От редакции. Продолжаем публикацию новой работы Владимира Николаевича Крупина. Напоминаем, что автору важно знать мнение читателей, чтобы увериться в необходимости продолжения этой работы.
***
ПАЧЕЧКА ЗАПИСОК со встреч с читателями. Жаль их выбрасывать. Как на них отвечал, легко сообразить.
«Фольклор - это не культура сарафана и не культура балалайки. А что это?»
Да. Образ фольклора сложился от недостаточной его изученности. Образ этот далёк от реальности. Сумеем подивиться тому, что фольклор существует тысячи лет и не умирает, а как плодородный слой земли питает настоящую русскую культуру. Хотелось бы, чтобы об этом и говорилось сегодня. О силе необыкновенной народного слова, его неистребимости и жизнеустойчивости.
А пока на нём спекулируют, им кормятся. Но неи преподгосят его так, что он выше сочиняемого искусства.
«Кого из нынешних руководителей нашей страны Вы считаете способным поднять Россию с колен? Народ народом, но руководитель-то нужен».
Нужен. Но с чего вдруг многие говорят про какие-то колени? Никогда Россия на коленях ни перед кем не стояла. Молиться надо. А в молитве тут да, тут коленях надо перед Богом стоять. Кто бы ни властвовал, Россия всех переживёт. Лишь бы не анархия. Нравится руководитель - молись и за него, не нравится - тем более молись, чтобы Господь вразумил.
«Когда вы поняли, что можете писать для людей?»
Думаю, что стихотворение в школьной стенгазете, оно уже для людей. Пишется же для прочтения. Есть такое писательское кокетство: пишу для себя. Тогда и помалкивай, и не пузырься от собственной значительности.
«Считаете ли Вы себя великим писателем?»
Ну, ребята, мы же в России, а в России писателю вначале надо умереть, да подождать лет хотя пятнадцать, тогда и будет понятно, чего он стоил.
«Среди глобальной целенаправленной разрухи, предательства, в чём Вы видите спасение для человека простого, «мизинного?»
Знаю, что ответ не понравится, но скажу: терпеть надо. «Поясок потуже! Держись, браток, бывало хуже». Я такие пределы нищеты и бедности испытывал вместе с людьми, что нынешнее состояние кажется изобильным. Хлеб есть, вода есть, чего ещё? Да, соль, да, картошечки. Масла растительного. Жить можно. И нужно.
«Что такое смысл жизни?»
Спасение души. Не живот же спасать, сгниёт же все равно.
«Что такое счастливая жизнь»?
Спокойная совесть. И чтобы был доволен малым в вещах и в еде.
«Как Вы представляете жизнь после смерти?»
После смерти жизнь только и начинается. А при земной жизни надо её заслужить. То есть она все равно будет, но какая?
«Что такое любовь?»
Постоянное состояние заботы о любимом.
«Сейчас в изучении языка аналитическая структура выходит на первый план, а смысловая преподносится как иллюстрация правила. Не опасно ли это?»
Конечно, опасно. Вообще алгебра убивает гармонию. В изучении слова нужно идти от этимологии слова. Обязательно знакомить учеников с «Корнесловом» адмирала Шишкова. И Даль не случайно строит свой Словарь гнёздами слов. Любо-дорого: род, родник, родина, народ, сибирское родова, порода. А взять древне-русского певца Бояна, Баяна. «Боян бо вещий, аще, кому хотяше песнь творити...». Зря разве музыкальный инструмент назван баяном? «Играй, мой баян, расскажи всем друзьям...». А парень может быть обаятельным. И он может обаЯть, обАять, оболтать, просто говоря, доверчивую девушку. Такие начнёт «байки» рассказывать.
«Что Вас побудило написать первый рассказ?»
Не знаю. Может быть желание напечататься? Это же лет в 13-14 было. Или желание, чтобы узнали о моём селе. Писал же в газеты, областную и районную.
«Вы хотели, чтобы Ваши внуки были писателями?»
Ни да, ни нет. Как Бог управит. Одно скажу: и раньше это было тяжело, а сейчас и вовсе. Мне легко именно от того было, что вырастал без телевизора, без всей этой оглушающей, подчиняющей, зомбирующей машины, диктующей образ мыслей и поведения. Внуки мои, конечно, как и любые внуки, самые лучшие, одарённые. Так ведь и дети были всех лучше. Однако ж не пишут.
«Расскажите о проблемах, трудностях Вашей работы».
Никаких ни проблем, ни трудностей. Одно нелегко - дождаться состояния, при котором можно спокойно сесть за стол. То сам болен, то жена, то тёща, то дети-внуки. То ещё что. А писать легче лёгкого. Какие там «муки слова». Не пишется - не пиши. Может, от того так говорю, что с детства слыхал выражение: «Мы - вятские, как говорим, так и пишем». Кстати, это и критики замечали, что читаешь его (мою) прозу и кажется, что он сам рядом и тебе рассказывает. Достоинство или недостаток, не знаю.
«Достаточно ли таланта, чтоб стать писателем?»
Достаточно, конечно. Талант есть, уже не графоман. Но каким писателем? Русским писателем становятся тогда, когда взваливают на себя ответственность за всё происходящее в России. Когда чувствуют вину перед ней. Ещё помню встречи с читателями в восьмидесятые годы. Записки из зала: плохо дело с охраной природы, отстаём в производстве электротехники, низки удои, колорадский жук поедает картофель и тому подобное. И вопрос: «Куда смотрят писатели?». То есть русский писатель виноват во всех бедах. И это правильно. Так что, дал тебе Господь талант, надо его отработать. Никто же тебя не хуже, но ты способен больше сказать.
