Иван Бунин. Гармония страдания

 

Смоленцев Алексей «Иван Бунин. Гармония страдания»: лит.-худож. исследование «Жизнь Арсеньева». Художественный мир. Пафос. Жанр - автобиография лирического героя. Инстинкт истины. Творческий космос / А. И. Смоленцев ; предисл. Н. Переяслов, послесл. : протоиерей Евгений Шестун. - Самара : Самар. отд-ние Лит. фонда России, 2001. - 96с. - ISBN 5-8530-467-X

 

Вторая редакция, июль 2014 года, без изменения содержания, с разбивкой по главам и комментариями, дополнительной необязательной главой

***

(«Жизнь Арсеньева». Художественный мир. Пафос.

Жанр - автобиография лирического героя.

Инстинкт истины. Творческий космос)

 

«...Что года

Горестей, изгнанья! Неземное

Сердцем он запомнил навсегда»

( «Князь Всеслав», 1916 г.)

И.А. Бунин

 

«Наше время преклонит колени только перед тем художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения - лучшее оправдание его жизни»

В. Г. Белинский

 

«Одним словом, его всегда надо было понимать как-то очень сложно...» (И.Л. Толстой, слова об отце)

И.А. Бунин, «Освобождение Толстого»

 Глава Первая,

вступительная, в которой предлагаются некоторые предварительные условия умного воззрения на Русскую литературу и книгу «Жизнь Арсеньева»

 

Причина и следствие Русской литературы

Творчество И.А. Бунина пока еще больше исследований ему посвященных. Так вселенная всегда больше наших представлений о ней. Датой своего рождения, 1870 год, он непосредственно связан с русской литературой XIX века; годы его творческой зрелости совпадают с периодом означенным как "серебряный век" русской литературы; дата создания его последних произведений и его кончины, 1953 год, позволяет причислить его к нашим современникам, к представителям русской литературы "нашего века".

Виссарион Григорьевич Белинский отмечал: "В Пушкине вся предшествовавшая ему изящная литература русская; прежде чем он стал самобытным и национальным поэтом-мастером, он был поклонником и учеником предшествовавших ему поэтов и все сделанное ими усвоил в свою собственность, явивши красоты и достоинства, которых они не являли, и, не повторивши их недостатков. И поэтому есть живая, органическая связь между Ломоносовым и Пушкиным, как между причиною и ее следствием"[1]. Слова, выделенные курсивом, вполне можно отнести и к И.А. Бунину, и к его творчеству. И вполне можно предположить, что между Александром Сергеевичем Пушкиным и Буниным тоже существует "живая, органическая связь". Речь идет не о сопоставлении уровня художественных возможностей этих двух писателей, но именно об органической связи этих имен. И осознав эту связь, мы будем иметь возможность осознать значение и задачи литературного процесса современности, как следствие развития русской литературы "золотого века", и далее - осознать пути развития литературы "будущего века" в направлении являющимся органичным для всей русской литературы. Отметим, что "золотой век" русской литературы - это не только явление Пушкина, но и обретение "Слова о полку Игореве...". Однако "живая, органическая связь" между литературной культурой "Слова о полку..." и культурой современной "золотому веку" была утрачена. В силу этого русская литература не явилась следствием "Слова...". Возможно, ли предположить, что связь между "золотым" и "нашим" веком литературы также - утрачена? Ведь, содержание нашей культуры последних десятилетий существенно отличалось от содержания культуры "золотого века"... И не есть ли творчество И.А. Бунина, в какой - то мере, "подсказка" нашему веку русской литературы не только для сохранения живой связи русской литературы, но и для развития ее в органичном направлении? Более того, по мнению автора данной работы, Бунин в своем творчестве исходил не только из культуры "золотого века", но сочетал с ней и культуру "Слова о полку..." - в предлагаемом исследовании этому вопросу уделено определенное внимание. Таким образом, изучение творчества Бунина может дать возможность осмысления литературного процесса на качественно новом уровне. Вполне вероятно, что изучение творчества И.А. Бунина есть, пока еще не осознанная "нашим веком" литературы, необходимость... Подтверждением тому может служить все возрастающее внимание исследователей и то, что в работах посвященных И.А. Бунину присутствует стремление постигнуть не только масштабы, но и его сущность его творчества.

 

«Дни вечно памятные мне...»

"Жизнь Арсеньева" - это творческое воплощение зрелого Бунина, сформировавшегося писателя, Бунина, прожившего на земле и в литературе более полувека. Тема произведения вынесена в заглавие - "Жизнь... ". Что как не размышления писателя над этой главной темой способно наиболее полно выразить и философию его творчества, и его мировоззрение? В 1947 году Бунин напишет стихотворение, озаглавленное словами "Божественной комедии" Данте "Земную жизнь, пройдя до половины... "(на языке оригинала). "Дни вечно памятные мне..." скажет он и о днях создания "Жизни Арсеньева". Половина земной жизни становится для Бунина тем рубежом, с которого он пытается осознать само понятие "жизнь". Однако, "Жизнь Арсеньева" оказывается не только и не столько итогом... И даже в том случае если бы это произведение лишь подводило черту под полувеком человеческого бытия, то все равно, любой критический анализ, не принимающий во внимание "Жизнь Арсеньева", был бы неполон. Жизнь Алексея Арсеньева не есть жизнь Бунина, но путь к постижению и Бунина-художника, и Бунина-человека без постижения "Жизни Арсеньева" невозможен.

 

Предположим, что мир земного бытия есть художественное произведение

Вопрос, что для критического анализа художественного произведения является главным, на чем, в первую очередь, должно быть сосредоточенно внимание исследователя, вероятно, не имеет бесспорного, однозначного ответа. Рассматривать художественное произведение необходимо, если это возможно, с позиций самого произведения, руководствуясь теми законами, которым оно соответствует. Объект нашего исследования - "Жизнь Арсеньева", Жизнь... Если предположить, что мир земного бытия есть чье-то произведение (по законам "Жизни Арсеньева" такое предположение вполне правомерно), то, тогда жизнь человека, - не что иное, как познание внутреннего мира этого произведения. Познание не зависимое от воли человека. Будучи явлен в жизнь, он вынужден познавать ее, то есть Внутренний мир своего бытия, хочет он того, или не хочет. Исследователь в этом отношении более свободен. Он может выбирать и автора, и произведение. Однако, выбрав, исследователь вынужден существовать в пространстве художественного произведения по тем же законам, что и человек в пространстве земного бытия. Конечно, исследователь волен сосредоточить свое внимание на какой-либо одной стороне произведения, но можно ли постигнуть часть не постигнув основы? Подобная параллель "художественное произведение" - "жизнь человека" может быть подвергнута сомнению. Тем не менее, в нашем случае, художественное произведение - есть воплощение жизни человека. И, следовательно, в данной работе такое сопоставление вполне естественно.

Все выше сказанное, вероятно, нельзя считать обоснованием избранного направления, предложенная работа сама по себе одновременно является и этим обоснованием. Предположим, что наше краткое вступление лишь обозначенный повод для разговора о творчестве И.А. Бунина.

 

Процесс творчества имеет аналогию с процессом деторождения

Если исходить из предложенного нами образа "художественное произведение" - "жизнь человека", то, что в этом случае есть начало художественного произведения, его рождение? Возникновение замысла? Воплощение идей в тексте? Встреча с читателем? Все это моменты существенные. Каждый из них в той, или иной мере, есть начало художественного произведения, и, в тоже время, не один из них не есть исключительная точка его возникновения, явления в бытие из небытия. В Художественном мире "Жизни Арсеньева" рождение человека - лишь факт обретения душой плоти (в дальнейшем мы это подтвердим). С этой точки зрения, рождение художественного произведения - воплощение ("воплощение" - "во плоть") замысла в текст. Начало "плоти" замысла это то, о чем говорит Белинский: "...художественное произведение - не плод досуга или прихоти; оно стоит художнику труда; он сам не знает, как западает в его душу зародыш нового произведения, он носит и вынашивает в себе зерно поэтической мысли, как носит и вынашивает мать младенца в утробе своей; процесс творчества имеет аналогию с процессом деторождения..."[2]. "О замысле романа В.Н. Муромцева-Бунина пишет: "О создании "Жизни Арсеньева" я могу сообщить немного, - Иван Алексеевич редко говорил о том, что задумал писать. В первый раз он сказал мне, что он хочет написать о жизни в день своего рождения, когда ему минуло 50 лет, - это 23/10 октября 1920 года. Мы уже жили в Париже... Но в это время он еще не начал писать художественные произведения, серьезно болел, очень волновался всяческими событиями. Начал он "Жизнь Арсеньева" летом 1927 года, в Грассе, где с 1923 года уже была налажена его писательская жизнь".

 

Нужно нам узнать истинные начала нашей природы

Замысел "воскресить чей-то далекий юный образ... Некое подобие вымышленного младшего брата, уже давно исчезнувшего из мира вместе со всем своим бесконечно далеким временем" (Ив. Бунин, "Жизнь Арсеньева", Париж, 1930, стр. 207 - 208), проследить жизнь человека от истока дней, первых шагов познания мира, возник, по-видимому, еще раньше. Публикуя в 1929 году новый вариант рассказа "У истока дней" (1906), Бунин дает ему новое заглавие "Зеркало" с подзаголовком "Из давних набросков "Жизни Арсеньева" ("Последние новости", Париж, 1929, N 3203, 29 декабря).

Рассказы "Зеркало" и "Восемь лет" (ранее печатавшийся также под заглавием "В хлебах", "Сон Обломова-внука", "Далекое"), как отмечено автором в позднейших публикациях, являются вариантами "Жизни Арсеньева"[3]

Из сказанного видно, что одно из начал замысла "Жизни Арсеньева" лежит в творчестве Бунина предшествовавшем этой книге. Но, если мы сравниваем рождение художественного произведения с рождением человека, то у замысла должно быть и другое начало - "начало души". Подобное начало и в личном опыте, и в жизни писателя от первых дней бытия. Оно же, вероятно, должно содержаться и в космическом, вселенском, пространстве русской литературы, в форме некоего "празамысла".

С.Т. Аксаков "Семейная хроника", "Воспоминания" (1856), "Детские годы Багрова-внука" (1858) и Л. Н. Толстой "Детство" (1852), "Отрочество" (1854), "Юность" (1857). В скобках - даты опубликования этих произведений. И у Аксакова, и у Толстого три эпохи развития человека. С. Т. Аксаков: "Рассказы Багрова-внука "представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся под влиянием ежедневных новых впечатлений" (предисловие к изданию 1858 года)[4]. Л. Н. Толстой: "Приятно мне было набросать картины, которые так поэтически рисуют воспоминания детства. Интересно мне было посмотреть свое развитие, главное же хотелось мне найти в отпечатке своей жизни одно какое-нибудь начало - стремление, которое бы руководило меня, и, вообразите, ничего не нашел ровно: случай... судьба" (черновые наброски "Детства")[5].

Произведения и Аксакова, и Толстого хронологически одновременны. Что побудило вступающего в жизнь и литературу Толстого (1852 год - ему: 24 года) и умудренного жизненным и литературным опытом Аксакова (1858 - Аксакову 67 лет) обратится своим творчеством к отображению одной и той же области человеческого бытия? "Случай... судьба?" Все так. Но что такое случай как неосознаваемая нами в данный момент необходимая закономерность развития? То есть ни в жизни, ни в литературе нет ничего случайного. Но - все закономерность. Надо только понять замысел Автора (вспомним наше сопоставление "земного бытия человека" с "художественным произведением"). И тогда - все: гармония и стройность. "Случайно" - есть проявление лености или бессилия нашего разума. (И Бунин подтверждает это отсутствием случайного в "Жизни Арсеньева", в строении Художественного мира книги). Аксаков - отображает "жизнь человека в детстве". Толстой "идет дальше" - он не просто отображает, но ищет начало, стремление. Бунин - находит это начало, и называет его. Отметим, что и Аксаков - не начало замысла "жизнь человека в детстве", и мы к этому еще вернемся, как и к вопросу "о случайном". Приведенная схема лишь логика развития этого замысла в русской литературе. Так, что совсем не случайно и шестидесятисемилетний Аксаков, и двадцатичетырехлетний Толстой обратились к одной и той же теме. Различие их жизненного и литературного опыта, тем не менее, пересекшихся в одной тематической точке, свидетельствует: назрело время обратиться именно к этой теме, к воплощению именно этого замысла (замысел Аксакова отличен от замысла Толстого, но у них одна основа - некий "празамысел", явившийся предтечей и замысла "Жизни Арсеньева"). Русская литература в своем развитии подошла к тому этапу становления, на котором необходимо было осознать, что есть "Я" человека. И осознать это было возможно, обратившись к "началу Я". Уточним: к тому, что на том этапе развития общества и литературы воспринималось, как "начало Я", к тому, до понимания чего на тот момент "доросла" русская литература, то есть к тому, что было уже по силам ее "крепнущему разуму".

Гоголь, ознакомившись с появившимся в печати отрывком из "Семейной хроники", писал Аксакову: "Мне кажется, что если бы вы стали диктовать кому-нибудь воспоминания прежней жизни вашей и встречи со всеми людьми, с которыми случилось вам встретиться, с верными описаниями характеров их, вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям своим много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в нынешнее время, когда так нужно нам узнать истинные начала нашей природы...". Слова, выделенные курсивом, вряд ли позволяют говорить о случайности. И Аксаков своим опытом, и Толстой своим гением ощутили затаенную в эпохе и необходимость, и возможность постижения "истинных начал... природы" человека.

В предощущении Гоголя лишь проявилась закономерность возникновения трилогий Аксакова и Толстого. Но начала "празамысла" не только в Гоголе...

 

История души человеческой

"История души человеческой... едва ли не любопытнее истории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого над самим собою..."[6] (Лермонтов, "Журнал Печорина", предисловие). Но и Лермонтов - лишь проявление закономерности. Однако в этой точке мы вынуждены пока остановиться, дабы не менять направление исследования.

"Наблюдения ума зрелого над самим собою" - это в какой-то мере, воспоминания. У Толстого в последней редакции трилогии мотив "воспоминания" звучит не так явственно. Однако, "последняя сохранившаяся рукопись "Детства озаглавлена автором "Четыре эпохи жизни. Роман. Воспоминания о нескольких днях..."...Первый черновик задуманного романа никак не озаглавлен и прямо начинается с обращения к другу...""[7]. Первоначально "детство" было "записками" (то есть воспоминаниями) обращенными к другу. У Аксакова повествование об отрочестве так и озаглавлено "Воспоминания". Отметим "Воспоминания" - проза документальная, "Детские годы Багрова-внука" - художественная. Однако единство этих произведений убедительно доказано Н. А. Добролюбовым в статье "Деревенская жизнь помещика в старые годы"[8]. И у Аксакова, и у Толстого мы находим "наблюдения ума зрелого над самим собою", но это еще не "история души", это в большей степени то, о чем говорил Гоголь, "истинные начала нашей природы". И это тоже закономерно: не осмыслив начал человеческого бытия, невозможно осмыслить начала души. И русская литература того времени еще не была готова к подобному осмыслению. Литература постигала то, что было возможно постигнуть ей, и "взрослела" в этом постижении...

