Иногда люди недоумевают: «Почему в ваших рассказах часто фигурируют зеки, лагеря за колючей проволокой?» Ответ прост: некоторое время я в качестве священника обслуживал тюрьму, оттуда некоторые мои сюжеты.
Вы спрашиваете, какое качество мне наиболее неприятно в людях? Отвечу: жестокость. Даже не неприятна, а отвратительна, омерзительна, ужасна! Главное божественное свойство - любовь («Бог есть любовь» - 1 Иоан. 4,8.). Противоположна любви ненависть. Так вот, жестокость есть крайнее проявление ненависти, следовательно, она есть антагонизм любви и антихристианское качество, т. е. качество антихриста. Многое я могу стерпеть в людях, но жестокость, безразлично: к людям ли, к животным, меня отвращает. Наверное, виной тому детские впечатления.
Родился и вырос я в глухой провинции или, как теперь говорят «в глубинке» - в городке К-ма Архангельской области. Печальной памяти ГУЛАГ был расформирован до моего появления на свет, но в наших местах лагеря оставались нетронутыми, хотя контингент заключенных изменился. Большинство в них теперь составляли уголовники. Впрочем, в К-ме первые колодники появились не позднее ХVII века.
Я получил типично советское воспитание. Родители работали с утра до вечера. До школы меня водили в садик, а с 7 лет во внеучебное время я был предоставлен сам себе и проводил это самое время на улице, как и большинство детей по соседству. Отец мой крепко выпивал. Во хмелю бывал, буен, придирался к матери и ко мне. Мама всегда была измучена работой и домашними заботами, до меня у нее руки не доходили. Ей приходилось изворачиваться, чтобы кормить и обстирывать нас. Впрочем, так жили все вокруг, и тогда это не поражало и не удивляло. Должно быть молодость и интерес к жизни брали свое, потому что я не замечал и не чувствовал всего убожества нашего бытия. Во дворе у нас была дружная компания мальчишек - сверстников, но нашим вожаком был паренек года на три постарше Вася Шмелев. Держался он степенно и важно, «по-взрослому» и редко кого удостаивал своим расположением. Вместе мы играли во все мальчишечьи игры: футбол, хоккей, в войну, в чижика и проч. Бывало, и покуривали, но втихомолку, т.к. в те времена за подобные проделки можно было получить отцовского ремня, но не выпивали и не воровали, как в других подобных компаниях. И это только из-за влияния Васи. Он криминальных действий не одобрял, хотя его родной отец сидел в тюрьме за убийство, т. е. Вася был из «неблагополучной» семьи. Место заключения Васиного отца находилось далеко от нас, не помню где, но Вася видимо был привязан к папе, потому, что часто ходил смотреть на «зону». Вероятно, глядя на наших заключенных, он представлял себе обстановку, в какой находился отец. А «зона» в нашем городе весьма обширная, не меньше, как на 2 тысячи человек и все городские постройки сооружены зеками. Последних охраняли так называемые краснопогонники, среди которых были отцы моих товарищей по школе и играм. От них мы наслушались всяких ужасов про заключенных. Один зек разрезал себе вены, выпустил кровь на сковородку, зажарил и съел. Другой отрезал голову соседу по бараку за то, что тот храпел и т.д. и т. п. После этих рассказов меня преследовали ночные кошмары, в которых видную роль играли бритоголовые зеки с окровавленными руками, тянувшимися за мной. Я в ужасе просыпался в холодном поту и дрожал под одеялом.
Надо сказать, что самым большим предприятием в нашем городе был огромный химический завод, на котором работали мои родители. Часть обширной заводской территории была окружена колючей проволокой, т. к. и здесь работали заключенные. Мы часто видели, как они маршировали под охраной конвоя с собаками от казарм к цехам. Было одно место - горка, по гребню которой вилась тропинка. С нее открывался вид на лагерь и завод. Как-то раз мы проходили здесь с Васей и увидели группу заключенных, которые что-то копали кирками и лопатами. Была весна. Яркое солнышко пригрело и разморило охрану. Вопреки инструкциям солдаты сошлись и о чем-то болтали, не обращая внимания на подопечных, из которых один особенно привлек наше внимание. Это был парень лет 25 невысокий и худощавый. Он стоял, глубоко задумавшись, опираясь на лопату, сняв шапку и подставив солнечному лучу бритую голову, глаза полуприкрыты, а по губам бродила усмешка, никак не вязавшаяся с образом головореза и садиста. Нас отделяло каких-нибудь 15 метров и двойной ряд» колючки». Вдруг мой спутник сунул руку в карман и извлек какой-то предмет, а затем, с силой размахнувшись, перебросил его через проволоку. Оказалось, пачку сигарет и спички. Пригревшийся зек, заметив Васино движение, вовремя очнулся и очень ловко поймал оба коробка, а затем помахал нам рукой. «Зачем ты это сделал?» - спросил я. «Затем, что мужику без курева хуже, чем без хлеба» - авторитетно заявил мой товарищ. «Может я этому здесь помогу и моему папке кто-нибудь курева даст?»
С тех пор мы не раз делали подобные передачи. Иногда к куреву добавляли солидный ломоть хлеба. Я делал то же и от себя лично, но реже, чем Вася, потому что денег, даже мелочи у меня почти не водилось, а он каким-то образом находил средства, подозреваю: экономил на школьных завтраках. Иногда нам попадался давешний зек, который издали нас узнавал и приветствовал каким-нибудь незаметным для посторонних знаком.
