Простите, милые «чикисты»...

Что-то потянуло душу на покаяние...

«Будьте, как дети», - завещал нам Господь, по свидетельству апостолов- евангелистов. И, наверное, у самого последнего безбожника не повернётся язык оспорить красоту и мудрость этого завета. Ибо и впрямь: что может быть прекраснее детской души, открытой и доверчивой, чистой и полной любви ко всему окружающему - к родной природе, к людям, ко всякой Божьей твари? Однако логика мира сего, «лежащего во зле», и всей жизни нашей таковы, что за светом следует тень, продолжением человеческих достоинств выступают обидные недостатки, даже пороки, а милая детская непосредственность и любопытство порой оборачиваются сущими злодеяниями. Как ни трудно принять оброненную Пушкиным фразу о том, что «злыми бывают только дураки и дети», в ней, увы, содержится доля печальной правды. По крайней мере, я, оглядываясь на наше далёкое деревенское детство, невольно соглашаюсь с поэтом. Хотя бы и отчасти...

Допустим, по нашим ребячьим понятиям, среди несметной живности, населявшей окрестные долы, леса и озёра, водились не одни только «братья меньшие», но и явные вражины, заведомо обрекаемые нами на изгойство, если не на уничтожение. И в первую очередь к таковым относили мы змей, воробьёв и сусликов. Почему? За что? Ну, со змеями вроде всё понятно: одно слово, гады ползучие с жалами ядовитыми... К тому же предок их Змий коварный в эдемских кущах склонил прародителей наших Адама и Еву, в нарушение запрета Отца, отведать плодов со древа познания добра и зла, за что не только сами ослушники были навсегда изгнаны из рая и лишены бессмертия, но и всё их потомство до нынешних колен. А посему изничтожение змей представлялось без сомнения делом богоугодным, и те из нас, кто, рискуя быть ужаленным, осмеливался на него, считался героем.

Гонения на воробьёв тоже частично объяснялись их, так сказать, исторической виной. Любому шпингалету было доподлинно известно, что они предали когда-то самого Иисуса Христа. Не знаю уж, откуда, из какого апокрифа прилетала к нам эта легенда, но она была весьма распространена среди нашего брата, и мы верили в неё, как в очевидную истину. В то, что именно воробьи, эти пронырливые серенькие пичуги, когда распятый Сын Божий, умирая от крестных мук, уже поник головой, стали виться вокруг Него с криками «жив-жив! жив-жив!». Их поддержали голоса из толпы зевак, собравшихся на Голгофе. И тогда римский стражник для контроля пронзил копьём правое межреберье «Царю Иудейскому», так что из раны хлынула кровь. И с тех пор воробьи, первыми настоявшие на подлом «контрольном выстреле», тупо долдонят, выбиваясь из стройного птичьего хора, всё ту же свою стукаческую песню «жив-жив!», иной им не дано. Возможно, отчасти по созвучию с нею и дали в народе «жив-живчикам» известное прозвание.

Но кроме иудина греха за ними водится и другой из разряда тяжких. Они отличаются особой вороватостью среди пернатых собратьев. Тут порою даже печально знаменитые сороки-воровки бледнеют перед ними. В чём каждый из нас убеждался не однажды, видя, как воробьи налетают на пшеничное зерно, рассыпанное по холстине в домашнем дворе для просушки, или на зреющие подсолнечные шляпы в огороде, до срока выклёвывая семечки, а то и нахально таскают червей из банки зазевавшегося рыбака... Многие «стихийные лингвисты» даже считают, что не случайно в самом названии этих пернатых разбойников кроется призыв «вора...бей!»

Впрочем, в нарушениях заповеди «не укради», по нашему разумению, первенствовали всё же не они, а столь же вездесущие... суслики. Да-да, нам и в школе объясняли, что эти шустрые грызуны, питаясь семенами диких трав и культурных злаков, перед уходом в зимнюю спячку натаскивают про запас в норы, в специальные камеры, чуть ли не по ведру зерна, чаще всего - пшеницы. А поскольку сусликов на наших полях и косогорах обитало видимо-невидимо, то ущерб, наносимый ими колхозу, по грубым прикидкам, измерялся тоннами хлеба и многими тысячами рублей недовырученных денег. Если же учесть ещё и вред, который причиняли суслики хлебным посевам, когда в начале июня выводили на нежные всходы своё новое потомство, чтобы подзаправить его витаминами, то условные потери можно смело удваивать. А кроме прочего, грызуны, как известно, могут выступать опасными разносчиками всяческой заразы, вплоть до чумы и холеры...