И лишь в эпоху "серебряного века", когда уровень знания уже включал опыты постижения природы человека и начал человеческого бытия, стало возможно обратиться к началам "истории души". "Жизнь Арсеньева" стала закономерным проявлением этой возможности. И тем более закономерно, что именно Бунин органически связанный с русской литературой ХIХ века, с ее традициями (нет ни одного критика, не отмечавшего эту связь), уловил необходимость и возможность подобного осмысления. В 20 - 40-х годах XX века, точно так же, как в 40 - 60-х годах XIX века, "время требовало" [9](термин принадлежащий Белинскому) обратиться к познанию "истинных начал нашей природы" уже на новом доступном уровне - "истории души человеческой". И совсем не случайны в русской литературе начала XX века "Детство Никиты" (1919 - 1920) А.Н. Толстого, "Юнкера" (1928 - 1932) А. И. Куприна, "Богомолье" (1931) и "Лето Господне" (1933 - 1948) И. С. Шмелева. Однако один только И. А. Бунин сумел наиболее точно воспринять и выразить то, что и являлось органическим следствием развития русской литературы. И А. Толстой, и Куприн, и Шмелев осмысляли на современном уровне традиции Аксакова и Л.Н. Толстого, расширяя их границы. Бунин же на основе существующих традиций поднялся в своем творчестве до качественно нового уровня осмысления бытия. "Жизнь Арсеньева" стала шагом в развитии русской литературы, этапом ее "взросления".

Если С.Т. Аксаков и ранний Л.Н. Толстой (мы берем только имена касающиеся нашей работы) - "детство" русской литературы, то Бунин - уже ее "отрочество". Как же тогда "золотой век"? Пушкин, Лермонтов, Гоголь - "младенчество" русской литературы? Именно - так. В соответствии с представлениями культуры "золотого века" (органически соединенными Буниным в "Жизни Арсеньева" с представлениями современной ему культуры - это будет отражено в работе), "младенчество" - это период наибольшей близости к Богу, и как следствие, период наибольшего, полного знания, знания почти высшего, как раз того, которое исключает наличие случайностей. Как все совпадает, и как соответствует друг другу Литература, Душа, Человек... Случайность или гармония?

 

"Освобождение Толстого" второй том "Жизни Арсеньева"

Итак "Жизнь Арсеньева" и органическое следствие русской литературы, и этап ее развития (последнее требует более серьезных доказательств, и они будут представлены по ходу работы). Для нашего исследования это предположение дает возможность объяснять Художественный мир "Жизни Арсеньева", не только исходя из творчества Бунина, но и учитывая традиции и опыт русской литературы.

И первое к чему нам необходимо обратиться - "Освобождение Толстого". Это произведение Бунина явно выходит за рамки его творчества в пространство русской литературы, в отличие от "Жизни Арсеньева", где присутствие русской литературы обозначается в следовании ее традициям, то есть, подспудно. Отметим и такой факт: "Освобождение Толстого" относительно "Жизни Арсеньева", есть будущее творчества Бунина. "Жизнь Арсеньева" - 1927-1929, "Освобождение Толстого" - 1937 год. А относительно русской литературы, "Освобождение Толстого" - это обращение к прошлому. Насколько правомерно сопоставление этих двух проявлений творчества Бунина? "Освобождение Толстого": "... человек должен пройти два пути в жизни: Путь Выступления и Путь Возврата"[10]. Что есть "Освобождение Толстого" с этой точки зрения? Несомненно - Путь Возврата. А "Жизнь Арсеньева"? - Путь Выступления. В полонении (от слова "плен", "полон") Арсеньева жизнью присутствует все то, от чего освобождается Толстой. (Бунин обозначает Путь Выступления как "подчинение" жизни, но "полонение" точнее передает сущность явления.) Обратим внимание и на то, что и Толстой, и Арсеньев - художники. Речь, конечно, идет не о степени таланта, а о восприятии мира, о художественном мировоззрении. То есть выстраивается определенный логический ряд. Арсеньев - Бунин - Толстой. И "Жизнь Арсеньева", и "Освобождение Толстого" подчинены одной художественной задаче. Бунин исследует пограничные области человеческого бытия - вступление в жизнь земную и уход из нее. Важно, что, исследуя "освобождение" Толстого, Бунин исходит не из собственных умозаключений, но из творчества Толстого, то есть из русской литературы, и фактов его биографии, то есть из истории русской литературы. Даже исследователи, не разделявшие взглядов Бунина, верно отмечали их сущность: "через всю свою книгу - от начала до конца - Бунин проводит свою мысль об уходе Толстого, как освобождении, которое достигается смертью - высшим избавлением духа от всех противоречий"[11]. Что понимал Бунин под противоречиями? Взаимоисключающие представления о тех, или иных вопросах бытия? В таком случае, что такое "смерть-избавление"? Уход из бытия, как уход от его вопросов? Не слишком ли примитивно такое толкование, не только для Бунина, но и для нас? Предположим другое. "Противоречия художника" - понятие аналогичное, тому, что мы называем "случайностями в творчестве". Что есть противоречие, как не проявление в творчестве, чего-либо случайного? И так же, как не существует случайного в творчестве любого значительного художника, не существует и противоречий. Противоречие - есть невозможность, даже посредством творческого гения, осмыслить то, или иное явление бытия. Осмысление некоторых явлений становится возможным на определенных стадиях развития творческого гения, тот же период творчества, когда эти явления не поддавались осмыслению, в сравнении с периодом осмысления, - и называется "противоречиями", по существу не являясь ими, это лишь стадии развития художника. Путь всякого значительного художника, верно угадавшего свое земное предназначение, волю Автора, - гармония. Другое дело, что эта гармония суть, - Гармония Страдания. Ибо взросление Духа, отнюдь не в радостях бытия. "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать"[12]. Совсем, не случайно у Пушкина "мыслить и страдать" поставлены рядом, и означают - "жить". "Жить" и "Страдать" - синонимы не только в Художественном мире Пушкина и в Художественном мире "Жизни Арсеньева", но и в Художественном мире Библии (если возможна такая терминология), то есть в Библейском толковании человеческого бытия. С одной лишь разницей. Человеку библейского периода (период - "младенчества") возможность страдать, как путь постижения бытия, предоставлялась с Выше. А по прошествии веков, человек, уже миновавший свое "младенчество", уже отдалившийся от Бога, утративший Высшее знание, должен мыслить. И только тогда, его путь - верен, тогда он - страдание, а, следовательно - постижение бытия, а, следовательно - жизнь. Отметим, что в библейских масштабах, мы - современники Пушкина. И вернемся к "Освобождению Толстого".

Из наших рассуждений: противоречие - невозможность знания. Смерть - возвращение к Богу - обретение высшего знания, утраченного при рождении, и, следовательно - избавление от противоречий. Бунин пишет: "Для Толстого не осталось в годы его высшей мудрости не только ни града, ни отечества, но даже мира; осталось одно: Бог; осталось "освобождение", уход, возврат к Богу, растворение - снова растворение - в нем"[13]. То есть "освобождение" Толстого - это освобождение Духа. Но и "полонение" Арсеньева - полонение Духа. Говоря иными словами и то, и другое - "история души человеческой". Конечно, нельзя понимать "Освобождение Толстого" лишь как пособие по изучению "Жизни Арсеньева". "Освобождение Толстого" - самостоятельное произведение имеющее и свою идею, и ее художественное воплощение. В тоже время, поверяя "Освобождением Толстого" художественные открытия, сделанные им в "Жизни Арсеньева", русской литературой, ее фактами и историей, Бунин, тем самым, утверждает "Жизнь Арсеньева" как факт и следствие русской литературы. Именно поэтому многие элементы Художественного мира "Жизни Арсеньева" могут быть верно поняты и определенны только в соотнесении их с "Освобождением Толстого".

Необходимо отметить и то, что, объясняя "освобождение" Толстого, Бунин неоднократно обращается к истории его "полонения": "Детству. Отрочеству. Юности". "Жизнь Арсеньева" - лишь "полонение" Арсеньева, а его "освобождение" вынесено за рамки книги. Есть только "результат" - Арсеньев "освобожденный" - XXII глава IV книги. В таком случае вполне логично поверять "полонение" Арсеньева "освобождением" Толстого и считать "Освобождение Толстого" вторым томом "Жизни Арсеньева", соединенных не единством героя, но единством мысли. Предположение наше может оказаться ошибочным, и это неизбежно выяснится по ходу работы. Пока же, не убедившись в обратном, будем исходить из сказанного.

 

"Жизнь Арсеньева" - туманность в творческом космосе И.А.Бунина, строение книги - художественный мир

Прежде чем говорить о Художественном мире "Жизни Арсеньева", необходимо определить сам термин. В современном литературоведении "Художественный мир литературного произведения" иногда именуется как "Внутренний мир...", например у Д. С. Лихачева[14]. Мы будем придерживаться обозначения "Художественный мир", как более точно передающим сущность предмета. Белинский, еще не используя термин "Художественный мир", так трактует это понятие: "Сущность всякого художественного произведения состоит в органическом процессе его явления из возможности бытия в действительность бытия. Как невидимое зерно, западает в душу художника мысль и из этой благодатной и плодородной почвы развертывается и развивается в определенную форму, в образы, полные красоты и жизни, и, наконец, является совершенно особым, цельным и замкнутым в самом себе миром, в котором все части соразмерны целому, и каждая, существуя, сама по себе и сама собою, составляя замкнутый в самой себе образ, в то же время существует для целого как его необходимая часть и способствует впечатлению целого. Так точно живой человек представляет собою также особый и замкнутый в самом себе мир: его организм сложен из бесчисленного множества органов, и каждый из этих органов, представляя собою удивительную целость, оконченость и способность, есть живая часть живого организма, и все органы образуют единый организм, единое неделимое существо - индивидум."[15](Курсив Белинского). Столь пространное цитирование вызвано отчасти и тем, что более точного и полного определения Художественного мира нам найти не удалось. Высказывание Белинского не противоречит и взгляду современного литературоведения: "Художественная действительность - это мир, освоенный в единящей смысловой перспективе художественной идеи..."[16]. Сравнение Художественного мира литературного произведения с организмом человека, использованное Белинским, представляется несколько ограниченным. Хотя с точки зрения современного литературоведения, оно вполне правомерно: "Художественный текст - объект такой сложности, что некоторые его явления не поддаются описательно-аналитической характеристике, но образно-обобщенной. Возникают термины метафорического характера, провоцирующие на образные ассоциации, выражающие не только основной смысл явления, но и сверхсмыслы..."[17]. Исходя из этого, автор данной работы счел возможным, применить для объяснения Художественного мира "Жизни Арсеньева" образ - космоса. При чем, предполагается не только космическое строение Художественного мира "Жизни Арсеньева, речь идет о творческом космосе И.А. Бунина. И значительной, а, вероятно, и центральной, определяющей, частью этого космоса является "Жизнь Арсеньева". Данное исследование не предполагает доказательство соответствия этого образа на всех уровнях. По ходу развертывания предположений о структуре Художественного мира "Жизни Арсеньева", мы будем лишь объяснять их с позиций существования творческого космоса И. А. Бунина, являющегося органичной частью во вселенском строении русской литературы, чего мы отчасти уже коснулись. Сравнение Художественного мира "Жизни Арсеньева" с космосом правомерно еще и потому, что свое начало герой книги воспринимает сходным образом: "...я родился во вселенной, в бесконечности времени и пространства, где будто бы когда-то образовалась какая-то солнечная система, потом что-то называемое солнцем, потом земля... Но что это такое? Что я знаю обо всем этом, кроме пустых слов?"[18] Не так ли возникал когда-то во вселенной русской литературы и "празамысел" "Жизни Арсеньева"? И что можем мы знать обо всем этом?

 

«Объять необъятное» - можно, и художественный мир открывает возможность «обнять целое художественного произведения» (Белинский)

Обращаясь к творчеству Бунина, исследователи в первую очередь, отмечают его словесную выразительность. Как верно заметил Твардовский: "...остается в силе редкостной выразительности бунинский язык. Без похвал этому языку, как, впрочем, и описаниям природы, не обходится не одно высказывание о Бунине"[19]. Здесь уместно будет продолжить высказывание Белинского о "сущности всякого литературного произведения": "Но истинно художественные произведения не имеют ни красот, ни недостатков: для кого доступна их целость, тому видится одна красота. Только близорукость эстетического чувства и вкуса, неспособная обнять целое художественного произведения и теряющаяся в его частях, может в нем видеть красоты и недостатки, приписывая ему собственную свою ограниченность"[20]. Кстати, отметим, что это можно отнести и к нашему определению "противоречий и случайностей" творчества, ведь и они не что иное, как недостатки, то есть если наше восприятие целостно, то не противоречий не случайностей нет. Восприятие наше будет целостным лишь в том случае, если мы в состоянии будем постигнуть и авторский замысел, и Художественный мир произведения во всей его полноте. И постигнув, мы увидим в творении лишь красоту, то есть гармонию. Автор литературного произведения, его творец, доступен восприятию читателя, исследователя, доступен человеческому познанию, будучи тоже человеком. Если же рассматривать земное бытие как произведение, то Автор - Бог. Что бы постигнуть земное бытие надо стать Богом. Что невозможно. Однако познавать бытие, приближаться тем самым к Богу можно бесконечно. Художник в момент творчества приближается к Богу. Он Бог - своего замысла и его воплощения. Но читателю не всегда доступно столь интенсивное, то есть творческое познание бытия. И в этом еще один источник мнения о случайностях и противоречиях.

Высказывание Белинского достаточно резкое, и категоричное... и справедливое, но, в то же время... Предположим, что мы смотрим в ночное звездное небо. Можем ли мы не восхищаться красотой звезд? Другое дело, - мы должны понимать: звезды лишь видимая часть космоса, лишь внешнее воплощение его структуры. В цельности такого восприятия состоит гармония - нашего чувства. Однако само чувство - восхищение - вызвано, все-таки внешней частью космоса - звездами, а не его, неведомой сложности, структурой. То же самое происходит на наш взгляд и при оценке творчества И.А. Бунина. Действительно, если принять во внимание образ творческого космоса Бунина, что, в таком случае, есть языковое богатство и словесная выразительность его произведений, весь этот яркий блеск его эпитетов, метафор, сравнений, определений...? Конечно же, - звезды. Однако, при более внимательном взгляде и исследователь, и читатель видят, что весь этот завораживающий блеск словесности, - не беспорядочная россыпь светил, но стройные миры, - организованные волей автора, - созвездия.

