Во время реставрации церковной колокольни тяжёлый железный люк, плохо закреплённый рабочими, сорвался и ударил по голове священника Ростислава Потёмкина. Отца Ростислава отбросило грудью на перила лестницы, по которым он съехал два пролёта вниз, каким-то чудом не свалившись на железные ступени. «Конец!» - мелькнула мысль, но к своему удивлению, он был жив. В какой-то степени его спасло то, что в момент удара он находился в согнутом положении и шея несколько саммортизировала, помогли и длинные густые волосы, если б стоял прямо, череп наверняка бы не выдержал. На тревожный крик рабочих «Батюшка, ты жив?» он даже сумел ответить утвердительно, хотя и не сразу, ибо в первые секунды после падения утратил речь. Он не помнил, как спустился вниз. Голова гудела и подкатывала тошнота, из чего он заключил, что как минимум получил сотрясение мозга. Этот диагноз подтвердила и фельдшерица срочно вызванной «Скорой помощи». Пострадавшего отвезли в городскую больницу, где после срочного рентгена перевязали и положили в отделение травматологии. К тому моменту боль частично утихла, тошнота прошла и отец Ростислав чувствовал себя неплохо, но молодой врач - интеллигент в очках, категорически приказал ему лежать и не двигаться хотя бы в течение первых семи дней, дабы впоследствии избежать тяжёлых головных болей. Священник на своих ногах проследовал в «травмотологию» и, идя вслед за медсестрой, вошёл в палату номер 6. «Как у Чехова» - подумалось ему. В палате уже находилось шестеро страдальцев с различными травмами. Отцу Ростиславу досталась кровать в углу у окна, чему он сильно обрадовался, так как отделение размещалось на втором этаже и в окно заглядывали начавшие зеленеть ветки деревьев. «Гляди-ка, батюшка!» расслышал он за своей спиной, когда, поздоровавшись, проследовал к свободной койке. Старик со сломанной ногой, лежащей на вытяжке, суетливыми движениями стал освобождать стоявшую между их кроватями тумбочку. «Да вы не беспокойтесь» - остановил его новичок, - «обоим места хватит. У меня вещей не много». Однако, старикан перенёс на другую сторону свой стакан, миску и какие-то свёртки, отдав в распоряжение священника всю тумбочку целиком. Отец Ростислав, не спеша, разложил свои немногочисленные пожитки - те, что спешно собрала перед отправлением матушка, затем набрал по мобильнику номер супруги и сообщил ей последние новости. «Голова сильно болит?» «Нет. Утихла. Велели лежать и сейчас сделают капельницу».
«Что случилось - то?» - с любопытством спросил его молодой парень, лежащий напротив, тоже со сломанной ногой на вытяжке. Отец Ростислав объяснил. Слушатели сочувственно покивали. «У нас уже трое черепушников» - констатировал визави, назвавшийся Максимом, весело сверкнув чёрными глазами и махнув длинным нестриженым чубом, указывая при этом на своего соседа слева, находившегося в бессознательном состоянии, под капельницей, и на другого - рядом со стариком, по другую сторону, полуинтеллигентного вида, с хитровато-наглым выражением лица. «А с ними что?» - поинтересовался новичок. «Вот этого, рядом со мной - Петьку, менты дубинками избили. А тот, который рядом с дедом (его Эдиком зовут) на лестнице упал, прямо на ступеньки. Говорит, трезвый был» - хихикнул Максим. «Точно, трезвый!» - подал голос Эдик. «Да нам то что: трезвый ты был или нет» - подал голос пятый обитатель палаты, тоже молодой парень с переломом ноги, но не на вытяжке, отрекомендовавшийся Василием, - «да и тебе, какая разница: ты же не на производстве вкалываешь, как какой-нибудь бюджетник, тебе и так заплатят. Он у нас предприниматель» пояснил Вася, обращаясь к священнику. «Дело в том, что если ты госслужащий и получил бытовую травму, да ещё был, выпивши, заплатят по минимуму» - добавил Макс, - «но на Эдика это не распространяется». «Что вы ко мне привязались!» вспыхнул Эдуард, - «с каждым может случиться! Вон с попами и то..!» «Спокойно Эдик, расслабься, дыши глубже» - посоветовал Василий, - «никто к тебе не привязывается, просто рассказали новичку про здешний расклад. А вот и Митенька Полукарпиков» - приветствовал он вошедшего в палату совсем юного паренька с рукой на перевязи. «Он, батюшка, рукой «Газель» остановить пытался и видите, что получилось! Перед этим хорошо, как говорится, на грудь принял и вот результат!» - с притворной грустью констатировал Васька, с ухмылкой указывая на Митю». «Митька, салабон! Чай ставь!» - гаркнул Макс, - «он у нас один ходячий вот и помогает всем по мере возможности». Митенька привычно матюгнулся, впрочем, без всякой злобы, услышав это приказание. «Перестань ругаться, не видишь: с нами теперь батюшка!» - упрекнул его Максим. «Да уж, Митенька! Сбавь обороты. А то ведь ни одна девушка из приличной семьи не станет с тобой дружить» - в тон приятелю поддел парня Васька, очевидно на пару с Максимом избравший зелёного юнца мишенью для своих острот. Они величали его то Полукарасиковым, то Полуокуньковым. Митя включил электрический чайник, принадлежащий деду Степану. «Хотите чаю?» - обратился он к священнику. «Да, только у меня нет заварки». «Дадим» - радушно обещал сосед. Чай оказался большим подспорьем. Его можно было приготовить в считанные секунды во всякое время дня и ночи, не дожидаясь остылой казённой бурды. Из прочих единиц техники в палате имелся ноутбук (собственность Макса) и плохо показывающий телевизор, принадлежащий, опять - таки, деду Степану. Максим практически не расставался со своей игрушкой, извлекая из неё, то музыку, то информацию на занимавшие его темы, а то просматривал фильмы вместе с ближайшими соседями, кто мог увидеть и разглядеть изображение со своей позиции.
Пришла медсестра и стала ставить вновь прибывшему капельницу, предварительно сделав ему два болезненных укола.
2
Пролежав целый час под капельницей, пострадавший почувствовал успокоение. Его потянуло в сон, и он забылся, благо головная боль отошла, и лишь слегка ныло в затылке и свербила ссадина, смазанная зелёнкой. Таким образом, отец Ростислав не мучился ни болью, ни тяжкими размышлениями, каковые обычно посещают человека, внезапно очутившегося в больнице вне своих домашней привычной обстановки и родных лиц. Наутро он проснулся рано, когда все ещё спали, кроме ближайшего соседа - старика. Чувствовал он себя значительно лучше и бодрее, в голове прояснилось. Отец Ростислав решил прочитать утренние молитвы про себя наизусть, пользуясь тишиной. К своему удовлетворению, память его не подвела. В душе он страшился, что она откажет, а это случается при травмах головы, но с детства знакомые слова, видимо закрепились в мозгу накрепко. Затем священник отодвинул занавеску окна и полюбовался юной берёзкой, шелестевшей свеже-зелёными молодыми листочками, и послушал дружное пение зябликов в садике.
Старик Степан тем временем сел на кровати и, поморщившись, ощупал свою ногу. Тут отец Ростислав разглядел, что его сосед не так уж и стар, лет 62 - 63, не больше, просто молодёжь называла его дедом, ибо для неё такой возраст нечто запредельное. У Степана за три недели пребывания в больнице отросла борода, а длинные немытые седые волосы слежались и спутались. «Будь я проклят, если понимаю, как это случилось!» - обратился он к соседу, единственному его слушателю в столь ранний час. «Поднимался я по ступенькам своей дачи, причём совершенно трезвый, а она подвернулась и хрясть! Думал, сама пройдёт. Ан нет, не прошла! Пришлось на «скорой» ехать сюда. Хорошо, сын в это время из Москвы навестить приехал (я вообще-то москвич). Он всё и устроил. И вот лежу уже третью неделю с этим грузом, чёрт бы его побрал, на просверленной пятке». «А что врачи говорят?» - поддержал беседу священник. «Через три недели обещали снять ногу со «станка», просветить рентгеном и, если срослось правильно, загипсовать. Лежать просто мочи уже нет!» Степан, закончив свою тираду, закурил крепчайшую сигарету и на секунду исчез с поля зрения в облаке вонючего дыма. В палате курили все, за исключением, лежащего без сознания Петра. Это было дополнительным испытанием для священника, но он понимал, что для лежачих больных курение одно из немногих доступных удовольствий и протестовать бесполезно. К тому же, ещё служа в армии, он привык, что его обкуривают, и научился не обращать на это внимания. В дальнейшем отец Ростислав лишь старался почаще открывать форточку или хотя бы двери для проветривания. «Я бывший военный» - продолжал между тем сосед, - «военный автомеханик. Училище по этой специальности заканчивал и служил командиром автомастерских в Москве, но это в последнее время, а так, где я только не служил...» Дед пустился в подробные воспоминания о годах службы. Рассказывал он живо, приправляя свою речь шутливыми прибаутками, не всегда цензурными, но неизменно остроумными. Он на своём веку, особенно в столице, повидал много всякого начальства и с юмором рассказывал о своих встречах с генералами генштаба и маршалами. «А теперь чем занимаетесь?» - поинтересовался собеседник. «А теперь я, как поётся в песне:
«Что стоишь, качаясь, офицер запаса?
Ты теперь не рыба, ты теперь не мясо».
Живу постоянно на даче, где у меня есть газ и вода. С женой разведён. Московскую квартиру отдал сыну. Разбил огород, гуляю с собачкой, винцо попиваю. Живу на пенсию».