Прошло несколько месяцев. Однажды мы с Васей (общее дело сблизило нас, и мы сдружились тесней, чем раньше) шли по каким-то своим ребячьим делам и опять - вдоль проволоки, от которой деваться просто некуда, потому, что поселок маленький, а «зона» большая. Вдруг мы услышали шум и топот. Сзади нас бежали два человека, причем один преследовал другого. Бегущие стремительно приближались к нам. Мы в страхе кинулись прочь с тропки, но они пробежали мимо, не обращая на нас внимания. Первым бежал «наш» зек, без шапки, в расстегнутой куртке. Чувствовалось, что последние силы оставляют его. Воздух с хрипом вылетал из раскрытого рта, а глаза были совершенно безумными. За ним, настигая, несся солдат-краснопогонник, дюжий широкоплечий парень с автоматом в руках. У беглеца не было никаких шансов уйти от погони. К тому же, мы увидели, что навстречу ему, с другой стороны, спешили еще двое конвойных. И все-таки зек не останавливался. Вскоре он достиг тупика. «Колючка» в этом месте делала поворот на 90 градусов и он оказался зажатым в углу. Самым благоразумным в такой ситуации было поднять руки вверх и сдаться, но беглец вместо этого прижался лицом к бетонному столбику, нагнув голову и закрывшись с боков руками, как делают боксеры, когда противник атакует сериями. Из описанной позиции он изо всех сил ударил ногой подоспевшего солдата в лицо. Тот отпрянул, заливаясь кровью и тут же передернул затвор автомата, видимо решив уложить беглеца на месте, но тут подоспели другие трое... Как он сопротивлялся со всей силой отчаяния! Его били сапогами и прикладами, а потом протащили метров 10 по проволоке. Я ясно увидел на ней кровь и выдранные кусочки кожи и мяса... Что было дальше не знаю, потому что мы в ужасе бросились бежать. Нечего говорить, как эта сцена подействовало на меня - двенадцатилетнего, но даже у «взрослого» Васи вздрагивал подбородок и тряслись руки.
Не скажу, что именно в этот момент определилась моя будущая судьба, но убеждение, прочувствованное всей кожей, что «мир во зле лежит» далось именно тогда. Навсегда избавиться от этого впечатления я не смог, поэтому, когда подрос, кончил школу, отслужил в армии, я не пошел накатанным путем, как мои товарищи - на работу или в институт, а очутился здесь, в монастыре, ведь монашеское делание - самый верный способ искоренения зла на земле.
Что стало с Васей? Да вы его знаете. Это отец С. В обители мы вместе уже немало лет и если Господь сподобит, и дальше будем рядом.
МОРОЗ
Уже битый час отец Василий стоял на обочине дороги. Лютая уральская зима была в самом разгаре, и он начинал мёрзнуть. Стыли ноги в поношенных сапожках, а пальцы рук в шерстяных перчатках начинало сводить. «Надо во что бы то ни стало добыть валенки, да валенки, а то, если свалюсь, всё пойдёт прахом» - стуча зубами, рассуждал он. Ещё неделю назад было довольно тепло, всего - 10 и, когда встал вопрос о тёплой обуви, он решил повременить и купить шубку старшей дочери, хотя Нюша (матушка) отговаривала - она помнила, как он мучился в прошлом году. Вызовов на дом было много, а собственные машины в то время (начало 1980-х) были ещё редкостью и ездил отец Василий Колодин - настоятель маленькой церкви крошечного посёлка Урман на требы на попутках. Вот и сейчас его вызвали причастить и пособоровать умирающую в деревню за 20 километров, а транспорта нет. И в обычное время мало оживлённая трасса при 30 градусах Цельсия совсем пуста. Отец Василий начинает притоптывать, ходить взад-вперёд, хлопать свободной рукой ( в другой у него специальный «требный» портфель со всей необходимой амуницией) по бедру, чтобы заставить кровь веселей бежать в жилах, однако слишком активно двигаться он не может, так как на его груди дароносица со Святыми Дарами, а полы рясы подняты вверх на плечи и стянуты вокруг туловища. Сверху одето широкое пальто, маскирующее священника от не всегда доброжелательных любопытных взглядов ( не забудем: у власти в стране ещё коммунисты и враждебность к Церкви и её служителям в обществе не преодолена). Вместо скуфьи на голове отца Василия меховая ушанка с завязанными под подбородком клапанами, почти скрывающая покрытые сосульками волосы на бороде. Глаза слезятся от мороза, нос посинел, а дыхание облаком вырывается изо рта. Его начинает познабливать и, недавно появившаяся боль в груди ледяным молоточком толкается в лёгких, раздирающий кашель рвётся наружу и в этот момент боль резко усиливается, как будто в грудь ткнули ножом. «Что-то не так» - понимает отец Василий, - «лишь бы не слечь, лишь бы не слечь» - словно заклиная, бормочет он. «Господи помоги! Святитель Николай! Пошли «лошадку»!» И тут в клубах мелкого снега появляется обледенелый грузовик. Священник поднимает руку, машина останавливается и видно, что кабина занята, значит, придётся лезть в открытый кузов. Отец Василий хрипло кричит шофёру название пункта назначения и, встав на заднее колесо, переносит ногу через борт грузовика. Кузов пуст - порожняк. У задней стенки кабины куча брезента - есть, где присесть. Священник, сгорбившись, прижимается спиной к борту, кабина частично защищает от встречного вихря. Положив портфель на колени, он придавливает его локтями, а кисти засовывает в рукава пальто. В этом положении он будет трястись не меньше получаса. Машина с рёвом трогается с места, пассажира швыряет вперёд, потом отбрасывает назад, позёмка со свистом летит в лицо и пудрит усы и ресницы. Отец Василий терпеливо переносит все неудобства. Ему не привыкать. До семинарии он был десантником. Его товарищи дивились, узнавая об этом, уж больно добродушный и «штатский» вид был у Васи Колодина и не походил он на бравого щёголя и атлета в берете, с грудью колесом и стальными мышцами, какими мы привыкли видеть «крылатых пехотинцев» на экранах телевизора. «Ты что, и с парашютом прыгал?» - спрашивали у него.
«Прыгал»
«Сколько раз?»
«Пятнадцать».
«Страшно было?»
«В первый раз. Меня прапорщики просто выпихнули из самолёта, да и не только меня. Потом ничего. Привык».