Исследовательское пространство данной работы и посвящено, в первую очередь, попытке постигнуть таинства Художественного мира "Жизни Арсеньева", его невидимую структуру, а не ее внешние проявления. "Художник не может описать, не связав отдельных частей, не выделив одни и не оставив в тени другие. Художник дает сложное соотношение элементов, дает какое-то движение их"[21]. Именно на определении соотношения элементов Художественного мира "Жизни Арсеньева", на постижение законов их движения сосредоточенно внимание предлагаемого исследования.

 

Действительность -...то, что я чувствую. Остальное - вздор (Бунин)

Определив Художественный мир "Жизни Арсеньева" в целом, как космическое пространство, необходимо представить и конкретное значение, и место Художественного мира в тексте "Жизни Арсеньева".

Объект повествования в "Жизни Арсеньева, есть восприятие Окружающего мира (действительности) художником. Ведь Арсеньев, пусть еще только формирующийся, еще только складывающийся художник, но - художник, будущий творец. Но что такое восприятие действительности художником в реальной жизни, вне литературного произведения? Ответить на этот вопрос целесообразно будет не на примере, какого-либо абстрактного художника, но Бунина: ""Я как-то физически чувствую людей" (Толстой). Я все физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал, через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду - и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно" (9/22 января 1922 г.)[22]. "Действительность - что такое действительность? Только то, что я чувствую. Остальное - вздор"[23]. Мы видим, что в восприятии Бунина преобладает чувственная, то есть художественная составляющая восприятия мира. Еще даже не преобразовывая действительность в Художественный мир литературного произведения, Бунин уже воспринимает ее художественно. Но то, что для Бунина реальный мир, то для Арсеньева Художественный мир "Жизни Арсеньева". Действительность для Арсеньева - это то, что Бунин предлагает ему в качестве действительности, "реальность преобразованную в соответствии с авторской идеей". Каково же восприятие Арсеньевым этой действительности? "... Зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги..."[24]. Восприятие Арсеньева тоже по преимуществу чувственное, художественное. "Шаги" познания Окружающего мира - это шаги чувственного, художественного познания. Но сам текст "Жизни Арсеньева", иначе говоря, содержание, - есть отражение этого познания. Следовательно, получается, что Художественный мир "Жизни Арсеньева" - это сама ткань произведения. Художественный мир "Жизни Арсеньева" явлен читателю, как бы в открытом виде. В виде содержания. Художественный мир не раскрывается в содержании, но само содержание, - есть Художественный мир. В какой-то мере это можно рассматривать, как "минус-прием" - отсутствие значимого элемента текста. Но дело даже не в этом, налицо одна из важнейших особенностей Художественного мира "Жизни Арсеньева".

 

Сюжет и Событие

Любое предположение, тем основательнее, чем больше доказательств оно имеет. Поэтому рассмотрим этот вопрос иначе. Поверим наши выводы в иной системе доказательств. Что есть с точки зрения современного литературоведения содержание литературного произведения? Во-первых, это сюжет, как основная составляющая содержания. "Сюжет - ход событий, развитие действия"[25]. Развитие действия в "Жизни Арсеньева" - это движение героя от младенчества к юности, через детство, отрочество. На каждом из этих этапов развитие действия - расширение границ Окружающего мира и новые и новые впечатления-открытия в чувственном, художественном восприятии этого мира. Действие, таким образом, развивается в направлении расширения границ Художественного мира одновременным с расширением границ познания героя. Для того же, чтобы говорить о ходе событий, необходимо определить, что есть "событие" в Художественном мире "Жизни Арсеньева". Современное литературоведение (Ю. М. Лотман) трактует "событие", в частности, "как-то, что произошло, хотя могло и не произойти... событие - всегда нарушение некоторого запрета, факт, который имел место, хотя не должен был его иметь"[26]. С этой точки зрения, событие в Художественном мире "Жизни Арсеньева" отсутствует. Все события жизни Арсеньева - закономерность, так же, как познание Окружающего мира от младенчества и далее - закономерность. "Событие" в жизни Арсеньева - это шаг в познании Окружающего мира, расширение границ познания. Что сам Бунин называет "событием" в "Жизни Арсеньева"? "Из этих событий на первом месте стоит мое первое в жизни путешествие..."[27]. Здесь говорится о важном событии, событии, стоящем на первом месте в ряду других, событии из событий... А речь идет "всего-навсего" о поездке героя в город, событии столь же закономерным, сколь и незначительным по Лотману. Но в Художественном мире "Жизни Арсеньева" "поездка в город" - это Событие с большой буквы, Событие огромной важности в жизни героя. Столь же незначительны по Лотману и отражение героя в зеркале, впервые осознанное им, и болезнь героя, - все закономерность. Можно сделать вывод, что "Жизнь Арсеньева" есть то, что Лотман называет "бессюжетной структурой": "Бессюжетные тексты имеют отчетливо классификационный характер, они утверждают некоторый мир и его устройство..."[28]. Совершенно верно! В нашем случае, текстом "Жизни Арсеньева" утверждается Художественный мир и его устройство. Лотман, правда, приводит в качестве примера бессюжетной структуры телефонную книгу...[29] Однако он же и отмечает, что, являющиеся "событием в одном случае, при других обстоятельствах, или для других действующих лиц, событием не является"[30]. То есть событие в Художественном мире необходимо толковать в соответствии с законами именно этого конкретного мира. Нашим выводам все это не противоречит, тем более что Лотман указывает и на соответствие бессюжетной структуры лирическому стихотворению. И органического сочетания Художественного мира "Жизни Арсеньева" и лирических стихотворений Бунина мы весьма подробно коснемся в дальнейшем. Вероятно, следует, хотя бы внешне, сравнить сюжет "Жизни Арсеньева" и событийную основу сюжетов Аксакова и Толстого. У Аксакова, например, событием является приготовление пирожного, матерью Багрова, у Толстого - то, как Карл Иванович убивает муху. Однако "Жизнь Арсеньева" более бессюжетна, как ориентированная на внутреннюю событийность, в отличие от внешней. Не это ли имел в виду Бунин, когда, по свидетельству Г. Кузнецовой, говорил, что в "Жизни Арсеньева" "все безумней"[31], чем в трилогии Толстого? Если воспринимать сюжет, как проявление умственной воли автора - то так. У Бунина уже не расширение традиций Аксакова и Толстого, но новый уровень строения текста. У Бунина бессюжетное - основа повествования, тогда как ранее бессюжетное лишь присутствовало в сюжете.

 

«Онегин» и «Арсеньев» - книги «ни о чем», а «Печорин»?

(экскурс в бессюжетное Русской литературы)

Так что же такое бессюжетность "Жизни Арсеньева"? Развитие традиций "телефонной книги", или все-таки русской литературы? На этом стоит остановится подробнее.

Ни Аксаков, ни Толстой, ни есть открытие "бессюжетного" в русской литературе. Белинский пишет о романе Пушкина "Евгений Онегин": "Многие находили и теперь еще находят, что тут нет никакого содержания..."[32], то есть и сюжета тоже? И далее: "Один великий критик даже печатано сказал, что в "Онегине" нет целого, что это просто поэтическая болтовня о том, о сем, а больше ни о чем"[33]. Сравним это мнение с дневниковой записью Бунина: "... начать книгу, о которой мечтал Флобер. "Книгу ни о чем", без всякой внешней связи, где бы излить свою душу, рассказать свою жизнь, то, что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть..." (27 октября/9 ноября 1921 г.)[34]. Обратим внимание: Бунин понимает "Книгу ни о чем", как Книгу о жизни. Дата дневниковой записи свидетельствует, что она сделана в непосредственной близости от дня рождения Бунина, через год после того, как он объявил о замысле "Жизни Арсеньева". Что такое "Жизнь Арсеньева", как не Книга о жизни? Однако за долго до этого Бунин писал Телешову (1899 год): "К черту сюжеты, не тужься выдумывать, а пиши, что видел..."[35]. Письмо Миролюбову 1901 год: "Это у нас еще старых вкусов много все "случай", "событие" давай"[36].

Белинский пишет: ""Герой нашего времени" был новым "Онегиным"... едва прошло четыре года и, - Печорин уже не современный идеал... Если б в "Онегине" ничто не казалось теперь устаревшим... - это было бы явным признаком, что в поэме нет истины, что в ней изображено не действительно существовавшее, а воображаемое общество, в таком случае что ж бы это была за поэма, и стоило бы говорить о ней?"[37] Таким образом, Белинский, не только утверждает, что путь русской литературы в точном отражении "действительности известного мгновения из жизни общества", то есть самой жизни, но и видит в этом преимущества, определяющие именно настоящую литературу. А вот его замечания относительно "Домика в Коломне": ""Домик в Коломне" мы считаем одним из замечательных произведений, в котором, под легкою, небрежною формой и при видимой незначительности содержания, скрыто много искусства. Эта пьеса доказывает ту простую истину, что жизнь, лишь бы искусство верно воспроизводило ее, всегда высоко для нас занимательна и что люди, ищущие в произведениях искусства только эффектных сюжетов, не понимают ни жизни, ни искусства..."[38]. Но "видимая незначительность содержания" и есть незначительность "события".

Получается, что Бунин мечтает написать книгу не столько ту, о которой мечтал Флобер, сколько ту, что уже была написана и Пушкиным, и Лермонтовым... Более того - "Жизнь Арсеньева" стала лишь одним произведением из ряда ему подобных: "Жизнь Онегина", "Жизнь Печорина", "Жизнь Багрова", "Жизнь Иртеньева". Наш взгляд, конечно же, несколько упрощен, однако, традиция прослеживается четко.

Еще одно подтверждение нашего предположения. Белинский: "В двадцатых годах текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к самобытности: явился Пушкин. Он любил сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества и к которому принадлежал сам - и в "Онегине" он решился представить нам внутреннюю жизнь этого сословия, а вместе с ним и общество в том виде, в каком оно находилось в избранную им эпоху..."[39]. Но ведь и Лермонтов, и Аксаков, и Толстой, и Бунин в перечисленных нами произведениях отражали жизнь того сословия, к которому сами принадлежали, а вместе с ним и общество. Это ли не логика существования традиции? Нельзя ли из высказывания Белинского также и заключить, что самобытность русской литературы определяется и ее умением отражать "действительность известного мгновения из жизни общества" и сословия близкого автору? Но что есть "действительность мгновения", как не течение самой жизни? А течение самой жизни в основе своей бессюжетно. В жизни происходит только то, что должно происходить. А так как движение человека вследствие его жизни есть лишь исполнение воли его Создателя, то и происходит в жизни только то, что допущено этой Волей, то есть только то, что должно происходить. Тоже и в художественном произведении происходит только то, что допущено волей автора. Если же автор стремится правдиво отображать жизнь, то он должен руководствоваться своей волей только в той мере, в какой она не вступает в противоречие с Волей Создателя. Именно таким соотношением характеризуются произведения первого ряда русской литературы, и мы этого еще коснемся.

Поэтические произведения бессюжетны, как бы по праву. Однако, "поэма" уже должна иметь сюжет? Пушкин "Домиком в Коломне" доказывает обратное. Сверимся с более поздним явлением русской литературы. Н. А. Некрасов поэма "Русские женщины". Что есть здесь "событие"? То, что происходит с декабристами - это закономерность. С ними происходит то, что и должно было стать следствием их выступления против власти. Княгини Трубецкая и Волконская едут в ссылку за своими мужьями потому, что не могут поступить иначе. Их верность мужьям не случайность, а закономерность. Мы не сравниваем поэму Некрасова с "Домиком в Коломне". Это различные произведения, но и то, и другое можно соотнести на почве бессюжетности. Бессюжетности - в нашем понимании: закономерность не есть "событие".

Отметим еще одно следствие наших рассуждений, не имеющее непосредственного отношения к данной работе, но подтверждающее логику развития традиции в русской литературе. Белинский говорит о том, что и Пушкин, и Лермонтов отображали жизнь своего сословия, мы предположили развитие этой традиции у Аксакова, Толстого, Бунина. Но где начало традиции? Учитывая все сказанное можно сделать вывод о том, что предположения о принадлежности автора "Слова о полку Игореве..." к княжескому сословию не столь уж безосновательны. Более того, если взглянуть на "Слово...", как на произведение - "Жизнь князя Игоря" - первое в ряду перечисленном нами до "Жизни Арсеньева", то можно сделать предположение и относительно имени автора...

 

Смысл этого мира - он сам

Итак, двумя различными путями мы приходим к одному и тому же выводу: Художественный мир "Жизни Арсеньева" явлен непосредственно в тексте, на первом плане, содержание и сюжет "Жизни Арсеньева" - есть утверждение Художественного мира и его устройства. А вот, что пишет Ходасевич касательно предмета наших рассуждений: "В "Жизни Арсеньева" Буниным сделано то, о чем, сам того не понимая, мечтал молодой Арсеньев, когда жаждал писать, и не знал, что писать. Здесь показано самое простое и самое глубокое, что может быть показано в искусстве: прямое видение мира художником: не умствования о видимом, но самый процесс видения, процесс умного зрения. Иначе - пересоздание мира или создание нового, который не возникает, ни из какой идеи, потому что сам по себе уже есть идея. (Курсив мой. - А. С.) Смысл этого мира - он сам. Из его образов могут быть извлечены идеи, но каждая из них меньше его, и все они в совокупности тоже меньше его. Самое полное философствование о нем есть его созерцание. Его содержание есть форма, и форма рассказа о нем уже содержит в себе его самого"[40]. Ходасевич, достаточно полно и точно сумел постигнуть сущность "Жизни Арсеньева". Это касается не только приведенного высказывания, по ходу работы мы еще коснемся этого вопроса. Слова Ходасевича, выделенные курсивом, полностью подтверждают наше предположение о значении Художественного мира "Жизни Арсеньева" и логически развивают его.

"Жизнью Арсеньева" в сущности, разрушается современное толкование термина "Художественный мир", ведь авторская идея в соответствии, с которой преобразуется действительность и есть Художественный мир. Более того, действительность для Бунина существует только в своем художественном проявлении - "только то, что я чувствую". Получается, что в "Жизни Арсеньева" Художественный мир - это Художественный мир "освоенный в единящей смысловой перспективе" Художественного мира - бессмыслица. Бунин, однако же, не разрушитель, а скорее - созидатель. И современное литературоведческое определение Художественного мира верно, уточним - для современного взгляда на литературу. Так же как понимание "события" Лотманом. И современное литературоведение, и Ю.М. Лотман - его представитель - исходят из современного понимания: что такое русская литература. И их положения применимы, конечно, не только к современной литературе, но к русской литературе вообще, но в современном аспекте.