«Вот Вы сказали, что куклы Барби, Синди несут пошлость, что они приучают не к материнству, а к разврату. Как же так? Их же делают люди».
Именно. Сами взрослые несут детям привычку только к удовольствиям, как молодёжь говорит, к «развлекухе». Делается всё специально. Покемоны всякие, игры со стрельбой и трупами, игры в монополии. Как с этим бороться? Трудно, конечно. А как вы хотели - детей без борьбы за них спасти?
«Спасут ли реформы Россию?»
Нет. У нас давно зациклились на этом слове. Реорганизация, реформы. Где реформа, там усиление того против чего задумана реформа. Реформа, чтоб уменьшить число чиновников, число их увеличивает. Объявляется Год русского языка - и количество часов на его преподавание сокращается. Россию спасёт любовь к ней. Потерпевших поражение в Мировой войне Японию и Германию спас патриотизм. И там и там я бывал. Конечно, наши потери, наши разрушения были гораздо страшнее, но разруха и их посетила. А поднялись быстро. А у нас всё нищета да нищета. У русских. Почему? Другим последнюю рубаху отдавали. Вот за это другие и наплевали на нас. «Не вспоивши, не вскормивши врага не наживёшь», такая пословица. Когда-то же надо было и о себе подумать. Троцкий с Лениным бросали русских как хворост в мировой пожар, нынешние отдают Русь на разграбление. Какие тут реформы? Одна болтовня для дураков.
«Как Вы относитесь к именам Вован, Толян, Колян?
Конечно, не так, как Толян и Колян. Но им, видимо, нравятся такие кликухи. Видимо, они из новой породы полулюдей. Называются «чуваки» У их детей отчества получаются очень красивые: Анжела Вовановна.
«Хотели бы Вы быть президентом России?»
Уж спросили бы: хотите ли быть царём? А то президентом. «Президент как резидент всего нерусского в России», - сказал поэт. Нет, не смогу: слишком жалостлив. Но, по большому счёту, и президент может быть русским. Как Александр 3-й.
«Как Вы считаете, имеет ли сейчас Церковь влияние в нашей жизни?»
Имеет, и решающее. Перестройка убила оборону, экономику, идеологию, а Россия жива. Кто спас? Церковь. Другого ответа нет.
«Реальные ли события в Ваших повестях «Живая вода», «Великорецкая купель», «Арабское застолье», «Повестка», других».
А как иначе? Если там что-то убавлено, прибавлено, так это не очерки. Пожалуй, только повесть «Сороковой день» полностью привязана к фактам. Но она по жанру - повесть в письмах. Преимущество прозы в том, что она освобождает от привязанности к документу, ей важно выразить дух времени. Не то, как произошло событие, а почему оно произошло и более этого. Скажем так: радио говорит, что произошло, телевидение показывает, как произошло, газета-журнал объясняют, почему произошло. Но как объясняют? Объясняют, как приказано объяснить. Писатель обязан объяснить событие с единствен правильно точки зрения, народной, то есть православной. «И неподкупный голос мой был эхо русского народа», вот этого бы достичь.
«Совесть - Бог русского человека. Как Вы понимаете это выражение, которое у меня на слуху со школьных пор, а мне уже пятьдесят?»
Нет, всё-таки надо говорить, как учат святые отцы, что совесть - это голос Божий в человеке. Нам отчего-то же иногда стыдно, иногда радостно. Не просто же так. Голос Божий. Всегда подскажет, верно ли поступаем. Только надо его слышать и не глушить грехами. Есть же и безсовестные.
«Вы сказали, что «одноглазое дьявольское бельмо» телевизора ничему не учит, только борьбой с перхотью, а как же исторические и научные фильмы?»
Их же можно дома смотреть. Покупать их, купить плейер. Хотя бы будете без рекламы смотреть. Да и в выборе фильмов надо быть бдительными. Должно выработать в себе такое собачье чутьё, какой фильм душу спасает, какой гонит в бездну. Уныние от просмотра или желание жить и любить?
«Работаете ли Вы в данный момент над каким-либо произведением. Если да, когда оно будет закончено?»
В данный момент работаю над прочтением Вашей записки. Но вообще, конечно, работа постоянна. Если и не за столом, то все равно все мысли о ней, о работе. Идёшь с женой, она: «Да ты же меня не слушаешь!» И она права: не слушаю, и я не виноват, что не слышал: меня же всецело мучит то, над чем работаю. А когда закончу, Бог весть.
«Как Вы вдохновляетесь, чтобы написать произведение искусства?»
Прямо сплошные высокопарности. Это к поэтам. Вдохновения у меня не бывало. То есть, может, и бывало, но я не понял. А вот слово: «надо» у меня постоянно. Пишу рассказ, звонят: надо предисловие, надо рекомендацию, надо на заседание, надо поехать, надо, надо. Всё надо, а рассказ, не родившись, умирает. А что умерло: произведение искусства или случай из жизни, уже не понять.
***
В ЦЕРКВИ МАМА И ДОЧКА лет трёх, может, чуть больше. Мама худенькая, но сильная. Легко её поднимает, чтобы и она прикладывалась к иконам. Дочка носит с собою куклу и прикасается ею к иконам. Около иконы Божией Матери большие букеты цветов. Крупные белые и красные розы. Дочка притыкает личико куклы к каждому бутону. Но ко всем не успевает, мама отдёргивает. Идёт служба. Перед причастием мама решительно берёт у дочки куклу и прячет в кармане. Обе причащаются. Потом дочка возвращает себе куклу и прикладывает её к тем розам, к которым до этого не успела приложить.
