Ниже мы впервые публикуем часть записок известного русского правоведа, общественного деятеля, публициста, музыканта, черниговского губернского тюремного инспектора Д. В. Краинского (1871-1935) (см. о нем).
Свои записи Д.В. Краинский вел в соответствии с досоветской орфографией и по юлианскому календарю. В нашем издании орфография приближена к современной. Подготовка рукописи к публикации, название - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко).
+ + +
После мира, заключенного поляками с большевиками, Крыму угрожала несомненная опасность. Большевики перебрасывали с польского фронта громадные силы. Большевистские газеты открыто призывали коммунистов кинуть на фронт все лучшие силы, чтобы сбросить генерала Врангеля в море. Командование учитывало это положение и готовилось принять смертельный и, очевидно, последний бой. Ежедневно в управление с фронта прибывали врачи, фельдшера, сестры милосердия, и от них мы знали о положении фронта. Армия была в отличном состоянии. Дисциплинированная и героическая она железной броней стояла на своих позициях, сознательно и твердо выжидая вдесятеро сильнее противника. О бегстве и даже об отступлении не могло быть и речи. Это были последние стойкие борцы за свою Родину.
Тыл спекулянтов, грабителей и новоиспеченной буржуазии выступал в эти серьезные дни еще ярче и вызывал особое чувство гадливости. Цены росли неимоверно. Еще накануне коробка спичек стоила 500 руб., теперь она стоит 1200 руб. Цены на хлеб повысились до 1200 руб. фунт. Рыночные цены были своего рода барометром. Как ни твердо стоял фронт, этот барометр предвещал катастрофу. В сознании полной безответственности торговцы задыхались от цен и рвали с обывателя сколько им было угодно. В одну неделю цены на сало поднялись с 8000 руб. на 18 000 руб.
С фронта поступали самые лучшие сведения. Уверенность и готовность твердо встретить противника не вызывали сомнений. Между тем цены зловеще росли и этому признаку верили больше, чем официальным бюллетеням о положении фронта. Мы по опыту знали, что явление это всегда предшествует катастрофе и находится вне человеческой воли. В голове совершенно не укладывалась мысль, как это будет? и что предпримет генерал Врангель? <...>
Профессора, ученые, общественные деятели, старые, опытные государственные деятели и вообще представители прежней русской государственности и трудовая интеллигенция, успевшие съехаться в Крым, почти все пережили ужас большевизма. Были теми людьми, против которых направлялся удар большевиков. Тем не менее эти русские люди съезжались в Крым, чтобы всем вместе так или иначе бороться против большевиков.
Громадным событием в жизни Крыма были новые дипломатические отношения с французами. Ежедневно ждали прибытия представителя французского правительства. Эти новые отношения, конечно истолковывались широкой публикой как оказание реальной помощи армии генерала Врангеля. Говорили даже, что в Константинополе стоит 17 судов с чернокожими войсками, которые высадятся в Крыму, Одессе и Новороссийске. Французы сыграли видную роль на польском фронте и теперь должны вывести из тяжелого положения армию генерала Врангеля. В Севастополе ждали прибытия графа Де-Мортеля - Верховного комиссара Франции. Мы случайно присутствовали при прибытии графа на броненосце «Valdeck-Rousseau» в Севастопольскую бухту.
Это был торжественный въезд представителя дружественной державы со всеми традициями международного этикета. Миссия графа скоро сделалась достоянием общества. Франция решила помочь материально и морально генералу Врангелю, как представителю прежней русской государственности, но реальной помощи не окажет. Во всяком случае присутствие французов и могучего дредноута в Севастопольской бухте действовало на публику успокоительно. Интеллигенция несколько приободрилась. Но это было только первые дни. Скоро в обществе стали поговаривать, что в составе французской миссии, среди служащих узнали некоторых лиц, близко стоящих к большевистским деятелям. Называли даже фамилию некоего Пешкова. Этот слух панически облетел город и истолковывался как предательство французов. Французам не верили и, вспоминая их предательство в Одессе, считали их изменниками.
