В купе скорого поезда «Одесса-Москва» мы с женой поначалу были одни. Затем на каком-то полустанке к нам подсадили двух попутчиков. Один из них был самого обычного вида работяга лет 35, другой же... Когда я взглянул на его лицо, несмотря на жару, озноб вдруг пробежал по спине: лица не было, остались одни глаза, всё остальное - сплошной ожог. Вместо носа - две дырки, от ушей - крохотные искромсанные лепестки. Волосы на голове сохранились лишь фрагментарно, страшные розовые шрамы уходили под воротник рубашки, заставляя предположить, что и туловище тоже изуродовано. Встречая на улице такого несчастного, невольно стараешься отвести взгляд, боясь оскорбить человека неуместным любопытством. Однако, в тесном купе просто некуда девать глаза и я невольно глядел на попутчика. Тем более, что он сел напротив меня. Признаюсь, нам обоим: жене и мне, приходилась делать усилия, чтобы вести себя естественно. Впрочем, в глазах нашего соседа я не заметил ни скрытой боли, ни раздражения - спокойный сосредоточенный взгляд без злобы и смятения. Сам уж не знаю, как, но очень скоро мы разговорились, и новый знакомый как-то очень буднично и просто рассказал о своём несчастье. Ему 35 лет. Он работал на заводе. Произошла авария, во время которой на него вылилось несколько десятков литров соляной кислоты. Теперь уж не помню технических подробностей, но какое-то время никак не удавалось перекрыть доступ этой смертоносной жидкости и всё это время Иван (так звали попутчика) испытывал невыразимую боль, не теряя сознания. Врачи его спасли. Умереть не дали. Делали операцию за операцией, но у них ничего не получилось, если б не семья Ивана. Супруга и двое детей не оставляли пострадавшего ни на минуту. Каждый раз, когда мученик открывал глаза после очередного наркоза, он видел рядом любящее лицо. На момент нашей встречи Иван перенёс 23(!) операции и предстояли всё новые и новые. Я спросил, не думал ли он о самоубийстве. «Никогда не задерживался на этой мысли» - ответил тот. Но видно, она всё-таки приходила и лишь самоотверженная любовь близких, и поддержка друзей спасли человека. Изумляли его спокойствие и выдержка, не поколебленные месяцами и годами жесточайших физических и духовных мучений.
Попутчики ехали с нами очень недолго. Часа через два они сошли на маленькой станции. Многое для меня осталось невыясненным, но ясно было самое главное: Ивана нельзя назвать несчастным, раз он любит и любим. Пусть подумают об этом те, кто считает себя страдальцем: больным, бедным, униженным и т. п. Пусть поразмыслят об этом те, кто лелеет в душе намерение покончить с жизнью (а таких всегда достаточно). Каждый встречный, даже случайный попутчик может нас чему-то научить. Иван из поезда «Одесса-Москва» дал мне лично хороший урок.
С МИРОМ ОТШЕДШИЙ
Рассказ псаломщицы
«Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».
(Лк. 15,7).
Мой отец был священником в одном селе Пошехонского уезда Костромской губернии. Детство мое пришлось на 20-е годы. Страшное время! Теперь-то позволено говорить об этом вслух. Храмы закрывались, осквернялись и разворовывались. Духовенство убивали и сажали. Несчастных матушек, обремененных, как правило, детьми, оставляли без средств к существованию, ссылали и гнали. Поначалу у нас было тихо, но, в конце концов, репрессии докатились и до костромской глухомани. В соседнем селе расстреляли священника отца Валентина вместе с двумя детьми на глазах его матушки, которая в результате лишилась рассудка. В нашем селе комиссарил человек из местных, когда-то посещавший церковно-приходскую школу, где преподавал мой отец. И как комиссар «отблагодарил» своего учителя за науку! Впрочем, что удивляться! Около Христа и то был Иуда... Этот ужасный человек появился у нас в доме во главе вооруженного отряда красноармейцев. Он грубо накричал на отца, всех домочадцев пинками выгнал из комнаты, но я спряталась за занавеску у окна и видела, и слышала все. Полупьяный комиссар тыкал револьвером в висок моего отца и с криком и руганью требовал передачи всех церковных ценностей: золота и проч. Сохраняя самообладание, спокойным и тихим голосом папа отвечал, что в храме никаких ценностей нет, утварь самая скромная и комиссар в качестве старожила сам должен об этом знать.