Словом, непримиримая борьба с подобными злостными вредителями казалась вполне справедливой и необходимой. И она всеми поощрялась. Сельсоветом, колхозным правлением - главным образом морально, а приёмными пунктами «Утильсырья», «Заготпушнины» - и материально: за сданные шкурки сусликов там платили пусть скромные, но живые деньги.

Среди селян были даже особые охотники, которые специально занимались ловлей сусликов. Мне памятны, к примеру, такие признанные «суслодавы», как Тимофей Потухин и Малах Маслобоев. Первый, правда, сочетал этот промысел с иными работами в колхозе, чаще всего- сторожил избушку пятой бригады у Спирина озера, которая летом превращалась в шумный полевой стан. Службу дед нес усердно, за что его в шутку звали ночным бригадиром. Днём же он, чтобы не путаться под ногами у косарей и жнецов, отправлялся на охоту - проверял капканы, которые дюжинами расставлял по сусличьим норам на окрестных полях и косогорах.

В селе поговаривали, что старый бобыль Тимофей изредка баловался сусличатинкой, как, впрочем, и упомянутый выше Малах, этот уже, можно сказать, профессиональный зверолов, или суслодав, говоря по-нашенски.

Малах сдавал в «Утильсырьё» сусличиные шкурки буквально сотнями, выручая за них ощутимые по тем времёнам деньги. Особенно, если, кроме сусликов, попадались в капканы зверьки с более ценным мехом - хорьки, хомяки, колонки, горностаи. Хотя, думается, промысел этот был для него скорее охотничьей страстью, чем работой, и славой первого сусличатника он дорожил не менее, чем «доходами» от «мягкого золота».

Кстати сказать, мех сусликов, действительно отливающий золотом, был довольно популярен в тогдашние дни, пользовался покупательским спросом. В раймаге продавались добротные детские шубки из рябовато-золотистых шкурок. А в нашем селе на головах ребятишек нередко желтели сусличьи шапки, спроворенные местными портными. Помнится, в газете, которую выписывал отец, я вычитал, что первенство в крае по отлову сусликов держала соседняя с Хакасия, где за год было заготовлено более четырёхсот тысяч шкурок этих зверьков. Считай, по штуке на каждого жителя бывшей автономии. По краю же счёт тем шкуркам наверняка шёл на миллионы.

В общем, охота на сусликов считалась вполне уважаемым делом, а не баловством. И крестьянские ребятишки тоже негласно соревновались между собою в истреблении злостных грызунов, воровавших зерно с артельных полей. Не лишены были мы, дети природы, и той самой охотничьей страсти, да и рубли, выдаваемые за пушнину, интересовали нас. Тем более что они редко водились в семьях колхозников, работавших за трудодни.

Ловить сусликов мы начинали ранней весной, едва они, бедолаги, просыпались от зимней спячки. Где-то в апреле, когда в логах еще синевато белели лоскутья таявших сугробов, но на косогорах, на закраинах лесов уже по-весеннему шумели берёзы, под ветерком шевеля ветвями, и сухо шуршала прошлогодняя трава, мы ребячьей ватагой совершали первые походы по окрестностям села. Можно сказать, разведывательные вылазки «на природу». Определённых целей и заданий у нас не было. Однако, на всякий случай, мы брали с собою некоторый «шанцевый» инструмент: кто - лопату, чтобы попутно на оттаявших пригорках покопать солодковых корней и с удовольствием пожевать их, особенно лакомых об эту пору; кто - топор, чтобы сделать зарубы на оживающих под щедрым солнышком берёзах и отведать их мятно-прохладного, душистого соку, а кто прихватывал и подручную посуду - бидончик, туесок, чайник, надеясь набрать берёзовки впрок, принести домой в качестве лесного гостинца, «посланного зайцем».

Но нередко эта посуда использовалась и по другому назначению. А именно - для выливания сусликов из нор. Да, тот сомнительный вид охоты так и назывался между нами: выливать сусликов. И если на пути встречалась сусличиная нора, по внешним признакам обитаемая, а неподалёку от неё находилось озерцо или просто лужа от тающего сугроба, то для владельцев ёмкостей тотчас раздавалась команда: «Дуйте за водой!». И они «дули» наперегонки. Остальные спешно исследовали нору, ища вокруг неё возможные отнорки, через которые ушлые суслики обычно спасаются бегством от нависающей беды. От нападения своих вечных врагов - хорька, горностая или забредшей собаки, решившей разрыть заманчивую пещерку

и слопать хозяина, Ну, а ещё - от внезапного потопа, природного либо рукотворного, хлынувшего в подземное жильё. Отнорки эти мы старались перекрыть наглухо, заткнуть палками, пучками травы или закопать землёй.