__________
Сегодня исполнился ровно год моим испытаниям и мне хотелось бы отметить этот день в своем дневнике. 23 октября 1919 года в день моего рождения 48 лет я оставил вместе с добровольцами свой родной город и с тех пор скитаюсь по свету, перенося бессмысленно-глупо, бесцельно и напрасно такие невзгоды, которые только можно себе вообразить по «Майн-Риду». Меня заставила уйти моя дочь Оля, чтобы спасти мне жизнь. Мы ушли от ужасов большевизма и верной смерти, которая ожидала нас, если бы мы решились вторично остаться при советском режиме. Все стадии большевистской программы дознаний и расследований моей прежней деятельности включительно до ареста были пройдены. Мое прежнее служебное положение, может быть, было уже забыто, но как общественный деятель и бывший царский чиновник, я был бы на учете и мог быть всегда расстрелян как заложник или при малейшей неудаче на фронте. За нами была очередь.
Уходили от большевиков все, кто только мог. Уходили лучшие работники и интеллигентные люди. Из Чернигова ушел почти весь окружной суд, губернская администрация, городской голова, члены городской управы, директора и учителя гимназий, гимназисты и реалисты, инженеры, врачи, сестры милосердия и т.д. Это была та же история, что в Киеве, Харькове, Курске, Орле и других городах, занятых добровольцами. Бежали не только интеллигенты и представители буржуазии, но и рабочий класс населения, беднота и крестьяне. Нам рассказывал участник бегства из г. Орла, железнодорожный служащий, что по дороге из Орла на Курск вместе с интеллигенцией шли целые толпы железнодорожников, рабочих и крестьян. Шли под дождем и в мороз в легком одеянии, без вещей и без денег сами не зная куда.
Что скажет история, как осветит она это явление и как будет трактовать о борьбе рабоче-крестьянского правительства с буржуазией! Уже теперь мы видим противоречия и совершенно противоположные взгляды. Мы верим в искренность публициста, бывшего революционного деятеля В.Л. Бурцева, который как очевидец, пишет в N 67 своей газеты «Общее дело» от 8 апреля 1920 года: «видел толпы, тысячи, десятки тысяч населения всех возрастов, всех национальностей, представителей разнообразных политических течений, в том числе виднейших социалистических деятелей с огромным революционным прошлым, ученых и литераторов, рабочих, крестьян. Все они в ужасе бежали при приближении большевиков, как бы за ними гнался по пятам пожар».
Совсем иное и при том почти одновременно пишет, не как очевидец, Борис Савенков (тоже революционер-убийца) в своем открытом письме к Врангелю (газета «Общее дело» о 10 сентября 1920 года N 87): «Честный и доблестный генерал Деникин не понял, однако, что такое свобода. Он восстановил против себя крестьян, то есть самую Россию. Коленопреклоненные, с пением «Христос Воскресе» встречали крестьяне его добровольцев, и он доходил до Орла - почти до ворот Москвы. Как провожали его? За ним шли помещики, становые, исправники, губернаторы, генерал-губернаторы, контрразведки, бесчисленные толпы - за ним шло старое, истлевшее, неспособное возродить Россию».
Савенков, живя за границей, конечно, знал, что все европейские университеты и ученые общества имеют в своей среде русских профессоров и ученых, бежавших из России. Длинные списки русских ученых, педагогов, литераторов, артистов, технических сил за границей очень часто появлялись на страницах русской печати и в частности в той же газете «Общее дело», которую, очевидно, читает Савинков. Газеты называли наших профессоров, занимающих кафедры в университетах Болгарии, Сербии, Хорватии, Словении. Это все были русские силы, бежавшие от большевиков. Савенков не мог также не видеть за границей наших общественных деятелей, бывших членов Государственной Думы, публицистов и литераторов, которые перенесли свою деятельность за границу. Г. Савинков писал эти строки, а между тем сам первый бежал от большевиков, как бежали от красного ужаса исправники и становые, но только разница в том, что эти исправники и становые уже давно вернулись обратно и защищают на фронте свою Родину, а Савенков как дезертир до сих пор скрывается за границей.
Мы ушли от большевиков и рады, что так или иначе мы причастны к борьбе с этой мерзостью. В этом отношении мы все вчетвером сходились в своих взглядах и колебаний у нас не было никаких. По случаю моего рождения брат обещал вечером раскупорить последнюю бутылку коньяку, а я купил комсу, которую отлично поджаривает в печке доктор Любарский. Полковник Николаенко тоже раскошелился и купил 8 кусков сахару за 1800 руб., решивши устроить чай. Вечер предстоял блестящий с ужином и чаем, но только без сервировки и на полу возле печки.
