Цель конференции - введение в научный оборот новых исследований и материалов, обмен информацией по истории последней кампании Русской армии в Крыму, причинам, предпосылкам, обстоятельствам Крымской эвакуации 1920 года, начальному периоду пребывания Русской армии и флота на чужбине, изучению соответствующих аспектов наследия русской эмиграции.
Ниже мы впервые публикуем часть записок известного русского правоведа, общественного деятеля, публициста, музыканта, черниговского губернского тюремного инспектора Д. В. Краинского (см. о нем: Памяти Дмитрия Васильевича Краинского (23.10/5.11.1871-13.03.1935))
Свои записи Д.В. Краинский вел в соответствии с досоветской орфографией и по юлианскому календарю. В нашем издании орфография приближена к современной. Подготовка рукописи к публикации - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко).
+ + +
Крым экономически задыхался. Жизнь дорожала с каждым днем. По сравнению с первым нашим пребыванием в Крыму в июле месяце цены значительно поднялись. Жить было трудно. Мы получали жалования 14000-16000 руб. в месяц и кормовые в сутки 1200 руб. в то время, когда рабочие имели десятки тыс. руб. в день, а подростки - сельскохозяйственные рабочие зарабатывали поденно от 2000 руб. Пришлось перебиваться и почти голодать. Утром мы выпивали стакан молока - 400 руб., днем ели в харчевне борщ без жиров - 500 р. и вечером вновь покупал стакан молока. Кроме того, ежедневно мы покупали 2 ф. хлеба - 600 руб. Наш ежедневный расход в 2000 р. превышал наш бюджет, и мы вынуждены были хлопотать о зачислении нас на довольствие при этапе N 49. Мы получили обед и ужин за 1000 р. в день. Рестораны были для нас недоступны. Повсюду обед стоял не меньше 1800 руб.
Ужасное зрелище представляло собою наша казарма утром. Полуголые сидя на полу, на своей одежде, интеллигентные люди вылавливали у себя вшей и давили их на чем-нибудь твердом (на металлической коробке от консервов). Этот треск раздавливаемых вшей был до такой степени омерзительным, что вызывает содрогание при одном воспоминании о нем. И это были представители санитарного ведомства, интеллигентные люди, представители гигиены и санитарии.
Пока тепло на дворе, конечно, такая обстановка жизни, могла быть еще терпима, но мы отлично понимали, что с наступлением холодов, нам угрожает повальное заболевание сыпным тифом. Положение осложнялось еще недоеданием.
Мы перебрали все харчевни и кабаки, но везде цены были одинаковые. Мы обедали только жидким борщом. Между тем нас поражало, что в тех же харчевнях посещающие их рабочие и низшие классы населения позволяли себе то, что казалось по нынешним временам совершенно недоступным. Они платили за обед по 2000 и 3000 руб., ели арбузы (2000 р. штука) дыни, фрукты и посылали за водкой. Мы заинтересовались ценой водки и были поражены, когда чуть ни ежедневно эти люди платили за бутылку водки сначала по 14000 руб., а несколько позже 30000 руб.
На улицах в особенности в праздничные дни часто попадались пьяные из тех же мастеровых и рабочих. Они ни в чем себе не отказывали и разъезжали по городу на извозчиках, которые для интеллигенции были недоступны. Господство рабочего класса и вообще низших слоев населения сказывалось во всем. Заработок рабочего и мастеровых достигал десятков тысяч руб. в день. Мы хотели поставить маленькую латку на сапог, и с нас запросили 6000 руб. Стрижка головы и бороды стоила 1500 руб. Мы пробовали обратиться к портному, чтобы наложить на брюках латку и он запросил с нас 5000 р. Мальчики за чистку башмаков брали 500 руб. Не менее зарабатывали торговцы.
По мере вздорожания жизни торговцы увеличивают процент своего заработка, перекладывая всю тяготу дороговизны на покупателя.
Задыхалась в Крыму в сущности одна интеллигенция.
Простой народ жил лучше, чем раньше и накоплял громадные средства из денежных знаков. Кто был разумнее, тот обеспечивал свое будущее. Прислуга покупала себе дома, открывала рестораны, кафе, магазины и проч. Кто был поглупее тот проживал и прокучивал эти деньги.
Дороговизна достигла небывалых размеров:
обед - 2000-3000 руб. 1 свечка - 2000 руб.
