Имя
протодиакона Андрея Кураева взято мною в кавычки неслучайно. Я не хочу и
не считаю возможным рассматривать в этой статье о. Андрея как отдельную
личность, конкретного священнослужителя, даже просто как
индивидуального публициста, блогера, миссионера. Кураев как Кураев может
быть объектом изучения для авторов серии ЖЗЛ, но совершенно не
интересен с социально-философской точки зрения. Гораздо большего
внимания, на мой взгляд, заслуживает «Андрей Кураев» как философский
проект, социальное явление, интеллектуальный бренд современности, в
котором аккумулируются тенденции постмодерна и которые распространяются
им и через него в богословском, культурном и церковно-политическом
дискурсе за последние 20 лет.
Вопрос открытый, проблема обширная и, на мой взгляд, пора начинать крупное исследование данного явления, которое отнюдь не заканчивается, а приобретает все более апостасийные черты. Это стало очевидно на фоне последних скандалов, связанных с Кураевым, с его медийной популярностью, подпитываемой «пятой колонной» и всевозможной либеральной сволочью, и, конечно же, дало о себе знать в его четкой антироссийской позиции по поддержки украинского переворота и идеологов «евромайдана».
Чтобы рассмотреть «Андрея Кураева» как философский проект, необходимо наложить на него матрицу парадигмального анализа. Как известно, парадигмальный анализ вырос из трудов Т. Куна, П. К. Фейерабенда, а огромную работу в этой области на русском языке в наше время провел проф. А.Г. Дугин. В книге «Эволюция парадигмальных оснований науки»[1] и последующих своих работах по философии, социологии, политологии он предлагает для изучения истории человеческой мысли деление на три фундаментальные парадигмы - традицию (премодерн), современность (модерн) и информационное или постиндустриальное общество (постмодерн). Причем, как отмечает Дугин, смена парадигм - и это очень важно для православного сознания - осуществляется не просто как заданная смена исторических эпох, «но как свободный, сознательный и волевой выбор человечества, общества, личности»[2]. Это значит, что верующий человек, в какое бы время он ни жил, и какие бы социальные перемены ни происходили вокруг него, может и должен сделать ценностный выбор в пользу той или иной модели. И в соответствии с этим мировоззренческим выбором мы можем судить о таком верующем или как о традиционном религиозном человеке, или как о религиозном модернисте, или как о симулякре[3] религиозного человека в постмодерне.
Парадигмальный идиотизм
А.Г. Дугин так же подчеркивает, что характерной чертой постмодернистской парадигмы является одновременное игровое смешение современности (модерна) и традиции (премодерна): «Парадигмы модерна и премодерна сходятся друг с другом напрямую в ситуации постмодерна. Сегодня эти парадигмы рассматриваются как равновозможные, абсолютно несерьезные и игровые»[4]. Эти слова каждый день иллюстрирует практически любое ток-шоу, где в одной студии могут оказаться академик, священник, байкер, пиар-менеджер, депутат, колдун - все они будут обсуждать какую-нибудь «очень серьезную» тему (да и тема-то не имеет значения - ее забудут к концу передачи не только зрители, но и участники программы) под визг невменяемой массовки, с крикливыми обрывками фраз, анекдотами ведущего и перерывами на рекламу. Каждый участник этого бессмысленного шума (в том числе и мы - зрители, включившие в это время телевизор) представляет собой просто законченного идиота, который строит Вавилонскую башню, но уже давно не понимает не только своего иноязычного соседа, но и вообще забыл, что он строит - то ли башню, то ли метро; хочет ли он подняться до небес, или ему надо спуститься в преисподнюю. Такова ситуация постмодерна в самом общем смысле, а вернее сказать, в бессмыслице. При этом стоит человеку вернуться на свое место - академику на кафедру, священнику в храм, байкеру на мотоцикл - и каждый из них воспринимается как адекватный представитель своей парадигмы, социальной среды, культурного ареала.
Но как им вернуться? И священник, и академик переступили уже одной ногой в постмодерн (про байкера даже не говорю - он мчится туда на своем Harley-Davidson). Академик может возвращаться на кафедру, а придти на реалити-шоу; священник в церкви вдруг может оказаться на «миссионерской литургии» с плазменным телевизором, по которому вышеупомянутый байкер (а он ведь сегодня - активный участник наших «миссионерских» проектов) после трансляции службы будет смотреть то самое шоу, на котором академик будет спорить с Павлом Глобой о внеземных цивилизациях. А потом - реклама, футбол, а потом священник выложит у себя «Вконтакте» фотографию освящения мотоцикла «отмиссионеренного» (выражение Кураева) им байкера. Шизофрения? - Возможно, но только массовая, парадигмальная. Это и есть ситуация постмодерна, когда никуда больше нельзя вернуться и никуда нельзя придти. Смыслы, значения, цели - всё перепутано, перемешено, бесконечное количество раз переиграно - мы устали: разговариваем с телевизором и ждём рекламной паузы... В этой ситуации все - идиоты. Кстати, несколько слов об идиотизме как о фундаментальном принципе «новенькой» теологии.