Все как будто шло хорошо, но возвратившись уже в сумерки домой полковник сообщил нам, что в разных концах города идет стрельба, совершенно такая как всегда бывает перед приходом большевиков, и вообще, сказал Николаенко, на базаре какое-то противное настроение. Вечер был не веселый, тем более, что в комнате было так холодно, что мы совсем замерзли даже в своих шинелях. Мы расположились на полу возле печки, в которой на щепках доктор Любарский жарил комсу. С нами был мой вестовой - красноармеец Соболев, который помещался в кухне у Мироненко, но я решил пригласить его на этот ужин. Мы все-таки были осторожны в словах при нем, и потому разговор не клеился. Мы рано легли спать на тех же местах, где сидели, так как возле печки все же было теплее.
-----
Очень быстро события приняли иной оборот. Мир поляков с большевиками сделался фактом. В начале октября возле Мелитополя обнаружились громадные силы красных и широкий охват конницы Буденного. По сведениям военных кругов, количество красных насчитывает восемь армий или не менее 300 000 войск. Отход наших войск к неприступным позициям на Перекоп, носил отчасти катастрофический характер. Ближайший тыл понес колоссальные потери имуществом, запасам и снаряжением. Интендантство, некоторые госпитали, лазареты и перевязочные отряды остались в руках большевиков. Войска успели отступить, но был момент, когда произошла «переслойка» и некоторые части потеряли связь с командованием.
Замкнувшись в укрепленном районе Перекопских позиций, армия ощетинилась и твердо стояла на своих позициях. Перекоп считался неприступным, но Крым сделался осажденной крепостью. Настроение в правительственных сферах и в обществе было спокойное. Положение признавалось очень тяжелым, но надеялись, что Перекопские позиции помогут удержать Крым. Изменилась лишь несколько улица. Гулящая и беззаботная публика точно опомнилась и притихла. Того разгула, который наблюдался при прежнем положении, не было вовсе. В ресторанах и кафе стало значительно спокойнее. Полным ходом работал только цирк. Толпа осаждала цирк и брала билеты с боя, несмотря на то, что последнее место на галерке стоило 750 руб. Но это была другая публика. Это был народ - разбогатевший простолюдин - новоиспеченный буржуа.
События шли с невероятной быстротой. Перекоп не выдерживал. Армия не успела еще оправиться, как одна за другой атаки противника обессиливали защитников Крыма. На одном из участков красные произвели последовательно 26 атак, вводя каждый раз свежие силы. Все эти атаки были отбиты, причем наши наложили целые горы трупов красноармейцев, но естественно стали ослабевать сами. К 23 октября Перекоп был обойден большевиками и в этом состояла новая катастрофа. Общество приняло этот удар безропотно, но и спокойно. Борьба в силах была неравная. Это отлично понималось всеми и роптать было не на кого.
Войска держали себя выше всяких похвал и не только не дрогнули, но продолжали стоять против 8-ми армий большевиков. Это была иная картина, чем в прошлом году. Армия генерала Врангеля с достоинством выходила из отчаянного положения и готова была драться до последнего человека. В этих боях погибло 6000 офицеров и 14 000 солдат. Потери большевиков исчисляются не менее 100 000 человек. Семидесятитысячная армия генерала Врангеля не могла продолжать борьбу.
Между тем за стеной армии стояла такая же армия русских людей, которая должна была разделить судьбу действующей армии. Это были те русские люди, которые органически были связаны со своей Родиной и оставили дома своих родных и близких людей. Эта катастрофа была тяжелее и серьезнее всех предыдущих и казалось подобной смерти. Большевики естественно не пощадят этих людей и, если не уничтожат их сразу, то постепенно их выловит Чрезвычайка.
Но если бы даже кому-нибудь удалось уцелеть и затем пробраться домой, то их появление дома причинило бы родственникам только новое горе. Теперь, может быть, они считают нас погибшими, если сами они не погибли, но жизнь их вошла в колею и страдания их обратились в привычку. Наше появление дома не может пройти незамеченным. Опять Чрезвычайка, пытки, расстрелы. Выхода из положения не было. Эвакуация... Но куда и зачем. Мы все это уже испытали. Впрочем, об эвакуации никто и не думал. В представлении общества это было немыслимо. Все ждали последнего слова генерала Врангеля и больше всего боялись капитуляции.