1 ф. булки - 350 руб. 1 ф. винограда - 1500-2000 р.
ст. молока - 350 руб. 1 арбуз - 2000-4000 р.
1 ф. сахару - 9000 руб. 1 ф. груш - 750 р.
1 ф. сала - 6000 руб. 1 ф. табаку - 6000 р.
10 яиц - 2000 р. 1 баклажан - 300 р.
Правда, и среди интеллигенции наблюдались уродливые явления. Известная часть интеллигенции вела себя безобразно. Один вид накрашенных женщин, щеголяющих своими нарядами, и молодые люди, выкидывающие в ресторанах десятки тысяч руб. и фланирующие по главным улицам без дела с хлыстиками в руках, производила удручающее впечатление. Откуда у них были такие деньги, это было совершенно непонятно. Еще меньше было понятно, как могла такая публика покупать такие предметы, которые, казалось бы, были совершенно не доступны по своей цене. Достаточно указать, что арбузы, стоющие от 2000 до 5000 руб., буквально расхватывались публикой. Небольшой кусочек шоколада в 1/8 фунта стоил 6000 руб., и тем не менее барышни с тросточками постоянно жевали его, разгуливая с молодыми людьми на улицах.
Сколько же нужно было иметь денег, чтобы приобрести эти вещи. Мы по крайне мере до сих пор не имели возможность попробовать в Крыму винограда. Фунт винограда стоил обеда, и потому мы предпочитали пообедать, чем съесть фунт винограда. Все это производило удручающее впечатление. В то время, когда где-то в камышах и на поле брани гибнут в ужасных страданиях люди, в то время, когда за пределами фронта стоит стон и скрежет зубов, здесь в тылу люди забыли все и живут всей полнотой жизни. Вечера, концерты, рестораны и ночная гульба, напоминали пир во время чумы.
Тяжелое впечатление производил Севастополь. Правильно сказал один офицер, что на фронте нечем перевязать рану, а в Севастополе все женщины одеты в роскошные белые платья, могущие служить великолепным перевязочным материалом. Дамские туфли, стоющие свыше ста тысяч руб., надеты чуть ли ни на каждой женщине в то время, когда возвращающиеся с фронта офицеры ходят, обутые в дырявые сапоги, одетые на босые ноги.
Мы вспоминаем и сравниваем нашу жизнь при большевиках в советской России и настроение интеллигенции, оставшейся на местах. Жить при большевиках было жутко. Ежедневные обыски, аресты, расстрелы, грабежи и разбои в связи с голодом, разорением и общей разрухой, приостановивших культурную жизнь, создавали крайне угнетенное настроение и страх перед озверевшей толпой. Тем не менее интеллигенция не потеряла своего облика и ушла обособленной от темных народных масс своей культурною жизнью. Как в катакомбах, скрываясь в своих квартирах, с закрытыми ставнями, интеллигентные люди и в особенности учащаяся молодежь, не заразившаяся большевизмом, собиралась в этих квартирах, стараясь не обратить внимания на улицы, и осмысленно проводила время, чуть ни шепотом беседуя на разные темы. Мы беседовали и занимались музыкой, плотно притворяя ставни и ежеминутно выходя во двор и прислушиваясь, не нарушит ли случайно проходящий патруль или просто бандиты такой вечеринки.
Голодные и истощенные, нравственно пришибленные люди тем не менее имели потребность в умственной пище и в общении в культурной обстановке жизни. Эти собрания происходили с некоторым риском и проводились по возможности незаметно. Расходились домой по одиночке или малыми группами и старались пройти по второстепенным улицам.
Эти собрания интеллигенции напоминали нам времена гонения на христианство, которое, нужно полагать, было не более жестокое, чем большевистское гонение на интеллигенцию. Мы вспоминаем наши собрания в музыкальном училище и те предосторожности, которые мы принимали, чтобы большевики не обнаружили наше собрание. Это были часы, когда сквозь слезы мы слушали трио Чайковского и Рахманинова или голодные сидели часами и беседовали на разные темы. Эти собрания, это общение интеллигенции между собою переносили нас далеко назад в атмосферу культурной жизни и действительно напоминали нам жизнь в катакомбах.