Ежегодно 2 августа на Ильин день после службы в храме отец Василий отправляется праздновать день ВДВ. Таким образом, у него двойной праздник. Ряса снимается. Из шкафа извлекается китель со значками, тельняшка, голубой берет, всё, как положено. На встрече с однодивизниками в райцентре он не напивается до бесчувствия, не купается в фонтане, не бьёт морды «чуркам» на базаре, не затевает потасовок с милицией и не совершает прочие подвиги, столь излюбленные десантурой. Просто, после дружеской беседы на традиционном месте встречи - полянке за городом, друзья и соратники идут в ближайшее кафе, где вскладчину устраивают скромный праздничный обед и поют песни, свои, десантные - хриплыми голосами под гитару, не очень умело, но зато с большим чувством. Немного выпивают, не без этого. Тут отец Василий даёт себе маленькую поблажку, всего раз в году, но не допьяна, так, что матушка уже и не тревожится и сама гладит и чистит его форму накануне торжественного дня.
Василий поступил в семинарию уже женатым. На втором курсе у него родилась дочь. Семинарское начальство старалось дать возможность «женатикам» поскорее окончить курс и отправиться на приход, так что духовную школу он завершил за два года вместо положенных четырёх, и отправился на родину - на Урал. Теперь у него небольшой приход и множество обязанностей, так как он единственный священник на площади в 300 квадратных километров. Правда, население здесь немногочисленное, а посёлки разбросаны далеко друг от друга. В Урмане у отца Василия родилось ещё семеро детишек. Нюша смотрит за малышами и ведёт домашнее хозяйство. Она у него молодец! В период учения в семинарии она содержала семью, устроившись нянечкой в детском саду. Отец Василий вспоминает то время и улыбается про себя, забывая про стужу и холод, ползущий под грубую ткань пальто. Трудно было. Сейчас куда легче! Вот только бы не заболеть, не заболеть!
До места он доезжает совсем занемевший, с трудом разгибается и спрыгивает с кузова. Хорошо, идти не далеко. В жарко натопленной избе ему наливают стакан горячего чаю и он выпивает его залпом, даже не ощущая, что это кипяток. В соседней комнате лежит больная старушка, к которой его вызвали. Только в конце чина соборования отец Василий немного отходит. Его уговаривают подождать, погреться, но попутка из деревни отъезжает в Урман через 10 минут и он, закончив требу, торопится обратно, надеясь, что теперь уж поедет в кабине с водителем. Не ту-то было! Оказывается, другая пассажирка - женщина с ребёнком. Не посылать же их в кузов! И покорный судьбе батюшка снова трясётся наверху под свист встречного ветра. Озноб бьёт его, не отставая, и в голове гудит. Ему кажется, что он снова в армии. Сидит в самолёте лицом к лицу со своими товарищами. Натужно воя, лайнер кругами поднимается выше и выше. Лица солдат бледнеют, не слышно обычных шуточек и перебранок. Глаза у мальчишек, как плошки - первый прыжок. Он снова переживает его. Опять видит внизу далёкие квадраты полей и змейки дорог. Они приближаются, затем - бах! И он падает на землю, как учили, слегка согнув ноги в коленях. От толчка просыпается и видит, что машина стоит около его церкви. Приехали!
На другой день по настоянию матушки отец Василий идёт в поселковый медпункт. Ему назначают рентген. Он терпеливо ждёт результата. Лицо молодого врача делается серьёзным и строгим: «У вас плеврит».
«Вот оно!» - вяло думает больной, - «недаром мне было так плохо».
Его переводят в стационар и сразу отправляют на «откачку». Отец Василий торопливо пишет записку матушке и ложится на хирургический стол, прикрыв глаза. Придётся семейству и прихожанам пока обойтись без него.
«БЕХШТЕЙН»
Кто построил этот барак, доподлинно неизвестно. Может, он возник «на заре советской власти» в виде подарка «гегемону», то есть рабочему классу, трудящемуся на местном заводе, а может несколько позже, во времена коллективизации, когда перепуганный насмерть крестьянин, бежал без оглядки с родной земли, спасаясь от продразвёрстки и тому подобных нововведений самого жестокого режима за всю тысячелетнюю историю России. В то время барак был новым, блестел свежеструганным бревенчатым венцом и вызывающе сверкал свежей зелёной краской крытой железом крыши. Оба его этажа делились на множество отсеков-комнат, совсем крошечных, вроде монашеских келий. Впрочем, подобное сравнение могло прийти лишь в голову человека старого уклада, рождённому до революции, а у молодых он подобных ассоциаций, ну никак вызвать не мог, ибо монастыри и прочие подобные мракобесные учреждения давно упразднили. Кухни, умывальники и уборные были общими, по одному заведению на каждый этаж, в силу чего никакое уединение в бараке становилось невозможным: вам же необходимо есть, пить и... так далее, поэтому нельзя было спрятаться в своей «келье» и хоть как-то отделиться от остального мира. Вся жизнь обитателей барака проходила на глазах у соседей. Мне приходилось встречать людей, тоскующих о таком общинном порядке, дескать, народ тогда был проще и дружнее. Проще, это верно, а вот дружней... Человек всё же не пчела, не муравей или какое-нибудь другое общественное насекомое, для полного душевного комфорта нуждается в уединении. Однако, культурно-бытовой прогресс дополз и до советской глубинки. В этом отношении страна плелась в хвосте у цивилизованной Европы, тем более, у Америки, но кое-что коммунисты для народа всё же делали: барак стали расселять и контингент его жителей изменился. Раньше это были сплошь рабочие местного военного завода. Им в первую очередь и досталось новое жильё. В бараке, значительно обветшавшем, поселились новые люди, порою случайные (приезжие, потерявшие жильё при пожаре и т. п.). При демократах барак стал окончательно разрушаться. Стены покосились и их подпёрли брёвнами, крыша стала протекать, а штукатурка на потолках осыпаться и провисать, обнажая старую дранку, полусгнившую от сырости. Иногда целые увесистые куски падали с потолка на голову жильцам, осыпая вибрирующие от ветхости полы мелким белым щебнем и пылью. Тем не менее, в нём всё ещё жили люди, в основном субъекты совершенно спившиеся и одинокие пенсионеры. Даже окрестности барака при капитализме изменились. Раньше почти всякий жилец имел во дворе сараюшку и клочок земли, на котором выращивал картошку и кое-какую зелень, некоторые разводили кур и кроликов. Теперь же все сараюшки посносили, заборчики сгнили и свалились, расползшиеся грядки заросли бурьяном, а на лавочке перед покосившимися входными дверями вместо аккуратных кумушек, перемывавших кости соседям, сидят лишь одни «синяки», бессмысленно таращиеся на окружающий мир залитыми с утра опухшими глазами.
