им игрушек и сладостей. А по весне, когда кончались продукты, шла по соседям занимать их под будущий урожай или брала «под запись» в колхозной кладовой. И вообще была склонна к тому упованию на авось, к привычке делать «на живульку», которые народная фантазия выразила в собирательном образе, давшем ей прозвище. И Ганька не обижалась, что оно прилипло к ней, даже откликалась на него, смирившись с такою славой. Но однажды всё же слава эта шибко огорчила и рассердила её.

Где-то в конце Корейской войны прошёл слух по селу, что сердобольная Россия наша решила приютить тысячи осиротевших корейских детей и что их будут «раздавать» желающим на содержание и воспитание по всем городам и весям, в том числе завезут и в наш сибирский угол. И вот, узнав об этом, Ганька Талашка первой прибежала в сельсовет, чтобы «заказать» себе двоих-троих корейчат. До кучи, как говорится. Строгий председатель сельсовета Петро Дзирне, по прозвищу «латышский стрелок», на просьбу ответил уклончиво, что, мол, учтёт пожелание заявительницы, если будет такая возможность. Однако вослед обнадёженной посулом Ганьке не удержался бросить наставление:

- Но сперва, товарищ Талашкина, подбери своих собственных, чтоб не ползали в пыли под окошками без догляда...

На что Ганька, вспыхнув от обидного замечания, резко ответила:

- Не председателю бы повторять бабьи сплетни про Растатуриху!

Тех обещанных корейских сирот к нам в село так и не привезли. А Ганька оскорбительное недоверие родной власти переживала недолго. Погрустила чуток да снова пустилась в бурную жизнь села - что на работе, что в клубе, что на вечёрках и гулянках, включая общебригадные. Вроде той, с которой я начал эти заметки и которая навеки одарила меня ярким впечатлением от встречи с живым воплощением образа Растатурихи, довольно типичного для нашего народа во все времена. Даже и в нынешние, «новорусские».

Растатуриха, конечно, героиня скорей отрицательная, чем положительная. Она и безалаберная, и бездумная, и расточительная, и неумеренная, и доверчивая до глупости... Однако при всём при том, откровенно признаться, многое нам нравится в ней. Даже в далеко не лучших чертах её характера кроется для нас какое-то невыразимое обаяние. Мы невольно сопереживаем ей, как близкому человеку. Должно быть, подсознательно чувствуем родственность наших душ. И, видимо, не зря при упоминании частушки о ней пришла мне на ум землячка Ганька Талашка, наша живая деревенская Растатуриха, через толщу лет и зим выросшая в моём представлении до образа, отчасти олицетворяющего наш народ. И даже, может быть, прости, Господи, саму нашу Русь-матушку, по крайней мере, на некоторых её исторических зигзагах.

Да-да, как это ни горько сознавать...

Вспомним хотя бы не самую давнюю историю Отечества - царскую. Была у нас великая Империя Российская - от «финских хладных скал» и аж до Аляски. Потом Аляску эту спустили мы за бесценок Америке, сомнительной стране международных авантюристов, бродяг и уголовников. Вроде бы сдали временно, на сто лет. Но минул срок, и никто не вспомнил об этом. Или вспомнил, да махнул вроде нашей Ганьки: «А-а, как пришла, так и ушла. Не жили богато...» В общем: «Растатуриха телегу продала...»

Через полвека после того бросились мы на подмогу заклятым друзьям англичанам, французам и прочим в чужой, по сути, войне за чуждые нам интересы. Положили на полях сражений миллионы русских голов, лишились не только «финских хладных скал» и Польши, но едва не потеряли Украину с Белоруссией. Слава Богу, удалось через новую кровь и лишения собрать Державу, пусть и под другим флагом и названием - «Союз нерушимый республик свободных...» Настроили мы тысячи заводов и шахт, насытили деревню техникой, пересадив пахаря на железного коня, всем поголовно дали грамоту. Сумели победить в самой страшной войне всех времён и народов самого страшного врага - фашизм, освободили Европу и стали окружать себя странами с лояльными режимами, усердно подкармливать их, отрывая последний кусок у своего народа. Раскрыли им свои объятия, наподобие той простодушной Ганьки Талашки... И что? А то самое: «Растатуриха телегу продала...»

Впрочем, всё же страна наша, благодаря воистину самоотверженному труду миллионов, стала второй Сверхдержавой мира с мощной экономикой, обуздала атомную энергию, создала непобедимую армию, выковала ракетно-ядерный щит, первой прорвалась в Космос, опередив хвалёный «цивилизованный» мир... Но, видно, от всех тягот и перенапряжений сдала её становая жила. По своей простоте и доверчивости не заметили мы, как внутри большого трудового народа вызрела кучка «малого» из бездельников и отщепенцев, ставшая «пятой колонной», с помощью которой западные «партнёры» подготовили и провели «демократический» переворот.

И снова, как при фашистском нашествии, были порушены тысячи заводов и фабрик, разорены крестьянские артельные хозяйства, а наиболее доходные промышленные предприятия и бесценные природные богатства оказались в руках самых бездарных и хищных персонажей, севших на шею народа, который остался ни с чем. Кроме, разве, «балалайки», всунутой ему вместо «телеги»... В том, что и последнее лыко в строку, убедиться можете сами, включив свой широкоэкранный закордонный телевизор. На всех сорока (или сколько их там ныне?) каналах увидите и услышите одно:

«Растатуриха телегу продала,

На телегу балалайку завела...»

Ох, не к добру это бесноватое развеселие в пору накатывающих бед и тревог, когда всё слышнее шевеленье громов с Дона и с моря, с Днепра и Днестра, да и на Востоке погромыхивает, как на Ближнем, так на Дальнем.

Оно, конечно, верно, что Растатурихи искони разнообразят и даже украшают нашу русскую жизнь. И пусть они вовеки пребывают в народной среде, но только «выступают» в меру и сроки, согласно пословице: делу время и потехе час. Что говорить, Растатуриха весьма живописна, как и Василиса премудра, однако сегодня нам куда нужнее искусная врачевательница и рукодельница, верная (Святая Благоверная) Феврония Муромская. Или уж если Василиса, то похожая на ту боевую старостиху Василису, из времён французского нашествия.