Мы Западу не ученики и не учителя.
Мы ученики Богу и учителя себе самим.
И.А. Ильин
Когда
речь идет о современной культуре - современной философии или
современном искусстве - кажется, что понимаешь, о чем говорят. Идет
обращение к тем или иным постмодернистским тенденциям интеллектуального
авангарда западного мира.
Для православного сознания эти тенденции не могут не восприниматься в апокалиптических тонах, и, присмотревшись к этим новым явлениям человеческого грехопадения, нельзя не отметить качественно иное состояние духовной атмосферы постмодерна как по отношению к эпохе традиции, так и в сравнении с эпохой модерна. Вера в науку, модный атеизм и гуманистические химеры бодро прошагали по Новому времени и выдохлись. Современность как парадигма европейской мысли подошла к концу. А последний бастион западного средневековья - папский Рим - сдался окончательно на милость либеральным силам полвека назад на Втором Ватиканском соборе. Так что сегодня главная религия Европы - это «постхристианство» со всеми вытекающими отсюда пост-последствиями. В частности, современное богословие там - это, в первую очередь, постмодернистское богословие: Emerging church («проявляющаяся церковь»), Weak Theology («слабая теология»), квир-теология (в защиту секс-меньшинств), теология освобождения, теология «смерти Бога» и много разных других «теологий». Православному человеку, если это не представляет его специального интереса, даже вредно соваться в эти апостасийные дебри, где от христианства осталось только одно название. Постмодернистское богословие так же сущностно отличается от того, что мы традиционно именуем богословием, как отличается компьютерная игра от реальной жизни (хотя в постмодерне эта грань - реальности и виртуальности - неуловима).
Тотальная релятивизация и индивидуализация Истины в постмодерне не может быть воспринята традиционным богословием. Это должно быть очевидно любому здравому православному человеку. Но ведь именно на этих принципах строится методология т. н. современного западного богословия, которую, увы, мы принимаем вместе с болонской системой в наших духовных школах. Ведь проблема внедрения болонской системы в семинариях, академиях и богословских ВУЗах Русской Церкви не в подгонке под общеевропейские теологические стандарты (бакалавр-магистр-доктор PhD), а в совершенно новом богословском сознании, основанном на плюрализме, диалогичности и толерантности - «трех китах» постмодернистской теологии. Современная западная теология больше живет не в Церкви, она живет «в контексте культуры» - постмодернистской культуры, на сегодняшний день. Но нужны ли нам в России нецерковные богословы? Как может быть богословие вообще современным и одновременно церковным? Запад являет нам как раз обратные примеры. Некоторые штрихи к этому псевдобогословию я набросаю.
Парадигмальные установки постмодернистского богословия были определены еще 30 лет назад на одной протестантской конференции в Америке. В 1987 г. по инициативе Trinity College (Институт Св. Троицы в Дублине) в Нью-Йорке и в Сан-Франциско состоялась конференция «Роль церкви в эпоху постмодерна», основным направлением которой было обсуждение проблемы «обновления теологии». Был издан сборник докладов на этой конференции, которые вырисовывают общую картину «эволюции» христианского Откровения в условиях нового типа культуры - постмодерна[1]. Особый взгляд постмодернистов на мир, их образ мира, включает в себя и новый образ теологии. Этот образ, как считал один из докладчиков, является историческим, относительным и личностным[2]. Применение этих категорий постмодернистской культуры к богословию означает следующее: догматы, каноны, литургика и сама Библия исторически обусловлены, и их понимание должно меняться; они относительны, потому что живут в контексте определенной культуры, а значит, нет раз и навсегда определенного мерила веры и благочестия; Откровение в первую очередь личностно, а не церковно, т.е. посылается не Церкви как народу Божиему, а каждому индивидуально, причем каждый индивид сам является «соавтором» Богу и строит с Ним отношения, исходя из личных убеждений. Можно предположить, что личностный подход в богословии («богословие личности» как направление современной богословской мысли), столь модный сегодня, есть по сути одна из версий либерального индивидуализма, приобретающего в постмодерне ключевое значение.