Ваня поселился в бараке вместе со своей мамой - вдовой в начале 1960-х годов. Так называемые «хрущёвки» в этих местах подняться тогда ещё не успели и барак был заселён под завязку - было много детей, резвой стайкой носившихся по двору, в углу двора за столиком мужики после работы забивали «козла», старухи выходили поболтать на лавочке, матери семейств развешивали выстиранное бельё на верёвках, во всех направлениях пересекавших задворки, старый дедушка Аристарх Тимофеевич, одетый в русскую вышитую рубашку и нелепые синие шаровары, в которых ходила половина мужского населения всей страны, важно шествовал к своему курятнику с ведром корма в руке. Словом, жизнь кипела, люди копошились, погружённые в мелкие повседневные заботы, не задумываясь о смысле своего жалкого состояния, возможно довольные уже самой относительной стабильностью существования, ибо претерпевшим катаклизмы первой половины века уже и такая жизнь представлялась желанной.
Ванина мама получила место учительницы в здешней школе. Она была очень загружена, так как сразу начала работать на две ставки, поэтому мальчик большую часть времени был предоставлен сам себе, что с одной стороны, огорчало маму, но с другой - рано развило в нём самостоятельность. Ваня легко сходился с людьми и без особых проблем влился в новый коллектив и в школе, и во дворе. Когда впервые после новоселья он вышел погулять во двор, ему встретился щуплый стриженный наголо мальчишка с бегающими чёрными маленькими мышиными глазами, безошибочно выдающими юного хулигана, одетый в короткие выцветшие штанишки и ветхую, застиранную рубашонку. Старожил, хотя и был Ваниным ровесником, значительно уступал ему в росте и не выглядел слишком грозным. Однако, приблизился к новичку с видом задиристым и вызывающим. Глаза незнакомца вперились в какой-то объект, в какую-то деталь Ваниного одеяния, которая, по-видимому, привела его в некоторое замешательство и какое-то презрительное недоумение. Ваня провёл рукой по груди и понял, что изумило мальчишку: платок, носовой платок, аккуратно вложенный заботливой материнской рукой в карман рубашки. Вероятно, о такой детали гардероба здесь не слыхивали и она считалась неприличной, возможно как составная образа маминого сынка. Машинально Ваня сунул платочек в глубину кармана. «Как тебя зовут?» - вопросил старожил. «Иваном зовут». «Эй, слышите!» - воззвал старожил к подходившим со всех сторон ребятам, среди которых преобладали мальчишки, но были также и девочки, - «называет себя Ванькой, а носит платочек, как девчонка, как Манька!» Новичок растерянно оглядел лица присутствующих. Некоторые были явно на стороне старожила, иные смотрели равнодушно, ожидая, во что выльется инцидент, но были и сочувствующие, что подействовало ободряюще, но в этот момент старожил сделал быстрый выпад и ударил новичка точно в глаз. Это было неожиданно и очень больно. До этого Иван неоднократно слышал о пресловутых искрах из глаз. Теперь он на опыте узнал, что это такое, но боль подхлестнула его и, наполнило сердце яростью, которой он сам в себе не сознавал. Он кинулся на противника, опрокинул его, и стал тузить, куда попало, пока тот не заверещал, как заяц. Тогда он прекратил избиение, отошёл в сторону и кто-то приложил к его больному глазу холодный медный пятак. Двое мальчишек - приятелей побеждённого издали выкрикивали в сторону Вани какие-то угрозы, но ни один не решился на их исполнение, а вокруг новичка уже стали группироваться сторонники. Так произошло знакомство Вани с Мишкой Бокеевым, самым отпетым и многообещающим хулиганом в бараке. Уже на другой день они играли вместе, как ни в чём ни бывало, но Мишка, должно быть, запомнил урок, потому что впоследствии избегал задирать Ивана, а если и делал это по неистощимой вредности характера, то с безопасного расстояния, всегда готовый дать дёру. Впрочем, он доставал всех и вся, в том числе и взрослых, так что Мишку не любили и иногда поколачивали, благо ни силой, ни смелостью он не отличался. И ещё: у этого мальчишки уже в раннем возрасте проявились садистские наклонности, Мишка был уличён в убийстве соседского кролика, которого безжалостно задушил собственными руками. Много позже Ваня узнал уникальную родословную своего соседа и осознал многое в поведении последнего, что раньше ставило его в тупик. Оказывается, в своё время Мишкин отец, будучи молодым парнем, изнасиловал девушку. Дело дошло до суда, насильнику грозил серьёзный срок и вот тогда стороны договорились: насильник женится на матери пострадавшей и уголовное дело прекращается. Вот от этого брака и родился Мишка. Столь пикантные сведения Иван получил от знакомого следователя, который вёл дело уже взрослого Михаила Бокеева и засадил его в тюрьму надолго. Следователь рассказывал также, что в юношеском возрасте Михаил был на учёте в милиции и от кроликов перешёл к более пикантным забавам. Например, привязывал собаку к железнодорожным шпалам и с удовольствием наблюдал, как её сбивает поезд. Говорить много о столь несимпатичном субъекте приходится лишь для того, чтобы обрисовать обстановку, царившую в бараке. Пьяные драки, семейные ссоры и всякого рода свары и потасовки были обычным делом для жителей барака, особенно в дни зарплаты, но и в будни мужская часть обитателей сего жалкого жилища норовила «остограмиться», «залить зенки», «заложить за галстук» или «поддать», что при всём разнообразии глаголов означала одно и то же: напиться. Непривычного Ваню сначала это пугало. Его-то отец давно умер и не пил вообще, будучи по профессии, как и мать, школьным учителем и вообще, интеллигентом. Поэтому в детском возрасте он побаивался и сторонился пьяных. В бараке напивались и многие женщины. Во хмелю они были ещё страшнее и противнее пьяных мужчин, что и понятно, ибо на плечи женского населения ложились все заботы о семье, о детях, о быте и у женщин имелось больше оснований для впадения в депрессию. Теснота, скученность, бедность и отсутствие каких-либо жизненных интересов вне круга повседневных забот о работе и хлебе насущном ожесточали многих и порой провоцировали неистовую злобу, изливавшуюся на ближних, выраженную в непотребных словах, низкой зависти и подлом злорадстве, какие могло породить только социалистическое общежитие. Одна известная писательница изобразила в своём романе ад в виде лагеря, а мне он представляется в коммуналки с множеством беспокойных и враждебных соседей.