ТАКАЯ ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ, что успел узнать и восточный и западный тип человека. Конечно, были они интересны. Ещё бы, после стольких лет раздельного бытия. Ну вот, узнал. И стали эти типы мне неинтересны. По отношению к русским, что тот, что другой одинаковы: что бы ещё такое получить с России. Так что новый вид железного занавеса я бы приветствовал. Чему мы, особенно у Запада, научились? Рекламе, борьбе с перхотью, отравляющим добавкам, разврату, гордыне? Я искренне рад санкциям против нас. Ничего, потерпим. Зато своё производство должно заработать.
ИЗ ЗАПИСКИ 1991-го. 532 тысячи снесённых сёл и деревень. Заседание в ВАСХНИЛ, создание Энциклопедии деревень России, живых и убитых.
ЛИБЕРАЛЫ, ВАРЯГИ, они не на земле живут, на территории.
- НАЧИНАЕМ конопатить пятый угол от дверей. Бабы ходят по вечёркам, караулят дочерей.
Какая в тексте ошибка? Правильно, пятого угла, считая от дверей, нет. А то, что ходят и караулят, это точно.
СВИСТ В АДРЕС русских писателей - это признание их любви к России, её защиты. И это знак ненависти к России этих свистунов. И показатель их слабости. Ну, торчат на экранах, ну, премии сшибают, ну, вроде известны. А больше их были известны эренбурги, шпановы, рыбаковы, сотни других, и где они теперь, в каком уголке народной памяти? Такого уголка для них нет, только в каких-то авторефератах тиражом по сотне экземпляров да в диссертациях тиражом менее десяти. Причина? Языка в произведениях нет, русского языка. А если Россию не любишь, так какой у тебя русский язык? Ты её шельмуешь, а ещё хочешь, чтоб тебя и читали. А тексты твои - суррогат, который ум отторгает. Не та пища. Не насыщает. И будешь прочно забыт. А книги твои забыты ещё до твоей смерти. Обидно? А как ты хотел?
(После встречи на улице с когда-то знаменитым К. Я думал, он уж и нежив. Нет, высох, но ползает. И видно, что встреча ему неприятна. А мне его жалко: ведь жил-то он всю жизнь в России).
ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР предсказал, что Третье тысячелетие будет принадлежать христианству Достоевского. Такое предсказание от ума. Будут же у падшего мира и другие распорядители. Достоевский - христианин без радости. С ним тяжело. Но, может, я излишне придирчив. Также и с Толстым. Есть же у нас батюшка Серафим. Есть же малое стадо Христово, есть же «острова спасения мнози».
СТАРЫЙ ВОЯКА: - Лозунги были: «Добей врага в его траншее!», а получалось: «Прицел ноль пять, по своим опять! Вперёд ребята, сзади немцы!» Но немцы, учти, как только наши в рябых майках в атаку идут - сразу бежали. (Рябые майки - тельняшки). В детстве книга «Морская душа»
- ЛАДНО, НЕ ГРОЗИ, не грози! Ещё встретимся!
- На том свете?
- Естественно.
- ОЙ, ЭТО ЛЕШОЙ, а не ребёнок: семь кучек наклал, ещё кряхтит. И такой ли безсовестной: от парной кучки отопрётся. «Не я и всё!». Да у него и мать такая же.
ПОЛКОВНИК в войну, посылая парламентёра: «Скажи им: воевать мы согласны, но в плен брать не будем».
Те сразу сдались.
- ЖИЛИ НА ДУРНЯКА. Выпускали призывы: «Коммунизм победит». Кого? Нас и победил. (И не к месту, может, я не понял к чему): Дурьтопьян и три аматёра.
ИЗ ДЕТСТВА от дедушки: «Наша жизнь, словно вскрик, словно птицы полёт, и быстрее стрелы улетает вперёд. И не думает ни о чём человек, что он мало живёт и что мал его век».
КУЛЬТУРА КАК САМОЦЕЛЬ - полный тупик. Она может быть орнаментом на сосуде веры. Или проводником к паперти храма. А там надо самому шагнуть. Старуха, которая при Петре плевала на голых мраморных Диан в Летнем саду культурнее офранцуженных дам.
А ведь на Святой Руси заслушаться иностранной песенкой считалось не просто грехом, а проклятьем, губящим душу. «Возрождение» Запада есть вырождение и религии и культуры. Уход в новое язычество. И это готовилось миру. Да во многом и отравляло. Какое возрождение? Возрождали язычество, ещё более его приукрашивая. Тело, плоть, амурчики.
ПРИ СОВЕТАХ молодёжи ставились три маяка, три Павла: Власов, Корчагин, Морозов. Власов мать загубил, Корчагин священнику в пасхальное тесто табаку насыпал, Морозов отца родного выдал. До чего доходило: дети за отцами-дедами подсматривали. Вот бы донести, вот бы стать знаменитым. Отец-то меня посёк за курение, а посадили бы его, я бы и открыто курил. Вышел бы на улицу, да сел бы на лавке, да нога на ногу с самокруткой. То-то бы все девки с ума по мне сошли.