Католический катехизис для молодежи после Ватикана-2 приводит, например, вот такую сентенцию: «Иисус исцелял больных, но это необязательно означает чудеса в том смысле, в каком мы часто об этом слышим. Некоторые люди имеют природный дар исцеления. Не был ли Иисус одним из них?»[3]. Мы хотим со временем выучить таких же теологов, которые бы разрабатывали нам подобные «катехизисы»? Или еще один пример современного богословского творчества из стен католического университета: «Первые люди являются партнерами, сотворенными во взаимной зависимости, как равные, как мужчина и женщина... До грехопадения они - равные партнеры, радующиеся близости Бога, который приходит в сад говорить с ними прохладным вечером»[4]. Эта цитата - из университетского учебника по основам современного католического богословия, автор - священник католической церкви, его интерпретация первых глав книги Бытия - вполне в духе феминистического направления постмодернистского богословия. И тут снова вопрос, правда, уже к ректорам наших духовных школ, а лучше к самому митрополиту Илариону (Алфееву): разве преподавание богословия в наших семинариях застраховано от влияния подобных учебников, когда мы дружно вливаемся в общий поток западной образовательной системы? Я прекрасно помню, как в 90-е гг. в некоторых московских школах изучали историю России по учебникам, изданным фондом Сороса. «Обмен опытом», который подразумевается болонским процессом, с современными теологическими ВУЗами на Западе не приведет ли к тому, что уже наши приходские священники когда-нибудь заговорят о «партнерских» отношениях в браке? Проблема языка и терминологии - проблема философская, а применительно к богословию - еще и духовная.
О.Н. Четверикова в своей монографии «Измена в Ватикане», ссылаясь на многочисленные европейские социологические исследования, широко раскрывает весь масштаб религиозного кризиса в Европе, кризиса христианского языка, связанного, в первую очередь, с религиозным индивидуализмом в отношении церковных доктрин. При этом принцип «верю, как хочу» идет не с улицы, а с интеллектуальных подмостков Запада. О.Н. Четверикова приводит справедливое признание папы Иоанна Павла II об итогах его «новой евангелизации» Европы: «Европейская культура производит впечатление некой молчаливой апостасии интеллектуалов, которые живут так, как если бы Бога не существовало»[5]. Эту «апостасию интеллектуалов», на мой взгляд, нужно отнести не к светским ученым и философам модерна (вся европейская история Нового времени была секуляризацией и отходом от Бога - это был честный и последовательный атеизм, что уж об этом говорить...), а к современным богословам. Именно католические и протестантские богословы в XX в., а вслед за ними и наши доморощенные модернисты, заменили церковный Шестоднев «христианским эволюционизмом»; святоотеческую экзегетику - библейской критикой; учение о последних временах, Страшном суде и вечных муках - «оптимистической эсхатологией», смешав, как коктейль в нужных пропорциях, древний оригенизм и современный гуманизм, и примеры этих подмен только множатся.
Современный немецкий философ-консерватор Гюнтер Рормозер, анализируя положение христанства в условиях постмодерна, возлагает основную вину в «дехристианизации» Европы на самих представителей Западной церкви - либеральных богословов. «Самые радикальные нападки на христианство свершают у нас ныне уже не атеисты, как это было прежде, а сами христианские церкви и общины. Новая ситуация выражается в возникновении симбиоза между все более либерализирующимся обществом и значительной частью церквей, которые тоже участвуют в этом процессе либерализации. Во главе этого процесса часто маршируют также и высокопоставленные и именитые теологи, которые ведут борьбу не против церкви как таковой, а лишь за ее реформирование, <...> то есть за тот либерализм, который у нас сейчас практикуется», - пишет Рормозер[6].