 

"Жизнь Арсеньева" - вбирает творческий опыт и культуры «Пушкина» и культуры «Слова о полку Игореве»

Между тем, как "Жизнь Арсеньева" не только развитие традиций русской литературы, в "Жизни Арсеньева" Буниным предложен качественно новый этап в художественном осмыслении бытия и отображении этого осмысления в литературном процессе. Этап, логически следующий из традиций русской литературы и поэтому этап развития русской литературы. Но как всякий новый этап, именно - этап, он требует и соответствующего нового взгляда. Обратим внимание, что толкование Художественного мира, данное Белинским, соответствует и Художественному миру "Жизни Арсеньева". И это еще одно подтверждение наших предположений - следствие не может отрицать причину. А Бунин не только "следствие", но и "этап", такой же, каким был для русской литературы Пушкин в сравнении с Ломоносовым (но, уточним - не со "Словом о полку Игореве..."). Культура "Слова о полку..." была утрачена и Ломоносов, и Кантемир, - как некое относительное начало русской литературы, - шли в большей степени от литературы западной. Пушкин сделал русскую литературу именно русской. И в этом был этап развития. Однако начала этого этапа лежали в литературе западной. "Слово о полку..." было обретено, но творчески не осознано Пушкиным, хотя и он, и Белинский, превосходно поняли и ощутили его значение. Но "Слово о полку..." не могло еще стать источником творчества Пушкина. И Белинский не мог еще угадать, что такое обретение "Слова о полку..." для русской литературы. Для осознания явления требуется время. И время это совпало со временем творческой зрелости Бунина и его творческими возможностями. Бунин, на наш взгляд сумел в своем творчестве соединить Культуру "Слова о полку..." с Культурой Пушкина. Тем самым, обозначив новый этап развития, требующий и нового исследовательского взгляда. Бунин совсем не случайно не делал различия между прозой и стихами. Это было одним из принципов того этапа, который открывался творчеством Бунина в русской литературе. Принципом сложившимся и из принципов русской литературы (стихотворения в прозе Тургенева, например), но более из принципов "Слова о полку...". Именно "Слово о полку..." первый в русской литературе органичный сплав прозы и поэзии в жанровом, а не содержательном плане. И в том случае если бы этот этап - Бунин - развития русской литературы был осознан "нашим веком" именно как органическое соединение двух культур, соединение осуществленное Буниным, то тогда и русская литература "нашего века" могла, бы уже развиваться в направлении органичном для всей русской литературы, уже даже "более русской", то есть более самостоятельной в сравнении с периодом Пушкина, как имеющая своим истоком уже и "Слово...". И именно с такого рода развитием русской литературы могло быть связано Возрождение ее. Возрождение на качественно новом этапе, в то же время органически следующим из этапов Пушкин, Бунин, то есть на пути развития.

Подобные предположения требуют серьезных доказательств и вряд ли они уместны в данной работе. Однако к положению - "Бунин - этап в развитии русской литературы, этап качественно новый, сочетающий в своем творчестве "культуру Пушкина" с "культурой "Слова о полку Игореве..." - мы еще вернемся, чтобы подтвердить сочетание этих культур в Художественном мире "Жизни Арсеньева".

 

Наблюдения ума зрелого над самим собою. Четыре эпохи развития

От общих представлений о сущности Художественного мира "Жизни Арсеньева" пора, наконец, перейти и к составу Художественного мира, к элементам формирующим его структуру. Но и в этом случае, первоначально, необходим общий взгляд. "Жизнь Арсеньева", при таком взгляде, - это четыре эпохи развития: Младенчество, Детство, Отрочество, Юность. Эпохи эти представлены посредством восприятия, именно восприятия, в большей степени, чем - воспоминания, героя уже умудренного жизнью. "Наблюдения ума зрелого над самим собою...". В "Жизни Арсеньева" - более: наблюдения души зрелой над самой собою. Каждая из эпох развития, а, следовательно, и наблюдения, четко обозначена в тексте "Жизни Арсеньева":

1.     "Младенчество свое я вспоминаю с тихой печалью" (II часть, I книги, стр. 9).

2.     "Детство стало понемногу связывать меня с жизнью..." (III часть, I книги, стр. 11)

3.     "Так начались мои отроческие годы..." (XVI часть I книги, стр. 40)

4.     "Это было уже начало юности..." (XV часть II книги, стр. 92)

Что представляет собой Художественный мир "Жизни Арсеньева" в пределах каждой из этих эпох, каково его устройство? Бунина, как уже отмечалось, волнует не столько история героя, сколько история его души. Таким образом, в Художественном мире "Жизни Арсеньева" - два субъекта взаимодействия: "Душа" и "Окружающий мир". От эпохи к эпохе изменяется и то, и другое. Точнее говоря - изменяется только "Душа", состояние "Души", а изменение "Окружающего мира" есть лишь расширение его границ. Характер взаимодействия "Душа" - "Окружающий мир" проявляется следующим образом: "Душа" соприкасается с "Окружающим миром" и в точках этого соприкосновения, или как результат соприкосновения, возникают чувства. Чувства способствуют взрослению "Души", ее формированию. Став взрослее "Душа", становится способной к более полному восприятию "Окружающего мира", к более сложным его проявлениям, результат соприкосновения с "Окружающим миром" уже в новых границах - новые чувства, и опять - взросление, и так далее...

Учитывая все сказанное можно обратиться уже к непосредственному рассмотрению элементов Художественного мира "Жизни Арсеньева" и законов их движения.

 

«Лика» - особое явление художественного мира «Жизни Арсеньева»

Но прежде необходимо определить, что понимаем мы под "Жизнью Арсеньева" в данной работе. Речь идет о взаимоотношении I-IV и V книг "Жизни Арсеньева". "Отдельной книгой роман напечатан в январе 1930 года в издательстве "Современные записки" (Париж) - "Жизнь Арсеньева. Истоки дней... Пятая книга романа была издана отдельной книгой издательством "Петрополис" в Брюсселе, в 1939 году"[41]. Попутно отметим, что "Освобождение Толстого" было выпущено в 1937 году, в Париже. Даже по датам опубликования "Освобождение Толстого", как бы входит в состав "Жизни Арсеньева". Пятая книга "Жизни Арсеньева" - "Лика", отделена от первых четырех несколькими годами и "Освобождением Толстого". И проходить мимо этого факта ни в коем случае нельзя. Это момент весьма значимый для понимания Художественного мира "Жизни Арсеньева". Однако говорить о существе "Лики" в структуре текста "Жизни Арсеньева" пока преждевременно. Отметим лишь, что, по мнению автора данной работы, "Лика" есть неотъемлемая и органичная часть "Жизни Арсеньева", действительно - пятая книга. Особенность же ее состоит в том, что в "Лике" один из эпизодов "Жизни Арсеньева" - отношения Арсеньева и Лики, - "развернут" до самостоятельного значения, до явления, характеризующегося наличием уже собственного Художественного мира. То есть, если пользоваться космической терминологией, - нам предложено рассмотреть звездный мир "Лики" в телескоп, в то время как другие части космоса "Жизни Арсеньева" мы вынуждены воспринимать не вооруженным глазом. В то же время Художественный мир "Лики" в целом соответствует структуре Художественного мира "Жизни Арсеньева", поэтому для объяснения Художественного мира "Жизни Арсеньева" мы будем обращаться и к пятой книге. Но исследование наше до определенного момента будет ограниченно книгами I-IV.

 

Глава Вторая,

вновь - вступительная, но уже не для нас, а для героя, и в мир Русской литературы, и в мир - земного бытия. Первые открытия души - знакомство с первыми «нелегкими познаниями, мыслями и чувствами, приобретенными мною на земле»

 

Первые строки "Жизни Арсеньева"

"Самое первое воспоминание мое есть нечто ничтожное, вызывающее недоумение. Я помню большую, освещенную предосенним солнцем комнату, его сухой блеск над косогором, видным в окно на юг..."[42]. Первое соприкосновение с Окружающим миром. Первое впечатление от этого соприкосновения. Художественный мир "Жизни Арсеньева" на этом этапе исследования представляет собой взаимодействие души "...еще не совсем пробудившейся для жизни, всем и всему чуждой, робкой и нежной..."[43] и Окружающего мира. История жизни начинается с пробуждения души. В контакт с Окружающим миром вступает не младенец, но душа его, которая еще не живет, еще только "грезит жизнью". Что в этих грезах? "Пустынные поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом - море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание..."[44]. Какие чувства вызывают в душе эти грезы? Печаль, грусть... Но почему не радость бытия? Душа "всем и всему чуждая", то есть всему земному миру, тому миру, в котором она пребывает. "Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества?"[45] Оставаясь наедине с собой, душа наиболее свободна от воздействия чуждого ей мира. К чему же стремится она в эти минуты? "Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой широкий двор в тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой, холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое"[46]. Чужой, земной чуждый мир. Но часть этого мира - небо, - воспринимается душой как "отчее лоно", "родные глаза". Небо - родина души? Что находит душа в небе? "Плывет... высокое, белое облако... Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть... в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире!"[47] Душа еще ничего не ведающая в мире, уже имеет знание о Боге! И это знание не есть результат постижения земного мира, оно существовало изначально, еще до явления души в земную юдоль. Но, следовательно - земная жизнь лишь часть бытия души. Она существовала до своего земного воплощения...

 

Русская литература о Бессмертии души

Насколько верно наше предположение именно о таком понимании души в Художественном мире "Жизни Арсеньева"? "У нас нет чувства своего начала и конца "[48]. Однако размытость границ земного бытия еще не есть свидетельство внеземного существования души. Дальнейшая система доказательств несколько выходит за рамки текста "Жизни Арсеньева". Обратимся к "Освобождению Толстого": "Почему симметрия приятна для глаз? Это врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно основано? Разве во всем в жизни есть симметрия? Напротив, вот жизнь - и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит в вечность; вот вечность - и я провел с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нет такой же черты, Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны! Мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание..."[49]. (Курсив Бунина - А. С.). После-земное существование души, ее бессмертие является для Толстого аксиомой, он "сомневается" лишь в ее до-земном существовании. Бунин пишет: "Для Толстого не осталось в годы его высшей мудрости не только ни града, ни отечества, но даже мира; осталось одно: Бог; осталось "освобождение", уход, возврат к Богу, растворение - снова растворение - в Нем"[50]. Возврат к Богу, снова растворение в Боге..., то есть земная жизнь была лишь периодом расставания с Богом. Плоть земная оболочка души. Рождение есть обретение душой плоти, Смерть - потеря ее. Отметим, что мысль о бесконечности бытия души, не только неоднократно варьируется в "Освобождении Толстого", но проходит и через многие произведения позднего Бунина. Ограничимся одним примером: "У меня их нет, - ни начала, ни конца... Рождение! Мое рождение никак ни есть мое начало"[51] ("Ночь"). Мы уже отмечали, что обращение к Толстому есть для Бунина, обращение к русской литературе и ее истории. Но, что же - Толстой первый кто задумался о временных границах бытия души? Или же существо вопроса состоит в том, что творец не может пользоваться готовыми истинами, он до всего должен доходить сам, открывая уже открытое? Вероятно, последнее более верно. "Когда-то суть европейского мнения о нем (о Толстом - А. С.) очень недурно (в смысле европейской невежественности и самоуверенности) выразил Золя. Мнение это было, в общем, такое: да, крупный талант, но достаточно варварский, истое дитя своего крайне эмоционального народа, человек наивно мудрствующий, открывающий давно открытые Америки, путающийся в том, что уже давно распутано..."[52]. В мучительном постижение открывает Толстой бессмертие души открытое уже русской литературой XIX века. Открытое, или лишь усвоенное ею, русской литературой, в свой "жизненный состав" понимание библейского бессмертия души? Если это так, то Толстой не открывает "новую Америку", он лишь усваивает, то, что усвоено уже всею литературой, к которой он принадлежит, и в подобном усвоении - подтверждение самой принадлежности. Прежде чем стать "жизненным составом" литературы, какая бы то ни было идея, в том числе и идея бессмертия души, должна быть усвоена представителями этой литературы, ее составными частями, коими и являются национальные писатели. Однако однажды уже усвоенная идея должна быть усвояема и каждым писательским поколением. И если это органично происходит, то в этом случае можно говорить и о преемственности культуры и о верности самой идеи. То есть каждый этап развития, литератур в частности, должен поверять открытия, или усвоения этапа предыдущего. И тогда перед нами путь развития и, - суть, гармония развития. Но была ли усвоена идея бессмертия души до Толстого? Из чего исходил Пушкин, обращаясь к друзьям:

"Пируйте же, пока еще мы тут!

Увы, наш круг час от часу редеет;

Кто в гробе спит, кто дальний сиротеет;

Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;

Невидимо склоняясь и хладея

Мы близимся к началу своему..."[53],

"склоняясь и хладея, мы близимся к началу своему"? Плоть, тело, старея, ни коим образом, не близится к началу, но - к концу, к смерти. Если же предположить, что речь идет о душе, о духовной составляющей человека, то в словах Пушкина и логика, и гармония. Рождение равно смерти, как равны два состояния перехода души из бытия небесного в бытие земное и наоборот. Тогда, старение плоти, ее умирание, есть для души путь к возвращению в небесное бытие, то есть к тому, чем она была до своего земного, телесного воплощения, то есть - "... к началу своему...". Именно такое понимание земного и небесного бытия души мы и находим в "Жизни Арсеньева". Пушкин, однако же, значительная составная часть русской литературы, но лишь - часть... Обратимся еще к одному имени. В своей статье "Е. А. Баратынский" Бунин пишет: "Прежде чем приступить к характеристике поэзии Баратынского, считаю полезным остановиться на оценке его со стороны наиболее крупных представителей нашей литературы, - оценке, свидетельствующей о том, что изучение Баратынского действительно заслуживает серьезного внимания. И вот что читаем мы у Пушкина и Белинского относительно Баратынского.

"Баратынский, - говорит Пушкин, - принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален - ибо мыслит... мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко".

Вот что мы читаем в статье Белинского:..."Баратынский мыслил стихами... Эта мысль или, лучше сказать, дума (Курсив Бунина. - А. С.), всегда так тепла, так задушевна в стихах Баратынского; она обращается к голове читателя, но доходит до нее через его сердце...""[54]. Из сказанного видно, что, во-первых, имя Евгения Абрамовича Баратынского не случайно возникло в нашей работе - к нему обращался и сам Бунин, и, во-вторых, - Баратынский - не случайность в русской литературе, но весьма значимая часть ее. Важно еще обратить внимание не то, что Бунин оценивает Пушкина и Белинского как "крупных представителей нашей литературы", то есть и наше обращение к этим именам вполне правомерно. Что же находим мы относительно бессмертия души у одного из наших "отличных поэтов"?

"...в искре небесной прияли мы жизнь,

Нам памятно небо родное,

В желании счастья мы вечно к нему

Стремимся неясным желаньем..."