Не найдя драгоценностей, эти «реквизиторы» закрыли храм, забрав все мало-мальски ценное имущество. Впоследствии мы видели дочку комиссара, щеголявшую в платьях, сшитых из иерейских риз. Такая же печальная участь постигла все окрестные храмы, и всюду лютовал и зверствовал «наш» комиссар. Награбленное добро пропивалось и проедалось. Оргии следовали одна за другой. Все трепетали, и никакой управы на злодея не было. Казалось, в те годы силы зла властвовали безраздельно, но каким поучительным стал конец нашего притеснителя!
Во время своих похождений он получил дурную болезнь, которая стала бурно развиваться, а так как в то время с лекарствами было плохо, вскоре неизбежность страшной смерти обрисовалась для комиссара вполне отчетливо. И вот как-то глухой ночью к нам в дом пришла его жена. Храм уже не действовал. Приход был развален. С плачем и слезами бедная женщина стала умолять отца навестить мужа и отпустить перед смертью его грехи. Несколько поколебавшись, отец пошел к ним в дом. Отсутствовал долго, а придя, ласково потрепал меня по щеке и задумчиво сказал: « Вот и еще один грешник покаялся и отходит с надеждой на милосердие Божие».
Мой отец давно умер, но всегда был мне примером любви, мужества и терпения. Он твердо верил: храмы снова будут восстановлены, засияют кресты на куполах и Русь Святая возродится.
РОЖДЕСТВО
Рассказ эмигрантки
В детстве моим самым любимым праздником было Рождество Христово. Готовились к нему заранее. Папочка приносил елку, всегда высокую, до потолка. Снег с пушистых веток быстро таял, и комнаты наполнялись ароматом хвои, напоминавшим мне поросшие лесом лиловые склоны гор,окружающих наше Сараево. Грубый массивный стол, стоящий посреди комнаты и бабушкину кровать, составленную из больших вьючных ящиков и постеленного сверху матраса, накрывали двумя покрывалами. Покрывала были синие с желтой каймой. По углам свисали пышные желтые же кисти.Синий с желтым - цвета кавалерийского полка, где служили раньше папочка, дедушка и наши дядюшки. Квартира прибиралась, все чистилось и мылось. В самом раннем возрасте я смутно помню, как это делала мама, но впоследствии, когда она уже была прикована к кровати неизлечимым недугом, уборкой занимался папа, а мы с сестрой ему помогали, как умели. Самое же интересное начиналось вечером в сочельник. Бабушка надевала одно из своих парадных платьев. Их сохранилось только два от прежнего великолепия. Одно было малинового бархата с золотым позументом, на плечах буфы, а воротник, высокий и негнущийся, подпирал затылок. Другое было зеленое, так же с золотом, со шлейфом и в талии стянуто узким поясом. Свои густые седые волосы бабушка укладывала в роскошную прическу и становилась похожей на королеву. Нам с сестрой надевали белые платьица, распускали волосы и обували в черные башмачки, до блеска начищенные ваксой. Для поездки в церковь ко всенощной нанимали извозчика - недоступная в будние дни роскошь. Бывало, сидишь у окна и ждешь. Уже совсем темно. Вдалеке, на склонах гор мигают огоньки Башчаршии - мусульманского района Сараево, а в небе ярко горят звезды, которые к нам ближе, чем к обычным людям по словам папы, потому что мы живем намного выше уровня моря. И вот раздается звон колокольчика. «Извозчик приехал!» - бегу я с криком в комнаты. Нас одевают в шубейки. Мама слабым голосом кричит из своей комнаты, чтобы я не забыла кофточку и муфту (я часто простужаюсь и поэтому меня всегда кутают). Эти кофточки и муфточки почти всегда теряются или забываются в экипаже, а потом возница специально доставляет их. Но вот мы с Соней готовы. Последней выходит бабушка в стареньком пальто и мы с нетерпением ерзаем, пока она на своем ломаном сербско-хорватском языке торгуется с кучером. «Я жона небогатая...» Наконец усаживаемся. Лошади нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Их гнедые крупы покрыты сиреневой сеткой. Ямщик щелкает кнутом, сани трогаются, колокольчики заводят веселую песню и дух радостно замирает от быстрой езды, от ветра, несущего в лицо снежную крупу и от предчувствия Праздника. Мы подъезжаем н нашей крошечной скромной церковке. Она помещается в обычном каменном доме и так мала, что еле вмещает прихожан, в основном тех русских, кто обосновался в Сараево. Пробираемся вперед к самому алтарю. Отец Александр в скромном белом облачении, мальчики-алтарники, певчие - все сияют праздничной радостью, начинается служба. Звонкому, сочному голосу священника вторит наш скромный хор. На вечернем входе отца Александра сопровождают мальчики с зажженными свечами. Это Жора Богатырев, Боря Лозинский, Миша Скворцов. Они одеты вбелые стихарики и преисполнены величия и важности. Как же! Все на них смотрят! Я таращу глаза и завидую, изо всех сил завидую, что я не мальчишка, тогда бы я тоже помогала отцу Александру. Перед уходом в алтарь Борька Лозинский косит глаз в мою сторону и быстро высовывает мне язык. Он явно чувствует свое превосходство. В другое время и в
другом месте я бы живо поставила его на место, ну хотя бы пропела что-нибудь вроде:
«Борис - на веревочке повис.