Это было тоже гонение на религию интеллигентного человека, каким было гонение на христианство. Мне помнится, как зорко я оберегал собрания молодежи у меня дома, у моей дочери. При каждом увлечении спором или чисто детского смеха я выходил во двор и смотрел в щелку забора на улицу, не идет ли патруль красноармейцев или бандиты. Я слышал в это время стрельбу. Недалеко от нас было место, где производились расстрелы. Может быть, в это время расстреливали заложников или контрреволюционеров из представителей интеллигенции, судьба которых ежедневно могла постигнуть и нас. Возвращаясь я не высказывал своих мыслей, чтобы не нарушить вечеринки и на вопрос, что это была за стрельба, я старался отвлечь их внимание и вновь завести разговор.
Я помню тот вечер, когда расстреливали группу наиболее уважаемых местных людей А.А. Бакуринского с сыном и др. Я знал, что их будут расстреливать в тот вечер и шел поздно вечером домой из музыкального училища. В этот вечер в городе было назначено много вечеров, концертов и митингов. Толпа заполняла все улицы. Разодетое простонародие - бывшая прислуга, дворники, мастеровые, рабочие и еврейская молодежь, празднично гуляла по тротуарам и ликовала. Погода была чудная. Кое-где по провинциальному раздавалось деревенское пение простонародия, группами стоявших у ворот обывательских домов. Интеллигенции на улицах не было видно вовсе. Низшие слои населения играли теперь первенствующую роль. Первые ряды бывшего Дворянского собрания были теперь заполнены простым народом - пролетарскою массою.
И в это время А.А. Бакуринский будил в тюрьме своего сына студента, которого никак не могли разбудить палачи. Алеша проснулся и в ужасе отшатнувшись от палачей, зарыдал как ребенок. Я знал, что в этот вечер будут расстреливать Бакуринского и был потому крайне расстроен. Меня раздражала гулящая и торжествующая толпа. Мы слыхали отдаленные залпы и беспорядочную стрельбу. Это убивали целую группу местных, уважаемых интеллигентных людей. Все отлично понимали, что означает эта стрельба и все говорили друг другу насторожившись «слышите».
Настроение оставшейся в России интеллигенции было совершенно иное, чем в Крыму. Она была несравненно серьезнее, глубже и самоотверженнее. Может быть это зависело от окружающей обстановки, но во всяком случае интеллигенция в России как бы объединилась и проявляла сочувствие и дружелюбное отношение друг к другу. Люди незнакомые, но только знавшие друг друга подходили и протягивали руку. Молодежь помогала друг другу даже с риском для жизни и прятала у себя преследуемых офицеров и студентов. Мы упоминали уже, что гимназистка Мякшилова была за это расстреляна.
Несомненно, что оставшаяся в большевистской России интеллигенция стоит во всех отношениях выше той части интеллигенции, которая своевременно спаслась от большевиков и устроилась за спиной тех, кто держит фронт и грудью отстаивает границу большевизма. Совершенно напрасно им предъявлено обвинение, будто бы эти люди остались с большевиками, потому что сочувствуют им или относились безразлично к той или иной власти. Правда они служат у большевиков, но в советской России нельзя не служить. Все служат, но только не большевикам, а у большевиков. Мы оставались при большевиках и знали это настроение интеллигенции. Она вынесла на себе все ужасы большевизма и перенесла такое гонение, которое едва ли не тяжелее бывшего когда-то гонения на христианство.
Разоренные, обезличенные, голодные, сидящие по тюрьмам как заложники или контрреволюционеры, отбывающие принудительные работы, интеллигентные люди героически выносили все эти издевательства простого народа и гордо шли на расстрелы, выдерживая предварительно утонченные пытки в застенках различных Чрезвычаек. Те, которые избежали этой участи и успели своевременно выехать за границу или укрыться на Крымском полуострове, глубоко ошибаются, если считают себя выше тех, кто остался на месте.
Герои не те, которым удалось убежать и спрятаться, а те, которые остались у большевиков и несут мученический крест большевизма, страдая не только за себя, но и за тех, кому удалось убежать. Этого не понять той части интеллигенции, которая нагло попирает своим поведение достоинство русского человека и безразлично относится к тому, что делается там, за фронтом в рабоче-крестьянском раю.
«Пир во время чумы». Танцы, гулянья, вечера, концерты, обеды, ужины в то время, когда стоны русской интеллигенции доносятся через фронт и заставляют содрогаться человеческий ум, невольно вызывают чувство брезгливости к этой нарядности и гулящей толпе севастопольских бульваров и ресторанов. Мы осуждали русских людей за границей, которые устроили свое благополучие и мирно ждут развязки событий и тем более осуждаем русских в России, где ближе звучит голос страданий русских людей в советской России.
