Андрейка

Андрейка сидел на крыльце, крашеном бледной охрой, а сквозь нее проступали в досках древесные кольца и разводы. Сучковатые растопырки-рожицы глядели овалами вытянутых глаз, будто живые. Подобрав ноги, устроив на коленях, обвитых худыми ручонками, кудрявую головушку, думал Андрейка грустные, осенние думы.

Лето стояло на исходе. Желтый лист пока еще мелкими пятнами, но уже пробивался насквозь поздней августовской зелени, осень ступала где-то рядом - щедрая на земляную барабулину-картошку и пузатую тыкву, на пироги с лесными грибами и медовые яблоки, что зрели в этих краях поздно, но собирали их бережно, с теплой радостью, и светили эти чудо-яблоки золотым отливом на красных боках.

Мысли плавали, будто ветерок, что змейкой струился по двору, подхватывая мелкую стружку, куриный пух и листья - блуждали, закручивались тихими омутами и водоворотами, путешествуя без времени и расстояний куда им хотелось...

Вот, лето жаркое уходит...

А для чего оно дано людям?

Ведь, дано к чему-то...

Зима тут, в Сибири, у Байкала, седа и люта.

Рыбе, от тягучего полусна уставшей, не дает к свету выбраться, зверю сонному, ослабевшему мешает проснуться. Уж такой тут тощий медведь весной встает: охотники говорят, что и не боятся его. У мишки с голоду звездочки в глазах - только на мышь охотиться, да на сурка. На большую живность сил не хватает у облезлого, слежавшегося в берлоге «хозяина тайги».

Лето людям для отогрева.

Летом все добрые и угостят всегда, а зимой, бывало, среди эвакуированных - голодали взрослые вместе с детьми. Ели всякую дрянь: мерзлую картошку, гнилые корешки вместо овощей. Зимой было трудно. От отца письма с фронта шли медленно. Замерзшие почтальоны несли их, передавая друг другу, сдавали мешки с конвертами-треугольниками, пересчитывали, ставили свинцовые пломбы и сургучные печати, а нести дальше не спешили. Вместо того хлебали они из алюминиевых кружек жидкий, бледный, заваренный экономно чай, макали в него кусочек сахара серого цвета: доставали его из кармана форменного пальто, очищая от прилипших ворсинок. Почтальоны закрывали глаза от удовольствия, когда тепло жгло их до боли, ходило ходуном по промерзшим жилам. Почтальоны крутили ус и усмехались, видя как их смерть скрипит зубами с досады и грозит сухопарым острым кулачком. Не достать ей их душ.

У почтальонов этих, хотя многие из них были с фронта, с ранениями, с осколками в теле, все же были силы. Был хлеб, чай, и сахар, и теплое пальто: плевали они на смерть, курили крученые из газет козьи ножки и слушали по радио сводки с фронта.

Всякий письмоносец сначала читал газету. Ведь, их на почте было много, а какие газеты старые, если кто не забирал их - те шли на козьи ножки, но сначала с них аккуратно вырезали портреты вождей и полководцев для расклейки на стенах дома у себя или для чемоданов, в которых хранили памятные вещи, статьи про Родину и Победу, а табачок сыпали на карикатуры Гитлера и прочих фашистов. Так рассказывал матери их местный деревенский почтарь, а мама угостила его махоркой, которую ей зачем-то выдали на работе. Лучше бы муки дали побольше.

- Видишь немецкий паучий крест? - спрашивал Андрейку почтальон, показывая ему кусок газеты, - А что он значит? А вот что: четыре буквы «Г» - Гитлер, Гиммлер, Геринг и Геббельс. Вот как их зовут, сволочей этих. Как собак. Вона рожи-то какие!

А сложи все четыре буквы и будет вот эта их свастика, глянь-ко!

Хромой и тощий, в поношенном грязно-синем пальто, он поеживался, покашливал, дымя самокруткой: нахватался, видать, ледяного ветра на дворе-то, и все говорил, говорил...

Не хотелось ему на мороз.