Веревочка качается,
А Борис кривляется».
Но сейчас нельзя. Я смотрю на сестрицу Соню. Она истово крестится и кланяется и мне становится стыдно за свои суетные мысли. «Рождество Твое Христе Боже наш...» - раздается торжественно и радостно. Служба кончается. Мы на извозчике же возвращаемся домой. Там скромный постный ужин. Затем короткий и сладостный сон в предвкушении завтрашнего радостного пробуждения. Утром, чуть свет, мы бежим с Соней к елке и находим под ней два сверточка, завернутых в разноцветную бумагу. Там всегда что-нибудь очень хорошенькое и приятное, не дорогое, но желанное. Наши родители, как ни бедно жили, свято соблюдали это обыкновение - чем-нибудь порадовать детей. Теперь эти воспоминания - самое драгоценное, что осталось у меня от жизни.
Однажды наше материальное положение ухудшилось. Мы - малыши это смутно чувствовали, хотя взрослые старались не показывать нам свою тревогу. Бедный папочка! Он работал за троих: у себя в конторе, по дому и еще рисовал поздравительные открытки, которые удавалось иногда продавать, но в тот год не на что было нанять извозчика для поездки в церковь, даже в доме стало холодно - нечем было топить. Как обычно я сидела у окошка и смотрела на улицу. Все эти досадные обстоятельства все же не могли испортить мое радостное настроение. К нашему дому подъехала лошадка, запряженная в большущий воз. Что это? Папа вышел из дома. Вот бежит обратно. Удивленно разводит руками: «Привезли дрова! Но я их не заказывал. Может ошибка какая-то?» Ошибки нет. Возница
показывает квитанцию с нашим адресом. Все оплачено. Дрова выгружаются и скоро яркий огонь трещит и пылает в камине. После праздников папа наводит справки, кто оплатил. Ему говорят, что оплатил русский священник.
У отца Александра талант появляться там, где он больше всего нужен. Он помогает всем исподтишка, многие облагодетельствуемые и не подозревают об источнике излиянных на них благ. Карманы его всегда оттопыриваются от леденцов и вокруг него всегда увиваются ребятишки всех наций и конфессий. Жизнь его нелегка. В далекой России он оставил жену и сына - мальчика чуть постарше нас. Судьба их разлучила. Батюшка преподает в русской школе Закон Божий, обслуживает больницу и тюрьму. Всякого приходящего он встречает улыбкой, всегда ободрит и поможет. Воспоминаниями о нем согрето мое детство.
НА ИСПОВЕДИ
«Отец Андрей! Начинай исповедь», - распорядился настоятель. Молодой священник, повинуясь, покинул алтарь и вышел в заднюю часть храма, где у бокового придела в честь св. Николая уже стоял аналой, застеленный чёрной пеленой, с лежащими Евангелием и серебряным напрестольным крестом. Отца Андрея только что перевели на новый приход в свой родной город, где он родился и рос. До того пять лет он служил в другом месте диаконом. Наступила суббота первой седмицы Великого поста, и народу в храме было битком. Начинающий иерей мельком взглянул на стоящую пред ним толпу и тут же выхватил из неё несколько знакомых лиц. Он только что начал служение на этом приходе, но уже не раз видел среди прихожан и молящихся людей, знавших его прежде, да иначе и быть не могло, коль он являлся местным уроженцем. Почему-то каждый раз при такой встрече новоназначенный пастырь испытывал некоторую неловкость, вероятно оттого, что «несть пророка без чести, токмо во отечествии своем» (Лк. 4, 24). Эти прихожане могли помнить его сопливым мальчишкой, знать его родителей или родственников, возможно, его школьных учителей и т. д. Это смущало. Вот и сейчас в первых рядах он заметил свою учительницу музыки. В своё время маленького Андрея против его воли отдали в музыкальную школу и заставили играть на скрипке. Ему это сильно не нравилось, и учился он из рук вон плохо, отчасти из-за лени и нежелания, отчасти из-за отсутствия таланта. Проучившись четыре года, скрипку он забросил, но как ни странно, некоторые навыки, вынесенные из музыкалки, впоследствии пригодились: знание нот, пение, сольфеджио, когда он поступал и учился в семинарии. Даже теперь, будучи взрослым и собираясь выступить в роли её исповедника, он покраснел до ушей, вспомнив, как доводил до отчаяния свою наставницу-скрипачку. «Ведь она о Боге тогда и не помышляла и в церковь не ходила, уж я-то знаю» - в смятении терзался отец Андрей, - «а вон ещё стоит Валентина Степановна из нашего дома!» она жила в соседнем подъезде громадного дома сталинской постройки, где родился и жил Андрей со своими родителями. Мишке - сыну этой Валентины Степановны он однажды в детстве разбил нос (вполне заслуженно, тот сам напросился). Был жуткий скандал. Соседка кричала матери драчуна: «Ваш сын хулиган и будущий уголовник!» И вот она тоже здесь.
