Классика, модерн и постмодерн

В русском языке слово классика имеет два противоположных значения. Чаще всего «классика» употребляется в плане «совершенства в своём роде»: классика жанра, живой классик и т.п. Так возникает «классический сюр», «классическая ахинея» и «классический дурак». Тут всё понятно и неинтересно, и я этим заниматься не буду.

Подлинная классика - это человек, его поступок, его мысль, его творчество перед лицом Бога. Иногда такую позицию человека и его культуры определяют как Традицию с большой буквы. Однако классика принадлежит не только прошлому - порой она вызывающе современна (актуальна). Каждый ученый, художник, просто человек, видящий и творящий жизнь в Божьем луче - классик. И наоборот, будь ты величайший гений или талант, работающий «от себя» и против Бога - ты кто угодно, только не классик. Можно назвать десятки злых, темных, даже преступных гениев в политике, в науке, в искусстве. Пабло Пикассо, например, был демоническим гением в живописи - не-классиком. Так же как и его земляк Сальвадор Дали.

Классика - это божественный порядок, пронизывающий    собой тварное бытие, включая и человека. Это благодарность Богу «за счастье тихое дышать и жить», за любовный дар бытия, никем не заслуженный и ниоткуда не вытекающий. Это попытка человека встроиться в этот космический порядок, продолжив тем самым акт миротворения. Это синергия Творца и твари. Это дорические колонны и готические вертикали, это киевская и новгородская Софии, это Данте и Джотто, это Андрей Рублёв, Пушкин и Мусоргский... Это всё, что сделали и делают люди в качестве подмастерьев под небом Бога.

Нечто иное - парадигма модерна. Уже с эпохи Ренессанса судьбы европейской культуры связаны с мощным сдвигом Запада от веры в Бога к вере в человека - гуманизму. Пространство и время культуры ориентируются на субъекта, и конечный человеческий рассудок становится мерой всех вещей. Подлинное начало европейского модернизма приходится именно на эпоху Возрождения (ХУ - ХУ1 века), решительно связавшую все совершенства мира с телесной природой антропоса. «Делай, что хочешь» - такова одна из тем «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф.Рабле. В философском варианте та же идея сформулирована Ф. Бэконом в виде принципа «знание - сила». Разумеется, деятели Ренессанса относились к своим интеллектуальным и религиозным поискам как представители классической парадигмы: они не сомневались, что мировое бытие, с которым они искали свободной встречи, положено и упорядочено самим Богом, и потому бытийствует истинно и красиво. Они не сознавали пока ещё того, что своим переходом в область автономной (то есть любящей себя и гордящейся собой) человеческой самости они дали толчок для трансформации классической культуры - в культуру либерально-модернистскую. Именно благодаря превращению гуманизма в господствующую мировоззренческую позицию Новой Европы ключевым словом западной философии, науки и искусства с ХУ столетия становится человеческое самосознание - своего рода умственный автопортрет человека, направленность cogito на самое себя. Если содержанием классического религиозного сознания является вера и верность («Я - ничто, Бог - всё») то сфера интеллектуального модерна растет из победительного самоутверждения человеческой самости: «Я - заслуженный собеседник Бога». Более того, если Я нуждаюсь в Боге, то и Бог нуждается во мне - таково ренессансное начало координат европейского философского самосознания, являющееся в то же время питательной почвой западного человекопоклонничества. Как раз по этой линии пошел Декарт со своим «мыслю, следовательно существую», Кант со своим априорными формами чувственности и рассудка, наконец, Гегель, прямо отождествивший свой профессорский ум с мыслями самого Бога. Гениальное художественное исповедание высокого модерна - «Мона Лиза» Леонардо: фактически «икона человека» с лукавой улыбкой на фоне мистического пейзажа.

К середине ХХ века энергетика модерна стала иссякать. «Художник-бог» понял, что Богом он быть не может. Царственная личность, утвержденная на ничто - такова высшая точка европейского модерна XX века. Ситуация творца-авангардиста предельно серьезна: для него продолжает существовать идеальный (классический) космос с его верхом в низом, правдой и кривдой, но только в центре его модернистский гений видит Себя. Вокруг такого космогонического «Я» (художника, мыслителя, вождя) может возникать гигантская система иерархических смысловых колец, эта система может быть жестко репрессивна (футуризм, сюрреализм и соцреализм в искусстве, деспотия любого рода в политике), но онтологическим ядром ее в любом случае остается обожествивший себя человек (группа, партия). Язычески-нордические или псевдоклассические - вообще всякие - эстетические структуры суть в этом случае только одежки, натянутые на сверхчеловека (человекобога). Сильный, одинокий и абсолютно самодостаточный Заратустра исполняет свой модернистский танец в любом костюме и обуви, или даже совсем без нее, как Айседора Дункан...

Так продолжалось в Европе примерно до 60-х годов прошлого столетия, когда на смену пионерски-задорному авангарду пришел постмодерн - культура смерти. Если классическое соборное творение сознавало себя под знаком Вечности, а модернизм разглядел в вечности только образ собственного «Я», то для постмодерна (поставангарда) и то и другое уже не важно. Иными словами, постмодерн - это победившее человекобожество, увенчавшее свой триумф лавровым венком самоотрицания. Как замечает знаток предмета, «постмодернистские стратегии своеобразным образом тематизнруют смерть в качестве универсального инструмента умерщвления больших идей, высоких смыслов, длинных идеологий».