«Отдайте одеяло!» - неожиданно завопил Митя со своей кровати. Все зашевелились. «Опять Митька во сне кричит» - пояснил дед оторопевшему священнику, - «вчера орал: «Верни бутылку!» Смешной парень!» «Митька салабон! На подлодке тебе бы портянку на голову надели за такие штучки» - окрысился проснувшийся Васька (он служил на флоте). Очнувшийся Пётр что-то пробормотал. «Что хочешь Петя?» - спросил пробудившийся со всеми Макс. «Он пить просит. Да только подать некому - Митька спит, хотя всех разбудил». «Я подам» - вызвался отец Ростислав. Осторожно встав, он медленно приблизился к тумбочке соседа напротив и, взяв поильник, направил его носик в уголок рта больного. Опухшее веко правого глаза, зашитое хирургом, осталось неподвижным, но правый глаз избитого приоткрылся и взглянул на отца Ростислава. Голова Петра, вся в ссадинах и кровоподтёках, была обрита, опухшие руки привязаны к кровати, чтобы лежал неподвижно, поэтому двигать больной мог только ногами. «Хватит» - через пару секунд произнёс он, - «спасибо». «Глядите-ка! Заговорил!» - обрадовался Максим, - «до этого два дня лежал пластом. Эй, Петь! Помнишь, что с тобой было?» «Помню. Менты избили». «Где?» «Около пруда» «За что?» «Ни за что. «Датый» был, велели показать документы...» «А ты не показал?» « У меня их с собой не было». «И что?» «Что, что! Бить начали». «Ты их небось послал?» «Не помню». «А ментов запомнил?» «Запомнил, а что толку?» «Ты на них пожаловаться можешь» - заметил священник. «Во-во! Попробуй!» - иронически предложил Макс, - «знаю я их! Своих прикроют и ничего не докажешь. Сам же ещё виноват будешь, уж я - то знаю!» «Откуда знаешь?» - поинтересовался отец Ростислав. «А вот откуда. В лихие, как говорится, девяностые (я ещё малолеткой был) замели меня с дружками...» «За что?» «Увидели мы: на одном балконе сушится рыба, много рыбы. Вот мы и залезли, благо не высоко, второй этаж, и всю эту рыбку прибрали, а потом под пиво схрумкали. А нас цоп и забрали». «Подумаешь, преступление! Надавать вам подзатыльников, ну может штраф взять с родителей...» «Э-э, батюшка! Сразу видать, что ты в милицию никогда не попадал или, может, смотришь сериал «Улицы разбитых фонарей»? Они за нас знаешь, как взялись! Ведь у ментов полно нераскрытых дел и они решили всё на нас повесить. Меня завели одного в камеру, и давай запугивать: «Или ты берёшь на себя это и то, или сгноим здесь, почки отобьём и про тебя никто и не узнает! Давай колись, рассказывай, как грабил». «А ты что?» «А я ничего. Они до поры до времени не знали, что у меня папаша очень даже в городе и районе известный человек - краснодеревщик знаменитый, всё по заграницам раскатывал как ценный специалист. Я на него надеялся, да и помалкивал. И точно: благодаря отцу меня, хоть и не скоро, отпустили. А вот над моими подельниками ещё долго измывались». «Каким образом?» «Ну, например, одному одели «браслеты» и повесили на вешалку в шкафу за скованные руки на целый день. Он весь обделался и подписал всё, что требовали. Другого, отвезли на озеро, а была ранняя весна, как вот теперь, и посадили в воду раздетого по пояс: пока не подпишешь, не выпустим. Всё подписал!» «Что-то уж очень по-зверски! Даже не верится!» «Да нет, всё правда, к чему мне врать? Я ведь не говорю, что и сейчас так, а в девяностые менты просто зверствовали. Теперь, говорят, потише стали. Семь месяцев я в тюрьме просидел. Ну, да там было не так плохо». «Не плохо?» «Ну, кормили хорошо, даже мороженое давали два раза в неделю». «Это в тюрьме то?» «Ну да. Так ведь тюрьма в нашем городе чёрная...» «Как это «чёрная»? «А вы что, не знаете, не слыхали?» «Признаться, нет». «Так вот, тюрьмы бывают чёрные и красные. В красной всем заправляет охрана, а в чёрных - блатные». «Что ты говоришь! Возможно ли такое!» «Очень даже возможно». «В чём же выражается эта «чернота»? «А в том, что снабжение и питание осуществляют блатные из «общака». Там и кормят получше, алкоголь, курево и план (наркотики) дают». «Невероятно!» «Почему же? У нас «дури» завались было, хоть обкурись. Вот здесь, вчера ( я уж, батюшка, тебе секрет открою: мы с Васькой забили «косячок», всего один, а там этого добра было, хоть отбавляй». После этого сообщения отец Ростислав отметил, что зловещие отвратительные щупальца наркомафии запущены в общество гораздо глубже, чем ему казалось до сих пор. «В чём ещё проявлялось верховенство блатных?» «На все праздники некоторые городские организации, например, мясокомбинат, посылал нам подарки - колбасу там, сосиски...» «Ну, это в благотворительных целях...» « Нет, им велели блатные. И ещё: каждый день в камеру для малолеток подсаживали какого-нибудь взрослого рецидивиста ( с ведома администрации между прочим), который обучал нас ЗАКОНУ». «Как же он обучал?» « А так. Ежели тебя при всех, прилюдно, сукой (то есть стукачом) обозвали, ты должен в этого кадра без лишних слов сразу «перо» воткнуть, ну и тому подобное...» «И много ли таких «чёрных» зон?» «Точно не знаю, но говорят, половина».
3
Раскрылась дверь и на пороге показалась медсестра с подносом в руках, на котором красовались стеклянные ампулы с лекарствами и разнокалиберные шприцы. «Полулещиков! По твою задницу пришли! Готов задний мост!» - заорал Василий. «Сестра, сестра! Сделай ему скорей укол, он с него кайф ловит!» - присоединился Макс. Митя, до судорог боящийся уколов, нервными суетливыми движениями спускал штаны. Лицо его заметно побледнело. «Ну чего боишься, дурачок» - мягко уговаривала его сестра. Парень, не отвечая, плюхнулся животом на кровать. По его лицу катились капли пота. «Вот и всё!» - приободрила Митю сестра, вытаскивая иглу, - «следующий!». Следующим был отец Ростислав. Ему сделали сразу два укола, причём один довольно болезненный, так называемый «горячий», в вену. «Ложись и некоторое время не вставай» - посоветовал ему дед, - «а то голова закружится».
Петру, неподвижно лежавшему в своём углу, снова поставили капельницу. Он попросил сестру поднять его повыше, так как подушка выскочила из-под головы. Сестра не смогла поднять больного, и ему снова помог отец Ростислав. «Сейчас будет завтрак, а потом обход» - сообщил Василий. И точно: послышался звон посуды, и появилась сестра-хозяйка с мисками и ложками в руках: «Кто будет кашу?» «Что за каша?» - осведомился дед. «Геркулес». От каши отказались все, кроме деда. В дополнение к ней полагались два куска хлеба с маслом и чай. Большинство больных имело свои продукты, и теперь обращались с просьбами к Митеньке достать их из холодильника. Отец Ростислав тоже почувствовал аппетит и вынул из пакета, данного матушкой при расставании кусок сыра и лимон. «Не желает ли кто лимончику?» Пожелал Вася. «Эх, лимон хороший, свежий, а чай - бурда, не то, что у нас на подлодке! Я на флоте служил» - добавил он в виде пояснения новичку, - «и на подлодке коком был. Помню, обед старпому в каюту приносил, а у него чай был отменный, как понюхаю, просто «тащусь». Ну ладно, стоим мы как-то на причале «у стенки». Командир со старпомом ушли в город. Я и предложил ребятам: «Хотите командирского чайку отведать?» Они конечно рады. Каюту я ножичком открыл в два счёта. Ещё имелась у меня баночка тушёнки и две пачки галет. Захлопнули мы дверь, что б никто не помешал, расселись вокруг стола и заварил я этот чудесный командирский чай. Напились вволю. Начальства двое суток не появлялось, и чаепитие мы устраивали раза четыре. Потратили где-то половину большой пачки. Ну, думаю, заметит он, что чайного листа - то поубавилось. Что делать? И земляк мой Колька придумал. Взяли мы спитой чай, да и разложили на бумаге. К вечеру второго дня он высох, и мы его обратно в пачку запихнули». «И не увидел?» - поразился Митенька. «Нет. Только, наверное, удивлялся, отчего чай никак не заваривается» - хохотал Васька.
После завтрака в палате появился коренастый, чернявый и бровастый врач-дагестанец Ибрагим Гасанович. «Это вас укусил медведь?» - вопросил он отца Ростислава, остановившись у его кровати и вглядываясь в незнакомое лицо. «Э-э, нет. У меня, знаете ли, сотрясение головного мозга...» - опешил священник. Все загоготали. «Чего смеётесь!» - обиделся доктор, - «Сегодня в отделение доставили человека, у которого медведь палец откусил». «Так то не он» - пояснил Макс, - « у батюшки все пальцы целы. Тот не у нас». «Где он в Подмосковье нашёл медведя?» - удивился до сих пор молчавший Эдик, когда врач ушёл. «Так, наверное, не дикий, а в клетке» - высказал предположение отец Ростислав, - «сейчас ведь многие устраивают домашние зверинцы». «Это точно» - подал голос Максим, - «В деревне, где у меня дача, один чудик настоящий зоопарк развёл. У него живут: медведь, лев, два страуса, павлин и несколько обезьян. Однажды одна обезьяна убежала и её ловили всей деревней...» «Хорошо, что сбежал не лев, а то бы он ловил всю деревню» - вставил Вася. «Да. Вот подъезжаешь в наши места и видишь: на лугу верблюды пасутся, как в какой-нибудь Монголии. Кто не знает нашего чудака, сразу в осадок выпадает!» «А как медведь мог его укусить?» - задался вопросом Митенька. «Как, как? Небось такой же лопух, вроде тебя, сунул руку между прутьев» - предположил Василий, - « с медведями шутки плохи. Я их навидался...» «Расскажи где, Вася?» « В Арктике. Бывало, всплывём среди льдов, а вот и они - голубчики: один, два, иногда медведица с медвежатами. Раз смотрим: два медвежонка одни - без матери на снегу. Махонькие! Играют друг с другом. Командир мне и говорит: «Вот тебе фотоаппарат. Давай снимай меня с медведями». Ну, схватил он их в охапку, а я давай щёлкать и так и эдак. Потом другие ребята повылезли и галдят: «И мы хотим!» Капитан кричит: «Давайте же быстрее, а то вдруг мать вернётся!» Ну, наснимал я их и сам снялся. Целая пачка фоток была. После дембеля у меня девчонки все растащили...»
4
После обхода отцу Ростиславу назначили перевязку, затем взяли кровь из вены на анализ. «Сотрясение у вас небольшое» - успокоил его врач, - «но всё же, надо полежать хотя бы неделю, это минимум» «Когда же меня выпустят?» «Посмотрим, как пойдёт лечение». Когда священник вернулся в палату, у кровати Петра хлопотала женщина лет 35 с печальным лицом, одетая в белый халат, видимо жена пострадавшего. Быстрыми и сноровистыми движениями она оправляла кровать больного, доставала из сумки принесённые продукты и уговаривала пострадавшего слушать врачей и не вставать: «Ты слышишь? Врач велел соблюдать полную неподвижность. У тебя серьёзная травма - отёк мозга». Пётр что-то мычал в ответ. «Ребята! Присмотрите за ним. Если что, зовите сестру. А я попозже снова зайду». Выяснилось, что Настя - супруга Петра, работает в этой же больнице медсестрой, только в другом отделении. Несчастье с мужем для неё не было такой уж неожиданностью, ибо он и прежде крепко выпивал. «Получил зарплату и вот...» - причитала она. Оказывается, бесчувственного электрика (Петя работал электриком) подобрали на улице и увезли в вытрезвитель. Только там поняли: человек в коме, и отправили в больницу, где ему собрались делать трепанацию черепа, но Пётр неожиданно раскрыл глаза - пришёл в себя. «Это тебя Бог спас» - твердила жена, - «пойду за тебя свечку в церкви поставлю, а ты соблюдай режим!» Вскоре после ухода супруги Пётр снова попросил есть, так как за завтраком проглотил лишь немного каши. Отец Ростислав вынул для него йогурт из холодильника и покормил с ложечки. «Давай, давай! За папу, за маму!» - пошутил Митенька. «Эх, если б я мог встать, показал бы я тебе, Полущучкин, и маму, и папу, и дедушку с бабушкой!» - прикрикнул на него Макс, - «небось самого не пинали ни разу! Узнал бы, что это такое, враз бы язык прикусил!» «Да-а, салабон! Попал бы ты ко мне на подлодку..!» - присоединился к приятелю Вася, - « у нас такие мухой летали! Чуть что, в рыло!» «А говорят на флоте дедовщины нет» - заметил священник. «Сейчас дедовщина везде» - тоном эксперта сообщил Васька, - «правда, у нас на подлодке порядок был. Там дедовщина в принципе невозможна, а вот на берегу.., но ничего особенно ужасного не случалось: ну помоешь полы вне очереди, подумаешь, ну треснут тебя пару раз по затылку, чтобы двигался быстрее!» «Это не дедовщина» - заметил Максим, - «дедовщина - это когда ты «деду» кровать стелишь и воротнички пришиваешь». «А ты откуда знаешь? Ты ведь в армии не служил, сам говорил!» - вскинулся Эдик. «Это верно. Не служил. Так ведь слухом земля полнится. Друзья мои служили - рассказывали». «А каким образом ты отделался от службы? Из-за судимости?» - поинтересовался отец Ростислав. «Судимость у меня была условная, а потом и её сняли. «Откосил», как водится. Обошлось мне это в 70 тысяч». «Чего?» «Рублей конечно». «Тьфу ты, пропасть! Вот дожили!» - возмутился дед Степан. «Слушай дед, а чего ты возмущаешься? Вы - коммунисты до этого и довели. Сначала армию развалили, потом всю страну...» «Я коммунистом не был» - обиделся старик. «Ну, сочувствовал, ведь это всё равно. Вам в училищах прививали коммунистические идеалы: «пролетарии всех стран соединяйтесь», «народ и партия едины» и прочий бред». «Не вижу в этом ничего плохого. Мы хотя бы во что-то верили. Служили честно. И вообще, в то время не служить в армии считалось позором. На таких косо смотрели...» «Во-во! Косо они смотрели! А что ж тогда вы допустили весь этот бардак: Ельцина на танке, Гайдара с Чубайсом? Где ж была «многомиллионная армия советских коммунистов»? «Да, действительно» - присоединился священник, - «меня часто занимает вопрос: почему огромная масса коммунистов СССР не поддержала ГКЧП, и почему никто пальцем не шевельнул, чтобы защитить свою НАРОДНУЮ ВЛАСТЬ?» «Ну, это не совсем верно, что никто защитить не пытался» - возразил Степан, - «был один капитан, который вёл свой батальон в Москву на помощь «гекачепистам», но его не пропустили и он застрелился». «Вот видите! Всего один! А остальные что? Что делали эти маршалы, многочисленные генералы?» «А что офицер или даже генерал, но не из высшего эшелона, может сделать? Ведь в армии всё построено на субординации: приказал - сделал. А тут никто ничего не приказал...» «Вот-вот! Наши вояки привыкли ждать приказа и своего противника боятся меньше,
чем своего начальства, но ведь все перевороты и раньше и теперь совершаются военными. Это известно из истории...» «Да, это так, но только не у нас. Военный должен быть вне политики». «В идеале да. Политика не есть удел военных, но на практике все путчи, перевороты и революции возглавлялись офицерами». «Только не у нас». «Вот именно. И имеем, что имеем: «демократию», которая, как сказал классик, «неминуемо превращается в господство подонков».