Молодой иерей вздохнул и начал читать молитвы чуть дрожащим голосом, досадуя на архиерея, пославшего служить его в родной город. Однако, постепенно голос окреп и, твердя знакомые слова, отец Андрей успокаивал себя: «Что за чушь мне приходит в голову! Прошло столько лет, всё изменилось. Я изменился. Люди стали иные. Страна другая. Уже нет коммунистов у власти». Закончил он, совсем успокоившись, а когда предварял исповедь кратким напутствием, лицо и дух его были почти безмятежны. Исповедовали одновременно два священника, и была надежда, что знакомые перейдут для частной исповеди к другому пастырю. Однако вышло не так. Первой подошла скрипачка. Когда-то она была совсем молоденькой, всего лет на восемь старше его, почти девочкой с косой. Мальчишки дразнили его: «Кончишь учиться, женись на ней!» И конечно она узнала своего бывшего ученика. Она давно уже нашла Бога и ходит в церковь. Нет, нет, об Андрее у неё самые хорошие воспоминания. Отец Андрей читает над склонённой головой своей бывшей наставницы разрешительную молитву и шепчет: «И вы меня простите Нина Ивановна! Я был лентяй и лежебока. Вместо домашних упражнений книжки читал». Она, молча, улыбается, и они дружески расстаются.
С соседкой и того проще. Оказывается, её сыночек угодил на нары. Участь, предсказанная отцу Андрею, исполнилась на её отпрыске. И теперь Андрюша-отец Андрей в качестве священника утешает несчастную мать. Впоследствии у него было много подобных встреч: приходили бывшие одноклассники, педагоги, соседи, каждый по своему делу, порой с горем, реже с радостью и каждому он старался помочь и услужить, с удивлением замечая, каким авторитетом и щитом является священный сан иерея Божия.
САМАРЯНКА
Ветхий домишко Анастасии стоял в трёхстах метров от храма, где я в то время служил. Собственно, всего лишь треть этого жалкого сооружения принадлежала Анастасии. За дощатой перегородкой жили другие люди, а её часть помещения состояла из одной комнаты, сеней и покосившегося подгнившего крылечка. В комнате стояли кровать, обеденный стол, шкаф и пара стульев - всё старое, обшарпанное и ветхое. Еда готовилась тут же на электрической плитке или в голландской печке, занимавшей большую часть комнаты. Сени были довольно просторными. Здесь хранились дрова и валялся всякий хлам. Земельный участок Анастасии был узким и сжатым с обеих сторон глухими соседскими заборами. Площадь его не превышала 4-х соток. На этом пространстве размещались: маленький дощатый гараж под «Запорожец», прогнивший сарай и несколько грядок с зеленью и огурцами.
И вот на этой территории Анастасия - пенсионерка в возрасте около 60 лет, ухитрялась устроить настоящий приют для двуногих и четвероногих бомжей. Я часто видел её в храме. Одетая, как почти все наши пожилые женщины из народа, в какое-то старьё, она скромно стояла у большой иконы Иоанна Крестителя и сосредоточенно молилась. У Анастасии было спокойное открытое доброе лицо, седые волосы и большие зелёные глаза. Наверное, в молодости она была красивой. Родом эта наша прихожанка была из деревни, откуда-то из-под Владимира или Ярославля, так как она говорила на о, но «окала» Анастасия не душераздирающе, как тамошние жители, а слегка, как человек, давно живущий среди «акающих» москвичей. Уж и не помню, зачем я впервые зашёл к ней. Кажется, меня пригласил один из Анастасьиных постояльцев - бомж Алексей. Он хотел подарить мне какие-то книги исторического содержания, Бог знает, каким образом попавшие ему в руки. Этот Алексей питал ко мне дружеские чувства, потому что я иногда подкидывал ему какую-нибудь работу. Кроме того, наши сердобольные церковные уборщицы подкармливали Алексея остатками с приходского стола.