- СКАЗАТЬ ТЕБЕ секрет русского запоя? Сказать? Вот я выпил, с горя, с радости, безразлично. Стало хорошо. Но мы же русские: если хорошо, то надо ещё лучше. И понеслось. Но главное - мы же внутренне понимаем, что жизнь наша тут временна. Раз временна, то пусть скорее проходит. А в запое она птичкой пролетает. То есть жизнь себе сокращаем. Получается, что специально. Никто ж тебя не заставляет в запой уходить. Сам. Ну да, змий ищет меня поглотить. Но меня не проглотишь. Проглотит, а я ему там всё облюю, выпустит, извергнет. А очнусь, тут я сам виноват. Это жене выгодно - пилит, и вроде за дело. А я не заметил, как две недели прошло. Опять поближе к концу.
В монастырь? Нет, мне не вытянуть. Конечно, хорошо старцам - горы, воздух, тишина, тут город, бензин, шум, грохот. Так ведь и дети тут, и та же жена, им-то как без меня? Ещё и от этого пью.
БИЗЕ, «КАРМЕН». Эскамильо: «Тореадор - солдату друг и брат (а тореадор чего-то отвлёкся. Ему) Эй! Там ждёт тебя любовь».
ЭСТЕРГОМ, ВЕНГРИЯ, унылый Адам, переводчик. Еврей из России. «Спрашиваешь, чего уехал? Там у вас (уже «у вас») зарплата как пособие на карманные расходы».- «Так здесь чего такой тоскливый?» - «Тут получше. Но тоже. Товарищ во Францию зовёт. Думаю». - «То есть ты как тот еврей в анекдоте: и тут ему плохо, и там плохо. А хорошо в дороге».
- ДЕЛА ДА СЛУЧАИ меня замучили.
- КАК ЭТО «ИСТИНА сделает вас свободными»? Я и так свободен.
- А ты куришь?
- Да. А что, это препятствует свободе? Хочу и курю.
- Как раз это несвобода. Рабство греху. Ты такой большой и зависишь от этой, тьфу, сигаретки - шмакодявки. И ты её раб. Как? А вот посидим ещё двадцать минут и ты задёргаешься, тебе надо курить, как же не раб? Так что, «Всяк, делающий грех, раб греха». А конец греха - смерть.
- А ты не куришь и не пьёшь, ты здоровеньким помрёшь.
- Смерть-то не физическая, душу убиваешь... Чего молчишь?
- Курить пойду.
- А пойдёшь курить и Витьку вспомнишь. Ему позвонишь: Вить, давай пивка по кружечке. А встретитесь: Чего это мы пиво пьём, печень мучаем. Давай водчонки. Выпили: А ты давно Лерке звонил? Скажи, чтоб с подругой приехала. Так? Грех грех тянет.
- ЧАЮ, ЧАЮ накачаю, кофею нагрохаю.
Я отсюда уезжаю, даже и не взохаю.
Уезжаю, уезжаю, и наказываю вам:
Не ругайте мою милочку позорными словам.
- ЭТО БЫЛО... это было? А! В день мониторинга. Точно!
САМОЕ ПОЗОРНОЕ в творческих людях - псевдонимы. Ну, революционеров можно понять. Подполье, скрывались, меняли паспорта, обличье, от жандармов бегали. Но когда победили, зачем было скрываться? Уже от них бегали. Чего ж не торжествовали в открытую, чего ж предавали фамилию отцов? Неужели фамилия Ульянов хуже, чем фамилия Ленин? У нас в селе мальчишка вырастал, Вовка. Без отца. Мать Елена. Так его все звали Вовка Ленин. И это никого не смущало. Но это же не было псевдонимом.
А вот все эти драмоделы, писаки, журналюги, чего им скрывать? Значит, есть чего скрывать, знает кошка, чьё мясо съела. Знали, что в людях, идущее из древности недоверие к евреям? А оно откуда? «Жиды Христа распяли», вот откуда. То есть плата за предков. «Кровь на нас и на детях наших».
ОСКОРБИТЕЛЬНЫМИ БЫЛИ слова «Нечернозёмная зона РСФСР». Всё жили в России, а стали жить в зоне. Товарищи из ЦК, скажем так, национально ориентированные, интимно объясняли, что хотя бы так, но помощь была России. То есть горной зоне грузин и степной зоне казахов, и чернозёмной зоне малороссов помогали без их оскорбления. И в самом деле, жила Кировская область, и без того униженная псевдонимом Кострикова (Кирова) в зоне. Вот спасибо. Жили в зоне. И привыкли. Ну, народ. «Вас завтра всех повесят!» - «Со своей верёвкой приходить?»
ЕВРЕЙ СРЕДНИХ лет, новый русский, был богат ещё от папы и мамы, и сам был шустрый в прибавлении капитала. Одно его сгубило: женский пол. Рано совсем стал импотентом, в педерасты не пошёл, женщин возненавидел.
А занимался искусством, то есть не производством его, а скупкой и перепродажей. Дело прибыльное. Картины старых мастеров заполнили и его квартиру и загородный дом.
В основном он собирал изображения женских тел. Очень мечтал о «Данае» Рубенса. Но как ни богат, а она была не по его деньгам. На неё и так золотой дождь льётся. Это, оказывается, к ней так языческий бог в спальню приходит. Наш коллекционер заказал копию «Данаи». Сделали хорошо.
И появилось у него такое ночное занятие. В доме тепло, слуги ушли, охранники на посту. Он один. Он раздевается догола, зажигает свечи, ходит по коврам около картин, выпивает с «обнажёнками». Говорит с ними, вначале вежливо, а, когда напьётся, даже оскорбляет.
Ничего, они всё стерпят.
