Матери

На шум нещадно резавшего звенящую тишину самолета выбежал на непокрытую паперть священник. Щурясь от горячего желтого света солнца, он тревожно сказал недвижно сидящей на высоких ступенях богомолке, той, что держала в объятиях загорелыми руками алое в белый мелкий горошек ситцевое платье:

- Что сидишь-то!

- Сижу, - односложно ответила, закусив верхней губою нижнюю, покачав беспомощно головой, когда над ними пролетел первый самолет.

За первым тотчас пошел другой дозвуковой штурмовик, но уже совсем низко, тяжелее, натужно. Он спустился над ближней к церкви святого великомученика Димитрия Солунского высокой старой грушей, что в это лето щедро ярилась янтарными плодами в черноте зеленых листьев...

Священник вскрикнул по-бабьи:

- Ложись, - и шмякнулся, что называется у пловцов, бомбочкой прямо с высоты крыльца на пышные кусты белых георгин.

Но женщина даже не шевельнулась. Штурмовик пролетел, едва не задев крест над колокольней, над кладбищенским парком и упал на берег рукотворного моря, как бы всплакнул протяжно и на выдохе рева взорвался, мгновенно объятый от края до края огнем...

Священник облегченно поднялся над поваленной белизной георгин, стряхнул прилипшие листья с рясы, оглянулся на ступени паперти: женщина как сидела согбенно, так и не двинулась с места.

- Что сидишь-то? - повторил прежний вопрос к ней.

- Сижу, - односложно сказала она, но вроде очнувшись на этот раз, зашевелилась и уже встав, молвила безадресно: - Пойду я...

- Ступай, - тоже бессвязно с мыслями, скорее механически перекрестил вдогонку её священник, нервически окидывая взором храм, округу, полыхающее за кладбищенским парком авиационное кострище, куда направила молодая, еще вчера стройная и красивая, а ныне белая как стены церкви безыскусная женщина.

Прежде она жила на противоположном берегу рукотворного моря, питавшего турбины электростанции. Теперь каратели её сделали безродной бездомницей. Они разбомбили в рассветной утреней неге её дом, разметав по степи всё, не оставив, кроме глубокой воронки, даже хоть каких-либо частичек милых её доченьки, мальчишек и любимого мужа. Она бы тоже развеялась по плачущей ковыли, если бы не пошла на заре на раннюю дойку на открытый загон, на берег, где обыкновенно летом ночевало стадо, но и туда не дошла... Неведомая сила вскинула её над землей и уже в беспамятстве уронила обратно. Она очнулась меж двух огромных, будто вырытых ям для будущих переливных озер... Она еще не чувствовала в теле никакой боли. Она беспамятно вертела вокруг головой, как бы пыталась поймать неуловимые признаки прежней жизни, пока силы не иссякли, голова не пошла кругом и она не упала без сознания...

Сколько она лежала? - ведал лишь Господь. Когда жизнь вернулась, она встала и пошла в поперёк пути меж двух воронок на дым труб электростанции. Она прошла промежуточными дорогами окраинный хутор Красного пахаря, без труда преодолела скелет взорванного через реку моста, минула скопление грозных орудий желто-блакытного врага. Теперь она точно знала, что это враги, потому что они забрали у нее самое дорогое, что было в её прежней жизни - детей и мужа. Они напали на её очаг без объявления войны, тогда как она им никогда не желала и не сделала ничего плохого.

Она брела бессмысленно через пантон у дамбы, глядя в беспросветную даль, ослепленная горем. Её сердце лишилось чувства тревоги. Её тело подобно степной ковыли качалось на ветру печали безвестной правды войны.

Вдоль берега неглубокой речки Луганки она то и дело натыкалась на карателей, но они не обращали на нее никакого внимания, потому что видели в ней лишь абрис жизни, а кое-кто из бойцов даже прятался в чужих огородах, боясь встречи с укором совести. Некоторые при встрече с ней бросали оружие и бежали в разные стороны, боясь что неведомая сила горя, запечатленного в образе этой матери, сотрет их мукою в пыль...