И вот гонцы, возвращаясь один за другим с наполненными посудинами, начинали заливать основной ход. Вода с бульканьем и фырканьем уходила в глубь норы. Однако суслики не торопились появляться из неё. Им ещё было где прятаться от наводнения. Длина жилого лабиринта с отнорками и камерами измерялась многими метрами. Так что водоносам приходилась бегать всё за новыми и новыми порциями. Бывало, если суслик выказывал себя, мелькнув на миг в глубине норы, но не спешил выскочить наружу, то кто-нибудь из нашего брата, пребывая в охотничьем азарте, стягивал с себя сапоги и с ними в руках летел босиком до ближайшей лужи, чтоб зачерпнуть в них воды и таким образом помочь главным выливальщикам.

В конце концов несчастный суслик всё ж, как правило, сдавался. Мокрый, грязный, дрожащий от холода и страха, он выныривал из норки и, мечась по сторонам, пытался пуститься наутёк. Но возбуждённые охотники были бдительны и проворны. Они бросались за сусликом вдогон, топтали его ногами, плашмя падали на него, брали за горло и беспощадно душили в цепких пальцах. Участь зверька была ещё печальней и безысходней, когда ребячью орду сопровождали собаки. Они в драку хватали суслика у самой норы и прямо на наших глазах буквально разрывали его на куски. В большинстве - обыкновенные дворняги, они не были приучены возвращать трофеи хозяевам. Да хозяева и не ждали, не требовали этого, ибо весенний зверёк не представлял для них никакой ценности, бледно-жёлтая шкурка его ещё не была «выходной» и за неё в «Утильсырье» не дали бы даже тех жалких грошей, что выплачивали за летнюю пушнину.

Картины этих выливаний сусликов и жестоких расправ с ними по сию пору нет-нет да всплывают перед моими глазами, отзываясь тягостным чувством вины и запоздалого раскаянья. Тогда же, надо признаться, особых сожалений о содеянном никто из нас не испытывал. Некоторым это даже нравилось, и они явно ликовали. Вылитые суслики обычно попадали в руки наших вожаков, благодаря отменному проворству последних, да и «атаманскому чину». Помнится, один из них сопровождал расправу над жертвой целым концертом, с приплясом и воскликами:

- Глянь, ребя! Полька «Маляш»! Во даёт чикист! Отоспался за зиму!

А при этом горемычный «чикист» (так называли мы сусликов за их резкие крики «чик!», «чик!»), душимый в пальцах атамана, хрипел, отчаянно бил по воздуху всеми четырьмя лапками, в предсмертной агонии извиваясь и дёргаясь мокрым тельцем...

Впрочем, и обыкновенная ловля сусликов капканами не отличалась особой гуманностью. Мы старались заниматься ею ранним летом, в пору междупарья, пока не подошли другие, более важные заботы: не поспели для сбора клубника и смородина, боярка и черёмуха, не зашумела жаркая сенокосная страда, а за нею и главная - хлебоуборочная, где взрослые тоже не обходились без нашего участия.

И если на выливание сусликов, как сказано, отправлялись ватагой, то при ловле капканами чаще действовали поодиночке. И даже в некоторой тайне друг от друга. У каждого были свои излюбленные, заповедные места. Да и прочими секретами промысла мы делились неохотно, ибо «конкурировали» и негласно соревновались между собой, кто больше заготовит и сдаст шкурок.

Но, признаться, слишком удачливых добытчиков золотистой пушнины в нашем кругу не припомню. Тут мы явно уступали соседям с окраины села, обращённой к поскотине, где жило несколько выдающихся охотников на грызунов. Особо выделялся среди них Кузя Ильин, долговязый парень, постарше нас возрастом, который в добычливости уступал разве лишь самому Малаху.

В нашем же околотке даже братья Филимоновы, Гришка и Колька, в разы обгонявшие других по числу капканов, вели счёт пойманных «чикистов» лишь на бунты (связки из двадцати пяти шкурок), но никак не на сотни, которыми оперировал голенастый Кузька. Ну, а скромным дилетантам-любителям вроде меня и дюжина шкурок казалась солидной добычей, даром что половину из них приёмщик отбраковывал за порезы и прочие изъяны либо засчитывал по разряду сусличат - сеголеток, мех которых стоил вдвое меньше, чем «взрослый», где-то около семи жалких копеек за штуку. Хотя и такие доходы мне представлялись немалыми. На подобную сумму можно было купить пару-другую конфет, «черёмуховых подушечек», или даже сходить в кино.