МАТРЁШКА «ЕЛЬЦЫН» появилась на Арбате, точно помню, в 91-м, после свержения тогдашних безхребетных властей. Когда всё стало можно. В форме матрёшки была не матрёшка, а нарисованный Ельцын. Матрёшка открывалась, в ней оказывался «Горбачёв», в нём «Брежнев», в «Брежневе» «Никита», в «Никите» маленький «Сталин», в «Сталине» совсем маленький карлик «Ленин».
Всё это была потеха для иностранцев и для быдла. Увы, даже докатился до названия такого. А что? Неуважение к властям признак или тупости, или своенравия, или зависти. Конечно, власти - дерьмо, но лучше пусть такие, чем анархия. И не нам судить.
ДОЧКА ПРИШЛА и присела, и молчит. Я сижу, читаю. Она (Обиженно): «Я сижу, как пустота. А ты говоришь: природа не терпит пустоты». Сорок лет прошло, а помню.
СУДЬЯ ТАТАРИНУ: «Вы всю жизнь живёте среди русских, в документах значится, что вы закончили русскую школу, и вы до сих пор не выучили падежи». - «Выучил, - отвечает татарин. - Я был именительный падеж и она именительный. Я сделал предложный падеж, она ответила дательный. Мы вместе творительный, а если вместе, то почему я должен быть один винительный?»
НА ПЛЕНУМАХ, СЪЕЗДАХ, заседаниях, собраниях, сколько же лет, именно лет, высидел. Это была такая писательская дементность. Мы памятники себе созидали, начиная чугунеть с задницы.
СЕРДИМСЯ НА ЖВАНОИДОВ ТВ и эстрады, а что сердиться? Чего и не стричь баранов? Жваноиды показатель падения культуры. Она ушла от культа культуры и пришла к кассе.
Это давно начиналось. Замена житийной литературы литературой художественной, замена описания подлинного подвига реальной жизни святого «художественным образом» - это было бесовской заменой святости на щекотание нервов. Это не «лишние люди» в литературе, это такая литература лишняя. Что она дала? Раскрыла двери для революции?
Да нет, никого тут нельзя винить? Бог всем судья. И хлеба хватало, и зрелищ, и кто виноват, и что делать, было всё. Даже и вопрос пилатовский: что есть истина, цитировался. Но Истина стояла перед ним и нами. До сердца не доходило. А в голове всегда ветер гуляет.
ВРЕМЯ ДАНО нам в наказание. Время - судья, время лечит, говорится вроде как утешение. Но главное: время приближает Страшный суд. Страшный. Страшно. Тут одно спасёт - молитва. Молюсь я - отодвигаю Страшный суд. Не молюсь - приближаю. Время неотвратимо, неотодвигаемо, неумолимо.
ИЗ ДЕТСТВА. Кто-то кому-то сказал известие о смерти жадной женщины. Тот в ответ: «Хлеб на копейку подешевеет».
И из детства же, о нерадивой хозяйке: «У неё за что ни хвати, всё в люди идти».
И оттуда же. Пиканка. Из консервной жести делали наконечники для стрел. А луки были сильные, тугие, из вереска. Стреляли в фанеру - пробивало. Стреляли в доску, у кого пиканка глубже воткнётся. Вытаскивали осторожно, раскачивая за жестяной кончик. Охотились на ворон. У меня не получалось.
Ещё помню: набирали в грудь воздуха и громко, без передышки, говорили: «Эх, маменька, ты скатай мене валенки, ни величеньки, ни маленьки, вот такие аккуратненьки, чтоб ходить мне по вечёрочкам, по хорошеньким девчоночкам, провожать чтоб до крылечечка, чтобы билося сердечечко...», дальше ещё что-то было, забыл. Видно от того, что только на этот текст хватало воздуха.
- «ДЕВКИ, ГДЕ ВЫ?» - «Тута, тута» - «А где моя Марфута? Не гуляет тута»?
- «БЮРОКРАТЫ КРУГОМ такие ли: бегал за трудовой книжкой по кабинетам. Одна сотрудница бланк мой потеряла, валит на меня. А я его ей отдавал. Она: «Ищите на себе». Извините, говорю, бланк - не вошь. И что? И разоралась, и ещё три дня гоняла. Ладно. Потом вышел, гляжу, она к остановке идёт. Я про себя ей как бы говорю: «Бога ты не боишься». И она тут же, вот представь, на ровном месте запнулась. Я же и подбежал поднять».
ХИРУРГ: ТРУДНОСТЬ в том, что у людей разное измерение боли. Прощупываю: «Тут болит? А тут?» Терпеливый терпит, а неженка стонет от пустяка.
Вспомнил тут маму, говорила о городских женщинах: «Их-то болезнь - наше здоровье». То есть в поле, в лес, на луга, к домашней скотине ходили при температуре, при недомоганиях, ломотье в пояснице, в суставах, с головной болью. О гипертонии не слыхивали, хотя она, конечно, была у многих. Надо работать, и всё.
Бельё мама полоскала в ледяной воде. «Ночью потом руки в запястьях прямо выворачивало. Подушку кусаю, чтоб не застонать, вас не разбудить».
- ТЫ ХАПНУЛ комбинат за десять миллионов, а он стоит сто. Ты владей, но разницу государству верни.
-НЕОКЛЕВЕТАННЫЕ НЕ спасутся. Напраслина на меня мне во спасение, так что продолжайте меня спасать, реките «всяк зол глагол».