Эти строки цитирует и Бунин в своей статье[55]. Очевидно, что до-земное бытие души для Баратынского - реальность. Более того, приведенные строки являют полное соответствие устремлений лирического героя Баратынского и героя "Жизни Арсеньева". Баратынский пишет: "небо родное". Для героя "Жизни Арсеньева", небо - "отчее лоно". Творчества Баратынского как одного из начал "Жизни Арсеньева" мы еще коснемся. Все сказанное нами выше является и подтверждением того, что космос "Жизни Арсеньева" разомкнут и в направлении творчества Бунина - статья "Е.А. Баратынский" написана в 1900 году, и в направлении русской литературы. Это не противоречит и пониманию творчества Бунина как космического пространства: во вселенной отсутствуют четкие границы, и все части - "единый организм".

(Комментарий 2014 года: читателю, во избежание искушений, следует посмотреть, во-первых, и то, что говорит архимандрит Георгий (Шестун) о «Гармонии страдания» в этой части и Святоотеческое наследие: идея о пред-существовании души - не приемлема Православным миропониманием. Однако попробуем сегодня, высказать вот какое предположение. Строка в «искре небесной мы приняли жизнь» (Баратынский) полностью отвечает Православному миропониманию. Сравним: И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою (Быт.2:7). Сравним еще: и дал Адаму тело смертное, которое было также создание рук Твоих, и вдохнул в него дух жизни, и он сделался живым пред Тобою (3-я Ездры, 3, неканон.). Человек становится Душею Живою после Вдухновения Божия. Но, что есть Душа человека как не вдухновение Дыхания Жизни? Однако Кому же принадлежит Вдухновение Дыхания Жизни? - Творцу, Создателю.

Этот вопрос, вопрос всеобъемлющего знания души, знания, превосходящего человеческий опыт, очень важен в Православном миропонимании, ибо современных исследователей сбивает с толка. Между тем, здесь, в этом аспекте Православного миропонимания, разрешаются многие не решаемые вопросы Русской литературы. Например, кажущийся пантеизм Русской литературы, Русских писателей. А.В. Моторин, вроде бы, справедливо говорит о мировоззрении Гоголя: «В апреле 1838 года он пишет из Рима М.П. Балабиной: «Мне казалось, что будто я увидел свою родину... родину души своей... где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет»^[18]. Нехристианская мысль о предсуществовании душ (внутренне связанная с пантеистической идеей перевоплощения душ) дополняется в том же письме общим уравниванием достоинств христианства и язычества».

Справедливо? Нет, это все в высшей степени несправедливо по отношению к Русской литературе. В Русской литературе - нет нехристианских мыслей. Вспомним Белинского, перефразируем немного: кому доступна целостность Русской литературы, тому видится одна Красота; Красота как понимал ее Федор Михайлович Достоевский - видится Христос, Господь, Пресвятая Троица; отсюда вся Красота Русской литературы, от Христа, от Пресвятой Троицы. Все, что вне Христа - вне Русской литературы. Но как объяснить? В Православном миропонимании: то, что Гоголь увидел «родину души своей» в Риме, в этом нет ничего страшного и удивительного. Бунин уточнит потом в «Жизни Арсеньева» - гляжу «в небо как в отчее лоно свое». Об этом говорили послы князя Владимира, отстояв Православное Богослужение: «на земле мы были или на небе». Надо принять во внимание особую чуткость Русских писателей, особую открытость их действию Наития Духа Святаго. В.Н. Муромцева свидетельствует о Бунине на Святой земле: «Ян чует Христа живым». Это «чутье» всей Русской литературы. И где, как не в Риме, обильно окропленном кровью Христианским мучеников, чуять Христа живым. Но, Христос, Пресвятая Троица - и есть родина всякой души. Ибо душа дается человеку «вдухновением Божьим». Именно об этом, и поэтому, говорит Бунин - когда говорит: «нет в мире разных душ и времени в нем нет». «Вдухновение Божие» и есть - тот таинственный состав, где «живет» всякая душа, «где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет». Именно об этом говорит академик А.А. Ухтомский - «Доминанта души - внимание духу...» Но чтобы быть внимательным Духу, надо его ощущать как действительное своей жизни. И еще Ухтомский - «...мы хотим узнать то постоянное, имеющееся в глубине человека, что заставляет его опять и опять возобновлять искание религиозной истины». Во глубине человека, в душе человека, имеется то, что человеку не принадлежит, Кому же?, - Богу, Творцу, Пресвятой Троице. Об этом святитель Феофан Затворник: «Стало быть, есть в нас голос, который мы должны признать не нашим голосом. Чьим же? Божиим. От Кого естество наше, от Того и голос. Если он Божий, то должно его слушать, ибо тварь не смеет поперечить Творцу. Голос этот говорит, что есть Бог, что мы от Него состоим в полной зависимости и потому не можем не питать в себе благоговейного страха Божия; имея же его, мы должны исполнять волю Божию, которую совесть и указывает. Все это составляет слово Божие, написанное в естестве нашем, читаемое и предлагаемое нам, и мы видим, что люди всех времен и всех стран слышат это слово и внимают ему» (Феофан свт., 2008, с.147). Но, где есть «голос», там может быть и «знание» - не принадлежащее нам, как и голос?).

 

Сокровенная душа, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее

Таким образом, в Художественном мире "Жизни Арсеньева", Душа - есть часть Мира Бога временно разлученная с Ним земным бытием. Поэтому, оказавшись в земных пределах душа, печалится и тоскует, поэтому и смотрит в небо, как в "отчее лоно". Поэтому и в окружающем ее отныне земном мире, пытается отыскать она, в первую очередь, родное, ведомое ей. "Глубина неба, даль полей говорили мне о чем-то ином, как бы существующем помимо их, вызывали мечту и тоску о чем-то мне не достающем...". Мир небесный сливается с миром земным в неком объединяющем начале. И начало это - Бог, та "...сокровенная душа, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее..."[56]. То есть Бог не только в небе, он присутствует и в земном мире - "Зимой безграничное снежное море, летом - море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание..."[57], - в Мире природы. Здесь Мир природы объединен здесь с Миром небесным, то есть с Богом в символическом обозначении бесконечности пространства - "море". Но отчего же боль и тоска младенческой души? Ведь не грустят же в этой тишине "ни жаворонок, ни сурок"? Не грустят потому, что и жаворонок, и сурок органичная часть Мира Природы, то есть земного выражения Мира Бога. Они не чувствуют "сокровенной души" потому что сами есть воплощение этой души. Не то человеческая душа, даже в период младенчества. Уже то, что она чувствует Бога, сокровенную душу, в окружающем мире, свидетельствует о том, что она пытается познавать этот мир. Но путь познания - это путь в мир жизни, каждый миг бытия - это шаг от Бога. И изменить, что-либо не в ее власти. Потому-то и остаются в памяти героя минуты полного одиночества, что эти минуты - возможность забыть о земном, о том, что есть где-то "собаки, лошади, овцы, коровы, работники... кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и отец, гимназисты-братья, сестра Оля..."[58], и, остаться наедине с родным, с небом, с Богом. В Художественном мире "Жизни Арсеньева" "одиночество" - это возможность, забыв о земном, вновь ощутить себя частью небесного, возможность чувствовать Бога в земном мире и слышать Его.

 

Детство стало понемногу связывать меня с жизнью

Итак, Художественный мир в младенческий период жизни Арсеньева представляет собой взаимодействие Души с окружающим ее миром, который пока имеет границы в пределах Мира Природы. То есть весь Окружающий мир для младенческой души сосредоточен в Мире Природы. Иного, чужого, она просто не хочет замечать. Результат взаимодействия души с Окружающим миром - есть познание этого мира и, как следствие взросление ее. Вот запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок. "Я освобождаю его и с жадностью, с удивлением разглядываю: что это такое, кто он... где он живет, куда и зачем летел, что он думает и чувствует?"[59] Пробудившееся сознание "с жадностью" постигает мир. "... И жук поднимается в воздух, гудя уже с удовольствием, с облегчением и навсегда покидает меня, теряется в небе, обогащая меня новым чувством: оставляя во мне грусть разлуки..."[60] В точке соприкосновения Мира души с Миром Природы возникает чувство - "грусть разлуки". И вероятно, это грусть не только от разлуки с жучком, но и от потери младенческого неведения бытия, оно ведь тоже теряется в небе... В эпизоде с хлебным жучком действует уже не собственно Душа, а структура усложнившаяся с пробуждением сознания, обозначенная нами, как Мир Души.

"Детство стало понемногу связывать меня с жизнью...". Обратим внимание на слово "связывать". Значение его не только соединять, но и лишать свободы, ограничивать возможность действия. Сравним с "Освобождением Толстого". Бунин цитирует строки "Первых воспоминаний" Толстого и, далее, пишет:

- Подчинение и потом опять освобождение.

В чем главное отличие одной человеческой жизни от другой? Не в той ли или иной мере ее "подчинения" и "освобождения"? И вот рождается человек, который на всю жизнь запоминает боль, жалость, грусть, испытанную им на самом пороге "подчинения", при переходе "вниз", и вообще нечто такое, что недоступно обычной человеческой памяти:

Вот первые мои воспоминания (которые я не умею поставить по порядку, не зная, что было прежде, что после, о некоторых даже не знаю, было ли то во сне или на Яву). Вот они: я связан; мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать, и я кричу, плачу... И памятны мне не крик мой, не страдание, но сложность противоречивость впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и я, кому сила нужна, я слаб, а они сильны... (конец цитаты)[61].

Не так ли желает свободы душа, попав в полон земной плоти? Далее Бунин продолжает уже от себя: ""Связывают". Впоследствии он будет неустанно все больше "развязываться", стремится назад, к "привычному от вечности"[62].

Слово "связывать" мы находим среди первых, как и у Толстого, воспоминаний Арсеньева. Надо ли доказывать, что и в том, и в другом случае мы имеем дело с "подчинением" жизни, с "полонением" жизнью? Арсеньев и Толстой совпадают. О чем можно говорить на примере этого сопоставления "Жизни Арсеньева" и "Освобождения Толстого"? О случайном ли совпадении, или о том, что не обратись мы к "Освобождению Толстого", вне поля нашего зрения могла бы остаться существенная деталь Художественного мира "Жизни Арсеньева"? Последнее, на наш взгляд, более основательно. Однако все сказанное не отменяет и первого значения: "связь" - соединение. В чем проявляется эта связь? Душа взаимодействует с Окружающим миром, открывая, помимо знакомого ей уже Мира Природы, другие составляющие его части. В точках соприкосновений души с различными проявлениями окружающего ее мира возникают чувства, "идет работа" по формированию Внутреннего Мира.

 

Взросление души. Взаимодействие Внутренний мир героя - Окружающий героя мир

Структура Художественного мира "Жизни Арсеньева" на этом этапе усложняется. С одной стороны уже не младенческая душа, но формирующийся под воздействием Окружающего мира Внутренний мир героя, с другой - сам Окружающий мир являет, помимо знакомого уже Мира Природы, другие свои составные части: Мир Предметный, Мир Людей, Мир Интеллектуальный. Однако основой Художественного мира остается взаимодействие Души с Окружающим миром и чувства, рождающиеся в результате этого взаимодействия.

Первое в жизни героя путешествие, путешествие в город, - знакомство с Миром предметным. Восторг от ваксы "черной, тугой", "с тусклым блеском и упоительным спиртным запахом, от сапожек "с красным сафьяновым ободком на голенищах", от плеточки "с свистком в рукоятке... упругой и гибкой"[63]. Как и в соприкосновении с Миром Природы, здесь в первую очередь "работает" душа. Внимание сосредоточено не на полезности предметов, а на их эстетической выразительности, на красоте, явленной в них. Однако путешествие в город не есть только знакомство с Миром Предметов. Значение этой сцены в Художественном мире "Жизни Арсеньева" гораздо более важное, поднимающееся до уровня символических обобщений. И мы к этому еще вернемся.

"... Постепенно входили в мою жизнь и делались ее неотделимой частью люди"[64]. "Младенческое одиночество" миновало: "... я уже знал, помнил, что я не один в мире..."[65]. В Художественном мире "Жизни Арсеньева" одиночество - это состояние позволяющее ощущать Бога, общаться с ним. Ни Мир Предметный, ни Мир природы не нарушали этого состояния. Мир людей противостоит этому чувству, вытесняет его. Мир людей вызывает у героя "более или менее сознательные чувства". То есть "работает" не только душа, но и сознание. Формируется Внутренний мир героя. Отец, мать, братья, сестры, нянька - отношение к каждому из этих людей своеобразно. Отец: "Я уже чувствовал к нему не только расположение, но временами и радостную нежность, он мне уже нравился, отвечал моим уже слагающимся вкусам...". "Братья мои были совсем не ровесники мне, они жили тогда уже какой-то своей жизнью...". Сестры: "... я нежно полюбил смешливую синеглазую Надю... и незаметно стал делить все свои игры и забавы, радости и горести... с черноглазой Олей"[66]. Все это примеры осмысленного, осознанного чувства. "Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого..."[67].

 

Образ матери. Правда зрения

В Художественном мире "Жизни Арсеньева" образ матери занимает особое место. В отличие от отца, например, которого герой "... не только заметил и почувствовал, но и разглядел..."[68], мать он не разглядывает. Она для него так же ясна и необъяснима, как Бог, и он так же чувствует ее. Вероятно, не случайно и то, что из Мира людей, мать наиболее близко расположена к Богу. Впервые касаясь образа матери, в конце IV части книги I, автор открывает нам одну из особенностей построения Художественного мира "Жизни Арсеньева". В сжатом текстовом пространстве соседствуют первое впечатление о явлении или предмете и глубокое знание о нем. Такое соединение позволяет дать мгновенную с точки зрения восприятия картину явления или сущности предмета. Если следовать предложенному нами образу вселенского, космического строения Художественного мира "Жизни Арсеньева", то эффект этот можно представить следующим образом: при взгляде на ночное небо, мы видим "тесноту "звезд, кажется, что все они расположены рядом, на самом же деле расстояние между ними огромно. Так же огромно, как расстояние от первого ощущения матери до горькой муки непонимания: "Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках?" В том случае, когда мы смотрим на небо и видим две расположенных рядом звезды, мы имеем дело с оптическим эффектом именуемом "обман зрения". В Художественном же мире "Жизни Арсеньева" подобное видение дает совершенно обратный эффект, который можно назвать "правдой зрения", или "объективностью восприятия" Эффект этот не есть открытие Бунина, он, в какой-то мере присутствует в любом воспоминании, однако, лишь у Бунина подобный эффект доведен до уровня значимой части Художественного мира.

 

Мир Природы - Божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности!