Подобные перепалки часто возникали в палате, недаром, говорится: где больше трёх русских, там политический клуб. Из этих стычек пятидесятилетний священник вывел, что в большинстве своём молодёжь настроена против коммунистов, но и либералов особо не поддерживает. Дед - в силу своего возраста, не может откреститься от эпохи Брежнева, на которую пришлась его молодость, хотя идейно он и не сторонник прежнего режима, гнилость которого он очень даже сознавал, вследствие чего топил свои недоумения в вине. Все его рассказы и байки начинались со слов « однажды мы с ХУ здорово выпили». Эдик, которому было около сорока, занимал промежуточную позицию. С одной стороны, он любил порассуждать «о новых возможностях для человека при демократии», с другой - защищал и некоторые социалистические принципы, в том числе, с особым упорством, атеизм. Из всей палаты он единственный принял отца Ростислава в штыки и старался затеять с ним спор о вере.
5
Отец Ростислав всячески уклонялся от попыток втянуть его в полемику, считая её делом неуместным при данных обстоятельствах. И вообще, он давно убедился в бесполезности всяких споров и принимал участие в подобных «состязаниях» лишь с целью защитить свою веру от особо злостных и несправедливых нападений. Однажды один знакомый пригласил его попариться в деревенской баньке. На беду среди гостей оказался некий медик, точнее судебно-медицинский эксперт, с первого момента пристававший к священнику с обвинениями против христианства. Поскольку остальная компания с нетерпением и интересом ждала его реакции, отцу Ростиславу пришлось втянуться в спор. Своими вескими, аргументированными ответами, к тому же выдержанными в спокойном и уверенном тоне, он довёл оппонента, не ожидавшего встретить достойного противника в простом сельском батюшке, до состояния бешенства, буквально до визга и брызгания слюной, так что всем даже стало неловко. Столичный медикус просто не подозревал, что со времён Цельса противники Христа ничего нового придумать не смогли, а на стандартные обвинения есть стандартные контраргументы и все его «хитроумные» обличения и ловушки отцу Ростиславу давно оскомину набили. Помятуя этого несчастного врача, священник долго отмалчивался, приписывая особо обидные высказывания Эдуарда его болезненному состоянию - повреждению черепа. Эдик вообще часто проявлял агрессию. На второй день после прибытия священника Эдик сцепился со старшей медсестрой, которая, по его мнению, сделала ему неудачный укол в вену, в результате чего на внутренней стороне предплечья у него разлилось большое лиловое пятно. Сестра - грубая рыжая толстуха, с маленькими поросячьими злыми глазками и пронзительным голосом, хотя и бесцеремонно обращалась с больными, являлась, тем не менее, умелым специалистом, в чём отец Ростислав впоследствии не раз убеждался на опыте: уколы делала идеально, лучше всех, словно комарик укусил. В случае с Эдуардом она справедливо объявила виноватым его самого, дескать недостаточно долго подержал на месте укола ватку со спиртом. Но больного такое объяснение не удовлетворило. «Чего кричишь своим деревенским голосом!» - завопил он, - «ты здесь не на ферме!» «Я вот тебе покажу «ферму»! - взревела толстуха, - «в коридор переведу!» (далее не для печати). Поскольку в отделении травматологии все палаты частенько бывали заняты, в коридоре стояло несколько кроватей (аварийный запас). «Что-то она злая сегодня. Мужика ей не хватает что ли?» - высказал остроумную гипотезу Васька, когда разъярённая сестра вышла из палаты. «Точно» - поддержал Макс животрепещущую тему, - «она, наверное, ни с кем... последние полгода, вот и бесится». «О, я вспомнил, где её встречал раньше!» - неожиданно осенило отца Ростислава, - «года два назад меня пригласили соборовать больную как раз в это отделение...» «Что такое «соборовать»? - поинтересовался Митя. «Это такое церковное таинство. Совершается над больными. Его ещё называют елеосвящением. Так вот, та молодая женщина упала с лошади, и у неё был перелом основания черепа. Это, как вы, наверное, знаете, очень страшная травма. Человек может остаться инвалидом на всю жизнь. У этой Анастасии всё лицо было - сплошной синяк и тело так же в кровоподтёках. Она лежала в женской палате, набитой под завязку, поэтому ей поставили дополнительную кровать. Там, как у нас теперь, тоже все были лежачие, в основном с переломами и только одна тётка ходила. Когда появился я, две старухи, лежавшие рядом с Настей, очень обрадовались: «Батюшка пришёл! А не могли бы вы нас тоже пособоровать?» Я конечно согласился. Это обычное дело - идёшь причащать или соборовать одного больного, а за ним просятся и другие. Остальные женщины в палате помалкивали, с любопытством кося глаза в мою сторону (всё-таки не каждый день здесь появлялся священник в облачении) и только ходячая тётка капризным голосом стала выражать неудовольствие: «Это что, он свечи зажигает? Тут и так дышать нечем!» А надо вам сказать, что при соборовании зажигается 7 свечей и ещё одна даётся в руки больному, если он в состоянии её держать. Кроме того, полагается ещё и каждение, но когда я зажёг кадило, сварливая соседка закричала: «Мне душно! Я задыхаюсь!» «А ведь есть такая пословица про чёрта и ладан» - вспомнил внимательно слушавший Макс. «Да, я тоже её вспомнил. И тут моя Настя, которую я неплохо знал раньше как особу добрую и весёлую, с воплем напустилась на ходячую тётку, видимо сказалась травма. На шум примчалась медсестра, вот эта самая толстуха, которую я сейчас узнал, и давай орать на Настю. Меня она, как бы не замечала, и «покрыла» больную таким отборным матом, что мне стало неуютно. Настя тоже не осталась в долгу. Я даже не подозревал, что такие выражения ей известны. Тщетно пытался я успокоить разъярённых женщин. Я говорил, что нельзя так обращаться с больными, ведь у многих из них в результате травмы повреждена психика, но меня никто не слушал. Сестра пригрозила перевести Настю в коридор. Еле-еле все немного успокоились, и мне наскоро удалось завершить таинство. Впоследствии Настин муж сообщил, что старшая медсестра выполнила свою угрозу и перевела её в коридор, где, согласитесь, тяжело больному гораздо труднее - шумно и беспокойно. Эта сестра - умелый специалист, но человек неважный. Таким не место в медицине. В ней жалости нет».
«Жалости, жалости!» - неожиданно передразнил священника Эдуард. «Вот вы - духовенство всё толкуете про жалость, про милосердие, а сами то!» «А что сами?» - спокойно переспросил отец Ростислав. «А то! Гляжу я на вас, вот вроде вы Петру помогаете: то постельку ему поправите, то попить дадите. А для чего? Для чего? Всё перед нами рисуетесь: вот, дескать, я какой милосердный! А Бог за это мне глядишь и подаст!» «Эй ты, Эдик...» - начал, было, Василий, но священник остановил его жестом руки. «Да-да, так сказать, батюшка, послушайте о себе правду-матку, а то со времён социализма вы ни разу её не слышали! Я уже давно о вас - духовенстве то есть, и о вашей Церкви размышляю. Всё правильно: человек должен во что-то верить, иначе будет всеобщий бардак. Вот до революции вы - попы всем и заправляли, но пришли коммунисты и эту власть у вас перехватили, а вас - сердешных, эх-хе-хе, в тюрьмы, в лагеря... Но теперь вы снова всплыли и опять хотите всеми управлять. А что за этим стоит? Как за любой властью - деньги и только деньги! «Я за тебя помолюсь, а ты за это плати». И играете вы все на страхе. Человек (любой человек) боится смерти, боится несчастья, особенно с близкими. А вы этот страх эксплуатируете. Для этого и будущую жизнь придумали. Дескать, тебе здесь плохо, зато ТАМ будет хорошо. Не верю, не верю, что ТАМ будет лучше или хуже! ТАМ не будет НИЧЕГО и вы сами это знаете и обманываете народ». Выговаривая последнюю фразу, Эдик приподнялся на локте. Лицо его исказилось, и глаза излучали ненависть.
«Видите ли, Эдуард» - начал священник после нескольких неловких секунд молчания, вызванных неожиданной резкостью тона оппонента, - «обвинения ваши не новы. Я их слышал неоднократно. Что касается слов, обращённых к моей персоне лично, думайте, что хотите. По-моему, очень естественно подать лежачему больному кружку воды. Так поступают все нормальные люди вне зависимости от религиозных убеждений. Вы бы тоже это сделали, если б находились поближе и могли ходить. К тому же, Петру помогаю не только я. Вон Митя, хоть и с одной рукой, то и дело оказывает ему разные услуги, да и все прочие тоже. И даже Максим, хотя его подвижность ограничена, нет-нет, да и подаст Петру что-нибудь или хотя бы сестру позовёт, когда в капельнице бутылка опорожнится. Относительно прочего скажу так: религиозное чувство присуще большинству людей. Религия была даже у неандертальцев, это научно доказанный факт. Отсутствие же религиозного чувства - своего рода духовная неразвитость, присущая некоторым людям. Она не так уж часто встречается. Вот почему среди людей, особенно русских, не так уж много настоящих атеистов. И даже Степан, которого вы все укоряете в симпатии к коммунизму, не атеист, ведь верно, дед?» Старик, молча, кивнул головой.
6
«А-а, про неандертальцев вспомнили!» - снова завёлся Эдик, - «так, значит, вы признаёте, что сначала были неандертальцы, а от них произошли кроманьонцы. С наукой не поспоришь!» «Религия с наукой не спорит. Они лежат в разных плоскостях. Наука изучает окружающий мир, а религия...» «А всё равно, без науки никуда! Вот теперь об эволюции заговорили». «Я пока не говорил об эволюции, но раз вы сами об этом начали... Я не считаю, что кроманьонцы произошли от неандертальцев». «Это, на каком же основании?» «А на том, которое даёт ваша хваленая наука - установлено, что индекс мозга неандертальца равен индексу кроманьонца, то есть их умственное развитие было одинаковым, да и жили они на земле одновременно, по крайней мере, в какой-то период истории». «Но до этого были питекантропы, синантропы, гельдербегский человек...» «А кто поручится, что они не были просто обезьянами?» «Как кто? А Дарвин! Другие учёные более позднего времени!» «Дарвин свою теорию эволюции к человеку не применял». «Как это не применял! С него всё и началось. Он и доказал, что библейские легенды ничего общего с научными данными не имеют». «Вы Эдик совершенно напрасно стараетесь представить Дарвина атеистом и безбожником. Он был осторожен в своих высказываниях, возможно считая эволюцию элементом промысла Божия. Не знаю, я не настолько подробно знаком с его творчеством и биографией, но могу утверждать, что первым «обезьянью теорию» выдвинул не Дарвин, а Эрнест Геккель, был такой деятель от науки. Именно он пристегнул теорию эволюции к происхождению человека. Эта гипотеза вызвала массу возражений и возмущение многих, в том числе целого ряда учёных - естествоиспытателей». «Назовите хотя бы одного!» «Пожалуйста: Жан Анри Фабр - французский энтомолог. Он в принципе отрицал теорию эволюции. А вообще среди учёных всех времён очень много верующих людей». «Как и неверующих». «Правда, есть и такие, но давно известно: малое знание удаляет от Бога, а большое - приближает к Нему». «Всё это ничего не доказывает. Доказать бытие Бога невозможно». «Такие доказательства есть, но вряд ли они убедят людей, подобных вам, Эдуард». «Это точно. Я во всём должен убедиться сам. Но скажу всем: сейчас к религии просто подогрелся интерес. Раньше запрещали об этом говорить, а теперь, пожалуйста - запретный плод сладок. И всё равно, у вас в церквах одни старухи. О смерти думают, вот и молятся, грехи молодости отмаливают». «Ну, не только старухи. У меня на приходе, например, и мужчин много, и молодёжь захаживает». «Да, молодёжь! Ей бы только ширнуться, выпить, погулять, кайф поймать!»
