Эти непонятные русские

До меня дозвонился японский профессор-русист и по­просил помочь в двух вопросах. Во-первых, помочь навес­тить известного русского писателя, который был за городом на излечении, а во-вторых, поговорить на одну, как он выразил­ся, совсем не японскую тему. Но и не русскую.

Я согласился съездить даже с радостью: и с писателем повидаюсь, и за го­родом побываю, много ли мы на воздухе бываем.

- Давайте прямо с утра пораньше, - сказал я. - Доедем часа за три, много за четыре.

Профессор задал два вопроса:

- Прямо с утра пораньше - это когда? А много за че­тыре - это как?

- Ну, как выйдет, - отвечал я, - может, и в два с поло­виной получится. А с утра пораньше надо, с утра электрич­ки лучше ходят.

- Как лучше ходят?

- Ну, особо не капризничают. А после десяти их ли­хорадит.

Профессор, видимо, решил, что наши электрички оду­шевленные существа: то они капризничают, то их лихо­радит.

Ехать надо было с Белорусского вокзала. Мы договорились встретиться в семь у памят­ника Горькому - место заметное.

- С такси не связывайтесь, плюньте, - сказал я, - у вас прямая линия, без пересадок, «Театральная» - «Белорусская», а памятник среди площади, не растеряемся.

- Не растеряемся, будем находчивыми, так? - спро­сил профессор.

Утром, примчавшись на вокзал, я увидел в расписа­нии, что есть электричка до Можайска (а нам надо было до Кубинки), электричка хорошая, мало остановок, но она ухо­дила именно в семь. И если мы только в семь увидимся, то при­дется полчаса ждать, ехать на бородинской почти со все­ми остановками. Зная, что японцы - народ аккуратный, что профессор непременно будет ехать с запасом времени, я ку­пил билеты и побежал к метро «Белорусская радиальная».

Изумленный профессор увидел меня, сходя с эскалатора.

- Мы сейчас, - спросил он, - пойдем встречаться к памятнику Горькому? Ведь это из-за него Чехов вышел из академии?

- Да, из-за него. Но он давно вышел, а электричка сей­час уходит. И потом, если мы уже встретились, зачем нам Горький? - отвечал я и, так как объяснять было некогда, тащил профессора на пятую платформу. Именно пятая зна­чилась на табло.

Но когда мы прибежали на пятую, то по радио объя­вили, что электричка до Можайска уходит с четвер­той. Повлёк профессора обрат­но в тоннель. Профессор, видимо, решил, что я плохо знаю Белорусский вокзал.

В электричке, отдышавшись, мы стали разговаривать на ту тему, что в России большое пространство.

- Сколько земли, - восклицал профессор, когда меж­ду станциями мелькали два-три перелеска.

По проходу шла торговка пирожками, и профессор, несмотря на мой ужас, купил у нее штучку и стал откусывать по мелкому кусочку. Меня же угостил чем-то сушеным, рыбным, в плоском пакетике.

- Но все-таки спрошу, - сказал он. Видно, он думал над этим. - Если объявили, что поезд уходит с одной платформы, то почему он пришел на другую?

- А это стрелочник виноват, - ответил я, - стрелки перевел с похмелья, вот и все.

- Как с похмелья? - изумился профессор. - Стрелочнику же совершенно нельзя пить, это же очень серьезная профессия, это же связано с жизнью людей.

- Честно скажу: пьют, - отвечал я. - Это очень большой наш недостаток: пьют стрелочники, они, они у нас во всем виноваты.

Профессор доел пирожок, я доел сушеные волокна, кстати очень вкусные, и мы стали говорить о Чехове. Профессор находил сходство между Чеховым и писателем, к которому мы ехали.

- А как вы думаете, - спросил профессор, - Чехов был антисемитом?

- Я до таких тонкостей в Чехове не доходил, но думаю, что не был.

- Да, но рассказ «Тина»... - заговорил профессор. Это и был тот неяпонский вопрос, о котором просил по­говорить с ним профессор.

- В Японии нет евреев, - объяснил профессор, - поэтому мы решили, что именно японцы разберутся в еврейской проблеме. Я этим стал заниматься, но у меня вопрос: почему нигде в мире ни Чехова, ни Пушкина, ни Гоголя, ни Лескова, ни Гончарова - никого из русских мировых классиков не называют антисемитами, но я прочел их всех внимательно и видел у них многое по еврейскому вопросу. Даже у такого, как Тургенев.