И всё же, в бараке обитал один, совершенно особенный человек, не похожий на других ни внешне, ни внутренно. Каким образом его, вернее её, ибо это была старая женщина, занесло в барак, неведомо, но прожила она в нём достаточно долго, до самой своей смерти, так что все к ней как-то привыкли и почти не замечали, несмотря на некоторые странности во внешности и в поведении, как не замечали скрипучей лестницы и расшатанных перил в подъезде. В первый раз Ваня увидел Веру Георгиевну вскоре после переезда. Он играл с детьми перед домом, а она вышла зачем-то на улицу. Необычный облик старухи привлёк внимание мальчика. Вера Георгиевна была стройна и высока ростом. Одеяние её составляли старомодная длинная серая юбка и жакет того же цвета, а также круглая тёмная шляпка с цветочками и вишенками по моде 1920-х годов, что как-то совершенно не вязалось с окружающей обстановкой и делало её владелицу каким-то раритетом, настоящим обломком прошлого. Несмотря на преклонный возраст держалась она очень прямо, но самым удивительным было её лицо, которому большие серые подслеповатые глаза придавали удивительно доброе и одновременно беспомощное выражение. Вера Георгиевна смотрела перед собой, но как будто не замечала ни убогой серости барака, ни шушукающихся кумушек на скамейке, ни детей, показывающих на неё пальцами и в открытую смеющихся над ней. Там, куда она устремила взгляд, ей виделось что-то своё, особенное, недоступное окружающим. И это исключительное нечто делало её счастливой, ибо на её губах всегда бродила слабая улыбка и когда она молчала, и когда изредка разговаривала, если её о чём-нибудь спрашивали. «Это наша баба Яга!» - сообщил Ване Мишка Бокеев, - «днём на пианине играет, ночью на метле летает. У неё даже кошка чёрная». Вскоре Иван услышал игру Веры Георгиевны. Оказалось, старушка живёт напротив них в коридоре. Днём, когда большинство обитателей барака были на работе, он вдруг услышал звуки фортепиано, доносившиеся из-за соседней двери. Сначала руки пианистки пробежались по всей клавиатуре, причём темп упражнения постепенно нарастал, затем коридор наполнился мощными и чудесными звуками, заполнившими окружающее пространство. Даже через толстую дверь игра была хорошо слышна. Ваня замер и долго слушал. Конечно, для него звуки фортепиано не были каким-то новшеством. Он слушал музыку и по радио и в школе, но впервые звучало мастерское исполнение не где-то там, в студии, а в непосредственной близи и оно поразило мальчишку. «Ну вот, опять задолбила!» - проворчала пожилая соседка Кондратьевна, проходившая на кухню мимо Вани со сковородкой в руке. Его удивило, что Кондратьевна, как будто недовольна игрой пианистки, хотя не далее, как вчера, орала под гармошку «Когда б имел златые горы» вместе со своим зятем. У Веры Георгиевны были две кошки. Одна, действительно, чёрной масти, но с белыми усами, другая - самой распространённой - серой. Хозяйка в них души не чаяла: холила, лелеяла и, похоже, только с ними и разговаривала. Людей вера Георгиевна не то, чтобы совсем чуждалась, но как-то сторонилась. Приветливо здоровалась, если её о чём-то спрашивали, отвечала лаконично и первая никогда не заговаривала. Похоже, ни родственников, ни друзей не имела. Всем известно, что нельзя быть человеку совершенно одному, а вот ей хватало общения с животными и любви и привязанности, которою платили хозяйке четвероногие питомицы, ей доставалось с избытком. Кошек до поры до времени никто не обижал, скорей всего оттого, что в бараке в изобилии водились мыши, а старухины питомицы прилежно их ловили. Оттого соседи терпели и не обращали внимания на блюдечки и баночки в коридоре, выставленные у порога Веры Георгиевны. Впрочем, кому они мешали? Разве что однажды пьяный сосед споткнулся о них, пролил молоко и матюгнулся вслух, недобрым словом поминая сам барак, всех его двуногих и четвероногих обитателей, а также заводское начальство. Но вот однажды, серая кошка, отдавая, так сказать, дань природе, принесла троих котят. Надо сказать, каким-то образом прежде подобных случаев удавалось избегать. Может Вера Георгиевна умела своих животных в нужный момент ОДЕРЖАТЬ, а может, кошка сама была против, поскольку «антисекса» в те времена не знали, но вдруг серая любимица старушки осчастливила её потомством. Увеличившееся кошачье семейство переселили в картонную коробку, которую, как утверждали злые языки, Вера Георгиевна поставила на пианино. Теперь серая Мушка (счастливая мать) лишь ненадолго покидала свой гостеприимный кров, после краткого моциона торопясь обратно к котятам. Недели через три хозяйка стала выносить коробку в коридор на подоконник, чтобы котята погрелись на солнышке, поскольку её комната смотрела на север, да ещё затенялась громадным вязом, росшим за бараком. Делала она это в дневные часы, когда взрослые обитатели барака были на работе, и никто не мог сделать Вере Георгиевне замечания. Дети же, а с ними и Ваня, конечно, были в восторге от крохотных мохнатых питомцев старушки. Они брали их на руки, гладили и всячески ласкали, но большей частью в отсутствие Мушки, так как постороннее внимание к своим детям кошка воспринимала с недоверием. Однажды Ваня увидел, когда кто-то из мальчишек слишком бесцеремонно ухватил котёнка и он пискнул, Мушка с грозным и отважным видом смело бросилась на обидчика, поспешно выпустившего котёныша обратно в ящик.