_________
В сырой комнате нашего общежития, в котором вечернего света не полагалось, я часто лежал в темноте с открытыми глазами и до глубокой ночи вдумывался в то положение, которое заставило человека так низко пасть во всех отношениях. Суровое белье и жестокая солдатская шинель, служившая нам подстилкою на голом полу, раздражали непривычное тело. Накуренный дурным табаком казарменный, сырой воздух делал дыхание тяжелым и давил в груди. После вечерней «гармошки», на которой, между прочим, великолепно играл в соседней комнате служащий Санитарного Управления, хотелось покоя и отдыха, но тяжелый храп и сопение во сне спавших, мешали сосредоточиться и остаться самому с собою.
Еще несноснее были назойливые комары, методически жужжавшие в темноте возле самого уха и отвлекавшие мысль от ее течения. Невольным движением головы или рукой приходилось отмахиваться от них, чтобы предупредить неприятный укус на лице. По комнате ползали так называемые черные тараканы, которые по народным поверьям приносят хозяевам в дом богатство. Кто просыпался и зажигал спичку, тот находил всегда возле себя или под шинелью такого таракана и раздавливал его обыкновенно ударом сапога, от которого просыпались все в комнате. Сознание, что, может быть, в данной момент и у меня где-нибудь под шинелью ползает это неприятное насекомое, вызывало чувство гадливости и инстинктивно заставляло укутываться в шинель и закрываться ее полами.
Старый и грязный пиджак, служивший мне подушкой, несомненно привлекал насекомых, и это было мне особенно противно. Пауки были всегда возле этого места и свивали к утру паутину в углу возле самой моей головы... Эти ночные обитатели нашей казармы вместе с блохами и вшами, от которых мы никак не могли избавиться, изводили нас. Может быть ночью вся эта обстановка казалась более ужасной, чем должна была быть, но все это производило жуткое впечатление.
Тем не менее мысль работала. Как наяву, воображение перерабатывало и воспроизводило в памяти пережитое, точно это было вчера. Бой в Канделе и ползущий к нам с перебитой ногой офицер; раненная лошадь, бьющаяся в луже крови, бегущая спасаться к румынской границе толпа голодных людей, гибнущая тысячами в плавнях речки Днестра; бои на Кубани, десант, ночевка в камышах; убийство сестры милосердия Энгельгардт; стоны и дурной запах раненых...... все это уже пережито.
Не пережито еще только одно - большевизм в России. Ни комары, ни тараканы, ни пауки, ни вши не могли нарушить течения этой тяжелой мысли. Мы вспоминали теперь те кошмарные ночи, когда мы ждали ареста и были готовы идти в Чрезвычайку, как шли на смерть десятки тысяч русских людей только за то, что они составляли особый класс интеллигентных людей. Все ужасы утонченных пыток, в которых изощрялись русские Чрезвычайки, становились кошмаром перед глазами и вызывали холодный пот на горячем лбу.
Как в лихорадке билась мысль, останавливаясь как нарочно на самых ужасных картинах большевизма. Там, где все это происходит, где люди потеряли человеческий облик и превратились во что-то ужасное, чудовищно-страшное и гадкое, от чего бежали обезумевшие от страха десятки, сотни и десятки тысяч людей, там остались наши родные, близкие и дорогие нам люди, составляющие смысл всей нашей жизни. Они, быть может, погибают от холода и голода и подвергаются опасностям ужасов большевизма. Все это давило в душе страшной тяжестью и вызывало холодный пот. Мы были не в состоянии отогнать эти назойливые мысли, которые давили как кошмар, от которого, обыкновенно, люди просыпаются в ужасе и им становится страшно в темной комнате.
Но это был не кошмар, а действительность. Это был кошмар, от которого не просыпаются. Все спят. Только доктор Любарский иногда зажигает свечку и, садясь, начинает крутить папироску. Мы закуриваем. Доктору не спится. Он оставил в Чернигове свою 13-ти летнюю дочь и не может забыть своего расстрелянного большевиками сына. С опущенной головой часами сидит старик на полу и не спит.