Вспомним передачу, которую не так давно вел о. Андрей Кураев, - «Со своей колокольни». В заставке к ней о. Андрей «шутит», прибегая к этимологической игре: «Я - идиот (ἰδιώτης - «частное лицо»), - говорит он, - и буду говорить с вами как идиот, которого ни Церковь, ни Собор, ни Патриарх не уполномочивали говорить как-то иначе». А дальше идет передача-монолог Кураева, где он поднимает серьезные богословские, церковно-политические, культурно значимые вопросы - все это выдается как частный взгляд священнослужителя. Но если он (взгляд) - частный, то значит, возможно, нецерковный, скорее всего неважный и уж точно необязательный, а тогда и ненужный. Зачем «частное лицо» высказывается в подряснике, подчеркивая свою принадлежность именно к церковной структуре? Почему частное мнение частного диакона транслируется не на кухне, не в приходских кулуарах, даже не на лекциях, а по телевидению (ведь оно является средством формирования не частного, а общественного мнения)? В конце концов, почему мы смотрим церковную передачу на светском канале да еще и с «идиотом» (употребляю это слово в том значении, какое вкладывает в него сам о. Андрей: не медицинское)? Вопросы бессмысленные (в самом деле, зачем мы вообще смотрим телевизор, пишем в ЖЖ, сидим в соцсетях?), но они демонстрируют ситуацию постмодерна, в которой оказался и сам о. Андрей Кураев (вольно или невольно - неважно). Смешение парадигм в постмодернистском проекте «Андрей Кураев» мы видим на примере не самой одиозной и даже не скандальной передачи «Со своей колокольни». Схема, описанная Дугиным: частное лицо (концепт либерального модерна), богословская тематика и церковный антураж (знаки премодерна) - и все это начинается с юмора, с шутки (игровой стиль постмодерна). В итоге же главное не то, что сказал Кураев, а то, что всё, сказанное им, - нескучно и необязательно. Интересненько, познавательно. После этого можно переключить на Малахова или на «Битвы экстрасенсов»...
Какое отношение весь выше описанный бред имеет к Кураеву? - Самое прямое и философское. Образ самого о. Андрея Кураева есть постмодернистский образ, несущий в себе ролевое смешение парадигм модерна и традиции. Перед нами ещё пока классический модернист, апологет Нового времени, но уже совершенно отчетливо мы видим в о. Андрее «постсвященнослужителя», «постбогослова», «постмиссионера». Можно сказать и так: если еще вчера «Андрей Кураев» - это проект модерна, то завтра это будет экстравагантный постмодернистский фарс, наряду с Femen, Pussy Riot или персонажами фильмов Тарантино. Что же мы имеем на сегодняшний день?
«Андрей Кураев» и феномен «новенькой» теологии
Начиная с Реформации, христианский мир (в первую очередь, конечно же, западный) был ввергнут в модернизацию - «sola Scriptura» и «sola fide»
- стали вкупе с европейским индивидуализмом базовыми принципами
религиозного модернизма. Новое время породило не только новоевропейскую
науку (что скорее есть следствие, а не причина), но и новое сознание,
новую философию, новую теологию. И проблема здесь не в тех и иных
доктринах, но в новом, модернистском, антитрадиционном восприятии
христианства. Теология всё больше и больше обмирщалась, сжималась,
искала новые формы своего существования в стремительно меняющемся
европейском мире и вступила в XX век в двух версиях: новая теология то
искусственно пыталась воссоздать древность, разучившись уже понимать
язык традиционного богословия и мистики, церковного искусства и
литургической жизни; то с тупым оптимизмом объявляла курс на
aggiornamento (обновление), стремясь ассимилировать новейшие либеральные
идеи и догнать летящий в бездну поезд современности.
Первую версию модернизации теологии (назад к древности) можно наблюдать у нас в православной среде - это движение «нового религиозного сознания» (НРС) Бердяева, Розанова, четы Мережковских-Гиппиус и иных представителей Серебряного века, это богословие «парижской школы» - законной преемнице НРС, это общины о. Г. Кочеткова сегодня и т. п. Имена ярких представителей всем известны.
