Знак беды

  Недавно я осознала, что нужно написать о Знаке беды. Потому что, оказывается, мало кто читал и смотрел. Это поразительно и необъяснимо. Василь Быков - не просто лучший белорусский писатель-фронтовик. Вот так сразу и не втиснешь его в какие-то рамки или не вставишь в соответствующую графу табели о рангах.

  Тропарь нашим новомученикам начинается так: "Цветы российскаго луга духовнаго в годину лютых гонений дивно процветшие, новомученицы и исповедницы безчисленные..."

  Можно и к писателям этот образ применить, собственно, один из древних патериков так и называется - "Луг духовный". То есть когда мы пытаемся найти место, поставить в ряд - важно помнить о том, что условно всё это. Василь Быков в ряду советских писателей фронтовиков и деревенщиков не банально "особое место занимает" - а вот как на лугу каждая травинка к солнцу тянется и каждая по особому цветёт и пахнет, так и пишущая братия...

  Для меня важно то, что Быков настоящий, станешь читать - и через полчаса уже плачешь... Не знаю, может за столько-то лет и по мере роста известности и в нём шевельнулось честолюбие, Бог весть, но сами-то тексты свидетельствуют о том, что писал человек потому, что не мог иначе, не мог молча терпеть ту боль, которая в нём жила.

  И, сразу скажу, я больше на белорусском люблю читать его, читаю я свободно, а говорю неуверенно, поскольку за всю жизнь не с кем было, бабушки мои на так называемой "трасянке" говорили, городские родители уже вполне на русском, и сейчас в моём окружении максимум, что слышится постоянно - это белорусское твёрдое "ч". Как у жителей Донбасса - гортанное "г". Вот как это "г"- маркёр южно-русских говоров, так твёрдое "ч" - полесских. По-русски будет "чиж", а у нас "чыж", по-русски "чяйка", а у нас именно что "чайка", без смягчения.

  Я не великий знаток белорусской литературы, выскажу своё субъективное дилетантское мнение. Современный литературный белорусский язык формировался примерно последние два века, и если в XIX для его записи в некоторых изданиях использовалась латиница просто потому, что печатались они в Вильно и Варшаве, то после революции на территории самой Беларуси перешли только на кириллицу, быть может, только эмигранты латиницу использовали.

  И если про современный литературный русский язык мы знаем, что родился он в пушкинское время и благодаря самому Александру Сергеевичу, гениально соединившему в своих сочинениях высший слой лексики, церковнославянский, с народными родниками, то с белорусским литературным всё проще. Его творцами были если и не из народа люди, то народники по убеждениям, то есть черпали они из одного источника - народной речи. Сначала просто записывали "фольклор": песни-сказки-предания... А потом и сами стали под его прямым воздействием сочинять тексты.

  Поэтому для меня тут всё просто. Читать на белорусском можно и нужно прежде всего сказки и прочие аутентичные записи, ну а "писателей" - по мере их отдаления от истоков, народной речи и деревенского быта - можно и в переводе. Ну и если совсем просто: Василь Быков - это белорусский Достоевский. А лучший белорусский поэт, белорусский Лермонтов и Блок - это Максим Богданович. Не Пушкин, а именно так. Жил он даже меньше Лермонтова в блоковское время и его белорусская лирика на их уровне.

   Всё-таки принялась сравнивать и расставлять, не получается без этого. На филфаках в советских университетах на специальности "Русский язык и литература" был такой курс "Литература народов СССР". Недавно приезжала ко мне подруга-филологиня, добросовестная и примерная в своё время студентка, выяснилось, что с тех времён хотя бы по названиям кое-что она помнит. "Людзi на балоце", например. Но Богдановича даже в переводах не знает и Быкова - скорее по экранизациям... Что уж о других, нефилологических россиянах говорить...

    То есть у меня нет никаких иллюзий насчёт известности и понимания того же Василя Быкова. И я попробую объяснить, чем он велик. Достоевский был дворянином и хотя и писал иногда о мужиках, прежде всего, конечно, в "Записках из Мёртвого дома", но, выйдя с каторги на поселение, попал снова в своё сословие. То есть непосредственно с народом он только на каторге соприкоснулся. Ему достаточно этого было для того, чтоб на всю оставшуюся жизнь стать почвенником и в том же Дневнике писателя  писать о народных идеалах и чаяниях. Но, тем не менее - в романах все его главные герои, и Раскольников, и братья Карамазовы, и прочие, в том числе и героини - дворяне.