НА КАМЧАТКУ ПРИЕХАЛИ молодые супруги. Заработать на квартиру. Дочка родилась и выросла до пяти лет. Это у неё уже родина. А деньги накоплены, и они свозили дочку к родителям. И уже вроде там обо всём договорились. Возвращаются за расчётом. Дочка в самолёте увидела сопки и на весь самолёт стала восторженно кричать: «Камчаточка моя родненькая, Камчаточка моя любименькая, Камчаточка моя хорошенькая, Камчаточка моя миленькая!» И что? И никуда ни она, ни родители не уехали. Именно благодаря ей. Сейчас она взрослая, три ребёнка. Преподаёт в Воскресной школе при Епархии.
Очень я полюбил Камчатку.
В ЗАСТОЛЬИ, с видом на пирамиды, которые вечером как коричневый картон на жёлтом фоне. Произносится тост, который не только духоподъёмный, но и телоподъёмный. Все встали. И откуда-то много мух. «Давайте швыдких вспомним и мухи подохнут». И точно - досиживали без насекомых.
- ДАЙТЕ МНЕ АПЧЕХОВА, просил я в библиотеке детства. То есть я Чехова уже читал, но фамилию его запомнил по корешку, на котором было «А.П.ЧЕХОВ», то есть Апчехов. Мало того, я не знал значения сокращений. Например, мистер обозначалось «м-р», доктор «д-р». Так и читал: «Др Ватсон спросил мра Холмса». Или, господин «г-н». «Гн Вальсингам». Не знал и что буква «о» с точкой это отец. «О благочинный ласково благословил отрока».
Но читал же!
БАНЩИК ВАНЯ у Шмелёва «читал-читал графа Толстого, дни и ночи всё читал, дело забросил, ну в башке у него и перемутилось, стал заговариваться, да сухие веники и поджёг». («Как я ходил к Толстому»).
ТАК ВЛЮБИЛАСЬ, что когда собиралась ему звонить, то перед этим причёсывалась.
- КОГДА ЖЕНА наступает на горло собственной песне, это её дело, это я могу понять, но за что, «за что, за что, о, Боже мой?», она тут же передавливает горло моей песне? Причём, ведь вот что ужасно, как бы моей песне подпевая.
- ДОРОГУЩИЙ КОНЬЯК подарили. Принёс, горжусь. А жена: «Какая, говорит, тебе разница, чем напиваться?». На, говорю, и весь коньяк в кадку с фикусом вылил. У нас фикус огромный, всё время помногу поливаем. Вылил, сам рванул питьё отечественного производителя. Уснул, просыпаюсь: песня. Откуда? Фикус поёт и листьями качает.
НА ЛЕКЦИИ В СТУДЕНТАХ пускаю записку по рядам: «Сколько можно штаны протирать и на доцента глазеть? Давайте сбежим и возьмём на ура художественный музей».
И ещё помню записку: «У студентов обычно нет промокашки. «Что мы, разве мы первоклашки?». Лист промокашки скромен, неярок, но ах, какой это был бы подарок. И собрав угасающую отвагу, я прошу промокательную бумагу». Студентки смеялись, бумаги надавали. А зачем просил, не помню.
« Дни, как грузчик, таскаю зазря. Но есть выходной с лёгким грузом. Завтра просплю я тебя, заря, и встану с голодным пузом».
«В болтовне язык не точится. В болтовне ум истощается. Но молчать совсем не хочется. И мораль вся тут кончается».
Это из сохранившихся студенческих.
А вот оттуда же, и как только сбереглось? М.б. 63-64-й г.
Отголоски войны мучат, как вулканов разбуженных пляска.
На прогулке дедушка с внуком, Старый с малым. Оба в колясках.
Старый малым был, бегал в ораве босиком по дорожной пыли.
Рос, работал. Война. Переправа. Медсанбат. Наркоз. Инвалид.
Ни о чём он сейчас не жалеет, об одном только мыслит с тоской:
Неужель его внучек, взрослея, доживёт до коляски другой?
Неужель и в 20-м столетьи справедливость не кончит со злом?
Неужель к небу тянутся ветви, чтобы, выросши, стать костылём?
В мире чертятся прежние планы - бросить нас к фашистским ногам.
Это значит - могилы как раны, это значит - окопы как шрам.
Это значит - невесты без милых.
Мир трехцветно будет обвит:
Белый с чёрным - гробы в могилах.
Белый с красным - бинты в крови.
Память горя - нужная горе, чтобы новых не было мук.
Дед со внуком в колясках, но вскоре
Из коляски поднимется внук.
АРМЕЙСКИЕ СТИХИ почти не сохранились. Но, дивное дело, сохранилась страничка, исписанная рукой брата. Он сохранил стихи, которые я посылал ему из армии в армию.
Батарея шумная разбежалась спать,
Я сижу и думаю, что бы вам послать?
Ну, стихи солдатские вам читать с зевотою,
А старьё гражданское помню с неохотою.
И в полночной тишине мучает изжога,
Засыпаю. Снится мне, что кричат: «Тревога!»
И прочёл сохранённое, и вдруг ощутил, что многие живут в памяти. Надо их оттудова извлечь. Первые армейские, когда ещё живой ракеты не видел, были бравыми:
Меня «тревога» срывала в любую погоду с постели
Сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели.
Звёзды мигали спросонок, луна на ветвях качалась,
А где-то спали девчонки, со мною во сне встречались.
Лихо. Всё врал: «тревога» не срывала и так далее. Да и какие девчонки. Уходил в армию, поссорясь с одной и отринутый другой. Потом были стихи покрепче.
Тополя хрупкий скелет у неба тепла молили,
Старшему двадцать лет. Взвод в караул уходил.
Штыков деловитый щёлк, на плечи ломкий ремень.