Вторая версия новой теологии (вперед к прогрессу) - это Второй Ватиканский собор. Ватикан-2 - это mainstream западного религиозного модерна и «смерти Бога». Здесь и экуменизм, и женское священство, и христианские демократы вместе с христианским эволюционизмом. В собственно теологической сфере после Второго Ватикана катализируются все постмодернистские тенденции религиозного авангарда: «теология освобождения», квир-теология (ассоциация теологов для защиты секс-меньшинств), движения Эмерджентной («проявляющейся») церкви (Emerging church) и «пацифистских церквей», «слабая теология» (Weak Theology) Джона Капуто и идея «музейной церкви» Джанни Ваттимо.
Вот адекватное описание этих последних тенденций в современной западной теологии: «Среди всех постмодернистских теологических течений можно заметить несколько тенденций - к освобождению и к ослаблению, которое также служит освобождению, а также интенцию к смерти бытия и Бога - желание смерти бытия и Бога, как гарант свободы. А также ключевая идея Бога-любви вместо Бога-силы, Бога как Отца и строгого воспитателя. Скорее можно говорить о Боге-друге. Бытие слишком тоталитарно, нетерпимо и агрессивно, слишком травматично и опасно - его необходимо ослабить и принизить, такое ослабление позволит вырваться из уз Бытия, т.е. освободиться. Понимаемый в христианстве как любовь, Бог может помочь человеку освободиться из тюрьмы Бытия»[5].
Последний философский всплеск и одновременно тупик модерна - экзистенциализм - окончательно лишает религию на Западе надежды на свою внутреннюю силу и вообще надежды на Бога. Когда Пауль Тиллих утверждает свою концепцию «безусловной веры» в «Бога над Богом теизма», то говорит лишь об одном: больше нет никаких условий (для западного человека, поэтапно проходящего модерн) для веры в Бога Библии и Традиции. Эта вера накануне постмодерна не обладает никаким содержанием: «Это просто вера, ненаправленная, безусловная. Она не поддается определению, потому что все определенное разрушается сомнением и отсутствием смысла»[6]. Все традиционные смыслы религиозной жизни, христианские символы и знаки утрачивают свою силу. Произошла полная инфляция смыслов: нет означающего и означаемого, есть только пустые знаки как пустые конфетные обертки, копии без оригинала - симулякры, говоря языком постмодерна.
Церковь уже не воспринимается ни как иерархический институт (католическая экклезиология), ни как корпорация спасенных индивидов (протестантская экклезиология), она лишь проявляется (отсюда и современное движение Эмерджентной («проявляющейся») церкви) как отдельные и несвязные всплески религиозности отдельного индивида.
Постмодернисты вообще отказались от всякой серьезности: экзистенциальные страх и отчаяние последних людей модерна они заменили игрой. Когда-то Ницше писал о «веселой науке», теперь можно говорить о «веселой религии» - в религию теперь можно играть. Не притворяться, не лицемерить, а просто жить тем фрагментарным сознанием либерального индивида, в котором религия есть опция его запрограммированной игры под названием «жизнь». Да и религия целиком в постмодерн «не закачивается», слишком большой «файл» - лишь отдельные идеи, обрядовые фрагменты, разорванные образы - облегченная версия, одним словом.
Возникает «новенькая теология». Почему «новенькая»? - потому что от модернизма уже устали, он стал неимоверно скучен для поколения постмодернистских теологов. Постмодернисты, по замечанию Бруно Латура, есть «разочарованные рационалисты», которым больше нечего ждать от Нового времени, от модерна в будущем, и прошлого у них тоже уже нет[7]. Все новое уже надоело, хочется «новенького», не новейшего - это слишком фундаментально, серьезно, тоталитарно, а именно новенького - необязательного, игрового, того, что «быстро» зацепит и так же быстро пройдет. А. Дугин называет это «постмодерном для масс»: «"Новенькое времечко" постмодерна сообщает нам в первую очередь о том, что модерн более не интересен»[8]. Следовательно, и все модернистское богословие за весь прошлый век исчерпало себя.
Наши отечественные церковные модернисты - это замшелая древность, вчерашний день. Послушайте или почитайте о. Георгия Кочеткова: это мы в церковной среде ведем с ним полемику, критикуем или наоборот интеллигентно поддерживаем, воспринимая серьезно его богословские потуги; для постмодернистской среды Кочетков - это просто пещерный человек. Он ещё верит в прогресс, в разум, имеет какие-то гуманистические принципы, серьезно пытается что-то реформировать в разрушающемся модерне, искренне увлекается персонализмом и экзистенциализмом, о котором сейчас не вспомнит современная западная философия даже на его (экзистенциализма) родине - во Франции. В общем, для постмодерна модернисты такие же ретрограды, «охранители», каковыми сами модернисты считали людей Традиции, и даже хуже - почти фашисты, ибо в постмодернистской гносеологии разум представлен как источник тоталитаризма.