Открытия души при знакомстве со своей "новой обителью" - Мир предметный и Мир людей, - занимают свое место в жизни героя. Однако значение Мира Природы и его место в окружающем мире на этом этапе развития души остается главенствующим. Более того, Мир природы как бы сопровождает душу в ее постижении окружающего. Прощание с младенчеством освещено ночной звездой: "А поздним вечером... я лежал в темной спальне... все глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезда... что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?"[69] То же и при открытии Предметного мира: "Дома, лежа в своей кроватке, я истинно замирал от счастья, что возле нее стоят мои новые сапожки, а под подушкой спрятана плеточка. И заветная звезда глядела с высоты в окно и говорила: вот теперь уже все хорошо, лучшего в мире нет и не надо!"[70] То же в осознании своей причастности к Миру людей: "Помню: однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал... в большое не завешенное окно - бледную и грустную осеннюю луну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы... Но я уже знал, помнил, что я не один в мире..."[71]. Вспомним, что Мир природы в период младенчества и раннего детства по преимуществу - есть Мир проявляющий Бога в земном бытие, можно сказать символизирующий Бога. Поэтому и открытия души освящены небесной составляющей этого мира. И как тут не вспомнить строки Баратынского, выбранные Буниным в качестве эпиграфа, для статьи о нем?

"Взгляни на звезды: много звезд

В безмолвии ночном

Горит, блестит кругом луны

На небе голубом.

Ту назови своей звездой,

Что с думою глядит

И взору шлет ответный взор,

И нежностью горит"[72].

По мере знакомства с Миром предметов и Миром людей, Мир природы приобретает для героя все более и более земное значение, сохраняя, однако, свою символическую сущность. "Я уже заметил, что на свете, помимо лета, есть еще осень, зима, весна..."[73]. "Мир все расширялся перед нами, но все еще не люди и не человеческая жизнь, а растительная и животная больше всего влекли к себе наше внимание... Всюду была своя прелесть!"[74]. Душа жадно постигает реалии Мира природы: "... жаркий полдень, белые облака плывут в синем небе, дует ветер, то теплый, то совсем горячий, несущий солнечный жар и ароматы нагретых хлебов и трав... нашли мы и многочисленные гнезда крупных бархатно-черных с золотом шмелей, присутствие которых под землей мы угадывали по глухому, яростно-грозному жужжанию"[75]. Постигая, Мир природы, Душа уже не помнит, что некогда была его частью и частью Бога. "О как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности!"[76] Знание Души уступает место ее чувству, что свидетельствует о ее "приземлении". Мир природы все-таки остается проявлением Мира Бога, только детская душа воспринимает это не на уровне знания, а на уровне чувства. Понятие Мира природы, как Мира символизирующего Бога отныне занимает свое место в Художественном мире "Жизни Арсеньева" именно в таком значении. Следует отметить, что такое содержание мира природы характерно не только для "Жизни Арсеньева", но и для Художественного мира других произведений Бунина, если вообще не для всего его творческого космоса. И вероятно именно таким символическим содержанием Мира природы в Художественном мире И.А. Бунина можно объяснить замечание Ходасевича: "...вся обстановка повествования, весь "пейзаж" (в широком смысле слова) у символистов подчинен фабуле. Он у них, так сказать, "пристилизован" к событиям. Обратное у Бунина. У него события подчинены пейзажу. У символистов человек собою определяет мир и пересоздает его, у Бунина мир, данный и неизменный, властвует над человеком (Не так ли властвует и Бог? - А. С.)... Всякое знание о происходящем принадлежит не им (Героям Бунина - А. С.), а самому миру, в который они заброшены, и который играет ими через свои непостижимые для них законы... Этот метод (Художественный метод Бунина. - А. С.) можно представить двумя простейшими словами: смотрите и переживайте. Бунин обогащает нас опытом - не "идеями"... не худо, если из опыта возникают "идеи". Но беда если за "идеями" нет опыта..."[77].

 

Так и мы, доколе были в детстве, были порабощены вещественным началам мира (К Галатам, 4:3)

Интересно обратить внимание на точку зрения Ивана Александровича Ильина, тоже касающуюся значения Мира природы в творчестве Бунина. "... Все остальное искусство Бунина по существу своему додуховно... Бунин остался верен естественному свободному Инстинкту... Ему больше всего говорит именно естественная природная красота, как таковая, и самоценное пребывание в ней..."[78]. Очень точно подмечено. Да, только уточним, не Бунину, а Арсеньеву в нашем случае, "больше всего говорит... естественная природная красота...". Однако Ильин не замечает главного: природная красота, то есть Мир природы, не как таковой, но, (исключительно!), как содержащий Бога и по этому представляющим наиболее гармоничную часть Окружающего мира и содержащий наибольшее знание о законах этого мира. Возражая И. Ильину, приходится принимать как данность парадоксальность его логических построений. Ильин для подтверждения своих выводов берет из творчества Бунина, как раз те отрывки его произведений, которые можно было бы использовать для контраргументации. Например; "Что, как сон, помню я? Вот вечереет прекрасный летний день. Солнце уж за домом, за садом, пустой широкий двор в тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой, холодеющей мураве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако... Ах, как все-таки разъединен я с ним! Какая томящая красота!"[79] Цитируется по работе И. Ильина "О тьме и просветлении". В отличие от нашего издания, в отрывке приводимом Ильиным, связь с Богом обозначена еще более явно: "Ах, как все-таки разъединен я с ним!" Далее Ильин пишет: "Именно в такие минуты, в одиноком и самозабвенном, насыщенном и духовно-беспредметном созерцании пробуждался в душе и слагался акт взрослого художника... Эти поэтические экстазы были связаны именно с чувственным опытом; они рождались при восприятии внешнего мира, его вещества, его форм. "О, как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и Бога над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности""[80]. Приводя слова Бунина, Ильин противоречит сам себе. Содержание Художественного мира эпохи младенчества передано верно - это именно чувственный опыт при восприятии внешнего мира. Но внешний мир в эпоху младенчества - это Мир природы содержащий и выражающий Бога. То есть Дух, но не Инстинкт. Ильин видит у Бунина - Инстинкт, и не хочет видеть (иначе не скажешь) Бога. Восприятие Мира природы в эпоху детства, конечно же, в первую очередь чувственное вещественное. Но иначе и быть не может. В младенчестве - Бог знаемый, в детстве душа уже "забыла" Бога. Душа способна в этот период лишь чувствовать Бога. Отсюда и та Инстинктивность восприятия, на которой сосредоточивает свое внимание И. Ильин. Но ведь развитие героя не кончается детством. Душа взрослеет, приходит и новое знание о Боге, и мы это покажем далее. На существе Мира природы в "Жизни Арсеньева", как на логически следующем из традиций русской литературы, остановимся подробнее.

(Комментарий 2014 года. Достаточно сравнить с Новым Заветом: Так и мы, доколе были в детстве, были порабощены вещественным началам мира (К Галатам, 4:3). У Бунина Логика Нового Завета соблюдена здесь не только по смыслу, но - дословно. Иван Александрович Ильин этого предпочитает не замечать.)

 

Русская литература. Мир природы. Языческое и христианское. Мера соотношения

(экскурс в якобы «пантеистическое» Русской литературы)

Рожь. Радостно. - Мир небесный соединен с Миром земным в Мире природы

Толстой пишет: "Человек существо плотское, и поэтому чем проще он берется за молитву, тем более, видна его вера, и тем более угодна эта молитва Богу..."[81]. Восхищение героя "Жизни Арсеньева" Божественным великолепием мира и Бога, есть не что иное, как молитва. И молитва эта настолько проста, что Ильин, да и не только он, просто не понимают ее существа. Между тем как для Толстого Мир небесный соединен с Миром земным - тоже в Мире природы: "Подходя к Овсянникову, смотрел на прелестный солнечный закат. В нагроможденных облаках просвет, а там, как красный раскаленный уголь, солнце. И все это над лесом. Рожь. Радостно. И думал: нет, этот мир - не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен..."[82]. И еще: "Удивительно спокойное, гармоническое и христианское влияние здешней природы, - писал он в день выхода в это путешествие"[83]. Что в данном случае "гармоническое и Христианское", как не синонимы "Божественного"?

Язычество, которое Ильин видит в Бунине, сродни "язычеству", о котором Бунин пишет в "Освобождении Толстого": "Алданов начинает свою книгу о Толстом известной цитатой из Канта: "Две вещи наполняют мой дух вечно новым и все большим благоговением - звездное небо надо мной, нравственный закон во мне". Алданов говорит, что если разделить эту формулу, выражающую идею совершенного гармонического человека, на две части, то нужно будет отнести первую часть к язычнику Гете, а вторую к христианину Толстому"[84]. Далее Бунин весьма убедительно показывает, что путь и Толстого, и его героев (взять хоть, - на примере князя Андрея) - это и путь к "звездному небу" тоже, путь, однако, не языческий, а вполне христианский, в своей сущности имеющий ту же основу, что и "нравственный закон". В таком понимании Толстого взгляды Бунина и Ильина практически совпадают. Однако, в оценке самого Бунина, Ильин видит язычника и языческое "звездное небо" его творчества, не содержащее "нравственного закона". В то время как творчество Бунина, подобно творчеству Толстого, есть христианское сочетание и "звездного неба", и "нравственного закона", языческое лишь в той мере, в какой оно (языческое) свойственно русской изначальной литературе, явленной в "Слове о полку Игореве...".

 

Творил он также молитву и в лесу перед Ликом Богоматери, поставленным на вековой сосне. -

Мера соотношения языческого и Христианского в русской литературе, определяется мерой их соотношения в обществе. "Живя одной жизнью с природой, славянин и душу свою сроднил с природой, представил ее в материальном виде - в виде воздуха или огня, - ставил в тесную связь со светилами, со звездой, под которой родился человек (далее мы покажем, что "звезда" свойственна христианскому не в меньшей степени, чем языческому)... разумеется, проникнуть в самое святилище русского язычества, бывшего исключительно семейной религией... ни духовная, ни светская власть не имели средств, а потому эти обряды долго сохранялись..."[85]. Что сделала церковь? Она соотнесла некоторые внешние проявления язычества (в частности поклонение природе, а наша тема - Мир природы) с христианскими традициями. Один пример: торжество Купалы (языческое) соотнесено с рождением Иоанна Крестителя. Праздник остался праздником, но имеет уже христианскую сущность. Также - Духов день и "земля именинница" (отмечено П. А. Флоренским, как "проникновенная догадка нашего народа")[86]. Таким образом, христианство просто поглотило язычество, будучи "больше" его по существу. И противоречия между язычеством и христианством нет. Язычество есть поклонение раздробленным частям от целого - до-младенческий взгляд, время, когда, по словам Белинского, "не народ, а племя..." (до-личностное состояние); Христианство - понимание Целого, что и есть Бог, взгляд уже более "взрослый", личностный, осмысленный. (Такова же и логика развития героя "Жизни Арсеньева"). На до-личностном этапе своего бытия, восприятие мира Арсеньевым таково, что его вполне можно спутать с языческим, что и отмечает Ильин. Но с обретением Личности, происходит и обретение Бога (мы это подтвердим в дальнейшем). У христиан - Бог: Един в Пресвятой Троице; у язычников: Он словно (рассыпавшиеся) части Целого. Однако христианство не отрицает ни любви к природе, ни умения понимать ее язык. Для христианина, только, язык природы - это Глас Божий. И любовь к природе, всему живому - любовь к Богу. Ведь все - Его Творение, и природа тоже. Ярчайший пример тому - о. Серафим Саровский. Заподозрить его хоть в тени язычества - кощунство, вся его жизнь - воплощение любви к Богу. Но вот, что пишет о нем:

Валентина Зандер (Калашникова): Иногда видели его в дальней пустыньке, куда он уходил для более уединенной молитвы; видели, как он, сидя у своей старой келии, кормил огромного медведя... В пустыни, в лесу преподобный принимал людей, сидя на завалинке своей хижины....Творил он также молитву и в лесу перед Ликом Богоматери, поставленным на вековой сосне...[87]. То есть, уходя в Мир природы, о. Серафим Саровский, чувствовал себя ближе к Богу (но тоже чувствует и герой "Жизни Арсеньева").

Далее - слова о природе окружавшей о. Серафима Саровского С. Нилуса (которого тоже в язычестве ни как не заподозрить): И что это за лес!.. Стройные мачтовые сосны, как чистая благоуханная молитва, возносятся высоко-высоко, к глубокому, в вечернем сумраке потемневшему небу... Вот они, места "убогого Серафима![88] Не правда ли, восторг С. Нилуса весьма напоминает восторг героя "Жизни Арсеньева" перед великолепием Мира природы? Продолжим: В алтаре лежит обломок того камня, на котором, стоя на коленях с молитвой мытаря на устах, он молился подряд тысячу ночей....Там же лежит отрубок с корнем того дерева, которое по молитве батюшки преклонилось в сторону Дивеевской обители...[89]. Что в последней фразе, как не свидетельство того, что Бог языком природы отвечал верному своему молитвеннику? Подобное отношение к Миру природы не только Православная традиция, но и вообще Христианская. Михаил Лодыжинский пишет о сходстве двух христианских подвижников о. Серафима Саровского и Франциска Ассизского: "Общие черты...замечаются даже в некоторых менее существенных деталях их жизни...Самовидцы не раз говорили о том, как Серафим обходился с животными и между прочим, как он общался с медведем, который иногда жаловал к нему в гости. Подобное отношение вообще к животным проявлял и Франциск...зайчик следовал за ним шаг за шагом... до соседнего леса. Кузнечик, стрекотавший... близ его кельи, откликался на его зов"[90].

Может ли здесь идти речь о двоеверии? Очевидно - нет. Следовательно, примеры это свидетельства того, что язычество, отнюдь не противоречие христианству, а ступень на пути к нему или одна из стадий развития общества. В России язычество органично поглощено христианством.

Запомним сам этот принцип: "поглощение", далее мы к нему еще вернемся, и обозначим некоторые закономерности.

 

Бог Игорю из плена путь кажет. Освобождение князя Игоря... из плена язычества?

Теперь обратимся к литературе. "Слово о полку Игореве..." традиционно считается сочетающим в себе языческую и христианскую культуру. Каково существо этого сочетания?

В "Слове о полку..." Бог упоминается только однажды, в конце поэмы (мы используем традиционное обозначение жанра). Судя по тому, что упоминаются не Боги, а Бог в единственном числе, речь идет о христианском Боге. В какой момент жизни князя Игоря это происходит? Игорь бежит из плена, а Бог указывает ему путь. Весьма символично. И куда же лежит путь князя Игоря, путь указанный ему Богом? Нас интересует именно направление движения. Игорь из плена движется к Святой Богородице Пирогощей! Зная о глубине текста поэмы, нельзя ли предположить, что - побег князя Игоря из плена, это побег и из плена язычества в том числе? Побег из плена язычества не лично князя Игоря, но - побег из плена язычества вообще к Православию, как символ Спасения Руси (и от междоусобных войн тоже). Ибо: побег из плена - есть спасение, таков смысл этого действа. И заключительные строки поэмы прямо говорят о русских ратях, как о выступающих со стороны христианства против полков поганых (поганые, не есть ли и языческие?). Все это факты текста поэмы. Действительно, что более могло стать основой объединения Руси язычество или христианство? Несомненно - последнее. Подобным же образом оценивают роль христианства в объединении Руси и В.С. Соловьев ("Византизм и Россия")[91], и А.С. Хомяков ("О характере просвещения Европы")[92]. Можно предположить и следующее. Не есть ли все знамения природы на пути князя Игоря лишь забота о нем Бога - предупреждение языком природы (дело задуманное Игорем все-таки не соотносится с Богом), а потом, коли уж Игорь, не внял предупреждениям, и попал в плен, Бог уже Сам, непосредственно, спасает его. С последним конечно можно спорить. Но вот поразительное совпадение с темой нашего исследования вряд ли может быть подвергнуто сомнению. Что есть побег князя Игоря из плена? ОСВОБОЖДЕНИЕ. И результат этого освобождения - путь к Богу. Но ведь и Бунин объясняет "освобождение" Толстого именно, как путь к Богу. Какие уж тут случайности?