Несмотря на зловещие слухи занятия шли всюду обычным порядком. В Санитарном управлении спешно формировали три лазарета, которые на днях должны выступить на фронт. Это было совершенно непонятно. 27 октября мне было предложено в тот же день закончить формирование этих лазаретов. В публике шел разговор о готовящемся будто бы десанте и перемене фронта. Чувствовалось, что на днях должно произойти что-то чрезвычайно серьезное. На следующее утро я торопился на службу. Мой брат и доктор Любарский настаивали, что нужно быть в курсе дела и узнать об общем положении. В управлении была уже масса людей. Еще в коридоре я узнал об эвакуации.
Отчасти радостно, с другой стороны с тревогой, публика отнеслась к этому выходу из положения. Что это означало и куда могла быть эвакуация никто не знал. Повсюду спешно составляли списки служащих, подлежавших эвакуации. На лицах русских людей была тревога и недоумение. Тем не менее, не отдавая себе отчета, все торопились записаться и боялись остаться не записанными. Слухи ходили самые разнообразные. Говорили, что армию Врангеля принимают в Константинополе, другие передавали, что армию перебрасывают, на Польский фронт и в Бессарабию, третьи утверждали, что эвакуация произойдет с прорывом в Одессу.
Смущало лишь то обстоятельство, что эвакуация уже шла полным ходом. Пароходы грузились еще с вечера. Одиночками и группами, в большинстве военные шли и ехали к гавани. Санитарное управление должно было грузиться вместе с ранеными на пароход «Ялта». Любопытно, что на днях я получил предложение принять место уполномоченного государственного призрения и ждал назначения в г. Симферополь. Я изъявил свое согласие и должен был на днях оставить военную службу и выехать в Симферополь к брату. Главноуполномоченный тайный советник Пильц уверенно говорил, что Крым будет удержан и никакой опасности Симферополю не угрожает.
Это была несомненная катастрофа. Еще накануне мы спорили по этому поводу и мой брат Н.В. доказывал, что эвакуации быть не может. Мы не знали, что в это время уже печатался приказ генерала Врангеля, который разъяснял общее положение и рассеивал все сомнения. Мы получили этот приказ лишь на следующий день:
Русские люди!
Оставшаяся одна в борьбе с насильниками русская армия ведет непрерывный бой, защищая последний клочек русской земли, где существует право и правда. В сознании лежащей на мне ответственности, я обязан заблаговременно предвидеть все случайности. По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех тех, кто разделял с армией ее крестный путь. Семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства с их семьями и тех отдельных лиц, которым могла бы грозить гибель в случае прихода врага. Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для ее эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах согласно установленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли кроме Крыма у нас нет. Нет и государственной казны. Открыто как всегда предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем силы и разума пережить и одолеть русское лихолетие.
Генерал Врангель.
г. Севастополь 29 октября/11 ноября 1920 г. N 3754.
Горсть русских людей, которая первоначально пошла за генералом Корниловым и разрослась постепенно в Добровольческую армию, погибла. Генералу Врангелю удалось собрать возле себя остатки этих героев, удержать Крым и перестроить на новых началах все то, что осталось разбросанным в различных частях света от добровольческих организаций. К Врангелю стекались прежние добровольцы отовсюду: через Германию, Сербию, Болгарию, Турцию, через Францию, Англию и даже Сибирь, ехали русские люди, уцелевшие от разгромленных армий Колчака, Юденича, Миллера и даже Петлюры, чтобы продолжать великое дело спасения Родины. Мы встречали по пути этих людей. Здесь были совсем юные и пожилые и старые люди. Каждый из них пережил глубокую драму. Все они были ограблены. У каждого остались на Родине родные и близкие люди. Почти у каждого в семье был кто-нибудь расстрелян и замучен большевиками.
Теперь все эти люди были одиноки и естественно стремились туда, где собираются такие же, как они. Когда-то состоятельные и во многих случаях богатые люди, теперь оборванные, голодные, лишенные всего своего имущества, оторванные от семьи, бросившие свои занятия, службу, не имеющие никаких сведений о своих родных, это были несчастные люди. Если еще первое время они имели окольными путями сведения о своих родственниках, то после неоднократных эвакуаций и повального бегства из рабоче-крестьянской России интеллигенции, всякие сношения с ними прекратились, и люди потеряли всякую связь между собой. Члены семейств расползлись и были отрезаны событиями друг от друга. Родители теряли своих детей, дети оставляли своих родных. Многие пропали без вести. Очень часто отец был в рядах добровольцев, а сыновья сражались в красных войсках. Еще чаще родные братья дрались друг против друга. Мобилизация большевистская и мобилизация добровольцев заставала разъединенных родственников в разных местностях и давала такие уродливые результаты. Многие не были дома с начала революции и не знали о судьбе своих родных. Оборванные, как нищие, беглецами из разных концентрационных лагерей, одиночками и группами, во враждебной к русским обстановке иностранных государств, эти добровольцы, испытывая тяжкие лишения, пробирались по ночам окольными путями, чтобы умереть между своих, среди добровольцев - людей таких же, как и они.