Вот почему письма шли медленно.

От холода.

Солнце, пыльное и мутное, спряталось за набежавшее рваное полотно туч.

Весь день жарило остывающее к осени светило, жгло и висело куриным желтком над головой, а потом битым яйцом стекло на горизонт, как на сковородку. Тут его и накрыла эта странная муть. Похоже было что столбы пыли где-то далеко поднялись и сделали низ у неба серым, как мука, с клочковатым туманом и еле видными отсюда точками - это стаи заполошных галок поднялись высоко к облакам, реяли в вышине, и, должно быть, орали о чем-то своем, жалуясь на судьбу.

Вечер незаметно настал, подошло время ужинать, но мамы все не было, с голоду подвело нутро, и в животе стонало. Когда же вернутся? Уехали в редкий выходной день машиной-полуторкой за грибами в лес, на заготовки, всей артелью: рано утром мать ушла, оставив завтрак на столе и обед в печи. Андрейка поел, прочитал на столе записку и весь день потом строгал заготовленные мамой длинные колышки - надо было сделать изгородь для кур, чтобы не лезли любопытные хохлатки в чужой двор.

Вот уж горку целую настрогал. Обед давно весь смёл. А больше еды не было.

Тогда он стал вспоминать мирную жизнь, как рыбачили с отцом. Уху варили в котелке. Отец ему виделся часто. Папка его, герой, бил фашистов из автомата и из пушки, а те все лезли и лезли как саранча. Он их и прикладом бил, и штыком, а они все не кончались. Все шла и шла долгая и страшная война. Приносили соседям похоронки. Плач стоял днями и ночами, и конца ему не было. Фашистам, наверное, похоронки вагонами везли, да только им, видно, все равно, раз лезут они опять на чужую землю. Их там как из бревна строгают новых и новых. Без мозгов и без совести - откуда они у деревяшки? Тяжко было папке их бить, сил уж не хватало. Ну да он не один, есть еще богатыри - бойцы. Ничего, перебьют всех и домой вернутся.

Последнее письмо от отца пришло весной. Радость волной ударила в сердце, Андрейка прыгал и кричал что-то, по лицу матери текли слезы, и оба они как безумные смялись и плакали, и целовали маленький бумажный треугольник. Мать испекла из припасенной муки пирог и они все читали и читали короткое, простое письмо от отца, осознавая всей душой - жив он и не ранен. Писал отец о том, как любит их с мамой, и они снова плакали безудержно от радости и разлуки. Светло и тепло было в их доме. Отец вернется. Он не даст себя убить, и Ангел хранит его, так говорила мама. Андрейка себе представлял Ангела, с автоматом, в каске, и как он прикрывает отца короткими очередями, не давая колченогим и горбатым фашистам даже приблизиться к папе.

Да, так было...

А сейчас на дворе вдруг быстро потемнело. Ветер задул и деревья недовольно замахали ему ветвями. Собирался ливень. Синяя, с черными разводами, туча наползала со стороны леса.

Потеки воды лохмотьями свисали из нее, а вдалеке блестело вспышками света неспокойное небо. Надвигалась гроза. Полыхать стало все сильнее и уже доносился гром, быстро приближалось, влекомое ветром, клубилось вихрями грозовое облако и Андрейка забеспокоился о маме в открытой машине. Ливень обещал быть необыкновенно сильным.

Что-то странное почувствовалось ему - будто впереди, во времени, он рассмотрел сквозь гонимый ветром плотный, напитанный темной влагой воздух нечто важное, страшное и

67

любопытное одновременно. Он замер и стал вглядываться в предметы, в движение ветра, листьев и летучего мелкого мусора вокруг.

Внезапно Андрейка увидел у калитки неясную, будто бы размытую фигуру. Сначала ему показалось, что это соседка пришла к ним с какой-то просьбой, но тут зрение его напряглось, фигура приблизилась в его глазах и Андрейка с ужасом осознал, что это бабушка Полина...умершая за год до войны! Его встряхнуло, страх обвил и парализовал тело, ноги стали мягкие, будто травяные, и он мог только повторять беззвучно, мысленно:

- Бабушка! Уходи! Не пугай меня!