Ночь тянется бесконечно долго. Комары, как назойливые мысли, жужжат возле самого уха и неотвязчиво проникают во все щели неприкрытого тела, впиваясь в него своим ядовитым жалом, как впивались в душу эти ужасные мысли, от которых не было сил избавиться. Личная жизнь отошла на второй план поскольку, конечно, она не давала себя чувствовать невыносимыми неудобствами жизни. Гораздо сильнее чувствовалось все то, что осталось где-то вдали, как невозвратное прошлое, погубленное безсмысленно глупо, безцельно, дико и гадко. Мы устали. Устали не физически, а от сознания своего безсилия и всей окружающей обстановки.
__________
Группа войск особого назначения расформировывалась. Части войск, бывшие на Кубани были спешно переброшены на Крымский фронт, где у Каховки сильно нажимали красные. Дивизионный лазарет 2-ой Кубанской дивизии ликвидировался. Мы ждали назначения в 7-ую дивизию, занимающую позицию на Днепре. Наступала осень. Ночи становились холодные. Теплой одежды у нас не было. Сапоги были дырявые. Предстояла зимняя компания в обстановке походной жизни.
Ночевки на открытом воздухе пугали нас. Если мы выдержали зимнее отступление на Румынию и Кубанский поход, то, естественно, могли бы продолжать испытывать свои силы, но морально мы были подавлены. Мы шли на Кубань с надеждой выйти на пути, ведущие нас в родные края. Мы рассчитывали продвигаться вместе с войсками и раньше других быть у себя дома. Это решение созрело у нас еще в Болгарии, и мы твердо шли к своей цели. Теперь нужно начинать сызнова. Хуже нет, если человеку по пути его решений приходится возвращаться назад.
Окружающая нас атмосфера общественной жизни в значительной степени способствовала перемене нашего настроения. Надежда на скорую развязку событий и начала строительства государственной и общественной жизни с каждым днем слабела. Поскольку на фронте дела шли хорошо, настолько тыловая жизнь вызывала опасение за будущее. Возрастающая в колоссальных размерах дороговизна раскрывала ужасную картину аморальности и алчности всех, кто только мог так или иначе зарабатывать.
Сентябрьские цены:
1 ф. сала - 18000 руб., 1 ф. масла - 30000 руб., 1 ф. сахару - 16000 руб., десяток яиц - 10000 р., стакан молока - 1500 руб., фунт кофе - 15000 р., лист бумаги - 750 р., карандаш - 1000 р., 1 ф. хлеба - 700 р., обед - 6000 руб., малый флакон чернил - 1000 руб., свеча парафиновая - 2500 р.
В этом взаимном грабеже люди забыли все: и Родину, и свое положение, и тех, кто отдает все свои силы и безропотно умирает на фронте, и тех, чей стон доносится через фронт из рабоче-крестьянской России.
Всеобщая спекуляция в сообществе с представителями наших иностранных союзников, как микроб общественной болезни, заменил прошлогоднюю эпидемию тифа. Эта зараза охватила весь тыл. Сотни тысяч и миллионы бумажных денег переходили из рук в руки, развивая жадность и грубо-эгоистическое отношение ко всему окружающему. Сорвать большой куш, не считаясь ни с чем, было вполне нормальным явлением. Оправданием служил несомненный факт падения курса рубля и курс иностранной валюты.
Вообще оправданий было много. Простой матрос имел за каждое заграничное плавание миллионы рублей. Бывший официант или прислуга покупали дом в Севастополе за полтора миллиона. Каждый торговец, комиссионер, фабрикант зарабатывал сотни миллионов рублей и в оправдание ссылался на падение курса рубля. Счет велся только на сотни тысяч и миллионы рублей и служил оправданием спекулянту так же, как оправдывался крестьянин, бравший за фунт яблок 1500 руб. и за один арбуз от трех до пяти тысяч руб. Мы высчитывали, что, если в среднем с дерева крестьянин имеет 5 пудов яблок, то за сад в двадцать деревьев, он получит шесть миллионов рублей.
Спекуляция дает спекулянтам колоссальные капиталы и с ними конкурирует труд. Дневной заработок рабочего достигает 30-40 тысяч рублей. За рабочим тянется ремесленник, а за этим последним все, кто только может что-нибудь заработать. В особо жалком положении находятся служащие, но и они стремятся в некоторой степени использовать спекулятивный метод. Купить за 10000 руб., чтобы продать за 50000 р. считалось естественным и нормальным.