- Кто ты, - спросил было её придорожный калика, когда она открывала церковную калитку.

- Мать, - тогда ответила ему и уже как-то совсем ослаблено добрела до ступеней церкви, где просидела ночь и день, пока не свалился на берег рукотворного моря штурмовик.

Каратели, меж тем, беспорядочно бесчинствовали. Убивали прямо на улице безоружных людей, травили газами, подкидывали во дворы гранаты... Но она продолжала сидеть на пороге церкви святого великомученика Димитрия Солунского. Никто из карателей не решался приблизится к ней, - может, - последнему укору совести.

И только сейчас, когда упал, взорвался и сгорел штурмовик, что-то в ней шевельнулось и она пошла в сторону кладбищенского парка, где вблизи ворот, на ромашковой поляне сидела так же безжизненно тень женщины и плела веночки.

- Даша, - услышала едва узнаваемый из прожитого шорох голоса.

- И ты, Тоня, - скрипнула в ответ и тоже опустилась в ромашки, - здесь дожидаешься.

- Нет, - сказала золовка, - некого ждать - всех убили.

- Всех, - как бы повторила своё Даша.

- И ты одна? - спросила её Тоня-золовка.

- И меня уже нет, - молвила Даша, - всех одним махом.

- А мои, - обыденно стала говорить Тоня, - друг за дружкой. Ваню, мужа, муху не обидевшего никогда, в лицо изрешетили, когда возвращался со станции после вахты... Сережу, сыночку нашего, в Луганке, через дамбу воду вез ополченцам, снарядом в голову... Ванюшу, сыночку, оглашенные, возле управы, где с ребятишками на самокатах катались, ему вчерась двенадцать бы исполнилось, гранатой, - и дальше затихла без слез и причитаний, просто замерла.

Долго бездеятельно молчали. За спиной, за кладбищенской оградой в густоте липовых деревьев гомонили воробьи, грачи, стрижи..., - они теперь от страха шума и взрывов снарядов боялись подолгу высовываться на свет Божий.

Сколько бы они еще просидели, сколько бы еще наплели венков из ромашек, - мы уже не узнаем, потому что в это молчание ворвался крик, шум и гвалт заработавших механизмов «смерчей» и «градов».

Земля задрожала. Безымянная, обезумевшая мать выбежала из кладбищенских ворот на дорогу, держа за руки мальчика и девочку, заметалась...

Заработали машины смерти. Полетели вверх-вниз снаряды.

- Мама, - вскрикнула девочка в васильковом сарафанчике, с белым пышным бантом, что с левой руки матери, закрывая свободной ручкой глаза, - это «град» сыпится...

- Нет, - категорично возразил сестре мальчик, что был с правой руки матери, - это «смерчь» летит...

Они, дети, еще не сидевшие за партой в школе, уже различали звуки реактивных установок, а земля под их ногами гудела, дыбилась, ревела...

Что-то как-то не заладилось в механизмах «смерчей» и «градов» карателей, которые, надо полагать, должны были поражать дальние цели своих жертв, но снаряды стали падать на них, полетели в сторону церкви...

Мать и дети метались и сильно кричали, но никто их не слышал. Все объял гром, дым огонь и степная пыль...

 

***

Ближе к вечеру стихли взрывы. В дальних улицах кое-где даже залаяли ожившие собаки. Священник обходил крепко побитый, но не сгоревший храм святого великомученика Димитрия Солунского. С восточной стороны, с престольной стороны, на окне, под образом Спасителя лежали два ромашковых веночка, да так, будто кто-то специально для его внимания их только что принес.

Священник невольно кинул взор в сторону кладбищенского парка и ахнул: и кладбище, и ромашковая поляна будто сквозь землю провалились, а на их месте образовалось огромное море и над ним кружила огромная стая красивых, словно херувимы, белых голубей и слышалось из высоты синего-синего неба тихое сладкое пение «Святый Боже...»

Август 2014 года