Работа И. Ильина "О тьме и просветлении", учитывая все выше сказанное, - блестящее подтверждение нашего предположения о творчестве Бунина как сочетающем в себе "культуру "Слова о полку..." и Пушкина". Ильин, только не делает соответствующих выводов. Все то, что он видит в Бунине языческого, Инстинктивного, первобытного и есть проявление культуры "Слова о полку...". Ильин проходит мимо этого. А между тем творчество Бунина и есть по существу проявление инстинктивных, языческих начал лишь в той мере в коей оно свойственно человеческой природе вообще, русской в частности или русской православной природе, в зависимости от того, о чем идет речь. Объясняется это тем, что литература утратила связь с культурой "Слова о полку...", но нация не утратила эту связь. Культура общества современного Бунину была органическим следствием всех предшествующих культур развития нации. И Бунин всего лишь возвратил русской литературе некогда утраченный ею исток, поняв наличие его в культуре современного ему общества, и отразив это наличие.

 

Нет никакой отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни

От культуры "Слова о полку Игореве..." обратимся к культуре содержащейся в этапе развития русской литературы именуемом "Пушкин". Вот как определяет отношение Пушкина к Миру природы Белинский: "Кстати об изображаемой Пушкиным природе. Он созерцает ее верно и живо, но не углубляется в ее тайный язык. Оттого он рисует ее, но не мыслит о ней. И это служит новым доказательством того, что пафос его поэзии был чисто артистический, художнический, и того, что поэзия должна сильно действовать на воспитание и образование чувства в человеке. Если с кем из великих европейских поэтов Пушкин имеет некоторое сходство, так более всего с Гете, и он еще более, нежели Гете. Может действовать на развитие и образование чувства... он больше, нежели Гете, верен художническому своему элементу... ибо Гете - весь мысль, и он не просто изображал природу, а заставлял ее раскрывать перед ним ее заветные и сокровенные тайны..."[93]. Пушкин - младенчество русской литературы (период наибольшей близости к Богу и, как следствие, период наибольшего знания, почти Высшего). Поэтому он и не мыслит о природе, что он "сама природа", он сам - ее язык (читай - язык Бога). У Бунина мы находим: и элемент созерцания ("природа как таковая" - по Ильину, как таковая она и у Пушкина), и действие природы на воспитание и образование чувств, но находим и - мысль. То есть в творчестве Бунина сочетается пушкинское созерцание природы с умением "читать ее книгу". И умение это развитие традиций западной литературы, Гете? Не следует ли, более внимательно вглядеться в литературу русскую? Мы говорили о сочетании в творчестве Бунина культуры "Слова о полку..." с культурой Пушкина. Но "культура Пушкина" понимаема нами, как культура свойственная определенному этапу развития русской литературы. Пушкин сумел своим творчеством выразить то, что позволяет говорить об этапе развития - "сделал литературу русской" и выразил многое из культуры современного ему общества. Многое. Однако же, - не все. Белинский отмечает, что Гете мыслит, в отличие от "созерцателя" Пушкина. Но когда мы говорили о Баратынском, то приводили слова и Пушкина, и Белинского, свидетельствующие о том, что Баратынский поэт не только чувства, но и мысли. У Баратынского есть стихотворение "Приметы", имеющее прямое отношение к нашим рассуждениям.

"Пока человек естества не пытал

Горнилом, весами и мерой

Но детски вещаньям природы внимал,

Ловил ее знаменья с верой;

Покуда природу любил он, она

Любовью ему отвечала:

О нем дружелюбной заботы полна,

Язык для него обретала"[94].

Несомненно, что Баратынский говорит о том языке природы, который был ведом и автору "Слова о полку...". Важно, с каких позиций оценивать этот язык. И "вран", и "волк" предупреждают человека. Но что такое эти предупреждения в своем существе?

"В пустыне безлюдной он не был одним,

Не чуждая жизнь в ней дышала.

Но чувство презрев, он доверил уму;

Вдался в суету изысканий...

И сердце природы закрылось ему,

И нет на земле прорицаний"[95]

Белинский, рассматривая стихотворение "Приметы", делает один вывод: "Все наука виновата!"[96] Думается, что Баратынский имеет в виду несколько другое. Прорицания, исходят не из каких - то частей Мира природы в отдельности, что - языческий взгляд, но из сердца природы, что - взгляд религиозный. Ибо, что такое сердце природы, как не Бог? К тому же человек внимает знаменьям природы с верой. Вера - чувство более христианское, чем языческое, языческому более свойственно поклонение. И именно это сердце природы чувствует и "детски внимает" его вещаньям герой "Жизни Арсеньева": "Я негодовал: описаний! - пускался доказывать, что нет никакой отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни"[97]. Отметим, что это ответ Арсеньева на замечание Лики о стихах Фета. (Вряд ли стоит останавливаться на том, какое место занимает Мир природы в творчестве Фета).

 

Последняя смерть обернется Окаянными днями - не Пророчество, но - Логика

Общество, литература, человек - законы их взросления во многом сходны. "Детски внимая вещаньям природы" человек слышит Бога, чем он взрослее, тем далее от Бога (эту логику мы отмечали и в "Жизни Арсеньева"). И если герой "Жизни Арсеньева" от младенческого знания о Боге идет к детскому чувствованию Его в природе и, далее, к отроческому пониманию Его, то общество современное Баратынскому, уходя от детского чувствования Бога, идет не к пониманию Его, но в дебри науки, "в суету изысканий". Тем самым, отдаляясь от Бога и от божественного понимания природы. Это-то с грустью и отмечает Баратынский. И виновата тут не наука как таковая, но общество, которое считает, что наука способна заменить чувство. Похожая мысль является и основой стихотворения Баратынского "Последняя смерть". Баратынский рисует картину счастливого расцвета общества, "разума великолепный пир", так похожий на блеск "серебряного века" и на торжество русского общества вблизи трехсотлетия трона Романовых. А далее страшную картину следующего этапа развития общества: опустошения и разрухи... И картина эта более напоминает не Апокалипсис, хотя и сходна с ним ("Ходила смерть по суше, по водам"), но... "Окаянные дни" Бунина!

Напоминает не внешним сходством описаний, но - интонацией (под интонацией мы понимаем внутреннее звучание художественного произведения организованное ритмическим (и подчиненным ему), стилистическим и семантическим строением фразы). Подробнее: Интонация как внутреннее звучание имеет основой ритм; но ритм - не примитивное чередование звуков (ямб, хорей), а глубинная ритмическая организация фразы, имеющая своей основой сходство с ритмом движения морской волны, шума ветра и т. д. (подобная ритмическая организация свойственна "Слову о полку..."). Два примера: "Что ми шумит, что ми звенит, давеча рано пред зорями?" ("Слово о полку..."); "Дней моих на земле осталось уже мало" (Бунин, "Бернар"). Эти фразы "завораживают" именно своей интонацией, основа, которой ритм в обозначенном нами существе.

Революция 1917 года - страшное пророчество Баратынского. Мог ли Бунин не обратить на это внимание? Судя потому, что Бунин цитирует Баратынского, правда, другое стихотворение, в "Несрочной весне" - в рассказе о гибели России, для Бунина данное пророчество не было секретом. И точнее сказать, не пророчество, но логика развития общества по Баратынскому подтвержденная самой жизнью.

 

Для общества, отдалившегося от Бога, Природа - сфинкс, человек, владеющий языком природы - язычник

Основательность наших предположений можно подтвердить и примерами из творчества Тютчева. Стихотворение Баратынского "Приметы" создано в 1839 году. А Тютчев в 1835 пишет:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык... [98]

Создается впечатление, что Тютчев обозначает взгляд на существо природы, а Баратынский раскрывает это существо. Ведь и там, и там - и любовь, и язык. Правда, у Тютчева - душа, у Баратынского - сердце, но и то, и другое - Бог. Но вот, что пишет Тютчев в 1869 году:

Природа - сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Тютчев более осторожен в своем высказывании, чем 1835 году. Он не утверждает, он говорит: "может статься"... Ни для Тютчева, ни для Баратынского, и для Пушкина, кстати, тоже, то есть для русской литературы, загадки природы нет, и не было. Для общества же, отдалившегося от Бога, природа - сфинкс.

Интересно обратить внимание на существо загадки, ответ на которую мифическому сфинксу дал Эзоп. "Кто утром ходит на четырех ногах, днем - на двух, вечером - на трех?" Речь шла о младенчестве, зрелости, старости - эпохах развития человека! Насколько случайно совпадение загадки сфинкса с предметом наших исследований?

Таковы, вкратце, истоки существа Мира природы в Художественном мире "Жизни Арсеньева", истоки его логики и гармонии, не языческих в своей основе, но - Божественных, Христианских.

 

Осознание собственной Личности, оболочка Души - в жизни моей наступил какой-то перелом и, может быть, к худшему

В Художественном мире "Жизни Арсеньева" на данном этапе исследования можно выделить движение от взаимодействия "Душа - Мир природы", к взаимодействию "Внутренний мир - Окружающий мир". Причем главной частью внутреннего мира остается Душа, так же, как и главной частью Окружающего мира - Мир природы. Воздействия Окружающего мира, впечатления от соприкосновения с ним, накапливаясь количественно, приводят к качественным изменениям - формированию Внутреннего мира, соединяющего душу и сознание. И чем взрослее герой, чем Богаче и сложнее его Внутренний мир, тем все более и более открывается перед ним - мир Окружающий. Открывается не сам по себе. Душа, взрослея становиться способной постигать все новые и новые высоты. В первой книге "Жизни Арсеньева" можно выделить несколько этапов развития структуры Художественного мира. Младенчество (взаимодействие: Душа - Мир природы) II часть I книги. Раннее детство (взаимодействие: Душа - Окружающий мир, включающий Мир предметный, Мир людей и Мир природы), начало формирования внутреннего мира, III-XI части книги I. Отрочество, вступление в жизнь сознательную (Взаимодействие: Внутренний мир - Окружающий мир, включающий помимо уже перечисленных миров, Мир интеллектуальный) XI-XX части книги I.

Вступление героя в сознательную жизнь ознаменовано осознанием героем своей физической сущности. "Помню: однажды вбежав в спальню матери, я вдруг увидал себя в небольшое трюмо... и на минуту запнулся: на меня с удивлением и даже некоторым страхом глядел уже довольно высокий, стройный и худощавый мальчик... Много раз, конечно, видал я себя в зеркале и раньше и не запоминал этого, не обращал на это внимания. Почему же обратил теперь? Очевидно, потому, что был удивлен и даже слегка испуган той переменой, которая... произошла во мне... внезапно увидал, одним словом, что я уже не ребенок, смутно почувствовал, что в жизни моей наступил какой-то перелом и, может быть, к худшему..."[99]. Перелом в жизни героя состоит в том, что душа внезапно становится способной осознавать свою физическую оболочку. Осознать, что она не сама по себе существует в мире, но существует в телесном образе. То есть происходит соединение Души и Тела, на уровне сознания, конечно. Но что есть это соединение по своей сути? Несомненно - человек. Человек вообще? На момент осознания соединения души и тела у героя уже начинает формироваться Внутренний мир, отметим, мир - индивидуальный и осознание физической оболочки, есть вместе с тем и осознание индивидуальности этой оболочки. То есть произошло нечто большее, чем осознание героем своей человеческой сущности, осознание своей индивидуальности. Говоря иными словами в Художественном мире "Жизни Арсеньева" в этот момент происходит осознание героем своей Личности. И все предшествующие этапы формирования героя были этапами формирования Личности. Просто в Художественном мире "Жизни Арсеньева" внимание сосредоточенно на духовных стадиях развития, но вместе с ними развиваются и физиологические составляющие Личности. Насколько верно предположение о том, что Художественный мир "Жизни Арсеньева" на данном этапе исследования был выстроен в направлении формирования Личности? И если это так, то каково место и значение Личности в Художественном мире? Для подтверждения предположения обратимся к "Освобождению Толстого". Бунин цитирует Льва Николаевича: "Мой дух живет и будет продолжать жить. "Но это уже не твой будет дух", - говорят на это. То-то и хорошо, что к тому, что останется жить после меня, не будет примешана личность (Курсив И.А. Бунина), отвечаю я. Личность есть то, что мешает слиянию моей души со Всем. Тело? Зачем тело..."[100], "Все меньше понимаю мир вещественный и, напротив, все больше и больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно только сознавать"[101] (Курсив Бунина). То есть сознавать - это свойство души, понимать - свойство Личности. Толстой стремится к слиянию "со Всем", к потере Личности. У Арсеньева, как уже отмечалось, путь другой. Путь в жизнь, то есть, путь "от Всего". И на ранних этапах бытия душа героя именно больше сознает, чем понимает, Бунин не случайно выделяет эти слова. Путь Арсеньева - есть зеркальное, то есть обратное отражение пути Толстого. Толстой стремится от Личности ко "Всему", Арсеньев идет от "Всего" к Личности. Поэтому герой и чувствует, что перелом в его жизни ""... наступил... может быть к худшему..."", ведь ему предстоит, осознав все тяготы земного плена, мучительно освобождаться от него...

У Толстого, в одной из ранних редакций "Детства...", 16 глава имеет название: "Что я увидел в зеркале и секли ли нас в детстве". Что же видит в зеркале герой Толстого? "Я увидел в зеркале белокурого мальчика... с припомаженными висками и торчащими вихрами на макушке... Вид этого мальчика в зеркале был мне очень неприятен... Володя смотрел на меня... Он, верно, понял, что мне должно быть неприятно знать, что я дурен"[102]. Видно, что внешность имеет для героя Толстого более серьезное значение, чем для героя "Жизни Арсеньева". Почему? У Толстого более история становления человека, чем его души. И осознание героем своего облика есть более осознание внешности, что и важно для человека, чем осознание плоти, как оболочки души. И поскольку речь идет только о внешнем, момент узнавания героем себя в зеркале у Толстого незначим и исключен им из окончательной редакции романа. У Бунина же наоборот рассказ "Зеркало" есть среди "давних набросков "Жизни Арсеньева" "(таков подзаголовок рассказа). Впечатления героя от своей внешности в рассказе нет вообще. Информационное поле рассказа почти полностью посвящено таинству зеркала. Герой рассказа даже начинает отсчет своего сознательного бытия от того момента как осознал свое отражение в зеркале. Для героя "Жизни Арсеньева" тоже важен сам момент осознания тела, лишь, как оболочки души, означающий этап формирования Личности.