Отчасти это было правдой. С удивление и грустью отец Ростислав видел, как его молодым товарищам по несчастью родные и друзья постоянно протаскивали спиртное, в особенности Максу. Сначала появились его коллеги по работе (он трудился в какой-то частной фирме, являясь её совладельцем и, видимо, не последним человеком) с пятилитровой канистрой вина. Затем явились родители с бутылкой водки и, наконец, дружки - приятели приволокли пять бутылок пива. Максим наклюкался. Напились и его дружки, а также Василий с дедом Степаном. Макс врубил свой ноутбук и в палате раздалась разудалая попса, правда, поначалу, терпимого образца - 70-80-х годов. Отец Ростислав даже вспомнил некоторые мелодии своей юности с чувством, похожим на ностальгию. Но затем подвыпившие парни переключились на другой жанр. К счастью, звучал не тяжёлый или едкий рок, которого священник не выносил, а песенки совершенно определённого типа:
«Вот умру я, умру,
похоронят меня.
На могиле моей
Расцветёт конопля.
Наркоманы придут,
Коноплю соберут» и т. д.
Или:
«... и нас уносит от земли
чудесный запах анаши».
Даже безобидная на первый взгляд песенка «Я маленькая лошадка» по разъяснению Василия - песня наркокурьера:
«Я маленькая лошадка
и мне живётся не сладко.
Мне тяжело нести свою ношу
И скоро я её брошу».
«Ноша», оказывается, вполне конкретная - наркотик. Говорить и доказывать, что анаша, иначе марихуанна, страшно вредная штука, было бесполезно. «Почему же её «урюки» всё время употребляют и ничего?» - возражал Макс. Священник не спорил, но ясно видел, что все благие намерения, все хорошие качества души, присущие его новым знакомым, утонут в этом море «дури». Ведь как назвали то: «дурь»! Она и есть дурь! И вот это зелье, или на наркоманском сленге «план» теперь по статистике хотя бы раз в жизни попробовал каждый третий (!) московский школьник. Отец Ростислав вспоминал высказывание одного крупного чина из американской полиции: «Преступность в стране такая, какой её допускают власти». Стало быть нынешняя власть НЕ ХОЧЕТ победить наркоторговлю. Если бы хотела, она вполне в состоянии это сделать. Ведь не постеснялась посреди столицы на глазах у всех расстрелять оппозицию! А теперь, что ждать от такой обкуренной молодёжи? Можно ли от неё требовать не подвига, нет, хотя бы просто нормального существования, семейных отношений, плодов труда, воспитания детей? А ведь добрые порывы есть. Когда Петру полегчало, он заявил, что пред своим несчастьем он уже побывал здесь, в этом отделении, когда приходил навестить знакомого. Его товарищ по работе (украинец из-под Винницы) приехал сюда на заработки, оставив на родине жену и маленького ребёнка. На Новый год хохол напился, упал на улице и обморозился. Ему ампутировали руки и ноги. Он лежит в больнице уже больше года. Никто с родины не едет забирать его, никому он не нужен. Сейчас больничное начальство ведёт переговоры о передаче этого Ивана в дом инвалидов, ведь не выбросишь, в самом деле, человека на улицу! Как только Максим услышал эту душераздирающую повесть, он, справившись у Петра, где лежит несчастный хохол, отправил к нему своего дружка с пакетом гостинцев и некоторой суммой денег, причём сделал это просто, быстро и без всякой аффектации. Другие обитатели палаты тоже скинулись в пользу пострадавшего.
К Петру пришла жена с младшей дочерью - трёхлетней девчушкой. Это было очаровательное голубоглазое существо с розовым личиком и косичкой, в которую вплели цветные ниточки. «Поди Дашенька, поговори с батюшкой» - направила мать девочку, приступая к обычным заботам о супруге. Девчушка доверчиво приблизилась к священнику. «Тебя Дашей зовут?» «Да, а вы батюска?» Она смешно шепелявила. Степан пошевелился на койке. «Дед Мороз!» - показывая пальчиком на старика, вскричала Даша. «Да, это Дед Мороз. Вот видишь: ножку сломал» - подыграл отец Ростислав. «Батюска, а почему Дед Мороз курит?» - удивилась малышка, наблюдая, как старик вытянул из пачки неизменную сигарету и засмолил её. «Ты что, дед, опомнись! При ребёнке не курят!» - прикрикнул Василий. Степан, смущённо крякнув, поспешно загасил сигарету о спинку кровати. «Сразу видно: у деда внуков нет!» - заявил Макс. «Да вот, всё нет. Сын никак не женится» - вздохнул Степан. Звонкая трель мобильника прервала беседу. Василий приложил телефон к уху. По-видимому, звонила его жена из Москвы (Василий был москвичом). «Что? У Поросёнка 39 градусов? Как же так? Лечите его! Да, скажи: папа приедет, как только ножка заживёт. Да, поцелуй его в пятачок! У сына ложный круп, высокая температура, а я здесь валяюсь» - потерянным голосом сообщил Вася, - помочь ничем не могу. Что делать?» «Помочь можешь» - возразил священник. «Как?» «Помолись за него. Отцовская молитва сильна». «Я не умею. Помолитесь вы за меня». «Я это сделаю, конечно, но и ты потрудись. Молись своими словами, как умеешь, и Бог услышит тебя». Вероятно, Вася последовал совету, ибо некоторое время пролежал неподвижно и молча. Молчали и остальные, даже ребёнок. «Даша, пойди, пожалей папу» - отослал девочку к отцу священник. Пётр лежал на прибранной руками жены кровати и из его глаз сочились слёзы. «Папа, бедненький, не плачь» - пролепетала девчушка, поглаживая отца по татуированной руке, покрытой синяками. «Ничего Пётр, поправишься» - уговаривал его отец Ростислав, - « а то расстроишь только своих женщин». «Ничего, пусть поплачет. Всех довёл своим пьянством!» - вскричала жена, - «прямо здесь обещай мне при ребёнке, что пить не будешь!» Пётр с ходу дал обещание. Священник знал, что пьяницы легко обещают и также легко отступают от своих клятв, хотя сами тому не рады. Сколько он повидал таких петров на своём веку за годы служения! Беда, беда всероссийская, беда безысходная! Доколе Ты - Господи будешь терпеть нас?
P.S. Уже выйдя из больницы, через некоторое время отец Ростислав узнал, что несмотря на строгий запрет, Пётр выпил стакан водки, поднесённый соседями по палате, и в результате скончался в реанимации. Не помогла даже трепанация черепа.
ГОЛУБЧИК
Я освободился из заключения осенью 1954 года. Сидел по 58 статье «враг народа», и заключение это не было первым в моей жизни. Кроме жалкого гардероба - телогрейки, ватных брюк и шапки-колымчанки, все мое имущество умещалось в фанерном чемоданчике - картина, примелькавшаяся в те годы. Я был невероятно худ, постоянно кашлял и волочил левую ногу. На ней зияла глубокая, до кости, незаживающая рана, тупая боль от которой не отпускала меня ни на час. Все же я рад был вернуться в родной дом, который оставил, вернее, вынужден был оставить восемь лет назад. Восемь лет мук и лишений, восемь лет голода, холода и страха, восемь лет на глазах посторонних - вынужденных соседей! Я чувствовал неимоверную усталость и холодное отчаяние. Вера в Бога все еще поддерживала меня, но она тлела слабой искрой, и апатия завладевала мною. Все же я узнал, что городская церковь открыта, действует, и в ней собираются богомольцы со всего города, а я восемь лет не был в храме... Меня потянуло туда с необыкновенной силой.
Действительно, небольшой храм оказался полон народа. Служил незнакомый мне пожилой священник. Пробившись к кассе, я купил самую дешевую свечку, чтобы поставить ее святителю Николаю. За кассой стояла знакомая мне когда-то Акулина Ивановна, теперь сильно постаревшая. Она узнала меня, лишь когда я назвался.» Боже мой! В кого ты превратился! Но не горюй, не горюй! Подойди ты к батюшке, к отцу Алексию». Акулина Ивановна рассказала, что отец Алексий в прошлом врач и многим людям помог и как духовник, и как медик. Она говорила о настоятеле с восторгом, видно, он совсем ее покорил.
Я решил дождаться конца службы, чтобы встретиться с отцом Алексием. Оказалось, батюшку ожидали и многие другие люди. Он уже закончил службу и вышел из алтаря, а к нему все время подходили с какими-то вопросами и за благословением. Я решил дождаться его на улице. В ожидании присел на скамейку и вспоминал свои многочисленные, как мне тогда казалось, жизненные неудачи... Мое голодное детство пришлось на гражданскую войну. В деревне нашей все тогда бедствовали, но мы с матерью особенно, так как отец мой погиб на фронте. Я носил совершенно ветхую одежонку и не имел обуви. Однажды меня подозвал сельский священник отец Никита и вынес из своего дома небольшой сверток. Оказалось, в нем лежал старый синий подрясник - батюшка заметил мое бедственное положение. Из этого ветхого, но дефицитного тогда материала, мать сшила мне курточку и брюки, которые худо-бедно прослужили мне немалый срок. Я и раньше был религиозен, любил посещать храм, а с этого момента благодарность и любовное уважение к духовенству прочно поселились в сердце.
Вспомнил я и годы лагерей, свой неудачный побег. Два дня я был на свободе. Два дня не ел и не спал. Бежал, шел, снова бежал без отдыха. И очутился, как мне казалось, далеко от «зоны». Сморенный непомерной усталостью, заполз в крошечную пещерку, замаскированную ветками кедрового стланника и заснул, совершенно обессиленный.. Разбудили меня человеческие голоса. Выглянул из пещеры. Было раннее холодное утро, от озноба зуб на зуб не попадал, но от увиденного меня бросило в жар: шагах в 40 у корявой лиственницы разговаривали два бойца охраны. Один из них, совсем молоденький, безусый, тот самый, от которого я сбежал, другой старше, злее... На длинном ремне этот последний держал овчарку. Я замер в тоске и ужасе. Сердце колотилось в ребра, во рту разливалась отвратительная горечь... И вдруг собака, которая все время вела себя беспокойно, потянула в мою сторону. Азартно повизгивая, она ринулась к моему убежищу, увлекая за собой вожатого.
Так я был обнаружен. Младший охранник, хотя именно перед ним я был больше виноват, меня не тронул, зато старший... И еще в «зоне» меня долго били другие бойцы...
Дверь скрипнула, и отец Алексий вышел на улицу. Он был небольшого роста, но плотненький и коренастенький, маленькая бородка клинышком.. Лысая голова прикрыта черной бархатной скуфейкой, из-под которой выбивались седые кудельки. Он семенил забавной подпрыгивающей походкой, серые глаза глядели задумчиво куда-то в конец улицы. Весь его облик был необыкновенно располагающ. Ваша душа сама как бы раскрывалась ему навстречу. В уме я уже составил несколько фраз, с какими обращусь к нему, но, подошедши, забыл их все и только жалобно произнес: « Батюшка! Полечите меня!» Он остановился, поглядел на меня, всплеснул ручками и сказал:» Голубчик!» И столько доброты, ласки и нежности было в этом обращении, что я не выдержал и разрыдался. Он обнял меня за плечи и повел к себе домой. Там нас встретила матушка, такая же, под стать ему - маленькая, седенькая и полненькая. Оказалось, она тоже врач. В доме у них постоянно проживали какие-то старушки: Елизавета, две Марии... Я их запомнил, потому что они были главными помощницами у отца Алексия и сиделками у больных. Я жил в этом доме, пока не поправился. Нога зажила, и теперь только большой шрам напоминает мне о том тяжком времени, когда после многих лет тяжких мук ласковый голос произнес: «Голубчик!»...