- У него-то где? - спросил я, стыдясь того, что плохо знаю свою классику. А вот японец знает. О, эти японцы все знают.

- А у него в «Записках охотника» помещик Каратаев хвалит свою собаку, говорит, что даёшь собаке кусок хлеба из левой руки и говоришь: жид ел, то собака не ест, а говоришь: барышня кушала, и даёшь из правой руки, то собака возьмёт.

- Так, а в чём тогда вопрос?

- Так вот, классиков не называют антисемитами, а я прочел всего Шукшина, Белова, Распутина, у них нет антисемитских высказываний, а их называют антисемитами. Почему?

- Спросите тех, кто называет. Для меня это тоже загадка. Да это ещё что, у нас давно ли эти писатели в фашистах ходили, у нас даже слово «патриоты» оплёвывалось.

- Это нас возмущало, - сказал профессор. - Японию после войны поднял только патриотизм. Всякое государство можно сохранить и укрепить только патриотизмом.

- Вот спасибо. Вот еще бы это демократам внушить.

- А наши демократы, - сказал профессор, - очень большие патриоты. А у вас патриоты - русские, а демократы - евреи. Может, от этого противоречия.

- Противоречие в вашем суждении. Как же евреи не патриоты, а евреи Израиля? Если б они не были патриота­ми, разве б туда стремились?

- Тогда вопрос прямой, можно?

- Только так и можно, - отвечал я.

- Есть ли в России антисемитизм?

- Тут я вам плохой помощник, - искренне отвечал я. - Я первого еврея в двадцать лет в армии увидел. Илюха Файбрун - хороший парень. Мы вместе боевые листки выпускали. Я сочинял, он переписывал. Правда, вот на учениях, напри­мер, я в противогазе бегу, а он на штабной машине. Но ведь опять же - сочинять-то тексты можно и на бегу, а ему планшетка нужна, бумага, перо. Почерк у него был хороший. Так что я сам виноват, мог бы и почерк выработать, в писаря бы пошел. Или в институте у нас был еврей, Семен. Тоже парень отличный. А я грузчиком работал на ткацкой фабрике. Он жил недалеко, попросил устроить на работу. В грузчики какая проблема, устроил. Только уже к вечеру первого дня я тюки с пряжей таскаю, а Сенька их считает. Зарплата у него даже и повыше - учетчик. Но мне интереснее было грузить, чем с карандашом сидеть.

- А серьезнее? - прижимал меня профессор. - Есть антисемитизм?

- Видимо, после революции был, - отвечал я. - Иначе зачем бы появился закон об антисемитизме. Слово «жид» нельзя было произнести...

- Но ведь жид и еврей не одно и то же, я изучал этимологию.

- Да мы слово «жид» ничем иным, как обозначением жадности, и не считали. В детстве, если кто жадный, ему го­ворили: а, жидишь!

- Да, да, - подхватил профессор. - И у Гоголя, когда Чичиков передал Плюшкину деньги, то тот «сразу ожидовел».

- Ну вот тем более, Плюшкин же не еврей, - обрадо­вался я поддержке Гоголя. - Или у нас была считалка: «Жид, жид, жид, по веревочке бежит, веревка оборвется, жид пе­ревернется». Какой тут антисемитизм? Хотя потом, когда я был в Москве, рассказывали про анекдот тридцатых годов о том, как стоит мужчина на остановке, его спрашивают: ты что делаешь? Он хотел было ответить: трамвай подЖИДдаю, да испугался и ответил не поджидаю, а подъевреиваю.

Профессор, посмотрев в книжечку, продолжал допрос:

- А не думаете ли вы, что антисемитизм имеет в осно­ве антииудейство? У Пушкина в «Скупом рыцаре» рыцарь возмущен, что еврей-аптекарь предлагает рыцарю отравить скупого отца. Рыцарь его, еврея, прогоняет, говоря о деньгах, что они будут пахнуть «как сребреники пращура его». Он ведь имеет в виду Иуду и историю с тридцатью сребре­никами? Так? Еще у Пушкина, когда пишет про гречанку: «Ко мне постучался презренный еврей». Есть же причина такого отношения.

- Мы почему-то и воробьёв называли жидами, - я, к сожалению, не был столь силён в еврейском вопросе, как японец. - Я больше сужу не по науке, а по жизни. Вот опять же анекдот: «Беги, Абрам, погром!» - «А я по паспорту рус­ский». - «А бьют не по паспорту, а по морде». Но это, я ду­маю, еврейский анекдот.