Гениальное описание постмодернистской свободы дал Герман Гессе в романе «Игра в бисер» (1943). Традиции классики, отвергаемые авангардом, парадоксально восстанавливаются в постмодернизме, но уже в качестве особой игры смыслами, «игры стеклянных бус». Постмодернизм смеется там, где модернизм 6ыл серьезен: идеями - даже нигилистическими - можно жить, тогда как умерщвленными смыслами («означающими») можно только играть. Мышление постмодерниста включает в себя любую норму - от классицистской до абсурдистской, но только в плане снижающего ее отношения к другим культурным (религиозным, мировоззренческим, социальным) канонам. Постмодернистская культура представляет собой как бы бескачествениую ровную смысловую плоскость (экран интернета), где вещи и слова не имеют своего духовного места, а лишь отражаются друг в друге, благодаря чему трагедия приравнивается к комедии, страх - к смеху, красота - к уродству, реальность - ко сну. Постмодернистское сознание заключает своего рода дипломатический договор между «означаемым» и «означающим», благодаря чему, например, теория языковых игр Л. Внтгенпвгейна свободно соотносится с христианской апофатикой, а трактаты Фрейда - с даосской «Книгой перемен». Если модернизм был, так сказать, еще невинен, то есть совпадал в своем отвержении благодатного бытия с самим собой, то постмодерн осознал потерю невинности: его центр - везде и нигде. Он постоянно обитает в зазоре между «да» и «нет», в некоей, говоря философским языком, дифференции (Ж. Деррида). Как бы то ни было, понятия вроде «бога», «человека», «действительности», «искусства», «автора» и т.п. для постмодернизма суть допотопные мифы, еще доживающие свой век где-то на задворках догматического сознания, но уж к современности относящиеся примерно так же, как, скажем, оперетта «Прекрасная Елена» к рок-группе «Black Sabbath».

Попросту все это означает, что одинаково правы святой и сатанист, мистик и психоаналитик, живой и мертвец. Что нет способа различить просветление и наваждение, Моцарта и Сальери, Андрея Рублева и Сальвадора Дали. Более того, они принципиально равноценны, то есть представлены на единой всемирной электронной выставке в духе апокалиптического «хрустального дворца», когда-то так поразившего Достоевского в Лондоне. В религиозно-философском плане такая выставка знаменует собой конец культуры как посредницы между Богом и свободой, и переход её в иное духовное пространство - уже с темным нимбом вокруг головы.

Так или иначе, европейское историко-культурное колесо описало круг от первородного греха Адама и Каина (появление культуры как замены Бога) до смерти (ничто) как субстанции цивилизованной свободы. Либерально-эгалитарный прогресс оказался дорогой к царству призраков, симулякров: «Каждая ценность или фрагмент ценности сверкают мгновение в небе симуляций, а потом исчезают в пустоте, следуя ломаной траекторией, которая только случайно может соприкоснуться с траекториями других ценностей... Мы живем в неопределенном воспроизведении идеалов, наваждений, образом, снов, которые давно остались позади. Вещи продолжают функционировать, в то время как их идея давно исчезла» (Ж.Бодрийяр). Видимо, было что-то ошибочное в самой западной (рационально-юридической) постановке вопроса о святыне и свободе, благодаря чему европейцам пришлось - в каждую эпоху по-своему - противополагать человеческую волю «небесному деспотизму». Естественно, что при этом свобода чаще оказывалась «на стороне демона». Собственно, Люцифер (Денница) и явился на этом горизонте первым либералом и даже «небесным революционером», а культура, соответственно - инфернальным изобретением (пространством антихриста).

Конечно, на протяжении реальной истории Европы так было далеко не всегда. Если Ренессанс и Просвещение боролись с духовным авторитаризмом ( «раздавите гадину!»), то поставангард вообще изъял идею авторства как способ смыслопорождения. Смерть автора наступила следом за смертью Бога и смертью человека, ибо только через смерть проходит ныне в Европе граница между жизнью и симуляцией. Тревожный знак Ничто восходит сегодня над цивилизацией победившего вольнодумства, предоставляя ей единственный шанс обретения самоидентичности. «Смерть вместе с нами совершает свое действие в мире; это та самая сила, что очеловечивает природу и возвышает существование до бытия, она пребывает в нас как самое человеческое, что в нас есть, она есть смерть лишь постольку, поскольку имеется мир, человеку же она ведома лишь постольку, поскольку он человек, и человек он лишь постольку, поскольку в нем совершается становление смерти <...> Разве смерть не есть высшее завершение свободы? В смерти заключена суверенность человека, свобода - это смерть» (М.Бланшо).

Было бы, однако, неверно воспринимать сказанное как попытку усомниться в ценности свободы. Напротив, усилия автора направлены на углубление ее христианского понимания в области еще живой культуры. Свобода воли, слова и дела есть непреложный дар Божий людям, сотворенным по Его образу и подобию. Истинная проблематика культуры только начинается с осознания катастрофы гордой свободы. Европейский Ренессанс отверг диктатуру католического Бога, совершив тем самым благое религиозно-историческое дело: он как бы выпустил европейца в свободную охоту за истиной Но предоставленный самому себе человек беспомощен, слаб и смертей. Его человеческая природа сама по себе пуста. Для того, чтобы оценить иное соотношение между Святыней и свободой, следует обратиться к опыту православно-русской цивилизации (см. главу «Россия»). 

Классика, модерн и постмодерн - это псевдонимы различных религиозных практик человечества.

Александр Леонидович Казин, доктор философских наук, профессор