Свой десяток капканов я обычно расставлял по солнцепёчным склонам косогоров над Арсиным и Гуриным логами. И хотя не был в этих местах единственным ловцом, но без трофеев не оставался. Тут всегда встречалось на удивление много свежих нор, и, казалось, суслики в них не переводились. Это, наверное, объяснялось тем, что к здешним логам и угорам примыкали самые разные зерновые поля - от пшеничных и овсяных до ячменных и ржаных. И грызунам было истинное раздолье. Как правило, я настораживал капканы с вечера, а на следующий день старался проверить их до обеда, до наступления большой жары, чтобы не «протушить» попавшихся зверьков.

Правду сказать, их попадало не много. И в большинстве случаев они торчали в схлопнувшихся дужках капканов уже мёртвыми. Но бывало и так, что зверьки угадывали в эти клещи одной лапкой или задней частью туловца и долго мучались живыми. Тогда их приходилось добивать, что давалось мне с немалыми трудностями и сопровождалось отнюдь не светлыми чувствами и душевными переживаниями. А после одного случая, поразившего меня в самое сердце, я вообще забросил этот сомнительный промысел и подарил капканы своим двоюродным братьям Сафоновым - Петьке с Витькой, которые, впрочем, тоже не стали увлечёнными суслодавами.

А случай был такой. Июньским деньком встретился мне на улице Яшка Артамонов, один из моих приятелей. Поприветствовали мы друг друга, обменялись новостями, коснулись и ловли сусликов, бывшей в разгаре. Яшка хитровато заметил, что, мол, знает «примерно», где я ставлю свои капканы, но что это далеко не самые добычливые места, к тому же обловленные. А вот он «надыбал» косогорчик, где нора на норе, и в каждой по семейству рыжих «шмуздиков», притом совершенно непуганых - сами «в петли лезут».

- В капканы то есть, - поправил я, решив, что приятель оговорился.

Но Яшка отмёл мою поправку:

- Да зачем таскаться мне с твоими капканами, греметь железяками? - брезгливо поморщился он. - То ли дело: навязал петелек из проволочки либо из конского волоса, сунул в карман и потёпал на охоту. Сёдни поставил - завтра собрал. И никакой возни с попавшими живьём, никаких утащенных капканов... Пошли - сам увидишь, я как раз собрался проверить улов.

Яшка был постарше большинства пацанов нашей команды, и ростом повыше на вершок, и в школе шёл классом впереди, но почему-то больше тянулся не к ровесникам, а к нам. Думается, потому, что любил верховодить, поучать других, водить за нос и разыгрывать особо доверчивых, «разводить лохов», сказали бы теперь. А таких лохов среди малолеток ему найти было проще, чем между одногодками. Я знал об этом коварном свойстве Яшкиной натуры, не исключал и теперь возможного подвоха в его предложении, однако всё же согласился составить ему компанию. Любопытство взяло верх. Шибко уж хотелось увидеть воочию новаторский метод ловли рыжих «шмуздиков», как пренебрежительно выражался его изобретатель. Да и хвалёные Яшкины места оказались совсем неподалёку - почти что сразу за поскотиной. Притом - в аккурат за нашим её участком. По заведённому порядку, каждому хозяину подворья отмерялась часть околичной изгороди, той самой поскотины, чтобы он следил за нею. И мне доводилось не однажды помогать отцу - поправлять её, наверное, ещё с острожных времён освоения Сибири представлявшую собой канаву с земляным валом над нею и торчащими, как ружейные дула, концами прикопанных хворостин. Именно за этой нашей поскотиной, взбегавшей на косогор от Каратузского тракта, и ставил хитромудрый Яшка свои орудия лова.

Урочище, облюбованное им, в обиходе называли Штанами, ибо отсюда,

с гребня косогора, тянулись в стороны две, размежёванные березником, полосы пашни, похожие на штанины. Здешние перелески славились обилием грибов, особенно - белянок. И я сам из этих мест таскал их корзинами даже в сентябре, наведываясь после уроков. Но, выходит, не только белянками были отменно богаты Штаны.