- Почему?

- У нас, как началась эта свистопляска с перестройкой, как пошёл свальный грех демократии, так уж сколько про эти погромы кричали, даты называли - всё вра­ньё, в русских нет чувства мести. А евреи, что ж евреи, они как в псалмах Давидовых, как же им петь весёлые песни в земле чужой. Они из глубины веков подпитываются чувст­вом богоизбранности, превосходства, а мания величия обя­зательно вызывает манию преследования.

- Да, да, - поддакнул профессор. - Мы - буддисты - братья христианам, мы знаем, что богоизбранность одного народа кончилась на Голгофе, богоизбран тот, кто идет за Богом, а для него нет ни эллина, ни иудея.

Он погрузился в свою книжечку. Скоро доедем, думал я, глядя в мутное окно. Чем бы ещё помочь профессору? Он сам всё лучше меня знает. Но вот это надо сказать:

- Я вам рассказал анекдот про городской трамвай. Тут заметно, что человек боится, что за слово «жид», даже в кор­не слова под-жид-аю, его могут замести, забрать, привлечь, в общем. А я в селе вырастал, там, например, такие частуш­ки пели вовсю еще безо всякой гласности: «На бочонке я сижу, а в бочонке кожа. Сталин Троцкому сказал: «Ты жидовска рожа».

- А почему в бочонке кожа? - спросил профессор.

- Для рифмы. Но тут Сталин и Троцкий по разную сторону баррикад, а вот частушка, опять же откры­то пели, в ней они объединены: «Сидит Сталин на березе, Троцкий выше, на ели. До чего, христопродавцы, вы Россию довели». Или народная частушка: «Ты Иван, и я Иван, голу­бые очи. Мы с тобой идём в забой, а евреи в Сочи». Одним словом, плохой я вам помощник. Вы меня лучше по русско­му вопросу спрашивайте. А то, кто послушает со стороны, и решит, что мы с вами антисемиты. А мы просто занимаемся научными изысканиями.

- Но разве в электричке есть подслушивающие устрой­ства? - забеспокоился профессор.

- Да если бы и были, она так гремит. Это не электричка от Токио до Киото. В ней и шептаться можно было. А мы одъезжаем.

 

Профессор захлопнул книжечку.

Выходя, я вспомнил, что и в «Капитанской дочке» есть одно место, там Зурин, обучая Гринева, говорит: «...придёшь в местечко, чем прикажешь заняться? Ведь не всё же бить жидов». Но не стал напоминать профессору, уже ясно, что и эта цитата есть у него. Да и что это добавляет?

Профессор уже в тамбуре спросил:

- Значит, бывает так, что закон говорит одно, а люди другое?

- Но, господин профессор, вы же занимаетесь Россией, как же иначе?

Профессор сверился с записной книжечкой, вздохнул:

- Даже у Толстого в «Анне Карениной»: «Дело было до жида, дожидался у жида».

- Язык такой русский, - оправдал я Толстого. - А зна­ете, на Украине Льва Толстого предлагают называть Левко Пузатый. Они против русификации.

Кубинка! Боже мой, веч­ность назад я служил тут в ракетных войсках. Но, оставив воспоминания, стал расспрашивать, на каком автобусе ехать до санатория. Отвечали: на двадцать восьмом. Вот и указа­тель: к двадцать восьмому. Мы пришли с профессором на привокзальную площадь и сели в двадцать восьмой. На вся­кий случай, и как будто кто меня подтолкнул, я спросил:

- Это двадцать восьмой?

- Нет, это сорок четвертый. А двадцать восьмой теперь ходит с другой стороны.

- Как же так? Написано же двадцать восьмой. И на ука­зателе, и на остановке, и на автобусе.

- Все же знают, - хладнокровно отвечали нам.

- Хорошо еще, не успели заплатить, - сказал я про­фессору, когда мы снова поднялись на мост через железную дорогу.

На площади с другой стороны мы увидели битком на­битый двадцать восьмой. Еле влезли. Тут уж я, конечно, спросил:

- Это двадцать восьмой?

На меня посмотрели как на дурака:

- Вы же садились, видели, в какой садитесь.

- Но вот мы так же сели в двадцать восьмой на той сто­роне, а оказался сорок четвертый.