На этой почве развилась в необыкновенном размере всевозможные кражи. Каждая вещь имеет громадную ценность. Украсть, например, старую простыню, которая расценивалась на базаре в 50000 руб. или кальсоны, стоящие 30000 руб., или даже пару носков, стоимость которых была до 10000 руб., представляло большой интерес. Кража развилась не только среди уличной толпы, но и среди интеллигентного класса населения. Во всех общежитиях процветала кража. Воровали друг у друга везде и все и главным образом одежду и белье.
Мы оставляем совершенно в стороне спекуляцию высшего порядка - спекуляцию на иностранную валюту, доступную далеко не всем спекулянтам даже высшего полета. Это особый отдел спекуляции, покрытый тайной и составляющий монополию особой группы людей. Мы не будем повторять эти громкие имена, которые произносятся вслух на каждом перекрестке. Это теперь даже не позор, и в общественном мнении такой человек не подвергается остракизму. Он скорее герой, ловкач.
Вполне понятно, что эти люди жили роскошно, как комиссары в рабоче-крестьянской России, и ни в чем себе не отказывали. Обыкновенный пиджачный костюм стоил 800000 р. Нам лично говорил портной, что от заказчиков нет отбоя. Главными заказчиками у него являются простые матросы и вообще служащие в пароходстве. Спрос на шоколад, малая плитка которого в 1/8 фунта стоит 6000 руб. был громадный, как равно и раскупался виноград, фунт которого повысился до 3000 руб.
Помимо спекулянтов главными потребителями этих ценностей были совершенно простые люди (простонародье). Вчера дворник нашего общежития, простой малограмотный человек купил два живых гуся за 50000 руб. и заплатил за доставку их с базара 7000 руб. Этот случай был предметом нашего разговора вечером, и факт был проверен свидетельскими показаниями.
Но вместе с тем был установлен другой факт. Наши служащие не могли вывешивать на дворе свое мокрое белье, так как тот же дворник крал это белье. Эта потрясающая картина экономической жизни тыла, на фоне которого вырисовывается серая масса людей, покинувших большевистскую Россию, в большинстве из бывшего трудового интеллигентного класса населения, которые составляют ныне русскую армию. Она занята своим делом и стоит на фронте железной стеной, за которую спрятались эти тунеядцы.
Конечно, на той и другой стороне есть исключения в виде отдельных личностей и группы лиц, но это не поменяет наших суждений. Эта серая масса бывшей интеллигенции с группою солдат, живя впроголодь и получая в среднем от 10 до 14 тысяч руб. жалования в месяц и суточных по 1200 руб., не может заказать себе костюма стоимостью в 800000 руб. и покупать виноград за 3000 руб. В таком же положении находится наш средний интеллигент, частный обыватель.
Культурная жизнь приостановилась. Единственною целью существования интеллигентного человека, казалось бы, может быть теперь только задача освободиться от невозможного положения и идти освобождать Родину от большевистского ига и той заразы, которая распространилась в тылу.
Иного выхода нет.
Нормальная жизнь и развитие личности немыслимы. Достаточно указать, что карандаш стоит 1000 руб. и лист бумаги 750 руб.
Еще показательнее цены на учебники:
«География» Иванова - 20000 руб., «Хрестоматия» Белецкого (немецкая) - 20000 руб., «Фармакология» - 65000 руб. и т. д.
Я лично накануне того, чтобы лишить себя единственного занятия - вести свои записки. Бумаги у меня нет. Общая тетрадь стоит 60000 руб. У меня нет пера и карандаша. Все что я получаю от казны в виде содержания, едва хватает, чтобы жить впроголодь.
Существование жалкое. Окружающая обстановка жизни мрачная и убогая. Интеллигенция опустилась. Умственных запросов ни у кого нет. Все стали болезненно раздражительными, грубыми и невоспитанными. Во всех правительственных и военных учреждениях с публикой обращаются грубо и дерзко, не считаясь ни с положением, ни с чинами.
Это явление в связи с неопрятностью в одежде и грязными, неубранными помещениями производит удручающее впечатление. Очереди решительно на все, даже в клозеты, уравнивали всех в положении и возбуждали друг против друга озлобление и ненависть. Как результат переутомления и приниженности человеческой личности, эти стороны общественной жизни делали интеллигентного человека жалким.