Мне пришлось говорить с раненым бомбой с аэроплана при высадке десанта на Кубани. Три года казак не был дома и все время служил добровольцем. Сколько горя, обиды и страданий вылилось в его последних словах. Умирающий понимал, что ему не видать больше Родины и просил похоронить его на берегу Кубани, а не спускать в море. Больной умирал на пароходе «Мария» в Азовском море возле Кубанского берега в 40 верстах от своей станицы. Под вечер носилки с покойником, накрытым солдатской шинелью, стояли на палубе возле трапа под лестницей. Фельдшер сидел перед ним на корточках и переписывал принадлежащие покойнику вещи. Так закончились скитания казака-добровольца, не подчинившегося власти толпы и не пожелавшего перейти от привыкшей дисциплины к советскому режиму. Он верил своему вождю генералу Корнилову и вместе с ним ушел с разлагающегося фронта от озверевших солдат-большевиков.
Сначала это была горсточка офицеров и солдат фронтовиков, но постепенно эта ячейка разрослась и породила целый ряд русских героев. Генералы: Алексеев, Дроздовский, Колчак, Деникин, Врангель, Слащев, Бабиев - эти безсмертные имена борцов за свою Родину вместе с безыменными офицерами, солдатами, добровольцами были однако так далеко, что не все могли присоединиться к ним.
Громадное большинство интеллигенции и русских людей остались в большевистской России, откуда уже выбраться было нельзя. Мы были при первом и втором пришествии большевиков в Советской России и знали настроение русских людей. Обыватель ждал освобождения от большевистского ига и встречал добровольцев восторженно-радостно. Если добровольческая армия в последствии оказалась не на высоте своего положения, то идея ее осталась незыблемой. Несмотря на то, что армия добровольцев разложилась, и дойдя до г. Орла начала безпорядочно отступать, за ней кинулась чуть ни половина России. Не ушел только тот, кто не мог уйти. Перестроенная ныне генералом Врангелем на новых началах русская армия преемственно восприняла идеалы добровольческой армии и представляла вместе с такими ж армиями адмирала Колчака, Миллера и Юденича всю ту Россию, которая жила надеждой освобождения ее от большевиков.
Армии Колчака, Юденича и Миллера были разбиты и перестали существовать. Осталась армия Врангеля, которая одна еще стояла на своих позициях и составляла надежду русских людей. Теперь эта армия вместе с правительством, гражданскими учреждениями, казенным имуществом, всем флотом и военными кораблями готовилась покинуть последний клочек русской земли. Это не отдельная политическая партия или военная часть, это часть России - остатки прежней великой, могущественной России. Это прежняя русская государственность. Разбитая, разложившаяся и завоеванная большевиками, прежняя Великая Россия перестала существовать. Последний клочек русской земли оставляли русские люди, у которых в Советской России остались семьи, близкие и родные люди. Они остались с большевиками не потому, что не хотели уйти, а потому, что это так случилось.
Никто не мог предполагать, что все это закончится такой катастрофой. Никто не думал тогда, когда уходил, что уходит навсегда. Мы думали, что оставляем свои места лишь на некоторое время, пока добровольцы перегруппируются и начнут опять теснить большевиков. Девятым валом этой исторической катастрофы волна беженцев докатилась вместе с добровольцами до самого Юга и разбросала беженцев по всему свету.
Часть по дороге отстала и была настигнута большевиками, часть погибла от болезней, от холода и голода; часть этих людей очутилась помимо своей воли за границей, на островах за проволочными заграждениями англичан и только небольшая часть замуровалась в Крыму с остатками добровольческой армии. Сюда потом стекались русские люди в надежде возвратиться в свои родные места, к своим семьям.
Теперь они вновь уходили, но уже без надежды, без упований, без будущего.