 

Открытие Личности - Мир интеллектуальный

Итак, герой осознает свою личностную сущность. А пониманию Личности уже доступно восприятие одной из более сложных составляющих Окружающего мира, по сравнению с открытыми ранее, - Мира интеллектуального. Отметим, что первая встреча с Баскаковым, которому предстоит стать своеобразным проводником Арсеньева в Мире интеллектуальном, тоже связана с Миром природы. С той лишь разницей, что, познавая впервые Мир предметный и Мир людей, душа еще помнила о своей небесной принадлежности, а перед осознанием Личности произошло "заземление" души. И при встрече с Баскаковым Мир природы присутствует уже на вполне земном уровне. Отметим, что подобные детали свидетельствуют о гармонии Художественного мира "Жизни Арсеньева". "... Мрачный апрельский день, когда среди нашего двора внезапно появился человек в одном сюртучке, весь развевающийся и перекошенный от студеного ветра, который гнал его, несчастного..."[103].

Воздействие Мира интеллектуального на Внутренний мир героя, то есть обучение Арсеньева Баскаковым, направленно в первую очередь не на развитие мысли и пробуждение знаний: "Повышенная впечатлительность... была у меня от рождения. Баскаков чрезвычайно помог ее развитию. Как воспитатель и учитель в обычном значении этих слов он был никуда не годен. Он быстро выучил меня читать и писать... а что делать дальше, точно не знал... И вышло так, что его большое воздействие на меня сказалось совсем в другом..."[104]. Но ведь и предыдущее постижения героем Окружающего мира были направлены не в сторону полезности предметов и явлений, но сосредотачивались на их эстетических качествах, на красоте, явленной в них. "Впрочем, ведь и все в мире было бесцельно, неизвестно зачем существовало, и я уже чувствовал это"[105]. То же происходит и с Миром интеллектуальным. Еще раз подтверждая, что Художественный мир "Жизни Арсеньева" - мир цельный и направленный в сторону развития духовной стороны Личности. Именно Баскаков и нужен был Арсеньеву. Ведь речь идет о формировании души художника. Художника слова. Но что бы научиться описывать, необходимо сначала научиться видеть. "Он рисовал акварелью - и пленил меня страстной мечтой стать живописцем. Я весь дрожал при одном взгляде на ящик с красками... часами простаивал, глядя на ту дивную, переходящую в лиловое, синеву неба, которая сквозит в жаркий день против солнца в верхушках деревьев... и навсегда проникся глубочайшим смыслом истинно-божественного смысла и значения земных и небесных красок". Здесь Мир земной сливается с Миром небесным в Божественном смысле красок, то есть в очередной раз подтверждается Божественная сущность природы и умение героя чувствовать ее.

Знакомство с Миром интеллектуальным позволяет Арсеньеву осознать временную и пространственную беспредельность бытия. От рыцарского блеска Средневековой Европы до первобытного зноя Африки. Обратим внимание, что для Толстого в годы "его высшей мудрости не осталось ни града, ни отечества, ни мира..." Арсеньев постигает в обратной последовательности и первоначально ему открывается именно весь мир, отечество будет уже потом. Закономерность соблюдается.

 

Главное Чувство Русской литературы - это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него

В Мире интеллектуальном Арсеньев находит и то, что особенно созвучно его душе - литературу. Ведь литература в какой-то мере то же есть не отражение полезности бытия, но его красоты. Однако литература - это и осмысление бытия. "У Гоголя необыкновенное впечатление произвели на меня "Старосветские помещики" и "Страшная месть". Какие незабвенные строки! Как дивно звучат они для меня и до сих пор, с детства войдя в меня без возврата, тоже оказавшись в числе того самого важного. Из чего образовался мой, как выражается Гоголь, "жизненный состав"..." И, так же как и ранее соприкосновение души, теперь уже с интеллектуальным миром рождает чувства. "Страшная месть" пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить во веки, - чувство... необходимости конечного торжества добра над злом... Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него"[106].

 

Дорогие мне минуты умирания. Первая болезнь, выздоровление - победа Личности над смертью

Вступление в отрочество - это уже жизнь Личности, доличностная жизнь была по преимуществу, жизнью души. Начинается качественно новый этап. И недаром вступление в отрочество ознаменовано первой тяжелой болезнью героя. Болезнь в Художественном мире "Жизни Арсеньева" в данном случае есть тот ощутимый рубеж, тот болевой порог, который преодолевает душа, переходя к тому этапу восприятия мира, когда нельзя уже только сознавать, необходимо еще и понимать. "Освобождение Толстого": "Писал и говорил то же самое не один раз и раньше и позже: Думают, что болезнь - пропащее время... А болезнь самое важное время... Эти дорогие мне минуты умирания". Вся картина болезни героя "Жизни Арсеньева" - переход из одного состояния в другое. "Я испытал внезапное ослабление всех своих телесных и душевных сил, чудодейственную перемену, совершающуюся в такие часы во всех пяти человеческих чувствах... испытал неожиданную потерю желания жить... даже... любить..."[107]. Мы видим, что душа как бы вернулась к своему первоначальному состоянию. Ведь в младенчестве душа тоже не имеет желания жить. Болезнь - это приближение к смерти. В раннем детстве, в период первых познаний Окружающего мира герой уже испытывал приближение к смерти, в тот момент, когда он и сестра Оля объелись белены. "Уж очень дивно звенела у нас голова, а в душе и теле было не только желание, но и возможность подняться на воздух и полететь куда угодно"[108]. Как легка и светла эта картина! И справедлива - душа еще только привыкает к "новой обители", небо, Бог если уже и не роднее, чем земля, то по крайне мере, она еще помнит об изначальном родстве с ними. Совсем иные ощущения у Личности при приближении к смерти: "... целые дни и ночи как бы не существования, иногда только прерываемого снами, видениями... безобразными, нелепо-сложными, как бы сосредоточившими в себе всю телесную грубость мира, которая в распаде, в яростном борении сама с собой, гибнет среди чего-то горячечного, пламенного (несомненно, послужившего для человеческих представлений об адских муках)"[109]. Болезнь как бы кошмарный и вещий сон души о будущности ее земного бытия, и совсем недаром упомянуты здесь "адские муки". Для души смерть не есть конец бытия, - это ее возвращение к Богу. Отсюда и детская легкость приближения к смерти. Совсем другое - Личность, Смерть для нее - это конец. И поскольку Личность в отрочестве уже "больше" души, "сильнее" ее, то и возвращение к земному бытию радостно. Для Личности земная юдоль знакома - это ее родина, небесная же страшна, неведома. Для Личности возвращение в земную жизнь есть возвращение домой. "И какой неземной ясностью, тишиной, умилением долго полна была моя душа после того, как я вернулся из этого снисхождения во ад на землю"[110]. И поскольку возвращение это состоялось главенство Личности над душой отныне окончательно утверждено. За болезнью героя следует смерть его сестры, как бы показывая, что возвращения могло и не быть...

 

Ум - это человек в теле или, лучше сказать, человек через тело, словом личность

С момента явления Личности собственно и начинается жизнь человека. На доличностном этапе герой живет "не той подлинной жизнью, что окружает его", но "той, в которую она для него преображается, "больше же всего вымышленной". Отныне он вынужден жить и подлинной жизнью подчиняться ее реалиям. "В августе того года я уже носил синий картузик с серебряным значком на околыше... теперь был Алексей Арсеньев, ученик первого класса такой-то мужской гимназии"[111]. Алексей Арсеньев - Личность закрепляет индивидуальность своего земного бытия личными именем и фамилией.

Вероятно, полезно будет подтвердить предположенную нами логику развития героя "Жизни Арсеньева" направленную именно к формированию Личности взглядами Белинского на развитие человека и общества. "Что составляет в человеке его высшую, его благороднейшую действительность? - Конечно, то, что мы называем его духовностию, то есть чувство, разум, воля, в которых выражается его вечная, непреходящая, необходимая сущность. А что считается в человеке низшим, случайным, относительным, преходящим? - Конечно, его тело. А между тем, что такое лицо, глаза, голос, манеры? Ведь это все - тело, внешность, следовательно, все преходящее... - так, но ведь во всем этом мы видим и слышим и чувство, и ум, и волю... Ум - это человек в теле или, лучше сказать, человек через тело, словом личность"[112] (Курсив Белинского. - А. С.) Наше предположение, о том что осознание внешности героем (зеркало), есть осознание Личности, в принципе, совпадает с воззрениями на Личность, Белинского. Далее Белинский пишет: "Что личность в отношении к идее (Курсив Белинского. Далее в этой цитате - тоже. - А. С.) человека, то народность в отношении к идее человечества. Другими словами: народность суть личности человечества... Человеческое присуще человеку потому, что он человек, но оно проявляется в нем не иначе, как, во-первых, на основании его собственной личности... а, во-вторых, на основании его национальности... Человек силен и обеспечен только в обществе; но чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима... национальность... Чем ближе человек или народ к своему началу, тем ближе он к природе, тем более он ее раб; тогда он не человек, а ребенок, не народ, а племя. В том и другом человеческое развивается по мере их освобождения от естественной непосредственности..."[113]. Все сказанное полностью соответствует логике развития героя "Жизни Арсеньева" и логике строения Художественного мира книги. Осознание Личности происходит при вступление героя в отрочество. Отроческие годы Арсеньева начинаются годами обучения в гимназии. Но на пути в гимназию, в город Арсеньев думает, как раз таки о национальном: "... Несомненно, что именно в этот вечер впервые коснулось меня сознание, что я русский, живу в России... и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал ее прошлое и настоящее, ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и свое кровное родство с ней..."[114]. Развитие Арсеньева идет по пути освобождения от естественной непосредственности, и сразу же за осознанием Личности, к нему приходит осознание национального. И в этом соответствие не только с логикой Белинского, но и с логикой "Освобождения Толстого": "ни града, ни отечества, ни мира..."" Мир Арсеньевым уже обретен, посредством знакомства с Миром интеллектуальным, далее - Отечество. Отметим еще, что и национальное герой тоже воспринимает чувством (свидетельство гармонии Художественного мира). Национальное, русское - значительная и очень важная часть Художественного мира "Жизни Арсеньева", однако сейчас мы не будем подробно останавливаться на этом. И обратимся к отроческим открытиям души Арсеньева, первым из которых стало открытие России, Отечества.

(Продолжение следует)

---

[1] Белинский, т. 2, с. 114.

[2] Белинский, т. 3, с. 378.

[3] Бунин, т. 6, с. 325-326.

[4] Аксаков, с. 312.

[5] Толстой, с. 512.

[6] Лермонтов, с. 384.

[7] Толстой, с. 512.

[8] Добролюбов, т. 1, с. 328-331..

[9] Белинский, т. 3, с. 176.

[10] Бунин, т. 9, с. 18-19.

[11] Мейлах, с. 79.

[12] Пушкин, с. 446.

[13] Бунин, т. 9, с. 7-8.

[14] Литературоведение, с. 194.

[15] Белинский, т.1, с. 558.

[16] Словарь, с. 488.

[17] Там же, с. 439.

[18] Бунин, т. 6, с. 237.

[19] Бунин, т. 1, с. 45.

[20] Белинский, т. 1, с. 559.

[21] Литературоведение, И. А. Виноградов, с. 257.

[22] Дневники Бунина, с. 136

[23] Там же, с. 143.

[24] Бунин, т. 6, с. 92.

[25] Словарь, с. 431.

[26] Литературоведение, с. 293.

[27] Бунин, т. 6, с. 11.

[28] Литературоведение, с. 294.

[29] Там же.

[30] Там же.

[31] "Литературное наследство", т. 84, кн. 2, с. 258.

[32] Белинский, т. 3, с. 508.

[33] Там же, с. 511.

[34] Дневники Бунина, с. 133.

[35] "Литературное наследство", т. 84, кн. 1, с. 493.

[36] Мальцев, с. 104.

[37] Белинский, т. 3, с. 511.

[38] Там же, с. 597.

[39] Там же, с. 511.

[40] Ходасевич, с. 651.

[41] Бунин, т. 6, с. 322.

[42] Бунин, т. 6, с. 9-10.

[43] Там же.

[44] Там же.

[45] Там же.

[46] Там же

[47] Там же.

[48] Там же, с. 7.

[49] Бунин, т. 9, с. 119.

[50] Там же, с. 7.

[51] Бунин, т. 5, с. 300.

[52] Бунин, т.9, с. 97.

[53] Пушкин, с. 409.

[54] Бунин, т. 9, с. 509.

[55] Там же, с. 521.

[56] Бунин, т.6, с. 9-10.

[57] Там же.

[58] Там же.

[59] Там же.

[60] Там же.

[61] Бунин, т. 9, с. 45.

[62] Там же.

[63] Бунин, т. 6, с. 12.

[64] Там же, с. 15.

[65] Там же.

[66] Там же, с. 14.

[67] Там же.

[68] Там же.

[69] Там же, с. 10.

[70] Там же, с. 12.

[71] Там же, с. 15.

[72] Бунин, т. 9, с. 507.

[73] Бунин, т. 6, с. 15.

[74] Там же, с. 19.

[75] Там же, с. 17.

[76] Там же, с. 18.

[77] Ходасевич, с. 555.

[78] Ильин, с. 36.

[79] Там же, с. 36-37.

[80] Там же.

[81] Толстой, с. 276.

[82] Бунин, т. 9, с. 98.

[83] Там же, с. 88.

[84] Там же, с. 160.

[85] "Путь к спасению", с. 139-140.

[86] "О Русь...", с. 224.

[87] "Серафим...", т. 1, с. 65.

[88] Там же, т. 2, с. 181.

[89] Там же, т. 2, с. 197.

[90] Там же, т.2, с. 155-156.

[91] "О Русь...", с. 144-145.

[92] Там же, с. 109.

[93] Белинский, т. 3, с. 416.

[94] Баратынский, с. 135-136.

[95] Там же.

[96] Белинский, т. 2, с. 428.

[97] Бунин, т. 6, с. 214.

[98] Тютчев, с. 262.

[99] Бунин, т. 6, с. 29.

[100] Бунин, т. 9, с. 16.

[101] Там же, с. 15.

[102] Толстой, с. 322.

[103] Бунин, т. 6, с. 16.

[104] Там же, с. 30-31.

[105] Там же, с. 34.

[106] Там же, с. 32.

[107] Там же, с. 42.

[108] Там же, с. 17.

[109] Там же, с. 42-43.

[110] Там же, с. 43.

[111] Там же, с. 46.

[112] Белинский, т. 3, с. 659-660.

[113] Там же, с. 662-663.

[114] Бунин, т. 6, с. 57.