Бабушка молчала, но Андрейка чувствовал неизвестным ему, глубоким чувством, что она здесь не спроста и, видимо, хочет сказать ему важное. Силуэт ее покачивался в неспокойном воздухе, просвечивал насквозь, она лишь повела рукой в направлении дороги и леса, глянула ему строго в глаза и тут же пропала, будто и не было. Это произошло быстро, так, словно он сам лишь на мгновение уснул и видел тяжелый сон.

Прошло время, прежде чем Андрейка отошел от охватившей его неподвижности и слабости в ногах и руках. Кроме наступающей грозы вокруг больше ничего не происходило. Он стал думать, о том, что ничего и не было, ему все показалось, но не тут-то было: страх, будто возражая ему, давил к земле, не проходил, ноги не слушались. Андрейка встал шатаясь, собрал в кулак все свое детское мужество и вдруг сказал себе:

- А я пойду туда. Я вот встану и пойду.

Он не знал - зачем это надо, не мог никак избавиться от холода внутри, страшное видение мертвого человека пронзило его, тело трясло как в лихорадке.

Он сделал шаг, другой и вот уже мог идти.

Небо полыхало.

Гром бил как из пушки, хотя над головой было еще светло и казалось, что гроза может пройти стороной. На мгновение Андрейка потерял себя, не понимая куда идет и зачем, но тут же почувствовал вновь приходящую силу ног и рук, решимость и то как уходит от него прилипчивый ужас.

Андрейка побежал изо всех своих малых сил к роще, туда, куда показала ему бабушка Полина. Он видел, как сгущаются серые и темно-синие густые клочья туч, как стал накрапывать скорый дождь, грозя тут же перейти в кромешный ливень, и вот...

Все будто остановилось... Он увидел себя со стороны. В беге, зависшим над травою, уже блестевшую тускло серебристыми бриллиантами дождевых капель. Время почти остановилось, но все-таки продвигалось вперед мелкими рывками, и тогда вся картина жизни вокруг него и этот вид себя самого стали тоже меняться в такт капающим частицам времени: как продергивается кинопленка в аппарате киномеханика.

Его нога вот-вот должна была коснуться травы, примять, уничтожить какой-то слабый ее росток... и тогда... Яркое, небесное, светлое озарение, пронзило его сверху донизу и Андрейка вдруг понял, что каждый шаг его в этой машине мироздания определен тем, кому эта машина принадлежит. Что всякая вещь и действие в этом сложном, непомерно огромном механизме - не случайны, двойствены и имеют обратную сторону. Что весь этот циклопических размеров мир замкнут на него, будто кокон, и что каждый человек - это такая же, соприкасающаяся с его миром - собственная, обособленная Вселенная.

Его нога может ступить на травяной покров бесчисленными вариантами, из которых

единственно возможным будет только один - тот который определит его дух, согласуясь с Духом того, Кто владеет всем.

Тогда кто достоин будет добежать - тот добежит, кому суждено будет упасть и подвернуть ногу - упадет, а кому дано будет струсить, тот струсит и не двинется дальше. Непостижимым образом увиделось ему, ребенку, это удивительное слияние предопределенности с ее противоположностью - с тем, что все будет так, как выведут в своем неизбывном объятии эти два духа, ежесекундно решающие его судьбу в соответствии с великими законами Вселенной, что даны каждому от рождения. Андрейку потрясло то, как просто и ясно открылись эти далекие и трудные вещи, выражаемые столь сложными образами, не понятными даже взрослому.

Он снова вернулся в себя и ощутил ветер, обдувающий на бегу, тяжелую влажность и запах грозы. Сверкнула ярко и грянуло уже над самой головой и...все закрутилось с огромной скоростью. Будто наверстывая замершее время встал стеной холодный ливень, ослепительная змея молнии ударила в лес. Грохот заложил уши, Андрейка бежал - сквозь прошивающие иглы дождя, сквозь вязкий от влаги воздух, пробивая своим телом дорогу, вглядываясь напряженно вперед.