Таким образом, игровой, несерьезный, иронический характер религиозности является одной из существенных черт «новенькой теологии» постмодерна. Второй, не менее важной характеристикой постмодерна и постмодернистской теологии в частности служит тотальный постлиберальный плюрализм или толерантность.
Теперь
возвращаемся к предмету нашего исследования - к «Андрею Кураеву» как
проекту постмодерна. И что мы видим? Весь образ постмодернистского
протодиакона конструируется с помощью тех концептов, о которых мы
говорили выше. Игра и плюрализм - с этим блестяще справляется о. Андрей.
Я не говорю о его специфическом языке - смесь научно-популярного
ликбеза, церковных анекдотов и молодежного слэнга, о рок-проповедях, о
фотографиях на мотоцикле и с украинским борщом, о пестрой компании
друзей - от морских котиков и обрюзгших рок-звезд до креативных
«девочек»-узниц - все это медийный образ Кураева. Но даже если
посмотреть на его «богословское наследие» - я, как и многие молодые люди
у нас в Церкви, читал почти все его книги, слушал лекции и выступления -
то можно вполне определенно сказать, что это не богословие, это - игра в богословие.
Кураев все 20 лет занимался тем, что расщеплял традиционное православное сознание на отдельные детали. Все это делалось по «канонам» постмодернизма - из православной Традиции конструировался симулякр: «В постмодерне сакральное всплывает именно в таком качестве - как нечто рассеянное, остаточное, разрозненное и не способное заново собраться. Как демоны в традиционной иконографии изображаются в виде монстров, искаженных существ, в которых перемешаны звериные, человеческие и механические черты, где все пропорции искажены и обезображены, так и язык Традиции появляется в постмодерне <...> как пародия и симулякр, не как Традиция, но как "обезьяна Традиции"»[9]
Любимая идея о. Андрея о том, что «мир Православия сложен», что в Церкви только узкая сфера догматики (в рамках Символа веры) непреложна и неизменна, а всё остальное (каноника, богослужебный устав, социально-политическое учение Церкви, святоотеческое предание и многое другое) является формой миссионерской игры «на церковном дворике», свела масштабное кураевское творчество к одной большой постмодернистской инсталляции под названием «Православие». Здесь нагромождение всего - и остатков Традиции, и пафоса модерна: Шестоднева и эволюции, Рерихов и святых отцов, Гарри Поттера и богословия и т. п. Можно «постебаться» над «симфонией властей» или над Днём народного единства, но с умным видом «понять» русофобский «крик души» украинского народа и т. д. И вся эта протодиаконская инсталляция есть симулякр духовной жизни, который вызовет графоманский рефлекс нескольких десятков блогеров, к вечеру умрёт, а на завтра программа «Андрей Кураев» будет снова нуждаться в перезагрузке.
Американский политик Патрик Бьюкенен более десяти лет назад рассуждая о проблемах американского общества, духовном кризисе и дехристианизации США, справедливо заметил, что причина этой религиозной деградации - внутри самой Церкви, в тех её членах, священнослужителях, теологах, простых верующих, которые безумно пытаются «примирить христианство с контркультурой»[10], и тем выставляют веру на посмешище миру сему, постмодернистском миру. Об этом пишет американец, он боится потерять свою протестантскую, и без того слабохристианскую идентичность, а у нас что происходит? На мой взгляд, проект «Андрей Кураев» необходимо срочно закрывать, закрывать грамотно, последовательно, с опорой на традиционное православное сознание, культ «всероссийского миссионера» пора развенчивать. «Новенькая теология» - это дыхание сатаны.
---------------------------
[1] Дугин А.Г. Эволюция парадигмальных оснований науки. М., 2002.
[2] Дугин А.Г. Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли. М., 2009. С. 16
[3] Симулякр (от лат. simulo, «делать вид, притворяться») - распространенный постмодернистский термин, обозначающий в самом широком смысле «копию без оригинала» (по Ж. Бодрийяру), рассматривается как образ, лишенный сходства с предметом, но создающий эффект подобия.
[4] Дугин А.Г. Постфилософия. С. 192
[5] Давыдов Д.Г. Проблема метода в современном русском богословии в условиях постмодерна //
[6] Тиллих П. Мужество быть. М., 2011. С. 218
[7] Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. С. 114
[8] Дугин А.Г. Постфилософия. С. 67
[9] Дугин А.Г. Радикальный субъект и его дубль. М., 2009. С. 15
[10] Бьюкенен П. Дж. Смерть Запада. М., 2003. С. 261
Благодатный Огонь
1. Re: «Андрей Кураев» как феномен «новенькой» теологии