   У Василя Быкова в "Знаке беды" главная героиня - простая деревенская баба, Степанида Богатько. И вот уж о ком можно сказать словами Флобера:"Госпожа Бовари - это я". Хотя повествование от третьего лица ведётся, но автор со своей героиней с первой строки до того момента, когда обливает она себя и дом керосином, чтоб не схватили её живой выламывающие дверь полицаи и не вымучили её тайну: где зарыла она неразорвавшуюся авиационную бомбу, выменянную у вовремя прибравшего её односельчанина на последнюю в хозяйстве животинку, поросёнка.

   Уже горит одежда, и последние мысли её: "Жаль, никто не видел, где зарыла, не найдут. А может, и хорошо. Добрым людям ни к чему, а эти - пусть бояться". И они бояться, убегают, потому что полыхает уже весь хутор и если бомба здесь, то взорвётся. "Но бомба дожидалась своего часа". Последнее предложение в повести. Голодная, задыхающаяся от усталости Степанида далеко на отшибе её зарыла до поры, хотела взорвать мост.

   В недавней статье о Быкове на РНЛ я прочитала, что "Восхождение" Ларисы Шепитько по "Сотникову" его - лучшая экранизация. Согласна. Потому что в фильме Михаила Пташука хоть и сыграла Нина Русланова Степаниду не хуже, чем Борис Плотников Сотникова, но ведь кино - это прежде всего монтаж, фильм составляется из монтажных планов как повесть из слов. И если у Ларисы Шепитько получилось сказать отчётливо и ясно, именно монтажными планами дать параллель к восхождению на крест, на Голгофу, то, Михаил Пташук, думаю, и цели такой не имел.

   Он снял фильм про то, как простая баба, привыкшая гнуть спину перед очередной напастью не вдруг, а постепенно даже не умом понимает, а самой жизнью ставится в положение, когда кроме бомбы и керосина - никакого, никакого другого выхода нет.

 Это называется экзистенциализм и вроде бы о нём больше парижские интеллектуалы пишут. А тут вдруг - простая баба... У Быкова все повести об этом: человек перед выбором на пороге смерти. И ни одного прямого слова о Боге и Промысле Его. Поэтому каждый понимает в меру своего разумения. Лариса Шепитько вот так, как прямую аналогию с Голгофой, Пташук без такой прямоты. Последние кадры в фильме - полыхает хутор, огонь до неба. Хутор такой красивый, настоящий...

   У Быкова кульминация повести: застрелили немцы глухонемого мальчика, пастушка Янку, с которым прятала Степанида своего последнего поросёночка, корову её застрелили раньше, после того, как выдоила она её в поле на землю, чтоб не досталось им молока. И Степанида задаёт себе, нам и, конечно, Богу тот же вопрос, что и Иван у Достоевского:- За что? Доколе?...

  Кому интересно, как на этот вопрос отвечает Василь Быков - прочитает повесть или хотя бы посмотрит фильм. Но именно здесь сюжет поворачивает к финалу. Кратко: героиня вспоминает, как им с мужем достался их хутор от старого пана, которого хоть и досматривали они, и сказал он ей в ответ на её просьбу простить, что "Пан Езус простит", но всё-таки повесился старик в той самой истопке, где погибнет она в конце повести, а знак беды - это тот замёрзший жаворонок, которого нашла Степанида в поле накануне гибели старика. Птаха рано вернулась из вырая, так по-белорусски называются те края, куда улетают на зиму птушки. И её убил заморозок...

  Максим Богданович сумел бы историю жаворонка и Спепаниды в сумных вершах описать, похожих на старинный плач. Я не умею. И поэтому просто советую - почитайте у Василя Быкова "Знак беды", на русском. Эта повесть и героиня напомнять вам и некрасовских женщин, и старух деревенщиков, и - если глубже - тот архетип, который воплощён в статуе на Малаховом кургане и называется просто: Родина-мать.