ЗА КОРДОНОМ
Очерки эмигрантской жизни
Мы с мамой не спеша идем по тихим улицам Сергиева Посада (тогда Загорска). Мне лет 5-6. Я в рубашечке и коротких штанишках. Движение транспорта патриархальное: машин мало, автобусы редки редки, много конных запряжек. Порой улицу переходит корова. Нам предстоит еще длинный путь до дома и, чтобы скрасить дорогу, я прошу: Мама! Расскажи, как ты была маленькая». Она с охотой отзывается на мою просьбу и начинает рассказывать. Некоторые истории я уже знаю наизусть, но все равно интересно, а кроме того, мама всегда расскажет что-нибудь новое. Так, из этих маминых рассказов, слышанных с детства, и составилось то, что я сейчас предлагаю читателям. Впоследствии те же события я услышал в другой редакции - от тетушки и от некоторых старых эмигрантов, которых довелось застать живыми там, в Югославии. Материала слишком мало для каких-то обобщений, но на примере одной семьи, моей семьи, хочется показать, как жилось русским за границей после революции 1917 года.
Когда у меня появится возможность, постараюсь полностью напечатать мемуары моего деда по матери В.И.Огнева. В «Зеркале Сергиева Посада» опубликована одна тетрадь из 6. В общей сложности записи деда составляют 400 страниц машинописного текста. Окончить воспоминания он не успел, кроме того дед по понятным соображениям опустил почти всю гражданскую войну. Начал с 1914 года, довел до 1917, пропуск, 1920 год. Мама хотела в свое время продолжить эти записи, так что могла получиться целая семейная хроника, но также не успела. Как и дед, она довольно рано умерла. И вот остались лишь мои отрывочные воспоминания. Многое упущено, многое забылось, но кое-что я все-таки помню. Сейчас уже не 3-я, а 4-я волна хлынула из России и бывшего СССР за рубеж. Может быть, мое повествование кое-кому станет предупреждением и предостережением?
Для тех, кто не читал дедовские мемуары под названием «Воспоминания улитки» и мой рассказ «Прво путованье» (Сербск.»Первое путешествие»), стоит сделать краткое вступление и пояснить, как мы оказались за границей.
Дед мой по матери Владимир Иванович Огнёв, будучи студентом Московского университета, в 1914 году отправился добровольцем на фронт. Родителям с трудом удалось убедить его сначала закончить ускоренный курс военного училища, чтобы стать не «пушечным мясом», но офицером. Он воевал с 1915 по 1917 год в Харьковском кавалерийском уланском полку и имел несколько наград. Но вот грянула революция. В соседних полках начались расправы над офицерами. У деда с солдатами всегда были прекрасные отношения. Солдаты не только уважали, но и любили его за искренность, простоту и справедливость. В трудный час эта любовь проявилась в том, что молодого офицера увели из-под носа у комиссаров и дали конвой, который благополучно проводил деда через все опасные места, а затем, тепло простившись, отпустил на все четыре стороны. Он поехал домой в Москву, но там уже начались аресты офицеров. Пришлось деду срочно бежать. Он поехал на поезде (куда, мне не удалось установить). Тут случайно встретил знакомых, от которых узнал, что на севере против большевиков формируется армия под командованием генерала Миллера. Владимир Иванович тут же пересел на поезд, идущий на Архангельск, спеша пополнить ряды добровольцев. Воспитанный в семье профессора университета, весьма либеральной, дед, тем не менее, никогда не увлекался левыми учениями и по убеждениям был, правильней всего сказать, умеренный монархист, патриот и глубоко верующий человек, у которого ничего общего с большевиками быть не могло. Когда он увидел новую власть в действии, в нем возникло желание бороться с ней, спасти Россию, но так уж получилось, что воевать в гражданскую ему почти не пришлось. Когда В. И. после многих мытарств и едва не погибнув, достиг Мурманска, армия Миллера уже была разгромлена, и оставшиеся в живых садились на английские корабли. Здесь дед обрел нескольких своих однополчан. Вместе они двинулись в Лондон, затем в Париж. Во Франции он услышал о Врангеле и поспешил в Крым, но и там все уже заканчивалось, шли арьергардные бои и вместе с остатками врангелевцев и толпами гражданских беженцев дед очутился в Галлиполи. Оттуда часть врангелевской армии переселилась в Югославию по приглашению короля сербского Александра.
Я сказал, что дед в своих записках выпустил всю гражданскую войну. Однако, один трагикомический эпизод мне известен. Взяли в плен некую пожилую крестьянку, про которую говорили, что она большевистская шпионка. Сидя в палатке, дед вдруг услышал женские крики и крепкую солдатскую ругань. Он вышел посмотреть, в чем дело. Оказалось, арестованной понадобилось в уборную, но солдаты настаивали, чтобы она не закрывала дверь, как положено по инструкции. Дама громко возмущалась. Тут вмешался дед, сказал, что это безобразие и что б дверь закрыли. Солдаты нехотя повиновались. В благодарность арестованная обещала «сынку» связать теплые носки. Прошло довольно много времени, а из «скворешни» никто не показывался. Когда ее открыли, оказалось, шпионки и след простыл. Она пролезла сквозь отверстие и очутилась на свободе. Не миновать бы «сынку» полевого суда, но тут началась атака красных и об инциденте все забыли.
В Югославии нужно было куда-то пристроить такую массу военных и на первых порах им предложили службу в пограничной страже. Здесь В. И. по званию штабскапитану пришлось прозябать на унтерофицерской должности командира отделения. Затем пограничную стражу сократили, и дед стал работать на строительстве дороги. На этом кончаются «Воспоминания улитки».
Жизнь эмигрантов складывалась нелегко. В основном они были людьми привилегированных сословий, лишившиеся насильно Родины, семьи, состояния, да и просто цели в жизни. Большинство их воспитанием и образом прежнего существования не были приготовлены к таким испытаниям, потому некоторые ломались, опускались, кончали с собой. Другие же достойно встречали удары судьбы и пытались приспособиться к новой жизни. Помогала национальная и корпоративная солидарность - однополчане держались вместе. Прошлые испытания закалили и сплотили их. Кроме того, в одном полку часто служили люди, связанные друг с другом родственными узами. В Харьковском уланском у деда был целый ряд кузенов и свойственников. Это, прежде всего клан Невзоровых и Веденяпины. Их жены, матери и сестры были рядом и своим мужеством и стойкостью всячески поддерживали и ободряли мужчин. Так получилось, что со своей троюродной сестрой, а моей будущей бабушкой Зоей Сергеевной Невзоровой дед познакомился ближе и подружился здесь, на чужбине. Ее отец Сергей Невзоров, герой Шипки и участник 1 мировой войны в чине полковника служил в том же Харьковском уланском полку. В конце войны попал в плен к румынам. Его жене (моей прабабушке) Варваре Ивановне Невзоровой дали знать, что мужа можно выкупить. Когда-то семья была замечательно богата, но во время гражданской войны в Одессе большая часть драгоценностей, из тех, что удалось вывезти, была украдена печально знаменитыми ворами этого веселого города, оказавшегося весьма неприветливым для моих родственников. Но все-таки деньги нашлись и были посланы, но посланец исчез вместе с выкупом. Тем временем румыны сдали прадеда большевикам. Его посадили в тюрьму, но и тут замаячила возможность избавления. Снова послали большой выкуп. Потратили все, что осталось. Женщины сняли кольца и серьги. На сей раз деньги попали, куда следовало, но отпуская прадеда, комиссар задал ему напоследок вопрос: «Что намереваетесь делать? Небось, воевать с нами?» «Да»- ответил прадед-»это мое единственное желание». Хотя ему позволили беспрепятственно уйти, он так разволновался, что почувствовал себя плохо и, придя на квартиру к знакомым, умер от сердечного приступа. Сохранилась фотография: прадед в папахе и шинели без погон, лицо, осунувшееся и измученное, в глазах усталость...
Не то в1919, не то в 20-м Варвара Ивановна с младшей дочерью очутилась в Болгарии. Они побывали на Шипке, где когда-то сражался прадед. К ним вышла целая толпа болгар и со слезами благодарности на глазах нанесли массу гостинцев: виноград, брынзу, вино, фрукты. Так чтили болгары своих русских братьев-защитников. О прабабушке Варваре Ивановне Невзоровой мне придется говорить еще не раз, так как она играла видную роль в маминых воспоминаниях. Тяжка судьба этой удивительной женщины. Первая часть жизни вполне благополучна - было все: красота, хороший муж, четверо благополучных детей, богатство, положение в обществе. Затем она потеряла родину, мужа, состояние и пережила трёх дочерей. Все эти удары судьбы она вынесла с честью и своим мужеством явила пример окружающим, в том числе и мужчинам. Когда во время 2 мировой войны Сараево подверглось бомбардировке, она спокойно стояла у окна и наблюдала, как рвутся снаряды в непосредственной близости от ее дома, а когда ее уговаривали бежать в убежище, недрогнувшим голосом отвечала, что никакие бомбы ее не пугают. Однажды зимой В. И. пришлось зачем-то выйти на улицу, и проезжавший конный экипаж зацепил ее и протащил несколько сотен метров. Старушка смогла самостоятельно добраться до дома и предстала перед потрясенными домочадцами без шляпы, с распущенной косой (у нее до старости сохранились длинные чудесные волосы), с разбитым виском и всегдашним спокойствием во взгляде. Варвара Ивановна настоящая полковая дама в самом лучшем и высоком смысле этого звания - терпеливая, мужественная, преданная. Под стать ей были дочери: старшая Нина, средняя Валентина и младшая Зоя (моя бабушка). Все они стали женами офицеров и на их долю выпали тяжелейшие испытания. Еще у В. И. был единственный сын Алексей Сергеевич, лихой кавалерист, из всей семьи наиболее отличившийся в войнах - вся грудь в орденах. Он единственный из Невзоровых, кого я застал в живых. Нина Сергеевна была замужем за князем Николаем Казимировичем Гедройцем. По отцу он литовец, потомок короля Гедимина, но мать его русская. Родители Н.Г. были разного вероисповедания: он - католик, она - православная. У них было два сына. Супруги заключили между собой своеобразное соглашение, по которому один сын должен был взять веру матери, другой - отца. Они даже дали им одинаковые имена - и тот и другой были Николаи, но получилось так, что отец рано умер и оба брата стали православными. Один погиб в 1 мировой войне. Князь Гедройц был небольшого роста, худенький, с породистым нервным лицом, очень строгий, подтянутый и аккуратный. Между прочим, сражаясь в армии Колчака, он брал Екатеринбург и одним из первых вошел в печально знаменитый Ипатьевский дом. Затем принимал участие в поисках останков Царственных мучеников под руководством генерала Детерикса. Его рассказ о казни Царской Семьи мама слышала с детства неоднократно и очень ярко передала мне, так что сердце замирало. Особенно мне было жалко маленького мальчика - Наследника.
У четы Гедройц не было детей. Они нежно любили друг друга. Когда князь овдовел, он совершенно потерялся, томился и мучился. Потом прабабушка заметила, что он поместил фотографию покойницы в киот с иконами. Она хотела фото забрать, но семейный духовник посоветовал оставить и не беспокоить его. Что касается тети Нины, по маминым словам она была строга, чопорна и с детьми говорила только по-французски.
Совсем другой была следующая пара - супруги Бестужевы. Тетушка Валентина (по-домашнему Вава) очень нежная, добрая и красивая. Муж ее Александр из «тех самых» Бестужевых, что заметим, дали не только декабристов, но и верных слуг престола. Дедушка в своих записках характеризует его, как «шарман, в котором кавалерийский офицер и степной помещик слились нераздельно». Красавец, лихой наездник, любимец женщин. Дети его обожали. Он всегда с ними играл, проказничал и весело шутил. После его приезда несколько удрученные строгим домашним воспитанием девчонки к ужасу институток-тетушек декламировали стишки, в роде: «Вот по стенке лезет клоп, я его рукою хлоп!» или «Как тебе не стыдно: панталоны видно!» и т. п.