Однажды утром Ваня слишком разоспался, встал поздно и вышел из своей комнаты в коридор уже часов в десять. Открыв дверь, он услышал громкий, на истерической ноте, писк котёнка. У коробки стоял Мишка Бокеев и держал хорошенького беленького котёнка вниз головой за серый хвостик. Мушки в этот момент не было с детьми. Котёнок разевал розовый ротик в жалобном вопле, а на лице мишки змеилась людоедская улыбка. Ваня опрометью покрыл расстояние, отделяющее его от юного садиста, и влепил Мишке две затрещины от всей души. Хулиган выпустил хвост жертвы, и котёнок благополучно приземлился на дно коробки. Мишка попытался сопротивляться, но почувствовал, что на этот раз его бьют необычно, всерьёз, и завопил резко и пронзительно, как электричка на подходе к станции. «Довольно, перестань!» - услышал Иван старческий голос за спиной. Вера Георгиевна, запыхавшаяся, в съехавшей набекрень неизменной шляпке крепко взяла его за плечо. По-видимому, её не было дома и сейчас она, войдя с улицы, увидела потасовку и всё поняла. «Хватит с него». Освобождённый Мишка шмыгнул по лестницы на улицу, шмыгая носом и бормоча невнятные угрозы. Вера Георгиевна подхватила коробку с котятами, взглянула Ване в лицо: «Зайди ко мне». Мальчишка молча последовал за старухой. В крошечной комнатушке царил образцовый порядок. Обстановка была скудна, даже бедна: деревянная кровать, два стула, столик, пара полок, старый грубый шкаф и лишь две вещи диссонировали с этим убожеством небольшая икона в серебряном окладе Спасителя в углу и фортепиано с канделябрами, с раскрытой клавиатурой, занимавшее пол комнаты. На пюпитре лежали ноты, старинного, судя по обложке издания. Вера Георгиевна бережно опустила коробку, но вовсе не на крышку пианино, а на пол возле кровати и, снова очень внимательно взглянула в лицо Ивана. «Так ты любишь животных?» «Люблю, а вот этот Мишка...» «Не суди его слишком строго. Он несчастный ребёнок, когда-нибудь ты это поймёшь...» «Он гад! Я его всё равно достану!» - клокотал гневом Ваня. «Забудь об этом. Надо учиться прощать врагов. Давай лучше поговорим о другом. Вот ты молодец, заступился за моего крошку! Чем мне отблагодарить тебя?» «Сыграйте, пожалуйста». «Сыграть? А что бы ты хотел услышать?» «Не знаю. Может то, что вы играли на днях, там-там татам...? И Ваня воспроизвёл мелодию понравившегося ему произведения. «О!» - удивилась Вера Георгиевна, «я всё поняла. Садись и слушай». Она опустила гостя на один из своих ветхих стульев, а сама села за фортепиано на круглый стул с мягким сиденьем, вероятно очень древний, раз он не вращался как сиденья, изобретённые для пианистов впоследствии. Руки веры Георгиевны пробежались по клавишам такой скоростью и изяществом, что Ваня пришёл в восторг. Затем старушка заиграла запомнившуюся ему мелодию. Эта была одна из фуг Баха. Теперь Иван находился рядом в отсутствии преград в виде дверей, перегородок и посторонних звуков барака. Он слышал ЖИВОЙ звук и затрепетал. Душа его замирала. Он вдруг почувствовал прилив какого-то необычайного счастья. Казалось, убогие стены барака раздвинулись и он поднялся куда-то вверх, на недоступную посторонним высоту и с этой высоты видит поля, леса, озеро в камышах, над которыми чёрными точками мелькают утки, аккуратные стога сена, даже чувствует запах этого сена, а солнце ласково греет его, но не припекает, а как бы ласкает и лёгкий ветерок шевелит волосы... Во время какого-то пассажа Вера Георгиевна взглянула на своего гостя и, заметив на его глазах слёзы, поняла, что творится с мальчишкой. Завершив игру, она опустила руки и некоторое время сидела задумавшись. Потом повернулась к Ване и спросила: «Ты бы хотел научиться играть?» «Да, да! Я хотел бы научиться играть так же хорошо, как вы!» «О, это не я. Это БЕХШТЕЙН». «Бехштейн»? «Так называется моё фортепиано. Фирма такая. У него совершенно особенный звук и на нём играла ещё моя мама». Затем старая пианистка стала проверять музыкальные способности кандидата. Сначала она попросила его что-нибудь спеть. Ваня исполнил «Златые горы» - песню, любимую жителями барака. Спел её чистым и звонким голоском. Затем он воспроизвёл мелодию, простуканную пальцами по столу и выполнил ряд других тестов, принятых у музыкантов. Потом Вера Георгиевна взяла его ладонь в свои руки и внимательно осмотрела Ванины пальцы. На лице её появилось странное выражение человека, наткнувшегося на клад в запущенном старом доме. «Это феноменально!» - бормотала она, «потрясающие способности, а руки - просто совершенство!» Затем вера Георгиевна объявила, что хочет поговорить с Ваниной мамой.