Ливень чуть спал на время и тогда на краю рощи Андрейка увидал грузовик.

В нём сидели черными точками люди в кузове. Полуторка неслась по разбитой грунтовке, объезжая ямы, вихляясь и подскакивая на кочках. Внезапно пронзительный и слепящий зигзаг света прочертил небо и грянулся прямо в песок лесной дороги, перед машиной. Воздух впереди разорвало и он тут же канонадой ударил в уши. Андрейка вскрикнул. Ослепленный, видимо, водитель не мог ни притормозить, ни увидеть дороги, машину кидало в стороны, люди подскакивали в кузове и тоже кричали - их слышно было. Тут машина съехала вбок, едва не завалившись, притормаживая, чтобы не разбиться - и тогда новый выплеск и страшный по своей силе удар молнии пришелся прямо в полуторку.

Одновременно с разрывом грома он увидел как сыпятся через борт люди, как кто-то вывалился из открытой двери кабины, и грузовик, наконец, встал посреди дороги.

Но что же было с людьми? С мамой!...

Андрейка бросился к машине..

- Мама! Мама! Где ты?

Он уже не видел, не слышал и не боялся ничего вокруг, а только всматривался на бегу в приближающиеся силуэты замерших и едва шевелившихся людей.

Когда Андрейка подбежал к машине - ему открылась страшная картина.

Кругом развороченной полуторки лежали в вывернутых, нелепых позах обгорелые, в грязи и дожде, черные люди с черными лицами, с закатившимися глазами, кто-то стонал и повсюду валялись мешки, ведра, лукошки, рассыпанные грибы...

Недалеко от себя он увидел мать и кинулся к ней.

Мама лежала навзничь, с синим припухшим лицом, с черными страшными узорами и полосами на лице, руках, и не дышала...

Кто-то тихо стонал, но Андрейка не бежал к нему, боясь отойти от мамы. Он поднял голову, ища кто бы мог помочь - не едут ли со стороны села и...снова увидел мертвую бабушку. Она стояла вдалеке, словно боясь подойти ближе и напугать его. Бабушка держала правую руку - вытянув к нему, ладонью вверх. Андрейка, как завороженный, глядел не отрываясь на эту ее руку, не понимая - что значит это жест. И тут рука ее перевернулась! Ладонью вниз!...

Это что-то значило!

Мама вдруг еле заметно дернулась и легкий хрип вышел из ее запрокинутого горла.

Он понял. Он все сразу понял, подлез под ее плечо, схватил и стал поворачивать ее тело лицом вниз, чтобы опрокинуть. Андрейка не знал - зачем это надо, но понимал, что ладонь перевернулась не зря.

Сдвинуть маму оказалось не под силу, он никак не мог стронуть ее с места, упирался и

кряхтел, слезы отчаяния уже выступили на глазах, казалось, что усилий не хватит - и тут, неожиданно, из последних сил, он смог, напрягшись, вытянуть большое ее, покрытое смертной синевой плечо. Мама перевернулась, тяжело упала сверху лицом вниз на мешок что валялся рядом, набитый чем-то мягким, и...задышала!

Помощь подоспела быстро. Уже вокруг Андрейки суетились люди, пытаясь привести в чувство тех, кто лежал рядом. Никто не обращал внимания на него и маму. Андрейка гладил мать по щеке и плакал, не зная как сделать так, чтобы она очнулась. И тут губы ее задвигались, мама что-то прошептала еле слышно на незнакомом языке и открыла глаза.

- Где лукошко мое? - спросила она. - Я столько белых набрала... Где они?

Андрейка глянул и вокруг и увидел невдалеке их плетеную корзину с которой они ходили по грибы. Корзина была плотно увязана сверху платком и грибы не высыпались, все были целые внутри.