Все три сестры Невзоровы окончили Екатерининский институт благородных девиц в Петербурге. Это учебное заведение отчасти копировало Смольный институт, но было несколько ниже рангом. Смолянка должна была иметь или аристократический титул или отца по званию не ниже генерала. Прадед же Невзоров был полковником. Женское институтское образование уничижительно критиковали. Об институтках, верящих, что французские булки растут на деревьях, писал А. П. Чехов. Должно быть, отчасти критика справедлива, потому что моя бабушка, пока не вышла замуж, умела приготовить только яичницу, но с другой стороны, владела двумя иностранными языками и хорошо вышивала. Именно знание иностранных языков позволило сестрам в Югославии как-то сводить концы с концами. Все они занялись репетиторством - преподавали французский и немецкий языки, в то время наиболее востребованные. Что касается языка новой Родины, т. е. сербо-хорватского, то его кажущаяся легкость и сходство с русским порою ставили эмигрантам коварные ловушки, потому что некоторые похожие слова имеют совсем иной смысл, нежели в русском. Вот типичный пример. В Белграде обосновалась большая группа русских профессоров, докторов, доцентов и прочих научных работников. На первых порах они не могли найти себе достойного занятия и устроились преподавателями гимназий, что конечно не соответствовало их высокому статусу и амбициям. Тогда господа ученые отправили делегата, лучше других, как им казалось, изучившего сербо-хорватский язык, на прием к министру просвещения, дабы испросить себе иное, более достойное поле деятельности. Делегат обратился к высокому чиновнику с просьбой перевести их в "« друго станье"«. Вероятно, он решил, что это значит «в другое состояние», т. е. в более высокое, повысить статус... Но дело в том, что эта фраза по-сербски означает, как бы это выразить помягче, «сделать беременной».
Другой случай. Пожилой русский, бывший офицер, встречает в городском парке двух знакомых сербских дам. Они чинно разговаривают, сидя на скамье. Мимо проходит молодой человек, знакомый обеим дамам, и небрежно им кивает. Сербки начинают сетовать на молодежь, в которой нет прежней приветливости и воспитания. Русский горячо подхватывает тему и заявляет: « Вот в наше время всякий молодой человек, увидя женщину, еще издали снимал... «, он хотел сказать «шляпу» (по сербски «шешир»), но перепутал и употребил похожее слово «шакчире»(«штаны»)... Эффект был полным.
Впрочем, молодежь научилась языку быстро, а следующее поколение, родившееся в Югославии, уже знало местный язык в совершенстве, наряду с русским. Заметим, что эмигранты не желали ассимиляции, должно быть все надеялись вернуться в Россию. Многие верили, что большевики пришли ненадолго.
В 1925 году дед женился на Зое Сергеевне Невзоровой. Это был трудный период для всей югославской части эмиграции. Не было работы. Владимир Иванович перепробовал разные занятия. К этому времени семья жила в Белграде. Государство Югославия только что образовалось по воле Лиги Наций и проходило тяжкий путь становления, а тут еще толпа чужестранцев-русских. К ним, правда, относились хорошо, в особенности благодарные сербы, помня всегдашнее заступничество русских в тяжкие годы турецкого ига и особенно в 1 мировую войну, но сербам самим приходилось трудно. А эмигранты? Всяк устраивался, как мог. Один русский генерал стал дворником. Алексей Сергеевич Невзоров категорически заявил, что не мыслит жизни без лошадей ((такой уж ярый был кавалерист), и устроился на белградской конюшне, которую со временем и возглавил. Бестужев преподавал выездку в офицерской школе. Мой дед не мог найти постоянной работы и продавал газеты. Получал гроши. Особенно трудно стало зимой. Киоск не отапливался. Рядом находился городской общественный туалет. В нем дежурила сердобольная старуха-сербка. Иногда она зазывала деда к себе и здесь он грелся у жаровни, на которой пеклись вкусные каштаны (старуха собирала их осенью в соседнем парке). Дед всегда с особой теплотой вспоминал эту женщину, протянувшую ему руку помощи в одну из самых тяжких минут жизни. И все же он был счастлив, счастлив в семейной жизни. Мама свидетельствовала: дед и бабушка никогда за 16 лет супружества не только не поссорились, но даже резкого слова друг другу не сказали. Быть может, современный человек поверит в это с трудом, но, то святая правда, подтвержденная и другими свидетелями. В 1926 году у них родилась первая дочь София. На новую коляску у счастливых родителей денег не хватило, но зато подержанную колясочку подарил сам Врангель.
Помню, когда уже в СССР учился в школе в 60-е годы, нам на уроках истории много чего плели о революции и гражданской войне. Дома мне очень доходчиво объяснили, как вредно болтать языком и как важно держать иные сведения при себе. Никто не догадывался о моем «контрреволюционном» происхождении (кому следовало, конечно, знали). Учительница предлагала нам - ученикам не довольствоваться лишь сведениями из учебника, но делать «дополнения», почерпнутые из разных книжек и фильмов про гражданскую войну. Не раз я не без веселья представлял себе ее реакцию на такое дополнение: «Моя тетушка, знаете ли, в колясочке Врангеля каталась.»
Через год князь Гедройц дал знать из Сараево, что для деда есть в этом городе подходящая работа. Семейство перебралось в столицу республики Босния и Герцеговина. В. И. устроили бухгалтером в министерство сельского хозяйства. Дед не пожелал принять югославского гражданства. Он, как и большинство соотечественников, мечтал когда-нибудь вернуться в Россию. Забегая вперед, скажу, что он один из немногих, кому это удалось. Однако, человек без гражданства за границей терял многие преимущества. В частности, он получал пониженную зарплату. И все же новая должность давала стабильный доход, и семья смогла снять приличную квартиру и жить достойно, хоть и весьма скромно. Как человек Х1Х века, Владимир Иванович пунктуально, добросовестно выполнял свои служебные обязанности, но до чего же, наверное, тяготила его эта чуждая деятельность! Ведь он собирался стать искусствоведом и к этому готовился в университете.
23 апреля 1929 года у Огнёвых родилась вторая дочь Ольга (моя мама). Это счастливое событие омрачилось болезнью бабушки. В больнице Зоя Сергеевна простудилась и с этого времени начала покашливать.
В Сараево тогда было много русских. Все они общались друг с другом. Объединяющим центром служил маленький эмигрантский храм, где с начала 30-х настоятелем стал отец Алексий Крыжко. Он был духовником и другом нашей семьи, да, наверное, и для большинства сараевских русских. Как увидим, будущие тяжкие испытания он полностью разделил со своей паствой. Я хорошо помню о. Алексия, так как он жил более 90 лет и похоронил всех своих сверстников. Родом он из крестьян Полтавской губернии. Поразительно, как щедро Господь наградил своего избранника. Отец Алексий даже в старости был замечательно красив: высок, строен, мускулист, необыкновенно силен, обладал прекрасным тенором. Кроме того, не имея богословского образования, он заслуженно слыл знатоком церковного устава, пения, а как духовник удовлетворял самые возвышенные духовные запросы своей паствы из аристократов - «бывших». За силу и красоту при призыве в армию его взяли в роту дворцовых гренадеров. Он охранял царскую семью и таким образом знал всех Романовых лично. Самое нежное, почтительное и благоговейное отношение к августейшей Семье батюшка сохранил до смерти.
По рассказам о. Алексия младшие дети - великая княжна Анастасия и Наследник были очень веселыми и шаловливыми. В то время гренадер Алексей Крыжко носил густые, закрученные вверх, нафабренные усы. Бывало, семейство проходит по залу, Наследник замыкает шествие. Пока никто не видит, он быстро оборачивается и делает гренадеру знаки руками: подкручивает воображаемые усы над своей верхней губой. Великая княжна Анастасия прибегала и говорила: «Давай играть в прятки» и хоронилась в каком-нибудь укромном месте, а солдат, повертев головой по сторонам - не идет ли кто, а то еще влетит за то, что оставил пост, начинает «водить». Поначалу делает вид, что никак не может найти шалунью, а потом обнаруживает за креслом или за портьерой и игра начинается сначала.
Алексей Крыжко пел в придворном церковном хоре. Здесь его заметил Великий князь Николай Николаевич и взял в свой штаб, что вероятно спасло о. Алексию жизнь. Зная его горячий и верный характер, полагаю, ему несдобровать бы, останься он при императоре. Еще в Петербурге он женился и родил сына, но революция и гражданская война разлучили А. Крыжко с семьей. Я не знаю, как он провел эти годы, но в Сараево он появился уже опытным священником, прекрасно знавшим службу, устав и приходскую жизнь. Отец Алексий служил в храме, преподавал в русской гимназии, обслуживал больницу и тюрьму, причем все это за гроши, потому, что среди русских не было богачей, а содержание храма обходилось недешево. Отец Алексий был настоящим бессребреником и еще ухитрялся помогать другим, в том числе, неоднократно, нашей семье. По своим привычкам был аскет, сам мыл и убирал храм, чистил подсвечники, организовал хор, привлек детей помогать в алтаре и на службе. Был энергичен, подтянут, на вид немного суров, добро делал исподтишка, когда никто не видит и не знает. В карманах у него всегда были леденцы, которые доставались всем встречным детям, независимо от национальной и религиозной принадлежности. Не терпел несправедливости и был очень вспыльчив, так что провинившимся иногда здорово доставалось, но потом о. Алексий первым подходил и просил прощения. Его уважали не только русские, но и местные. В 1989 году, через 60 лет некоторые старики в Сараево с теплотой вспоминали о нем. Служение в храме совершалось образцово: истово, чинно и с особой торжественностью. Сразу было видно, что настоятель прошел хорошую школу (при царском дворе).
Помимо соотечественников у Огневых появлялись новые знакомые из местных. Прежде всего, это многочисленное и влиятельное, известное в Сараево сербское семейство Ристич - большие русофилы. М-м Ристич стала крестной матерью младшей дочери Ольги. Однажды, Зоя Сергеевна, гуляя с детьми в парке, познакомилась с русской дамой, так же прогуливавшей детей. Оказалось, ее муж - серб Александр Новакович - врач-окулист, учился в России у отца Владимира Ивановича. Дружба с семьей Новаковичей продолжалась всю жизнь. Среди огнёвских знакомых были не только сербы, но и мусульмане и хорваты. Деда полюбили сослуживцы. Иначе и быть не могло: такой счастливый человек был Владимир Иванович - где бы ни находился, везде пользовался симпатией и уважением.
Между тем, здоровье Зои Сергеевны стало резко ухудшаться. Она все время кашляла и слабела. Врачи обнаружили туберкулез, который в то время лечить не умели. Зоя Сергеевна крепилась, пыталась делать домашнюю работу, но, в конце концов, слегла. Правда, болезнь развивалась медленно, то была вялотекущая форма чахотки, но неотвратимая угроза смерти явно и сурово маячила в ближайшем будущем и больная об этом знала. Больше всего она боялась заразить детей и поэтому свела контакты с ними к минимуму. Прежде, чем прикоснуться к ним, Зоя Сергеевна дезинфицировала руки одеколоном, надевала марлевую повязку на лицо и вообще старалась разговаривать с дочерями на расстоянии, но тем хотелось более близкого общения. Иногда они врывались в комнату матери и целовали ее. Больная сопротивлялась, но наедине с собою должно быть пролила немало слез из-за невозможности быть рядом с детьми. Впрочем, она была не из тех, кто опускает руки. З. С. занималась с девочками языками и проверяла школьные уроки, не давая отпрыскам разлениться и расслабиться.. Для домашней работы пришлось нанять прислугу, что конечно ударило по семейному бюджету. Владимир Иванович искал приработка. Чаще всего он подрабатывал рисованием открыток. В детстве дед учился у В. Д. Поленова. Профессионального художника из него не получилось, но рисовал В. И. Всю жизнь. Некоторые его работы до сих пор хранятся у меня. В них чувствуется умелая рука и видны вкус и изящество
До 2 мировой войны в Сараево просуществовала русская гимназия. Обе девочки Огневы учились в ней и среди прочих предметов изучали русский язык и литературу, а также Закон Божий. Во время войны Сараево оказалось на территории фашистского хорватского государства. Русскую гимназию закрыли, а в общеобразовательной школе характер обучения был совсем иным. Впрочем, как известно, в становлении характера и жизненных ориентиров главную роль играет не школа, а семья.