Обмороженных неба щёк достиг уходящий день.
Или:
Эх, жись, хоть плачь, хоть матерись:
Три года я герой.
Раз мы сильны - молчит война,
Раз мы не спим, живёт страна.
А я не сплю с женой.
Это я для одного «женатика» написал.
Или:
Ты мне сказал: «Послушай, Крупин, - и сплюнул окурок в окно,
- Дай мне свой боевой карабин, хочу застрелиться давно.
Дальше шли мои зарифмованные уговоры отказаться от суицида, а завершалось:
- Мысли твои, чувства твои, как и мои рассказики -
Это в клетке казармы поют соловьи,
Это буря в ребячьем тазике.
И ему же:
Как разобраться в жизни хорошенько?
Ух, как она прибрала нас к рукам.
И нам с тобой, сержант Елеференко,
Служить ещё как медным котелкам.
По «заявкам трудящихся» сочинял частенько. Одно моё «творение» очень было популярным:
Упрёки начальства, заборы, мелочью стали ныне:
Сердце робость поборет, сердце в разлуке стынет.
Смирительную рубашку на гордость не примет сердце.
Я горд, от тебя, Любашка, мне уже некуда деться.
Это извлечение из середины стиха. А сочинилось оно «из жизни». Рядом с нашей сержантской школой в подмосковном Томилино (потом мы переехали в Вешняки) были огромные армейские склады и нас, совсем зелёных, ещё «доприсяжных», гоняли туда. А нам и в радость. Это ж не полоса препятствий, не строевая подготовка. В этих складах были не только обмундирование, топливо, всякие запчасти, и еда была. Таких, похожих на пропасть, ёмкостей для засолки капусты мне уж больше и не увидеть. И там, на этих складах, моё свободное сердце, а когда оно не свободно у поэта?, увлеклось учётчицей Любашей. Таких там орлов, как я, были стаи, но я-то чем взял: увидел у неё учебник литературы для школы. Оказывается, готовится к экзаменам в торговый техникум. Предложенная ей моя помощь ею отринута не была. Тогдашние экзамены требовали не собачьего натаскивания на ЕГЭ, сочинение требовалось и устный экзамен тоже. Ну, вот. Она жила в доме барачного типа недалеко от части. И я, я рванул в самоволку. Любовь делает нас смелыми. Там проволока была в два ряда и собаки. Но собаки были давно прикормлены, своих не трогали, а в проволоке были секретные проходы. А чтобы тебя часовой пропустил, надо было сказать пароль: «Рубите лес!», - а часовой отвечал: «Копай руду». И всё, и зелёный свет.
И вот я сижу у Любаши, и вот ей вручены мои стихи, и она: «Ах, это мне? Врёшь! Списал!» И вот надвигается чай, я развожу тары-бары про образ Базарова или ещё про кого, образов в литературе хватает. Далее - я не выдумал - дверь без стука открывается от пинка, и на пороге огромный сержантюга из стройбата. Любаша, взвизгнув, выпрыгивает в окно. Оно открыто, ибо это ранняя тёплая осень. Сержант хватает меня за грудки, я возмущённо кричу: «Ты разберись вначале! Я ей к экзаменам помогаю готовиться». На столе, как алиби тетради и учебники. Сержант не дурак, понимает, что ничего не было. Садится. Из одного кармана является бутылка белой, из другого красной. Выпиваем. Молчит. Знает, где что лежит у Любаши, ставит на стол. Закусываем. Ещё выпиваем. После молчания: «А знаешь, хорошо, что я тебя застал. Я же на ней жениться хотел. А если она так к себе парней будет затаскивать, что с неё за жена?» - «Я не парень, я репетитор». - «Кто?» - «Ну, консультант». Вернулся я в часть, и как-то всё обошлось, и пароль и отзыв. Только вот собаки облаяли, хотя и не тронули, не любят они пьяных.
Моё это стихотворение однополчане рассылали своим Любашкам, Наташкам, Сашкам (Александрам). Не у одного меня «смирительную рубашку на гордость не принимало сердце». Они переписывали стихи, как бы ими сочинённые, для своих адресаток. Всё получалось хорошо, но иногда имя девушки сопротивлялось и не хотело лечь в строку. Как в неё поставить Тамару, Веру? Тогда в ход шли уменьшительно ласкательные имена: ТамарАшка, ВерАшка.
А раз меня засекли с книгой на посту. Чтение было увлекательным. Вот доказательство:
Вынесли прИговор - строгий выговор
И пять нарядов: читать не надо.
Шекспир сильнее? Чего? Бледнею:
Ужель уставов и даже взгляда всех комсоставов?
Так вероятно. Поймя превратно мои ответы,
Они вскричали о партбилете, о долге, чести,
Литературе в моей анкете не давши места.
Сочинённое немного повторяет ещё доармейское, когда я ездил поступать в Горький, в институт инженеров водного транспорта. Ткнул пальцем наугад в справочник высших учебных заведений. От того такая глупость, что с работы не отпускали, а учиться нельзя было запретить. Вот дальнейшее:
Скальте зубы, как в ковше у эскаватора:
Конкурс мал, прекрасен город... уезжаю!
Услыхав, заржали б зебры у экватора.
Знаю.
Не хочу я сотни дней скитаться по лекториям
И учить осадку в реках пароходную:
Я хочу войти в литературную историю,
А не в водную.
Крепко сказано. Автору семнадцать лет. Стихи, кстати, процитированы в повести «Боковой ветер» и вот - да, так бывало в советской империи, в ней книги читали - прочли в Горьком, в этом вузе и написали в Союз писателей справедливо обиженное письмо. Говорили об этом вузе самые хорошие слова. И я с этим очень был согласен, и, конечно, извинился перед ректоратом и студенчеством.