Уже со следующего дня Иван начал учиться музыке. Вера Георгиевна оказалась гениальным педагогом: чутким, умелым, тактичным и смелым на эксперименты. В свою очередь и ученик показал феноменальное прилежание, что в соединении с его действительно необычными способностями дало достойные удивления плоды: после 8-го класса Ваня без всяких затруднений поступил в музыкальное училище, закончил его с «красным» дипломом, проложив себе таким образом путь в консерваторию. Уже на первых курсах обучения он стал давать концерты и Вера Георгиевна дожила до того момента, когда игру её ученика передавали по радио. У приёмника обнявшись сидели две женщины - Ванина мать и совершенно дряхлая седая старушка и обе плакали от счастья.
Вера Георгиевна скончалась, когда Иван был на третьем курсе. Ему удалось вырваться из Москвы на похороны любимой учительницы. Правда, ехать было очень далеко, и он поспел на кладбище, когда гроб уже опускали в могилу. Иван положил на свежий холмик большой букет чудесных жёлтых роз и подпел низким приятным баском «вечную память» вместе со священником. В квартире у матери, которую уже несколько лет до того переселили из барака, он увидел единственное сокровище своей покойной наставницы - пианино «Бехштейн», занимавшее почётное место в родительской квартире. «Это было её желание. Самое дорогое Вера Георгиевна оставила тебе, своему любимому ученику» - сказала мать.
АНДРОПОВЩИНА
Пожилой протоиерей отец Александр Матусевич с утра почувствовал себя плохо, вероятно вследствие двух ранее перенесённых инфарктов. «Хорошо, что не моя очередь служить» - подумалось ему, - « а то пришлось бы искать замену, а это всегда проблематично». Но в церковь идти надо, потому что он сегодня совершитель треб при другом служащем священнике. И отец Александр, приняв глицерин, вышел из дому. У него кружилась голова и сосало в желудке. Напрасно он принял лекарство натощак. Сегодня как раз можно было позавтракать, но никакого аппетита нет и в рот ничего не лезет. На дворе ему стало легче от свежего воздуха. Стояла ранняя весна и всюду ещё виднелись сугробы, но на старых липах за садом священника уже галдели грачи, а солнце светило не по-зимнему ярко. Священник раскрыл ворота, выгнал машину из гаража, затем снова ворота закрыл. Двигался он медленно и неторопливо. Ему мешала навалившаяся усталость, как будто он трудился целый день, а ведь только раннее утро и предстоит много дел. Удастся ли справиться с недомоганием и выполнить всё, чего от него ждут? В ранний час движение на улицах ещё не начиналось, и он доехал до храма быстро, минут за десять. Перед входом в церковь на паперти толпились нищие. Отец Александр бросил на них привычный взгляд, ещё не вылезая из машины. Это были всё те же люди, лица которых примелькались за последние несколько лет: цыганка Настя в грязном цветастом платье и платке, завязанном на затылке, дурачок Миша с маленькой головой на тощей шее и косыми глазами, карлица Маша в аккуратном детском костюмчике, странно контрастирующим с её старым морщинистым личиком. Все они хорошо знали батюшку и здоровались с ним. Иногда он подавал им мелочь или что-нибудь с канона: яблоко, батон и т. п. Однако сегодня на паперти находилась и Степанида - весьма скандальная и агрессивная старуха, пьяница и матершинница. Любимым её занятием являлось «обличение» духовенства. Из всего причта Степанида почему-то особенно цеплялась к отцу Александру, хотя он ничего плохого ей не сделал и кротко переносил её «бенефисы». Молодой иерей Роман, сослуживец отца Александра, уверял, что пьянство и скандализм Степаниды наигранны, за ними стоит нечто большее, чем обычная сварливость злой бабы и намекал, что ею РУКОВОДЯТ и в последнее время пожилой священник стал внутренне соглашаться с такими выводами, поскольку активность Степаниды резко возросла. Вот и сейчас он испытал неприятное чувство, проходя мимо неё, и сам на себя за это рассердился. Раньше подобными пустяками его было не пронять, а теперь сердце колыхнулось в тревоге.
Степанида дождалась, когда священник подошёл поближе, и испустила громкий вопль: «А-а! Пришёл! Наконец-то! Ну иди, иди! Недолго тебе землю топтать осталось (она знала о его больном сердце), скоро Юрий Владимирович вам - попам покажет!» «Какой Юрий Владимирович?» - переспросил энцефалитный Миша. «Какой, какой!» - передразнила Степанида, - «Андропов, вот какой. Он им хвосты-то поприжмёт, будут знать, как на машинах ездить! Теперь всех воров и прогульщиков к ногтю! И этих жирных бездельников тоже. Он им покажет советску власть-то! Будут знать, сволочи-и!» Отец Александр захлопнул дверь и не услышал конец монолога, поразившись, однако, что даже Степанида по-своему в курсе андроповских реформ и вспомнил, как один знакомый монах предрекал ему, что при новом правителе за церковь и духовенство возьмутся, чуть ли - не, как в хрущовские времена. Подобный рецидив рисовался абсолютно абсурдным и невозможным после достаточно долгого периода сравнительно спокойного существования при Брежневе. А собственно, почему невозможным? В советском «раю» как раз всё возможно и в первую очередь очередное гонение на церковь. Он не стал больше об этом думать, отложив до времени размышления на грустную и серьёзную тему, так как его уже ждали: целая толпа стояла у крестильной комнаты. Когда, облачившись, он вошёл в крестильню, староста Аглаида Матвеевна проскользнула вслед за ним и, повертев головой вправо-влево, прошипела: « Восемь человек сегодня. Вот список». И подала исписанную именами и фамилиями бумажку. Аглаида Матвеевна правила приходом последние три года и весь причт, в том числе и настоятель, от неё натерпелись вдоволь. Духовенством староста просто помыкала: урезала зарплату, вмешивалась в бого- служебные дела, читала нотации священникам и бесстыдно грабила храм. Управы на неё не было, так как описанное положение приходских дел и предусматривалось хрущовским законодательством от 1961года, которым священник лишался всяких прав и становился наймитом, полностью зависящим от прихотей старосты, его помощника и казначея - ставленников исполкомов.