Как я уже говорил, старшее поколение русских эмигрантов не желало ассимилироваться и усиленно подчеркивало и культивировало свою русскость. В доме Огнёвых все говорили по-русски, по-французски, по-немецки, но только не по-сербо-хорватски. По праздникам русские обязательно наносили друг другу визиты, причем до войны офицеры ходили в форме бывшей царской армии. В праздничные дни дамы надевали парадные платья (у кого они сохранились) и устраивали гостям скромное угощение. Весь смысл этих встреч состоял в общении с людьми своего круга, с которыми объединяли общие воспоминания. Шли оживленные разговоры о революции, о прошлом и будущем России, о русской литературе, о русском искусстве. Порой обсуждались скудные вести с Родины, издалека должно быть казавшиеся особенно зловещими. Кто умел, музицировал. Играли и пели в основном свое, русское, потому что всех этих людей объединяло одно чувство: тоска по Родине. Адмирал Новосильцов, генерал Запольский, семья Скворцовых, Ротштейны - вот круг знакомых нашей семьи. Старшие вели свои разговоры, в основном по-французски: « А я утверждаю, господа, что Россию погубили масоны. Да-да! Государь был слишком мягок. Попробовали бы к его Августейшему отцу подойти с актом об отречении!» «Нет, тут Распутин со своей кликой. Я уверена, он был агентом большевиков!» Тут была своя версия первого появления Распутина при дворе и начала его взлета. Однажды, некий высокий покровитель привез Григория на какой-то прием во дворце. В зале появился наследник. Вдруг к нему подскочил Распутин и с криком « берегись!» отпихнул царственного ребенка в сторону. На место, где стоял царевич, рухнула громадная хрустальная люстра. Так Распутин начал свое восхождение. Один из гостей - церковный староста-казак, георгиевский кавалер рассказывал о своей встрече с Лениным. Еще до революции он дежурил в патруле, когда казакам велели арестовать коммунаров на какой-то конспиративной квартире, где находился и будущий «вождь мирового пролетариата». Революционеров кто-то предупредил и они разбежались. Наш рассказчик с товарищем преследовали именно Ленина. Тот перескочил через довольно высокий забор и удрал, потеряв при этом калоши. Казак пнул эту принадлежность гардероба ногой и поленился преследовать беглеца, о чем впоследствии много жалел.
Эти встречи и чаепития продолжались до 1940 года. К этому времени здоровье Зои Сергеевны настолько ухудшилось, что ее забрали в больницу, а на крещение 1941 года после Св. Причащения она умерла. У меня хранится ее предсмертная записка, где страдалица трогательно просит мать и сестер не оставить «ее дорогого Вовочку», т. е. деда и дочерей - сирот. Впрочем, сестры пережили ее ненадолго - скончались следом одна за другой.
Участь одиноких стариков, как я замечал, бывает более жалкой и горькой, чем доля старых вдов: женщины, как правило, умеют лучше о себе позаботиться. Для вдовца же одиночество, бытовая неустроенность создают порой большие проблемы. О состоянии овдовевшего князя Гедройца я уже упоминал. После смерти своей супруги он не прожил и года. Так же в один год умерли Бестужевы. Перед смертью Бестужев рассказывал такую историю. Его мать была из купеческого рода. Однажды, совсем юной девушкой, она пошла в церковь и у паперти встретила старуху, просившую подаяния. Она подала ей щедрую милостыню. В ответ нищая задержала девицу рукой и сказала: «За твою доброту я расскажу, что будет с тобой и твоей семьей в будущем. Скоро за тебя посватается молодой, красивый, добрый, знатный и очень богатый человек. Не отказывай ему. Ты будешь очень счастлива в браке. У тебя будет два сына. Один умрет молодым. Другой проживет долго. У него будет очень хорошая жена - настоящий друг, с которой они уйдут в мир иной в один год, и будет это на чужбине». Все исполнилось слово в слово. В церкви купеческую дочь заметил молодой красавец Бестужев и влюбился с первого взгляда. Сначала родители и слышать не хотели о браке сына с купчихой, но, в конце концов, вынуждены были согласиться, т. к. молодой человек с горя захворал. В свою очередь отец суженой не желал отдавать любимую дочь за дворянина, опасаясь мезальянса. Впрочем, позволил ей самой решать свою судьбу. К удивлению всей семьи девушка дала согласие. И в дальнейшем все шло по старухиному предсказанию. Младший брат Александра Бестужева Михаил погиб в первой мировую войну, а он сам умер вскоре после Вавы-любимой жены. Похоронены они в городе Земун.
Владимир Иванович остался вдовцом 45 лет с двумя своими, как он говорил «хвостиками» - дочерьми 15 и 12 лет и престарелой тещей на руках. Чтобы несколько отвлечься и забыться от горя, дед взвалил на себя довольно обременительные и ответственные обязанности председателя русской колонии в Сараево. Решение оказалось судьбоносным в том смысле, что Владимир Иванович заплатил за него впоследствии 6-ю годами каторги. Тучи сгущались. Назревали страшные события. Югославия вступила в войну.
Тут придется коснуться щекотливой темы о роли русской эмиграции во 2 мировой войне. Как известно, вся диаспора (не только в Югославии) разделилась на два лагеря. Одни считали, что происходит давно чаемое событие - крестовый поход на большевиков и неважно, кто его возглавляет, хотя бы и вчерашние враги - немцы. Такой точки зрения придерживался ген. П. Краснов. Другие, напротив, считали невозможным по отношению к соотечественникам всякое сотрудничество с захватчиками. Такого взгляда на события придерживался ген. Деникин. Добавлю, что сотрудничать с немцами было некорректно и по отношению к сербам, дружески приютившим русских эмигрантов в тяжелый час, когда от них отвернулась Антанта. Именно на таких позициях стоял мой дед В. И. Огнев. К сожалению, не все разделяли его точку зрения, но всё было очень непросто и неоднозначно, так как в некоторых случаях русские оказывались между молотом и наковальней: четники требовали помощи в борьбе с немцами, а партизаны Тито иногда нападали на русские дома. При этом оккупационные власти требовали изъявлений лояльности. Гитлер раздробил Югославию на несколько оккупационных зон. Сараево оказалось на территории хорватского фашистского государства усташей. Немцы не слишком вмешивались во внутренние югославские дела, предоставив усташам сводить счеты с сербами. В общем, это известно из истории, а ныне сия капризная дама более объективна, чем при коммунистах, выпячивавших роль маршала Тито в войне. В Югославии шла страшная гражданская бойня, в которой одних сербов погибло 1800000 человек (а их всего-то насчитывалось 8 млн!). Были бомбардировки, казни, недоедание, постоянная опасность со стороны усташей, немцев, мусульман и коммунистов-партизан. Последние в конечном итоге взяли вверх, благодаря поддержке Сталина и Великобритании. Советские войска громили немцев и, наконец, освободили от захватчиков Югославию.
В 1944 году Соне Огневой исполнилось 18 лет. Она была студенткой биологического факультета Сараевского университета. Ее призвали в Югославскую народную армию (ЮНА) под командованием Тито, где она стала санитаркой. Об этом времени тетушка Соня очень не любила вспоминать, хотя имела воинские награды. Я много раз пытался ее разговорить, но она, всегда такая неутомимая и яркая рассказчица, упорно отмалчивалась и лишь однажды поведала об одном эпизоде. Грузовик, в кузове которого находилась юная санитарка Соня и несколько раненых солдат, упал в пропасть. Все получили разные травмы, водитель погиб. У тетушки на голове была страшная рана. Ее отправили в госпиталь. Пока она туда добиралась никто не оказал ей первую помощь, и рана загноилась, в ней появились черви, так что врачам пришлось повозиться. В одной палате с Соней лежала молоденькая партизанка-коммунистка. Однажды она разоткровенничалась и рассказала, как вешала... собственную мать за то, что та работала у немцев (простой уборщицей). Тут, пожалуй, бледнеет «подвиг» Павлика Морозова. «Да эта несчастная, наверное, ради детей и стала на них трудиться, а эта мне со всеми подробностями... представляешь!?»
Во время оккупации Сараево дед спас двух партизан - спрятал их от немцев. Когда советские войска вошли в Югославию, всех эмигрантов проверяли на предмет сотрудничества с оккупантами, и свидетельство этих двух спасенных очень помогло Владимиру Ивановичу. И тут советское командование сделало удивительный шаг: всем русским, не имеющим гражданства, предложили гражданство советское. Многие, в том числе мой дед и о. Алексий с радостью согласились. Теперь они уже не беглецы, а люди с правами - граждане СССР! На первый взгляд не очень понятно, почему бывшие враги коммунистического режима так быстро согласились признать его власть над собой, на то имеется целый ряд причин. Во-первых, я уже об этом не раз говорил, почти все русские стремились хоть когда-нибудь вернуться домой. Во-вторых, советские-русские солдаты были освободителями от ненавистных немцев и их приспешников. Во всем мире популярность русских достигла апогея. В-третьих, наши устали быть людьми без гражданства, бесправными. В-четвертых, от них не требовали ни отречения от дорогих убеждений, ни славословий режиму. Им даже не предлагали уезжать. Все как бы остается по-прежнему, кроме паспорта. Не удивительно поэтому, что многие пожелали принять такое предложение, сколь лестное, столь и неожиданное.
У батюшки о. Алексия появилась долгожданная возможность связаться с семьей. Оказалось, его супруга вместе с сыном по-прежнему живёт в Петербурге, переименованном в Ленинград. Он послал им подряд два письма, но ответа не приходило. Догадавшись, в чем дело, в третьем своем письме о. Алексий сделал такую приписку: « Я знаю, что Вы проверяете мои письма, но поймите меня! Более 20 лет я не имею весточки от семьи. У меня за это время вырос взрослый сын. Так хочется побеседовать с ним хотя бы письменно. Прошу Вас! Пропустите мое письмо!» Видно, даже у «железного» чекиста дрогнуло сердце или, может, посчитали корреспонденцию безвредной, потому что в этот раз долгожданный ответ наконец-таки пришел. Теперь переписка стала регулярной. Еще, как только первые советские солдаты появились в Сараево, о. Алексий пожелал посмотреть на земляков. Он заметил молоденького офицера, сидящего за рулем машины, и заговорил с ним по-русски. Тот удивился: «Вы что, наш, красный?» На что батюшка ответил: « Я, знаете ли, как редиска: сверху как бы красный, но если копнуть, я белый-белый.» Точнее не скажешь! Если бы наши новые советские граждане знали, что их ждет впереди, но об этом в свое время.
Война закончилась. Все радовались. Люди устали от страха, недоедания, крови. В стране правил новый коммунистический режим по образцу советского, а потому не обошлось без репрессий. Главу семейства Ристич, которого все так и звали «папа Ристич», снова посадили в тюрьму. То же самое последовательно делали немцы, когда пришли в Сараево, а затем усташи. Теперь старик подвергся аресту в 3 раз. А за что? Просто за то, что серб, православный и монархист. К политике он никакого отношения не имел, но семья была известная - патриархальная и в свое время богатая, но богатство за годы войны исчезло - о нем позаботились захватчики. Наконец в «компетентные органы» обратилась пожилая супруга Ристич. Она с таким напором требовала справедливости, так красочно описала все прежние мытарства мужа, что Папу, наконец, отпустили с миром к вящей радости всех родственников и друзей, а их было - пол Сараево.
Жизнь понемногу налаживалась. Соня Огнёва вернулась в университет. Младшая - Ольга перешла в последний класс гимназии. После смерти мамы девочкам самим пришлось вести хозяйство. Бабушка была уже слишком стара. В конце войны она переехала в Белград к сыну. Семья была на редкость дружная. Все самоотверженно заботились друг о друге. Бывало, какой-нибудь лакомый кусочек кочевал из тарелки в тарелку, потому что Владимир Иванович старался все лучшее подсунуть какой-нибудь из дочерей, а та тут же передавала сестре. Если нужно мыть полы, то одна у другой вырывали тряпку, чтобы сделать неприятную работу самой. В квартире всегда царили образцовая чистота и порядок, все вещи были выстираны и тщательно выглажены. В. И. по-прежнему работал бухгалтером, Соня училась заочно и работала, чтобы поддержать семью. Училась она всегда прекрасно и делала большие успехи. Ее научным руководителем, умелым педагогом и покровителем стал замечательный ученый и человек русский профессор Мартино, ученик Сергея Ивановича Огнёва, брата Владимира Ивановича. Любовь и интерес к природе и животным привил дочерям Владимир Иванович, у которого не только брат, но и отец
были естествоиспытателями. Он постоянно совершал с детьми вылазки в горы, окружающие Сараево и интересно рассказывал о птицах, зверях, насекомых и растениях. Соня пошла в огневскую породу и было ясно, что быть ей зоологом.