- Да вот же, мама! Вот они! - радостно крикнул Андрейка, но мать уже очнулась, она уже видела людей вокруг, слышала плач и стоны, ей было не до грибов и лукошек.

* * *

Дома они сидели молча, мокрые от ливня, опустошенные. Сидели не двигаясь, одеревенев, слушая внутри себя бьющуюся жизнь. Там, на дороге, погибли люди. Многих убило. Мама не могла говорить, не могла встать и одеть сухое, да и у Андрейки сил совсем не было.

- Мама, ты...там... около машины, где я тебя нашел, когда очнулась - ты что-то шептала на другом языке, - спросил Андрейка.

Мама вдруг улыбнулась, очнувшись, погладила его по голове.

- Ты уж... не сказывай никому, сынок...Это молитва была. Дедушка твой научил.

Он был священником, в сельской церкви. Это тоже нельзя говорить нигде. Никогда. Никому. Когда началась гроза, там еще, в кузове, от страха - кричала эту молитву:

- Кирие, элэй исон! Господи, помилуй! Это по-гречески.

Андрейке захотелось рассказать маме - как все было с ним, про бабушку Полину, но он, подумав, замолчал. Это было сложно объяснить. Слишком неправдоподобно все выглядело. Как будто он сочиняет что-то, как бывает с маленькими детьми. Он понял это и сказал маме только одно:

- Мама... Мир устроен совсем по-другому. Я это знаю. Я это видел сегодня.

- И этого никогда не говори никому!

Снова повторила мать, взяла его за плечи и тряхнула легонько.

- Я тоже это знаю, сынок. И дед твой знал, и бабушка Полина. Но это нельзя никому говорить! Ты понимаешь меня? Беда будет. Нельзя. Люди...они...ну ты понимаешь меня...

- Да, мама, - Андрейка отвечал серьезно.

- Одним людям это дано знать, другим - нет. Я не знаю почему... - устало сказала мама. - Давай сушиться. Ставь чайник, мы с тобой мокрые совсем.

Андрейка долго молчал. Потом встал и поставил чайник на керосинку, зажег и стал думать о том, что означает слово «озарение». Перед ним снова встал весь сегодняшний день, вспышки молнии блестели глазах, бил в уши трескучий гром, и картина мира, озаряемая и потрясаемая ударами стихии была прекрасна и совершенна.

Жизнь не имеет конца. Это стало ясно ему сегодня. Глубина ее поразила. Сознавая, что живет он лишь на ее поверхности, повинуясь странным иногда человеческим законам, Андрейка

желал знать - что там, в ее толще, в темных и светлых слоях ее, в тайных комнатах за потайными дверьми и в невидимых глазу пространствах? Какая великая правда и мудрость скрываются там? Какие законы - строгие, непреложные, выстраданные человеком управляют этой глубинной жизнью? Кто есть Отец наш? Кто создал весь этот огромный, невообразимый, безмерный и совершенный мир, который человек оскверняет своей жадностью, злобой, глупостью, ленью и надменным отношением к людям бедным, кротким, не имеющим наглости и зла, чтобы отвечать на притеснения? Зачем одни командуют другими и забирают себе лучшее, кидая объедки тем, кто создает для всех пищу и разные вещи? Почему нельзя говорить все, что понимаешь? Почему все так коряво, неумно и перевернуто в жизни человека и так стройно и складно - там, за пределами этой нелепой жизни? Почему нас учат и не могут научить? Наставляют и не могут образумить? Ведь там, за гранью обычной жизни, любят всякого человека и сокрушаются в печали делам людским... Оттого, что дела эти есть само зло и само безумие...

Почему так?

Ночь уже хозяйничала на дворе, дымился в кружках травяной чай, лучина тлела, испуская тонкие легкие искорки, и светили в чистом небе крупные, яркие, с белыми лучами звезды. Огромный Андрейкин мир глядел в окно, мерцая далекими огнями. Глядел в самую душу, в глубину его детского разума, доверив самую сокровенную, самую удивительную свою тайну - тайну бесконечной жизни...