Все шли к гавани не спеша, серьезно, без суеты и паники. Люди шли, пытливо заглядывая друг другу в глаза. Наш или не наш? Остается или идет с нами? Этот спокойный ужас и сознание серьезности положения глубокой чертой отражалось на лице каждого. Это не было бегство подобно прошлой эвакуации. Люди шли к гавани сознательно. Шел только тот, кто хотел. Шел как бы на смерть, на верную гибель. Каждый понимал, что спрашивать другого не о чем.
И люди молчали. Молча грузились на пароходы. Молча располагались на палубе или шли в трюм и молча покорялись судьбе. Разговоров не было вовсе. Каждый вновь приходящий на корабль встречался другими приветливо, как свой и каждый считал своим долгом помочь, указать место, потесниться и уступить.
Было хорошо и приветливо. Это были русские люди. Это была часть погибающей России. Грузились на все стоявшие в гавани пароходы и всюду был порядок, спокойствие и молчаливое, унылое, грустное настроение. Это было не то горе, не то чувство, когда люди, спасаясь, проявляют свое настроение порывисто, страстно, панически, забывая других, себя и окружающую обстановку. Нет! Здесь было одно общее для всех горе - безнадежное, глубокое, молчаливое, безысходное. Без ропота люди покидали свою Родину. Над каждым витал образ предстоящих страданий и смерти. Каждый понимал, что не скоро и не многие вернутся обратно.
Но могло быть и хуже. Может случиться, что ни одно государство не примет русских и после скитаний придется или погибнуть в открытом море, или вернуться обратно к большевикам. Дальнейшие пути наши неизвестны, предупреждал генерал Врангель. Румыния в прошлую эвакуацию расстреливала спасающихся на ее территории. Греки в Салониках не приняли парохода «Владимир» с русскими беженцами, и это осталось глубоко в памяти русских людей.
Что ждало нас в этот раз и где, и на какой земле найдет приют или смерть каждый из покидающих теперь свою Родину. Нужно было встретить судьбу без ропота. Осуждать было некого. Да и не все ли равно. Не лучше ли умереть, чем страдать. Генерал Врангель сделал все, что было в его силах, а во всем прочем каждому было предоставлено действовать по силе своего разумения.
Уходили добровольно, без нажима со стороны власти. Десятки тысяч русских людей спускались с горы к морю и шли сосредоточенно, серьезно, молча с печатью решимости на лице. Уходили остатки борцов с насилием. Среди этих людей были такие, которым можно было остаться без риска для жизни, но большевистская программа была для них неприемлема. Уходили не буржуи, спекулянты со своим багажем, а люди скорее обиженные, далеко не то, что называлось когда-то интеллигенцией. Уходила масса в серых шинелях; уходили русские люди, не пожелавшие подчиниться бандитам, растлителям Родины.
Мы покидаем Родину. Мы разделяем судьбу той части русских людей, которая боролась с насилием. Мы идем за нашим вождем генералом Врангелем и правительством, которое преемственно представляет прежнюю, могущественную, единую Россию. Мы знаем, что там, в бывшей России сотни тысяч и миллионы русских людей, наших родных, близких, дорогих нам людей и единомышленников, лихорадочно следят за каждым нашим движением и страдают вместе с нами, провожая нас с безнадежным чувством безысходного горя. Мы ни в чем не раскаиваемся. Мы жалеем лишь о том, что были недальновидны.
Если бы мы могли допустить мысль, что нам придется уйти навсегда, то, конечно, мы приняли бы иное решение. Мы оставили наших детей в надежде, что скоро с ними увидимся, но такой катастрофы никто не ждал. Теперь будущее нас мало интересует. Не страшат нас и предстоящие испытания. Мы думаем о прошлом, о том, что остается позади нас. Последняя ночь на 30 октября в Севастополе была тяжелым кошмаром, но решение было уже принято. Мы идем в море, а там, что Бог даст.
-----
В связи с катастрофой в воздухе чувствовалось грозное настроение. Как всегда, перед приходом большевиков ждали восстания. Мы жили в рабочем квартале и знали это настроение. Как только стало известно об эвакуации, тотчас же началась забастовка портовых рабочих. Как перед грозой на улицах и на пристани было затишье. Еще с вечера какие-то люди, ужасно плохо одетые, все больше из пленных красноармейцев, как шакалы, чуя добычу, бродили по городу. Учреждения охранялись юнкерами. Характерно, что уже за несколько дней раньше, по вечерам в городе слышались одиночные выстрелы. Мы тогда уже говорили, что это зловещее предзнаменование. Теперь жизнь Севастополя вступала в новую фазу власти черни, толпы и местных бандитов.