Несколько иного настроя была младшая Ольга. Она находилась под большим влиянием матери, была очень набожна, тиха и нелюдима. Если Соню все время окружала толпа молодежи: и в университете, и в краеведческом музее, где она работала, и дома, то младшая предпочитала одиночество и много времени проводила в церкви. Однако, громадная духовная сила, скрытая в ней, изредка прорывалась наружу. В первый раз это проявилось в 16-летнем возрасте, в тот момент, когда Соню ранило на фронте. По каким-то причинам отец не мог поехать за старшей дочерью на другой конец страны, а послать было некого. И тут неожиданно твердо младшая дочка заявила: « Поеду я.» Бедный Владимир Иванович не знал, что и делать, наконец, скрепя сердце и многократно перекрестив, отпустил ее. Ехать было далеко. Пассажирские поезда не ходили, передвигались на товарняках с несколькими пересадками. Порой поезд застревал на каком-нибудь полустанке и часами не двигался. Хуже всего, когда то же случалось в одном из многочисленных тоннелей, которых множество на всех дорогах Югославии. На остановках товарняк буквально брали штурмом - мест не хватало. Все куда-то ехали: солдаты ЮНА, крестьяне и крестьянки с поклажей, подозрительные люди в шинелях без погон, нищие, беспризорники и прочая разношерстная публика. Однако, в назначенный срок обе дочери предстали перед отцом. Старшая - исхудавшая, бледная, с повязкой на остриженной голове, младшая - тоже похудевшая, но спокойная и решительная. Она свое задание выполнила - доставила сестру, несмотря на все препятствия и тяготы пути. Невзоровская закалка! Владимиру Ивановичу вспомнился эпизод в начале революции. В дом Невзоровых ворвался большевистский патруль. Искали прадеда. Подвыпивший солдат приставил револьвер к виску Зои Сергеевны: Где твой отец? Где полковник?» Дочь молчит. Молчит и мать - Варвара Ивановна. Проходит несколько тягостных мгновений. Вдруг дверь распахивается. Выходит полковник: «Вы меня искали... Я здесь». Оленька вся в мать!
Тяжелое было время. В Югославии стычки между четниками (сербами-монархистами) и коммунистами продолжались до 1950 года. И все-таки жизнь понемногу начинала налаживаться, как вдруг грянуло новое несчастье. В 1948 году произошел разрыв между Югославией и СССР. Не поладили два Иосифа: Сталин и Тито, а расплачиваться пришлось ни в чем неповинным людям, в первую очередь тем русским, что приняли советское гражданство, оставшись жить в Югославии.
Я не знаю, как обстояло дело в других республиках страны. Говорят, в Белграде не было таких безобразий и зверств, должно быть «око государево» следило за порядком, но в провинции местные коммунистические боссы, желая выслужиться перед Центром, свирепствовали вовсю. В Сараево затеяли громкий процесс против «советских шпионов». Русская община в столице Боснии и Герцеговины якобы создала «организацию» с целью нанести ущерб суверенной Югославии. Главой «организации» объявили русского священника - отца Алексия Крыжко.
Арестовали почти всех русских мужчин и нескольких женщин. Разумеется, мой дед Владимир Иванович Огнёв проходил на суде как «правая рука и главный помощник главы шпионской организации». Впрочем, сидели не только русские. Многие сербы и черногорцы подверглись аресту за русофильство. Этот «грех» завелся на Балканах еще с турецких времен.
У югославских коммунистов были хорошие учителя - коммунисты советские. Талантливые ученики действовали теми же методами, т. е. пытками и угрозами старались деморализовать и сломить подследственных, а затем добиться угодных показаний. Иногда это срабатывало, и измученные люди клеветали на себя, на близких и знакомых и затягивали в процесс все новых и новых людей, но батюшка, мой дед и другие заключенные, особенно старшего поколения, не поддавались, хотя их морили голодом, не давали пить и жестоко, до потери сознания, избивали на допросах.
1987 год. Я принимаю у себя на квартире в Сергиевом Посаде (тогда еще Загорске) епископа Василия (Родзянко), бывшего сокамерника моего деда. После чая прошу владыку рассказать про далекие времена заключения в Югославии. «Ваш дед держался удивительно, по-царски: с необыкновенным терпением и мужеством. Он очень скрасил мне время заключения и я, тогда совсем молодой и неопытный, многому у него научился». Владыке (в те времена он был приходским священником) повезло. Его скоро выпустили с требованием покинуть пределы страны, т. к. он был английским поданным, а ссориться с Англией Тито не хотел. Через некоторое время из Лондона для деда пришла посылка - теплое верблюжье одеяло. Это отец Василий позаботился о сокамернике.
О тюрьме Владимир Иванович рассказывать не любил - щадил
близких, но один эпизод, очень характерный в своем роде, мне известен.
В одной камере с В. И. Сидел немецкий офицер, военнопленный. Поскольку немецкого языка тут никто не знал, ему, словом перемолвиться не с кем было. Дед же, воспитанный бонной - немкой, свободно владел языком Шиллера и Гете. Офицер обрадовался возможности хоть с кем-то пообщаться. Однажды весенним солнечным днем, во время краткой прогулки заключенных, немец расчувствовался: « Вы знаете, как я тоскую по дому, по семье! Вспоминаю, как таким же ясным весенним днем сидим мы с моей красавицей - женой на крыльце и она своими прекрасными нежными пальцами... отрывает крылья бабочки». Такая смесь варварства и сентиментальности показалась деду столь отвратительной, что он прекратил всякие отношения с немцем.
Дети не оставляли Владимира Ивановича. Как только появлялась возможность, слали передачу и не только ему одному, но и о. Алексию и другим заключенным. Ключи от своей квартиры батюшка оставил Оле. На другой день после ареста священника она пошла взять некоторые вещи, в первую очередь наперстный крест, рясу, кое-какие книги, т. к. существовала опасность, что при обыске их заберут. Дело было вечером. Девушка остановилась перед дверью и протянула руку с ключом к замочной скважине, как вдруг, взглянув под ноги, увидела полоску света под дверью. В квартире была засада! Тихими шагами, пятясь, она отошла к лестничному пролету и, не дыша, спустилась по лестнице. Через пару секунд Оля оказалась на улице, несказанно радуясь и сознавая, что только что счастливо избежала ареста.
Однако ж ее неоднократно вызывали к следователю на допрос. Почему-то взялись именно за младшую. Соню не трогали, и она даже не подозревала, каким искусам подвергается сестра, т. к. та молчала из боязни огорчить и напугать Соню.
Мама рассказывала, что молодой задор, смелость и уверенность в своей правоте, подкрепленные горячей молитвой, помогали ей выдерживать многочасовые допросы и ни разу не поддаться, никого не «зацепить» и никому не повредить. По юной горячности она даже вступала в полемику со следователем. Последний, кстати обнаруживал полное невежество, когда дело касалось России и русских: « Вот мы вас вышлем из страны и отправим в ваш СССР, а там чекисты загонят вас в Сибирь, где живут одни белые медведи.» Должно быть, следователю все, что севернее Москвы, представлялось сплошной белой пустыней. «Что вы знаете о тайной организации «Накануне»?» Оля отвечает, что ей знаком лишь одноименный роман И. С. Тургенева. И так далее в том же роде. Наконец, ничего не добившись, ее оставили в покое и, погрозив арестом, отпустили. Зато процесс по делу «советских шпионов» шел полным ходом. Накануне заседания суда адвокат откровенно заявил родственникам подследственных, что вряд ли сможет чем-нибудь помочь. Все уже заранее предопределено, как всегда на процессах подобного рода. Суд проходил с большой помпой. Его снимали на кинопленку. Самый большой срок (20 лет каторги) получил о. Алексий. Один из осужденных, молодой алтарник, с детства прислуживавший в церкви, семье которого настоятель постоянно помогал, встал и во всеуслышание заявил, что ему «стыдно сидеть рядом с предателем в рясе». Вспыльчивый батюшка в гневе вскочил с места, но дед сзади легонько дернул его за «шпионскую принадлежность» - за рясу и о. Алексий уселся на место. Владимир Иванович получил 6 лет каторжных работ. Остальных тоже приговорили на разные сроки. Меньше всех (4 года) получил молодой алтарник ценой отступничества.
Передо мной кусочек той самой кинопленки, на которой запечатлен «процесс века». Это всего один кадр. На нем мой дед в зале суда. Это тень когда-то крупного и видного мужчины. Невероятно худой, бледный, остриженный наголо, но глаза все те же: глаза не сломленного, не напуганного человека, но в них глубокая скорбь.
Сразу, в начале своего заключения 54-летний В. И. попал в самое страшное место - на Голый остров. Если в СССР узников убивали холодом, то в Новой Югославии той же цели добивались с помощью нестерпимо жгучего южного солнца. Остров полностью оправдывает свое название, т. к. начисто лишен всякой растительности. На жесточайшем солнцепеке каторжане долбили камень в каменоломнях. На ночь их загоняли в казарму, крытую листовым железом. Дед попал на второй этаж, как раз под самую крышу. Духота и теснота неописуемые! Жалкий тюремный паек, постоянные издевательства охраны довершили дело: В. И. заболел туберкулезом. Вероятно, он давно уже заразился от жены, но в нормальных условиях болезнь не проявлялась, затаилась, а тут он очень быстро дошел до полумертвого состояния. При росте 185 см он весил 56 кг. И тут произошло настоящее чудо: на Голый остров отправилась комиссия международного Красного креста. Коммунисты стали спешно маскировать следы своих злодеяний. Им вовсе не улыбалась международная огласка. Тито заискивал перед Западом, добиваясь кредитов. В общем, деда начали срочно лечить только появившимся тогда стрептомицином. И он выздоровел, после чего его переправили в другую тюрьму. Отец же Алексий, который был старше деда, все выдержал и провел на Голом острове еще немало времени. Вот, что значило богатырское гвардейское здоровье! В Сремской Митравице, куда перевели Огнёва, ему удалось свидеться с младшей дочерью. Ради свидания с отцом девушка совершила долгое и трудное путешествие. Привезла большую посылку. Им позволили поговорить в течение получаса. Именно Оля разработала способ передавать в письмах тайные сообщения (письма позволяли посылать время от времени). Способ был гениально прост. В каждой фразе еле заметно подчеркивалась одна -единственная буква. Из этих букв складывалась фраза. Дед, возможно, не обратил бы внимания на какие-то там черточки, но их заметил молодой парень - его сосед и показал деду. Теперь из каждого послания можно было получить дополнительную информацию. Как ни странно, тюремщики эту маленькую хитрость не заметили.
Сестры помогали заключенным до самого освобождения. Хотя у них уже появились новые заботы - они создали свои семьи - жизнь продолжалась. Политический климат стал меняться. В 1955 году уцелевших заключенных стали выпускать на волю. Больной и измученный Владимир Иванович вернулся в семью, полностью отбыв свой срок. Досрочно выпустили о. Алексия. Все равно покоя не давали. Деда все время вызывали в соответствующее ведомство. Затем агент стал регулярно приходить на дом. В конце концов, категорически приказали уехать из страны. Вначале дед намеревался уехать во Францию, но в последний момент передумал и обратился в советское консульство с просьбой о возвращении на Родину. То же сделали тогда и многие другие эмигранты. Ответ был благоприятным. И вот в июле 1956 года Владимир Иванович с дочерью Ольгой и годовалым внуком (т. е. мною) на руках приехал в СССР, и поселился в Загорске (ныне Сергиев Посад), куда после революции переехали из Москвы его родители. Мне кажется очень знаменательным, что именно 18 июля, в день преподобного Сергия мы прибыли в его Лавру и в его город, но тут начинается история новой жизни, моей жизни, а я пока не готов подвести ее итог.