- В РОССИИ ТРИ ПРОЗАИКА, Бунин, ты и я, - говорит по телефону знакомый писатель Анатолий.
Я понимаю, что он уже хорошо выпил.
- Тут у меня ещё Женя сидит.
- Да, и ещё Женя.
«ПЕЧАТЬ - САМОЕ сильное, самое острое оружие партии». Такой лозунг в моём детстве был повсюду. И я совершенно искренне думал, что это говорится о печатях. О тех, которые ставят на бумагах, на справках, которыми заверяют документы или чью-то доверенность. Круглые, треугольные, квадратные. Без них никуда. Все же знали, что документ без печати - простая бумажка. А «без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». Писали контрольные диктанты на листочкам с угловым штампом.
Так и думал. А когда мне стали внушать, что печать - это газета, журнал, я думал: какая ж это печать? Это газета, это журнал. А печать это печать. И при ней штемпельная подушка. Прижмут к ней печать, подышат на неё да и пристукнут ею по бумаге. И на отпечаток посмотрят. И человеку отдадут. А тот на печать полюбуется. Не на саму печать, а на её оттиск, который уже тоже сам по себе печать.
ОТКУДА СЛОВО золотарь, то есть ассенизатор (по Маяковскому революцией призванный), я не знал. И вдруг в Иране разговор о поэзии. Собирают при дворе вечер поэзии. Нравится шаху поэт, открывай рот, туда тебе накладывают полный рот золота. Не нравится - тоже открывай рот и тоже накладут, но уже другого «золота»
ОТЖЕВАЛ ЧЕЛОВЕК жвачку, бросил, а её хватает воробей, думает, что это ему крошка хлеба. И клюв воробья увязает в жвачке, и воробей не может его вынуть. Да если ещё зимой, жвачка быстро замерзает. Так и погибает.
ТЯГА ЗЕМНАЯ. Только ею побеждён непобедимый Святогор. Земля. Всё из неё, от неё и в неё. Всегда очень волновал запах земли, свежей пашни. Свежевырытой могилы. Конечно, по-разному. Народный академик Терентий Мальцев относился к ней как к родной матери. Приникал к ней, слушал её, вдыхал запах. Время сева определял даже так: садился на пашню в одном белье, а то и без него. Шутил: «Сегодня рано, послезавтра поздно. Завтра выезжаем».
РАНЬШЕ ПЛЕВАЛИ в лицо, сейчас вслед, в спину. Прогресс. Значит, идём вперёд, значит, боятся.
ВСПОМНИЛСЯ КАРТОННЫЙ шар, в который я был заключён. В школе математичка Мария Афанасьевна, зная о моих стихах по школьной стенгазете, велела сочинить стихи о геометрических фигурах: диагонали, катете, гипотенузе, биссектрисе, секторе, сегменте, прямоугольнике, трапеции, сказав, что все они вписаны в идеальное пространство шара. Написал как пьесу в стихах. И пришлось исполнять роль шара. Потом меня долго обзывали «толстый». Очень это было горько. Какая ж девочка полюбит мальчика с таким прозвищем?
- ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ подлецов, почему?
- Женщины любят победителей.
НАЧАЛО ПРОТЕСТАНТИЗМА от перевода Священного Писания Лютером от «Вульгаты». Он избегал слова «Церковь». Он ушел от ватиканского престола, но, по гордыне, не пришёл и к Восточной церкви. Заменил слово «церковь» словом «приход», то есть вера в приход. Каждый приход получался столпом и утверждением Истины. И уже к середине 19-го века было до семидесяти различных течений, движений протестантов. Плодились как кролики, и как кролики были прожорливы.
ПРИТЧИ О ЗАСЕЯННЫХ полях. Одна о семенах, брошенных в землю придорожную, в каменистую, и в землю добрую. И другая, о том, как на посеянное поле ночью приходит враг нашего спасения и всевает плевелы. То есть, как ни добра почва, как ни хорошо всходят посевы, надо быть начеку. Не мы выращиваем их, но охранять обязаны.
- ВЫЛЕЧИЛ Я СВОЕГО соседа от беса, - говорит на привале во время Крестного хода Анатолий. - Как? Он мне всё время: бесы, бесы, всё они ему карзились, казались. Видимо, пьянка догоняла, пил он крепко. А уже и отстал от пьянки, бесам-то, видно, в досаду. Опять тянут. Везде у него бесы. И жена уже не смогла с ним жить, ушла к матери. Звал его в церковь, ни за что не идёт, не затащишь. Оделся я тогда, прости, Господи, самочиние, в беса. Вечером, попоздней. Вывернул шубу, лицо сажей вымазал. К нему. В коридоре грозно зарычал, потопал сапогами, дверь рванул, вламываюсь. Боже мой! Он в окно выпрыгнул. Я скорей домой, умылся. Рубашка, курточка. К нему. Он во дворе, еле жив, в дом идти боится. И мне, главное, ничего не рассказывает. В дом зашли вместе. Я у него в первую ночь ночевал. А потом в церкви батюшке повинился. «Ну, Анатолий, - батюшка говорит, - ну, Анатолий! А если б он умер от страха?» - Говорю: «От страха бес из него выскочил» - «Вместе с ним». А я скорей голову под епитрахиль сую. И что? И не являлись ему больше никакие бесы. Я к жене его сходил, уговорил вернуться.
