Мне шесть лет. Однажды в парке рядом с домом я увидел, как взрослые ребята поймали маленького вороненка. Птенец испуганно каркал, пытаясь взлететь, но летать он еще не научился, и спастись от ребят с камнями и палками не мог. Я стоял за кустами и с ужасом смотрел, как они поймали его и принялись мучить: связали ноги веревкой, вырывали перья, и, смеясь, засовывали в клюв окурки. Когда пытать вороненка надоело, они бросили его в реку и забросали камнями. Это было первый раз в жизни, когда я по-настоящему плакал. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким несчастным, как тогда.
Украденный любимый велосипед, молоко с пенками, ссора с подружкой Иринкой и все поломанные игрушки на свете были ничем по сравнению с этим настоящим большим горем, сжигавшим мое маленькое сердце. Я ревел, и не мог остановиться.
Мне двенадцать. Когда мы плыли с родителями на теплоходе «Федор Достоевский» из Астрахани в Пермь, в ресторане, где мы обедали за красиво сервированным столом, появился странный пассажир. На нем была старая заношенная одежда, мятая кепка и стоптанные ботинки. Мама сказала, что он бедный. Бедный человек запинающимся голосом попросил у официанта воды. Тот брезгливо оглядел его с головы до ног, но все-таки принес. Он не хотел ему ничего давать, но надеялся так поскорее от него избавиться. Но неудобный пассажир не пошел на палубу, где в то время дул сильный ветер, а достал из котомки кусок хлеба, повернулся к окну и стал есть, запивая водой из принесенного стакана. Я смотрел на сидящих вокруг красиво одетых людей, аппетитно уплетающих разные вкусные блюда, и человека в мятом костюме, который аккуратно ел хлеб, стараясь не просыпать ни крошки. Я спросил у родителей, а можно я отдам ему свой обед? Родители запретили. Тогда я отодвинул тарелку, есть мне совершенно расхотелось. Даже если стали бы пытать, ни крошки бы не съел. Он выглядел каким-то недоразумением, нелепой кляксой на праздничной открытке, которую уже поздно стирать, и поэтому стараются не замечать. Но это была не клякса, а живой человек, что было во сто крат хуже.
Забравшись на верхнюю палубу, я спрятался за шлюпкой, людей видеть не хотелось. Этот странный неухоженный человек стоял у меня перед глазами и чем больше я о нем думал, тем больше хотелось дать кому-нибудь по шее и зареветь, словно бы мы сделали что-то очень постыдное. Было так плохо, что слезы потекли у меня из глаз. Я размазывал их кулаком по лицу и ненавидел себя. Когда отец меня нашел, то ничего не сказал, а просто обнял за плечи. Мы стояли, смотрели на чаек и молчали.
Когда мы оканчивали школу, занимались в спортзалах и качалках, дрались за правду на дискотеках и целовались с девочками в подвалах, погиб Виктор Цой. В те времена мы слушали его сутки напролет, потому что у каждого была группа крови на рукаве, и ты должен быть сильным, а он вдруг разбился, это было настоящим горем для всех пацанов страны. Мы с друзьями взяли дюжину бутылок какого-то плохого вина, молча пили его в старой школьной теплице и слушали «Кино». Потом я лежал у себя в комнате, смотрел на плакат с Цоем на стене и знал, что песен больше не будет. Пришла мама и строго спросила, в чем дело. Не глядя ей в глаза я ответил: Цой погиб. Моих слез тогда никто не видел, этого еще не хватало!
А потом была первая молитва. Это как голод за праздничным столом, когда все есть, но чего-то очень сильно не хватает. У тебя есть друзья, знакомые девушки, хорошие книги, музыка и отцовская «Нива», но для счастья этого оказывается мало. Сначала ты думаешь, что это деньги. Но с деньгами обязательно появляются проблемы, а я не знаю ни одного человека, которого проблемы сделали счастливым. И тогда ты смотришь вверх и начинаешь молиться. Я начал гораздо раньше, чем пришел в Церковь и покрестился.
Это получилось как-то само собой. Мне попался в руки старый молитвослов, я его открыл и стал читать. Крестик нашелся у бабушки среди пуговиц. Он был железный и самодельный. Конечно, я его сразу надел. Икон у меня не было. Я просто вставал лицом к окну и молился. А когда ты молишься, Бог всегда отвечает. И когда Он отвечает, ты плачешь. Ты знаешь, что происходящее с тобой это правда, и это хорошая правда. Птицы летают, рыбы плавают, а когда блудный сын возвращается домой, он плачет.
Когда я переступил порог кельи моего будущего духовного отца, схиархимандрита Власия в Пафнутьевом монастыре, в келье он был не один. На диване напротив сидел духовник монастыря, батюшка Нил. А отец Власий сидел на низенькой табуреточке в углу под образами. Иконы кругом, книги, гора писем на столе, внизу бутылки со святой водой. Я сначала робел, а когда оказалось, что батюшка служил в Тобольске, а отец Нил вообще из Талицы, что недалеко от моего родного Камышлова, робеть перестал. Сижу, ножками болтаю, о жизни рассказываю. И вдруг раз - Господь коснулся моего сердца, и я уже лежу на полу перед иконами и рыдаю, но не от горя, а от того, что Господь здесь. Сердце таяло от радости как свечка, и готово было выпрыгнуть из груди. Батюшки смотрели на мои слезы и улыбались. Потом отец Власий поднял меня, поцеловал в лоб и положил мою голову себе на колени. Было так хорошо и спокойно, как никогда до этого не было. Наверно так чувствуют себя родившиеся младенцы, когда первый раз попадают на руки матери. Когда я вернулся домой, настоятель нашего храма спрашивает у меня: Ну что? Батюшка сильно обличал? В ответ я только пожал плечами.
Где-то на другом конце земли маленький мальчик горько плакал над сломанным цветком. Он был смелым и добрым, и как и все мальчики на свете знал, что мужчины не плачут. Но сломанный цветок был таким невинным и прекрасным, что от жалости слезы сами потекли у него из глаз. Если бы сейчас его увидели друзья или взрослые, то наверняка бы расстроились, а может быть, даже назвали плаксой. Но взрослые были заняты своими делами, и мальчику явился ангел с хрустальным сосудом, в котором были его слезы. Ангел посмотрел ему в глаза и тогда мальчик засмеялся. Он увидел дорогу, на которой мальчики становятся мужчинами.