В первое моё посещение в доме Анастасии помимо Алексея я застал Ваньку - дефективного парня лет 17 -и, которого она подобрала в кустах около Троице-Сергиевой лавры, где он собирался устроиться на ночлег, и восьмидесятилетнюю старуху Василиссу, которую обманом выселили из принадлежащего ей дома. На стук калитки из сеней выскочила маленькая криволапая дворняжка и закатилась пронзительным и звонким истерическим лаем. Вдруг лапы собачки подогнулись, и она с воплем перевернулась на спину, стала биться и хрипеть. Из пасти потекла пена. «Припадочная она» - объяснил Алексей, - «кто-то побил палкой, а Настя подобрала». На крыльце сидели две кошки: одна вполне обычная, другая облезлая. Видно, в этом доме концентрировались все, обиженные судьбой. Вскарабкавшись по скрипучим ступенькам, Алексей на минуту зашёл в домик, чтобы вручить Анастасии дневную «добычу» - большой полиэтиленовый пакет с картошкой. Его резиденция находилась в сарае, но готовили на всё общество в комнате у Анастасии. После осмотра книг нас пригласили в дом на чай. На покрытой старенькой клеёнкой столе красовались разнокалиберные чашки и стеклянная баночка с вареньем. Свежий белый хлеб - «кирпичик», нарезанный толстыми ломтями, возвышался на большой тарелке с отбитыми краями. Всё «семейство» было в сборе и даже для меня-гостя нашлось место. Впоследствии, бывая в этом доме, я всегда заставал ту же картину: постояльцы время от времени менялись, но всегда это были несчастные люди, обиженные жизнью и обделённые судьбой, и животные тоже были «униженные и оскорблённые» и всем им помогала Анастасия по мере своих слабых сил. А ведь она получала только минимальную пенсию. У Анастасии был взрослый сын, живший на соседней улице в бараке со своей второй женой. Его скромной зарплаты шофёра не хватало, чтобы помогать матери, так как он, имея ребёнка от первого брака, платил алименты. Так объяснила мне ситуацию Анастасия, когда я поинтересовался, почему сын не помогает матери. «Я привыкла полагаться на Господа, да на саму себя, с тех пор, как тридцать лет назад мой муж попал под поезд» - добавила она.
Уже давно я служу на другом приходе, но часто вспоминаю эту женщину, которую с полным правом можно назвать «рабой Божьей». Приходская жизнь сводит меня с разными людьми. Есть среди них и весьма состоятельные. Они появились в нашем обществе за последние 15 лет. Некоторые из них пытаются благотворить, но как же им далеко до бедной вдовы Анастасии, близко к сердцу воспринявшей так часто читаемую в храме притчу о милосердном самарянине и согревающей любовью всех приближающихся к ней!
СЛАЩЕ МЕДА
Рассказ старого протодиакона
Я рано осиротел, поэтому воспитывал меня крестный, брат моей матери, известный московский купец Касторий Васильев. Он был весьма благочестивым и ревностным человеком с обширными связями в духовных кругах. Был близок к о. Иоанну Кронштадтскому. Однажды отец Иоанн даже останавливался у нас в Москве и я у него благословлялся. Духовником же моего любимого крестного был известный старец Варнава Гефсиманский. С детства я наслышался восторженных рассказов об этом замечательном пастыре. И вот настало время, когда я, по мнению моего воспитателя достаточно подрос, чтобы предстать перед старцем.
Крестному хотелось порадовать духовника каким-нибудь подарком. Поэтому перед поездкой мы отправились в знаменитый магазин Елисеева, где в то время можно было купить, что угодно, выбрали свежий, янтарный, благоухающий мед в сотах. Покупку упаковали, по тогдашнему обыкновению, в изящную коробку, перевязанную ленточкой. Снаружи никак нельзя было определить, что там внутри. При выходе из магазина крестный сказал, что как ни хорош и сладостен мед, а слова старца слаще... Затем мы сели в поезд и поехали в Сергиев Посад, а оттуда в экипаже в Гефсиманский скит. Отец Варнава вышел к нам из своей кельи. Посмотрев на меня, он улыбнулся и спросил: « Значит слова старца слаще меда?»
Прошло много-много лет, но я все ясно помню. Этот эпизод один из самых ярких и значительных в моей жизни. В тот момент я узнал, что существует настоящая святость.