* * *
Изложенные
казусы постмодернистского богословия на Западе должны прояснить нам
некоторые вопросы, связанные с ситуацией вокруг нашей собственной
богословской мысли. Когда сегодня в России церковная интеллигенция
начинает рассуждать о «современном богословии» и более того - о путях
его развития и перспективах, я решительно ничего не могу понять. Точно
сами эти рассуждения, разговоры и серьезное к ним отношение вброшены
чьей-то явно несветлой силой в водоворот шизофренического постмодерна. О
каком современном богословии собственно говорят? Что это такое? Если
как на Западе, то это - богословие постмодернистов и религиозные
перформансы, катехизисы и учебники, которые цитировались выше. Это
ситуация новой религиозности, New Age, псевдохристианства, полной
апостасии. Двигаться в этом направлении - идти в бездну. Об этом хорошо
предупреждал еще иеромонах Серафим (Роуз) в своей не теряющей
актуальности книге «Православие и религия будущего». Постмодерн с точки
зрения православной эсхатологии приобретает все более явные черты
царства антихриста. Здесь предел православного богословия. Что остается?
Можно присмотреться к нашим современным православным богословам, принявшим на себя роль последователей «парижской школы», русской эмиграции, религиозно-философских обществ 1903-1917 гг., и увидеть общую направленность этого явления - религиозный модернизм. О модернистских веяниях предреволюционных лет, оформившихся в начале XX в. в целое духовное движение «нового религиозного сознания» и повлиявших на «парижскую школу», я уже кратко писал[7]. Но судьба религиозного модернизма у нас в России обречена на постоянный провал так же, как и обновленчество 20-х гг. Социально-философская парадигма меняется быстрее, чем наши теологи-приспособленцы успевают подстроить под нее свои взгляды. Вспомним, как в 1925 г. «митрополит» А. Введенский в диспуте с Луначарским назвал Христа «первым революционером и социалистом», однако сегодня эта «прогрессивная» в условиях коммунизма богословская идея вряд ли впишется в контекст еще «более прогрессивного» либерального богословия. В свою очередь наши церковные либералы от теологии отстают от современных философских идей не меньше, чем они отошли от традиции.
После первой русской революции, когда «передовые» представители Санкт-Петербургской Духовной академии заигрывали с интеллигенцией, надеясь показаться ей более современной и интересной, митрополит Антоний (Храповицкий) весьма резко констатировал неудачу подобного «диалога»: «Отцы либеральничали, а их осмеивали либеральные журналисты и называли институтками; отцы сентиментальничают, а их аудитории пустуют; отцы вдаются в смелый рационализм, и их слушатели в Религиозно-философском обществе не могут взять в толк, о чем они собственно говорят»[8]. Ситуация с «неадекватностью» церковных либералов не сильно изменилась за столетие.
Недавно я ознакомился с одним материалом на портале «Богослов.ru» - это интервью с известными «современными богословами»: митрополитом Каллистом (Уэром), протоиереем Иоанном (Бэром), профессором Петросом Вассилиадисом и священником Георгием Кочетковым (http://www.bogoslov.ru/text/4755590.html). И тоже не смог я взять в толк, о чем они говорят, вернее, для кого. Диалога с современностью у них, как и у отцов-модернистов прошлого столетия, не получается. Сами-то темы понятны, пути мысли знакомы, и не один десяток статей и книг переведено и написано у нас о «богословии личности», персонализме, христианской этике, новых подходах к православной антропологии. Только, снова повторюсь, для кого все эти смелые богословские изыскания? Интервью озаглавлено общим названием «Поворот к человеку» с тем, видимо, довольно тривиальным смыслом, что «старое» богословие все больше «занималось» Богом, а «новое», наконец-то, посмотрит на человека. «Зарождается религия человека», - как писал Н.А. Бердяев[9] в 1914 г., и эта фраза могла бы служить альтернативным названием упомянутого «Поворота».