30 октября задолго до рассвета мы втроем: брат, доктор Любарский и я вышли из своей квартиры с ручным багажом к пристани, где у южной бухты стоял пароход «Ялта». Город еще спал. По дороге мы не встретили ни одного человека, но было жутко. Погрузка раненых была закончена еще с вечера. К 6 часам утра пароход должен был сняться и пристать к морскому госпиталю, чтобы погрузить еще 200 раненых. «Ялта» была перегружена. На ней было уже более 2000 одних раненых. Палуба была забита людьми и вещами до такой степени, что в проход едва можно было протиснуться одному человеку.
Н.В. был назначен врачом второго трюма, и тотчас по прибытии на пароход ему было предложено приступить к сортировке и регистрации раненых. Брат предложил мне работать вместе с ним. Я хотел было вернуться на квартиру, чтобы забрать остальные вещи, но потом мы решили, что их принесет Соболев - единственный санитар из красноармейцев, оставшийся при мне с Кубанского похода. Егор Соболев (из Ставрополя) решил ехать с нами и слезно просил не оставить его. Естественно мы послали его за вещами, но Соболев уже не вернулся. Полковник Николаенко, который пришел позже на «Ялту» говорил нам, что он заходил после нас на квартиру, но Соболева там уже не было, как равно не было и наших вещей. Прирученный красноармеец не выдержал и в последнюю минуту обокрал нас. Опять я лишился того небольшого багажа, который составлял мое имущество. Это было казенное белье и одеяло - столь важные вещи в дороге.
Погода была хмурая и мокрая. С рассветом пароход отчалил и направился к Северной бухте к морскому госпиталю. Несмотря на раннее утро весь спуск к морю и все уступы и лестницы были сплошь покрыты людьми и горами сундуков, тюков и вещей, выжидающих погрузки. Погрузка шла полным ходом. По всей бухте взад вперед безпрерывно шныряли катера и ялики, пустые и нагруженные людьми и вещами. Мы проходили мимо громадного транспорта «Кронштадт», мимо пароходов: «Рион», «Инкерман», «Арарат», «Дон», которые грузились и с трапа, и краном, и просто подымали вещи веревками с лодок. Уже все пароходы казались переполненными, а между тем масса людей стояла еще на берегу и ждала очереди. Несколько дальше стояли на якоре наши броненосцы «Корнилов» и «Алексеев» с миноносцами, а возле них красиво выделялся французский броненосец «Valdeck-Ruossean» <...>
На разводном мосту стояла толпа народу, пропускавшая «Ялту». Готовые к отбытию пароходы были сплошь покрыты людьми и стояли освещенные, как днем, красным отсветом пожарища. С «Кронштадта» передавали в рупор какие-то распоряжения и голос передающего звучал в этой обстановке как-то особенно звучно и монотонно.
30 октября 1920 года был для нас роковым днем. Среди сотни тысяч людей, покидающих Родину, мы с ранеными первыми покидали русскую территорию и выходили на рейд. Нас освещало зарево этого первого акта той драмы, которая должна разыграться на последнем клочке русской земли. После отбытия последнего русского корабля несчастные жертвы, которые почему бы то ни было остались в Крыму, готовы были принять свою участь. Грабежи, насилия, пожары, убийства, расстрелы - это знакомая нам картина первых дней господства большевиков и подонков местного населения, а затем безграничная власть обезумевших солдат-красноармейцев, которым в таких случаях отдается город на разграбление, а затем жуткая расправа комиссаров и Чрезвычаек - в порядке красного террора - этот кошмар революционного экстаза, был для нас таким же заревом пожара позади нас, где сжигалось все, что было дорого русскому человеку.
Русские люди оставляли теперь свою Родину как когда-то еврейский народ покинул Египет. Веками и тысячелетиями история не забывала этого исхода еврейского народа, как не забудет отметить на своих страницах и нынешнюю катастрофу русского народа, часть которого вместе со своим Правительством, армией и флотом, веря своему вождю, который не остановился перед тем, чтобы открыто, как всегда, сказать правду русским людям. Армия уходила с честью, не разбитая и не бегущая, а выдержавшая с достоинством тяжкие испытания. Пароход «Ялта» покидал бухту, проходя освещенный зловещим светом пожарища; суда горели всеми цветами огней и были, как иллюминованы пожаром, в красном оттенке. У выхода в море «Ялта» взяла на буксир миноносец «Капитан Сакен».