Едва миновали мы ворота поскотины и стали подниматься по склону в сторону знаменитых Штанов, как действительно там и сям засвистели, зачикали суслики, вскакивая столбиками у своих нор или мелькая в жидкой нагорной траве. А когда мы подтянулись к основанию, к «ошкуру» Штанов, Яшка вдруг остановил меня предостерегающим жестом и каким-то хрипло-сдавленным шёпотом, не лишённым однако горделивой нотки, просипел:

- Смотри, смотри, как они приветствуют меня! Навытяжку и руки по швам!

Я глянул направо, куда указывал приятель, и увидел нечто совершенно необыкновенное. Там, заметно возвышаясь над травою, на расстоянии какого-нибудь десятка шагов друг от друга, словно бы парили в воздухе три сусличиные тушки с пушистыми хвостами. Притом и вправду, вытянувшись, будто по команде «смирно!» и держа лапки «по швам». В эту минуту набежал ветерок, и трупики зашевелились, мерно закачались влево и вправо.

- Они на чём-то висят? - непроизвольно воскликнул я, путаясь в собственных догадках.

- Как «на чём»? На виселицах, известно. Я ж говорил про петли, а где петли, там и виселицы, - менторски заметил Яшка. - Пошли, убедишься.

Мы приблизились к первой норе с колебавшимся над ней трупиком, и Яшка было пустился в разъяснение сути рационализаторского предложения, но я уж и без него всё понял. Идея зверолова-вешателя оказалась довольно незамысловатой. Он попросту взял да привязал петлю не к колышку, воткнутому у норы, как делали все мы, закрепляя капканы, а к изогнутому дугой талиновому пруту. Прут этот, толщиной в палец, комлевым концом был основательно всажен в землю, а другим лишь приткнут к глинке перед норой на живульку. К нему-то и была привязана петля. Попав в неё, зверёк заметался в попытках освободиться и выдернул эту вершинку; гибкая трость разогнулась мгновенно и вздёрнула беднягу на аршинную высоту. Побился он в удавке с минуту-другую, бессильно похватал ртом воздух и присмирел, замер - «руки по швам». Очень живо представил я всю эту картину, глядя на висящего грызуна с застывшим страхом в глазах, с разинутым, точно в безмолвном крике ртом, из которого торчал белоснежный двузубец, и мне стало как-то не по себе.

- Дак ты сам придумал эту... казнь? - спросил зачем-то я.

- Сам, - ответил Яшка горделиво, но тут же, словно бы спохватившись, добавил: - И не казнь вовсе, а новый способ. Удобный, между прочим: и суслик долго не мается, и мне сразу видно, где кто попал на дыбу. Да и вся шкурка целёхонькая, идёт по высшей цене. Не зря мой почин уже подхватили сусличатники с Задней улицы...

Он перечислил по кличкам пацанов из враждовавшей с нами компании.

- А наши?

- Из наших ты увидел первый. Можешь сам попробовать...

Однако я попробовать так и не собрался. Не смог. Яшкин способ мне явно не пришёлся по душе. Помню, даже и тогда, у Штанов, я не стал дожидаться, покуда Яшка обойдёт свои виселицы и соберёт в котомку всех повешенных. Сославшись на то, что отец, мол, велел проверить наш участок поскотины, я махнул Яшке рукой и стал спускаться с косогора вниз, от невольного чувства вины втягивая голову в плечи и всё убыстряя шаг, пока не побежал бегом, будто желая поскорее отдалится и отделиться от увиденного «новаторства», более похожего на ночной кошмар.

Возможно, Яшка был прав, утверждая, что смертные муки сусликов в его петлях были менее жестоки и длительны, чем в наших капканах, но всё же вид жалких тушек, вздёрнутых на виселицы вдоль косогора, отдавал, мне казалось, уже каким-то изуверством и палаческой изощрённостью.

Хотя, конечно, все мы были хороши. Потому-то и пришла мне на старости лет мысль написать эти покаянные заметки. Простите нас, неразумных «мстителей», все славные «жив-живчики» и милые «чикисты», невинно убиенные твари Божии, такие же, в сущности, как и мы, грешные.

А насчёт пушкинской фразы... Думается, она излишне категорична. Дети скорее не злы, а наивны, доверчивы и внушаемы. Даже взрослые дети...

Вот недавно мне приснилось, будто хлопец, похожий на Яшку Артамонова, радостно прыгает меж своих ловушек-виселиц и приговаривает: «Сусличаку - на гиляку! Сусличаку - на гиляку!»... Ну, причём здесь злоба его, верно?