Я не хочу обсуждать здесь те откровенно сомнительные положения «богословия личности», которые касаются нетварной свободы в духе Бердяева; объявления божественной любви не природным, а личностным свойством (это уже на грани ереси!)[10]. Не говорю о той справедливой критике персоналистического богословия со стороны традиционалистов, касающейся того, что античная философия Платона и Аристотеля прошла церковную рецепцию и была переработана отцами-каппадокийцами, преп. Максимом Исповедником, св. Иоанном Дамаскиным и другими отцами православного Востока, чего нельзя сказать о философских взглядах персоналистов. По замечанию о. Серафима (Роуза), Николай Бердяев «ни в какое нормальное время не считался бы православным христианином»[11]. Можно, конечно, считать мнение о. Серафима крайностью, но приемлемым ли является предложение того же Кочеткова строить «православную антропологию» на Бердяеве - философе, которого можно назвать религиозным, но никак уж не православным. Даже В.Н. Лосский, определивший личность как «несводимость к природе» - от этого понятия отталкиваются все последующие богословы-персоналисты, даже он высказал здесь лишь свое частное богословское мнение. Чего уж говорить о его последователях - митрополитах Каллисте (Уэре) и Иоанне (Зизиуласе)? Все эти справедливые недоумения должны всесторонне обсуждаться с представителями традиционного богословия, а не объявляться свысока «отжившей схоластикой», невежеством и косностью мысли. Поставление научно-интеллектуального авторитета (который всячески подчеркивается разрекламированным порталом «Богослов.ru») выше традиционно-церковного есть типичная черта модерна, с его верой в прогресс и светскую науку.
Но возвращаюсь к своему главному вопросу: о каком человеке на исходе модерна может идти речь? Наши православные модернисты настолько заигрались в модернизацию, что не замечают, как все менее «актуальным» становится их «богословие» перед надвигающимся нео-либеральным постмодерном.
«Богословие личности», «христианский персонализм», «поворот к человеку» - эти темы чужды для традиционной православной антропологии, которая Отцами всегда рассматривалась в свете тринитарного и христологического учений. Но еще в большей степени неадекватным становится личностное богословие перед лицом постмодерна, где человек - это «машина желаний», «тело без органов», вообще индивид без какой-либо идентичности, а человеческое общество - «общество спектакля». Православный традиционалист, оставаясь в рамках догматического учения Церкви об образе и подобии Божием в человеке, не нуждается для своей веры в философском инструментарии персонализма и отвергает постмодернистские толкования человека. Но «современное» православное богословие с его «поворотом к человеку» оказывается просто в тупике: Традицию оно отвергло (это все, как говорится, схоластика и «западное пленение»), а в постмодерн не вписалось. Поклонники о. Сергия Булгакова и Н.А. Бердяева пошли в никуда. Их не понимают ни традиционно верующие православные, которые найдут больше духовной пользы в писаниях святителей Феофана Затворника или Игнатия Брянчанинова, чем в трудах Шмемана или Каллиста Уэра; ни интеллектуальный постмодернистский авангард - эти давно уже читают Делёза и Бодрийара и живут в виртуальном мире. Для кого трудятся вечно отстающие религиозные модернисты?
Популяризировать русскую, даже эмигрантскую, мысль - дело, я считаю, благородное. Но удивительно, почему наша интеллигенция увлекается в первую очередь самыми еретическими и нецерковными идеями русских философов, почему мусолит именно те их мысли, которые были обусловлены влиянием Запада: будь то безбожный марксизм (в отношении раннего Булгакова), или христианский персонализм (применительно к позднему Бердяеву)? А по-настоящему самобытным русским философствованием была мессианская идея о России и русском народе, проблема «русской идеи», «третьего Рима», вопросы русского национализма и русской идентичности. Ведь тот же Бердяев вдохновенно писал в «Судьбе России» об особом мировом служении русского человека. Принципиальная критика Бердяевым модерна, техногенной цивилизации, с позиций «нового средневековья» (за вычетом всех мистических несуразностей) тоже важна для православного традиционалиста. Однако, некритичные поклонники Бердяева, вроде о. Г. Кочеткова, готовы преподносить за эталон богословского творчества как раз его самые сомнительные с точки зрения православного вероучения идеи: «антроподицею», нетварную свободу, третий завет и т.п. Подлинное богословие, а не фантазии религиозно-философских кружков (хотя и очень, порой, талантливые) следует черпать из других источников. Духовно здравая и традиционная философско-богословская мысль должна, на мой взгляд, сфокусироваться сегодня на эсхатологических прозрениях старца Филофея, преп. Иосифа Волоцкого, в напряженном осмыслении метафизики русского раскола и старообрядчества, в размышлениях о русском Православии И. Киреевского, К. Леонтьева, И. Ильина, И. Шмелева.