Мы стояли на палубе до тех пор, пока берега Крыма и зарево пожара не скрылись в тумане. Я не спал. В трюме было 950 больных и раненых. Места для нас не было. Мы расположились в проходе на своих вещах. Трюм был открыт и страшно дул ветер. Раненые лежали спокойно и тихо. Тяжело раненых было мало. Они остались в Севастополе в Одесском хирургическом госпитале вместе с медицинским персоналом во главе со старшим врачем Антиповым в составе трех младших врачей и 26 сестер милосердия. В Севастополе остались многие, кто не решался ехать на полную неизвестность и те, кто считал, что им не угрожает опасность. Конечно, решиться ехать или остаться было не так легко. Вопрос решался, обыкновенно, сообща и отстать от других было трудно.
На палубе было абсолютно темно. Все дремали сидя, полусидя и полулежа. Освещенные снизу заревом пожара облака постепенно расползались и совершенно исчезли с горизонта, точно там за этими облаками ничего не случилось. Ноябрьская, сырая, туманная ночь, неприветливое море, покачивающее своими ровными волнами громадный корабль, наводили тоску. Тысячи людей, спавших крепчайшим сном на палубе, в трюмах, на люках, под палубой и всюду, где только мог примоститься человек, делали все окружающее однообразным, мрачным, томительным и скучным. Ровный ход машины в обстановке тишины и покоя, изредка лишь прерываемых короткими свистками капитана корабля, делали мысль спокойной и ровной, дающую возможность сосредоточиться и войти в самого себя.
Куда шел пароход, мы не знали. Во всяком случае ничего хорошего мы не ждали. В лучшем случае жизнь в концентрационном лагере или интернирование на каком-нибудь острове или на берегу Африки. Эти условия жизни были хорошо известны русским людям по прежней эвакуации. Больше всего, конечно, страшило неопределенное скитание по морю или еще того хуже - эмиграция, как людей, покинувших навсегда свою Родину. Во всяком случае вернуться в скором времени домой, хотя бы и при ином государственном строе или под власть другого народа рассчитывать было трудно.
Вне всякого сомнения, большевистское состояние России рано или поздно закончится, но что будет потом. В этом состоял вопрос нашей личной жизни. Для людей молодых вопрос этот был в иной плоскости, но нам - людям в возрасте приходилось переживать тяжелое нравственное состояние. Естественно громадная часть этих русских людей погибнет не увидавши своей Родины и своих близких людей. Так погибла уже масса людей, кто отступал в прошлом году с добровольцами. Мы оставили в советской России наши семьи. Может быть им будет там лучше, чем, если бы они последовали с нами. Может быть там, на своем родном пепелище, на разоренном гнезде, среди кое-кого из оставшихся в живых родственников и близких людей им будет лучше. А может быть скоро Россия опомнится, и люди перестанут убивать и мучить друг друга.
Возле трубы было тепло. Тяжело раненый силился подняться на лесенку, чтобы пройти в трюм. Я помог ему, и он запыхавшись сел возле меня. Молодой человек - офицер и студент, раненый в обе ноги четырьмя пулями с раздроблением голени говорил мне, что он оставил дома своих родных и жену с ребенком. Когда в прошлом году он уходил из Саратова вместе с добровольцами, он узнал, что отец его начальник Саратовской тюрьмы заключен большевиками в тюрьму. С тех пор он не имеет никаких сведений о своих родных. Он умолк. Что можно было еще больше сказать. Мы долго сидели молча и иногда курили.
Пароход шел, очевидно, тихим ходом, так как вдали несколько раз были видны пароходы, которые нас обгоняли. По-видимому, эти пароходы шли вместе с нами из Севастополя. Уже поздно ночью навстречу нам шел корабль, весь как будто залитый огнями. Это был пароход «Константин», шедший из Константинополя в Севастополь. Мы слыхали как «Константин» в рупор спрашивал, сдан ли Перекоп и можно ли идти в Севастополь. Капитан «Ялты» ответил, что Перекоп сдан и Севастополь эвакуируется.