- Так зачем вы на ту сторону пошли?

- На указателе написано.

- Мало ли что на указателе.

У меня хватило ума спросить:

- Мы до санатория доедем?

- Нет, - отвечали нам, - до санатория в другую сто­рону.

- Как же так, - спросил я, - говорили же, что тут ко­нечная.

- Ну да, в ту сторону конечная, а от санатория в эту не конечная. Да вон он стоит.

Мы снова вылезли и пошли к двадцать восьмому авто­бусу, но закрытому, без водителя и кондуктора, хотя рядом стояли люди.

Они сказали, что автобус сейчас поедет.

Профессор спросил:

- А что это значит, когда нам ответили: «Мало ли что на указателе?»

- Значит то, что не надо верить указателям.

- Почему?

Я пожал плечами. Профессор стал изучать расписание движения и соображать, глядя на свои японские часы, когда же мы отправимся.

- Бесполезно смотреть, - сказал ему пожилой мужчи­на. - Когда захотят, тогда и поедут.

- Но для чего расписание?

- Для модели.

- Для какой модели?

Мужчина тоже, как и я недавно, пожал плечами.

- Для какой модели? - спросил меня профессор, когда мы отошли. - Для модели движения?

- Скорее, для всяких комиссий. Придут, посмотрят - расписание есть, все в порядке.

- Комиссия движения? - стал уточнять профессор.

- Всякие бывают, - отвечал я.

Из того, переполненного, двадцать восьмого автобуса вышла кондукторша с сумкой. Автобус немедленно поехал. Видно, из-за нее и стоял. Кондукторша зашла в диспетчер­скую, вышла из неё с другой женщиной, и они, открыв ав­тобус, который мы ждали, вошли в него. Сели там завтра­кать. Хотя двери остались открытыми, нас туда не позвали, мы продолжали ждать. Подошли и водители, сразу трое. Они обсуждали вчерашние события: «А чего Колька сказал?» - «А Колька сказал: я с вами пить не буду». Это его точные слова. Так и сказал».

- А почему Колька не будет с ними пить? - спросил профессор.

- Разногласия какие-то.

- Но он же из их коллектива? Да? Значит, должен пить с ними.

Наша очередь росла и начала роптать. Но для водите­лей мы были как пустое место. Кондукторши окончили зав­трак, вылезли, мы самочинно заняли сиденья. Кондукторша пошла было к нам, но тут её кто-то окликнул, и она стала говорить о рассаде. Пожилой мужчина осмелился спросить, когда же мы тронемся.

- А будете орать, вообще не поеду, - отвечал водитель, который уже занял свое место.

- Разве мы орём? - спросил я.

- А всё равно, - ответил водитель. - Меня из гаража без техосмотра выпустили, я могу вообще не ехать. Или ос­тановлюсь среди дороги и буду стоять. Имею право.

- Неужели он так поступит? - спросил меня профессор.

- Довезёт, - ответил я.

Пришла кондукторша, стала обилечивать. Автобус завёл­ся и тронулся. Кондукторша собирала плату, отрывая от катушки билетов на полцены, а то и вовсе не давала билетов. Тот, кто вовсе отказывался от билетов, тот платил полцены. Объяснить профессору такую сложную механику было не­возможно. Он, бедный, уже и не спрашивал.

В санатории, у писателя, профессор пытался разобраться в увиденном. Профессор искренне решил, что я тоже ничего не понимаю. Если написано на автобусе двадцать восьмой, то почему он сорок четвертый? Если объявлено отправление с пятой платформы, то почему отправляют не с пятой? И так далее. И было ли такое во времена Чехова? И если было, то почему нигде у Чехова не отражено?

- Если и было, так он этого просто не замечал. Вы ко мне ехали? Давайте чай пить.

Во время чая мы решили, что классики закрыли тему антисемитизма, но что это не нравится современным кри­тикам-стрелочникам, вот они и заставляют русских писате­лей продолжать эту тему.

А что касается автобусов и электричек, то ничего не было подстроено, что всё нормально и что если изучаешь Россию, то надо быть ко всему готовым, даже к постоянной смене платформ, номеров, расписаний, критики, законов.

Одно только у нас неизменно - Россия.

Профессор поблагодарил, но все-таки вычитал из сво­ей книжечки самый важный вопрос:

- Русские уйдут из мировой истории?

- Только вместе с ней, - отвечали мы.