Три года войны, четыре года междоусобицы сделали свое дело. Интеллигентного общества в сущности не существует. Были две группы людей. Одни глубоко страдали и несли на себе всю тяготу переживаемого момента, это были герои, борющаяся сторона. Другие приспособлялись к условиям жизни и тунеядствовали, погрязши в свои эгоистические стремления пережить за счет других лихолетье и выжимали поэтому для себя все, что можно от жизни, которую они вели только для себя.
___________
Врачи и фельдшера расформировываемого лазарета уже получили назначения. Сестры еще жили в общежитии и числились в резерве. Ликвидация лазарета затягивалась соблюдением формальностей. Мне почти нечего было делать, и это меня тяготило. Я просил Заведывающего Инспекторским отделом Санитарного Управления Вишневского дать мне назначение, не выжидая лазарета, так как фактически я уже сдал всю отчетность. Сначала Вишневский посчитал это неудобным, а через два дня он предложил мне место делопроизводителя у него в Отделении с тем, что, если я пожелаю, он потом даст мне назначение в один из дивизионных лазаретов <...>
Брат Николай Васильевич поселился с нами. Мы с братом решили одно из двух, или обоим получить назначение в один из госпиталей Симферополя, чтобы быть вместе с братом Сергеем, или идти обоим вместе в один из дивизионных лазаретов на фронт. Во всяком случае мы условились отныне не расставаться. Эта встреча была еще до заключения польско-большевистского договора в то время, когда надежда еще теплилась в русских сердцах. Развал в Красной армии после войны с поляками, казалось, должен был сделать свое дело, и мы готовились на зимовку в Крыму. Мы жили за вокзалом у базара, в квартире бухгалтера электрической станции Мироненко и потому пользовались громадным преимуществом - мы имели освещение до 12 ч. ночи.
Это делало нашу жизнь до некоторой степени культурной. Н.В. был обложен книгами. По вечерам мы беседовали, занимались, читали, писали свои мемуары. Коек мы не имели и лежали на полу. Посередине комнаты стоял письменный стол и два стула. Эта была вся обстановка комнаты.
Питались мы очень скудно, так что всегда хотелось есть. Нашей мечтой был всегда чай. Иногда мы позволяли себе эту роскошь и покупали по два кусочка сахару за 300 руб. и выпивали в прикуску невероятное количество чашек.
По приезде брата наша жизнь несколько улучшилась. Н.В. был при деньгах и привез с собою бутылочку коньяку и две бутылки спирта. Мы покупали к вечеру камсу, бирбульку и сельди и уютно проводили вечера за этим ужином. Мы старались держать комнату в чистоте и, наконец, отделались от насекомых.
Но как можно было сделать жизнь более комфортабельной, когда вся жизнь протекала на полу! Мы часто говорили об этом и вспоминали прошлое. Нам с братом казалось, что мы еще не совсем опустились, но, конечно, о себе судить себе трудно.
Естественно, после года такой походной жизни, а раньше еще жизни в большевистской грязи, можно было опуститься. Мог ли я думать, что мне придется когда-нибудь спать на голом полу, без подстилки, без подушки, на земле, на снегу...и я спал. Отсутствие иногда белья, а в лучшем случае грубое белье из казарменных складов, снятое, может быть, с покойников и больных, смазные сапоги, грубая шинель доставляли временами большую муку. В эти длинные вечера мы вспомнили прошлое, но боялись говорить о будущем. Доктор Любарский всегда раздражался и просил прекратить разговор, когда мы изображали будущее в мрачном цвете.
Брат Н.В. внес в нашу жизнь некоторое разнообразие. Он много занимался своей наукой. Почти тотчас по приезду он купил себе курс механики «Эйхенвальд» за 106 000 руб. и готовальню за 45 000 руб. На следующий день он купил общую тетрадь за 60 000 руб. Н.В. читал на о. Лемнос лекции и получил за это от англичан порядочное количество фунтов.
Все мы работали вместе при санитарном управлении, и это объединяло нас. Мы были удовлетворены, что живем среди своих людей. Служба была, конечно, не та, к которой мы привыкли. Суета, беспорядок, грязь, грубое обращение - это были спутники переживаемого времени и с этим, конечно, нужно было считаться.
Но тяжелее всего было видеть, что это не тот порядок и не та жизнь, при которой может войти в норму государственная жизнь. Власть толпы, простонародия чувствовалась во всем. И даже в нашем управлении в руках низшего персонала были все склады, имущество, и здесь они делали что хотели. Высший персонал, начальство - это были люди новой формации, поневоле. Таково было общее направление.