Отец Александр распорядился наливать воду в купель, разложил на небольшом квадратном столике крестильный набор, медный напрестольный крест и требник. Затем оглядел толпу, собравшуюся в крестильне. Все кандидаты на крещение оказались маленькими детьми, от младенцев в пелёнках до трёх-четырёхлетних. С каждым пришли родители ( в их отсутствие крещение запрещалось законодательством), бабушки, иногда дедушки, крёстные и прочие родственники и друзья. Вся эта толпа шумела и суетилась. Многие, особенно молодёжь, не очень понимали, как себя держать и что делать. Другие, постарше, наоборот, с деловым видом сыпали советами и распоряжениями. Младенцев раздевали, пеленали и некоторые из них уже подали голос. Отец Александр любил эту предкрестильную суету и с удовольствием прислушивался к детскому писку. Детские голоса в храме звучали редко вне этих крестильных моментов, но они свидетельствовали о том, что Церковь не умерла, несмотря на все усилия богоборческой власти и у неё есть будущее в лице этих самых беспомощных ныне младенцев, из которых (как знать), может, вырастут будущие пастыри или просто благочестивые миряне. Когда все, наконец более или менее угомонились и, по указке помощницы священника выстроились в ряд, отец Александр заметил, что кандидатов на крещение больше, чем сказала староста: не восемь, а девять. Сбоку пристроилась пожилая женщина, державшая за руку мальчугана лет трёх. Держалась она как-то неуверенно и застенчиво-просительно глядела на батюшку, словно хотела что-то сказать ему, но стеснялась. Отец Александр огласил список. Все отозвались, кроме женщины с мальчиком. Тогда она сделала неуверенный шаг вперёд и, приблизившись поближе к священнику, зашептала: «Батюшка, мы без записи. Нельзя ли как-нибудь покрестить Вовочку, а то у него отец (мой зять) милиционер?» Отец Александр ничего не ответил. Подобные вещи строго запрещались. Сведения о новокрещёных протоколировались и подавались в исполком. Записями и регистрацией занималась староста Аглаида Матвеевна, у которой уже пару раз возникали претензии к нему за незарегистрированные крещения. Он знал также, что на других приходах частенько совершаются «левые» требы, без регистрации. Иные старосты шли на это, правда не всегда бескорыстно, дабы избавить людей от неприятностей, и иной раз прислушивались к рекомендациям и пожеланиям священнослужителей, но только не у них. Здесь, благодаря Аглаиде, подобные попущения не практиковались. Ему стало жалко женщину и её внука, и он не знал, как поступить: выгнать - не хватало духу, оставить - нарваться на неприятности, поскольку староста грозилась «в следующий раз вызвать начальство». Священник снова почувствовал боль за грудиной, на этот раз такую сильную, что стало страшно: неужели у него снова предынфарктное состояние? Ничего не говоря, он повернулся к аналою и подождал, пока боль затихнет. Затем взял в руки требник. Не всё ли равно, что будет? По-видимому, ему не долго осталось. Скоро придётся давать ответ там, наверху и... его определённо спросят, конечно же, непременно спросят: «Почему ты не выполнил свою святую обязанность? Как ты посмел отказать в крещении?» Будь, что будет, на всё воля Божия... Отец Александр начал крещение. Он окрестил всех девятерых. Теперь следовало воцерковление, а затем причащение новокрещёных. Для этого надо было идти в храм под бдительное око старосты.
Минут через пятнадцать все взрослые с младенцами и сопровождающими выстроились в церкви перед боковым алтарём. Отец Александр уже отнёс пару мальчиков-младенцев во «внутренние завесы» и собирался взять на руки следующего - девочку, когда заметил разъярённую старостиху, несущуюся к нему на всех парусах. «Что это вы себе позволяете, отец Александр? Сколько раз вам напоминать, что крещения без регистрации запрещены советским законом! Моё терпение лопнуло, я вызываю милицию!» Отец Александр молчал. Снова сердце мучительно всколыхнулось и забилось в груди, оглушая неровным стуком и затмевая внутренним шумом всё происходящее вокруг. «Причём тут милиция?» - вяло подумалось ему, - «эта дурёха даже не понимает, что церковными вопросами ведает КГБ, эта всесильная трёхбуквенная организация, ещё недавно возглавляемая Юрием Владимировичем Андроповым, который теперь управляет всей огромной страной...» Он прекратил воцерковление и стоял на месте, почти безучастно наблюдая за беготнёй старосты и её помощниц. Он видел, как из главного алтаря вышел настоятель и слышал, как он что-то говорил ему, вернее, слушал, но не слышал: рот настоятеля открывался, губы двигались, но слова до отца Александра не доходили. Он продолжал стоять неподвижно, прислушиваясь к разгорающейся костром растущей боли в груди. Вместе с ним стояли люди, пришедшие на крестины и тоже ждали, не понимая, что им делать: ждать или бежать отсюда поскорее, а самые маленькие новокрещёные уже подняли крик, доносившийся до ушей священника, как бы издалека, словно с улицы... Наконец отец Александр с изумлением увидел перед собой фигуру своего старого соседа и приятеля Фёдора Ивановича Подземельского, полковника милиции, одетого в форму, с фуражкой в руке. Выражение недоумения и некоторого смущения читалось на красном полковничьем лице. Он тоже что-то говорил, но вскоре замолчал и сделал отцу Александру приглашающий знак рукой, дескать пойдём со мной. Священник молча повиновался.
Его отвезли до самого дома с «мигалками». Полковник лично проводил священника, поручив заботам матушки. Когда они вдвоём с трудом уложили батюшку на диван, полковник, отдуваясь, пробормотал: «Скорую» мы уже вызвали. Сейчас приедет. Не беспокойтесь, если в больницу, сразу дадут отдельную палату, я распорядился». Затем он плюнул и прошипел: «Ну и дура же эта ваша Аглаида!» и, надев фуражку слегка набекрень, вышел на крыльцо.