Если уж и говорить о «перспективных» и актуальных проблемах нашего русского богословия сегодня, то, как мне кажется, нужно сосредоточиться на эсхатологии. Ведь христианский мир вошел в эпоху апостасии, и мы живем в последние времена. Православие исповедует не только начало, но и конец мира, связанный не с экологическими катастрофами, а с открытием «тайны беззакония» и явлением антихриста. Сегодня, когда идет духовная брань между православно-русской цивилизацией и западно-либеральной антихристианской идеологией, мы должны смотреть на всё с точки зрения предельных, эсхатологических, смыслов. А не заниматься симуляцией духовного возрождения в виде реконструкции «древних» анафор или миссионерскими флэшмобами.
Русская Православная Церковь - последняя преграда глобализации и вестернизации; стена, крепость, защищающая своих чад от бесовской постмодернистской игры, в которую вовлечен уже почти весь западный мир, разлагающий своей болезнью все, к чему ни прикоснется. Но твердыня самой Церкви - это твердыня веры - чистой, святоотеческой, «удерживающей», эсхатологически принятой, как восприяли эту ответственность православные люди на Руси XV века после Флорентийского соблазна и гибели Византии. Духовно почувствовали тогда все - от великого князя до простого монаха Елиазаровской обители - что теперь Россия стала действительно третьим и последним Римом, а Церковь Русская - Церковью последних времен. Наша эсхатологическая историософия есть наша философия и наше богословие, на этой ниве трудились лучшие русские умы. Это и есть наше самобытное, уникальное, наше выстраданное и Богом данное мировое служение. Как пророчески отозвался на это сербский богослов и святой XX в. преп. Иустин (Попович), «Православие - носитель и хранитель пресветлого образа Христова и всех богочеловеческих сил - и есть то "новое слово", которое Россия во главе православного славянства должна сказать миру»[12]. Наше «охранительство» (произнесу и это «неприличное» слово) имеет высшую цену перед ликом вечности и потому не выменивается на «современность». Нам есть, что терять, а значит, и охранять. «Яко близ есть, при дверех» (Мф. 24:33).
[1] Postmodern Theology. Christian Faith in a Pluralist World. Ed. by F.B. Barnham. San Francisco, 1989
[2] Miller J.B. The Emerging Postmodern World // Postmodern Theology. Christian Faith in a Pluralist World. P. 1-8
[3] Цит. по: Лефевр М. Они предали Его. От либерализма к отступничеству. СПб., 2007. С. 8
[4] Рауш Т. Католичество в третьем тысячелетии. Пер. С англ. А. Дубининой. М., 2007. С. 45
[5] Цит. по: Четверикова О.Н. Измена в Ватикане, или Заговор пап против христианства. М., 2011. С. 125
[6] Рормозер Г. Кризис либерализма. Пер. с нем. А.А. Френкина. М., 1996. С. 182
[7] Маслов И., диакон. Доктрина «нового религиозного сознания» (НРС): философско-богословские аспекты русского религиозного модернизма// http://www.pravoslavie.ru/jurnal/76976.htm
[8] Антоний (Храповицкий), митр. В каком направлении должен быть разработан устав Духовных Академий? // Он же. Новый опыт учения о Богопознании. Статьи. СПб., 2002. С. 206
[9] Бердяев Н.А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека //Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. В 2 тт. Т.1. М., 1994. С. 46
[10] Иоанн (Зизиулас), митр. Бытие как общение. Очерки о личности и Церкви. Пер. с англ. Д.М. Гзгзяна. М., 2006. С. 37-42. Представления митрополита о нетварной свободе и нетварной любви как самостоятельных субстанциях сродни гностической идеи Бердяева об Ungrund (Божественной Бездне), которую тот почерпнул у немецкого теософа Я. Бёме.
[11] Серафим (Роуз), иером. Православие и религия будущего. Киев, 2005. С. 14
[12] Преп. Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. Пер. с серб. Л.Н. Даниленко. М., 2002. С. 217
1. Re: Дорога в никуда