Ленин, Сталин, Полбубей...

До чего мы, русские, дожили - виноваты во всем, в чем можно и в чем нельзя. За все в ответе: за марксизм, за систему, за Сталина-грузина, за Кагановича-еврея - кругом русские. Даже безграничное терпение и милосердие, заложенные от века в характер русской нации, и то ставятся в вину. Терпят - значит, рабы. Радостно Ленина цитируют, Ленин что говорил? Говорил, что в России все рабы сверху донизу. Где-то его полощут, а тут рады: умный вождь, рабство заметил. Оно есть, рабство, согласимся с вождем, только какое? Чьи мы рабы, если все рабы? То-то. Да, были русские православные люди рабами Божьими, и радовались, этому, и побеждали этим, и дай нам, Господи, сил на такое рабство и до и после смерти. Раба Божьего нельзя купить, нельзя унизить, нельзя лишить свободы. Он и в нищете счастлив, он и в тюрьме с Богом неразлучен, он радуется страданиям. Вот отсюда и злоба на нас и постоянное сталкивание с рабства Божьего в рабство страстей и пороков, рабство желудка и барахла, в зависимость от денег и рынка. Иногда это удается.

Самое противное, что я испытал в жизни, - это необходимость оправдываться. Ведь не кичатся добротой, не хвалятся подаянием, раб Божий приучен к тайным милостыням, он отдает последнюю рубаху не для показухи, от того, что она кому-то нужна, раб Божий делится куском хлеба с голодным, а от сытого холопа он слышит постоянные оскорбления: ты-де, русский, иди, займись покаянием, у тебя, тысячелетняя раба Россия, все сплошь стукачи, да воры, да пьяницы. А наше смирение позволяет нас так паскудить. И обидно, а молчим. Конечно, это молчание опять-таки не от слабости, от силы духа: возвышаетесь за счет нашего унижения - и на здоровье. Мы можем и еще хуже жить, в этом опять же наша сила, а вас ухудшение жизни страшит.  Страшит. И заранее делаете русских виноватыми: жизнь становится хуже - русские-лодыри работать не хотят, такое рассуждение. Жалкие люди. Пока вы ищете виноватых да на других валите, ведь и жизнь пройдет. А у многих и прошла. И много их прошло и пройдет, а Русь как стояла, так и стоит.

И все-таки: с такой силой расхристанности и наглости еще на нас не нападали, и, как ни противно, а защищаться придется. За всех не ручаюсь, то есть, лучше сказать, за всех не берусь ответить, но, что знаю, то расскажу.

Во-первых и сразу во-вторых и в-третьих, и в-сотых, надо сказать, что безгласия в русском народе никогда не бывало. Правду говорили всегда: и друг другу, и начальству, и царю, и палачу. У нас в вятской деревне Исаевщина (все мои воспоминания легко проверить) мать четверых детей принародно в клубе, при районных уполномоченных, пропела частушку:

 

Гитлер музыку играет,

Сталин пляшет трепака.

Загубили всю Европу

Два лешачьих дурака.

 

Эту женщину забрали. И вся, подчеркиваю, вся деревня за нее заступилась. И эту женщину выпустили.

А еще ранее певали на вечерках и такое:

 

Сидит Сталин на березе,

Троцкий выше, на ели.

До чего, христопродавцы,

Вы Россию довели.

 

А еще совсем ранее, еще при жизни основополжника, пели и такие:

 

Ленин Рыкову сказал:

«Пойдем, милый, на базар,

Купим лошадь карюю,

Накормим пролетарию».

 

Не буду упоминать теперь широко известные читающей публике сатиры о советской нищете, о том, что «нет штанов у Сталина, есть штаны у Рыкова, и те Петра Великого». Но теперь их печатают, а раньше их знали, знали все. А кому не надо, не знали. Что говорить о частушках про пятилетки, Соловки, Беломорканал. «Пятилетку выполняю, Семенной овес повез. А весной-то нечем сеять, так что хрен с меня возьмешь». Или: «Навсегда прощайся, детка: в гроб загонит пятилетка».

Велики ли мы были, а вовсю, полвека назад, как сейчас пишут, в разгар сталинских репрессии, мы заучивали, не сами же сочиняли, стихи: «Серп и молот - смерть и голод», или: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, ешьте хлеба по сту грамм, не стесняйтесь». Именно эти, по-настоящему, а не агитпроповски, крылатые слова, я сообщил однокласснице Гальке. Естественно, гордясь своей смелостью, естественно понимая, на что посягаю. И что? И побежала Галька на меня доносить? Стали с меня срывать галстук? Ничуть! Думаю, что шансы мои на ухаживание за Галиной повысились. Думаю, что даже пересказала она подругам услышанные от меня стихи, а, может, кто из подруг уже эту правду-матку знал.

Скажут - народ жил раздвоенной жизнью. Нет, просто такие были условия существования, приходилось с ними мириться. А насчет раздвоенности, так лучше в пример подойдет нынешнее время, именно сейчас от имени народа голосят газетенки, визжат обозреватели, накаркивают всех бед и захлебываются от восторга, если что-то в стране плохо. Это народное ощущение? Я своими ушами слышал, как в первые дни бомбежки Ирака обозреватель Познер поведал народу, что такое ковровые бомбежки, и в конце сказал /цитирую дословно/: «Пока новости все приятные». То есть вот эта математическая звериность уничтожения страны была приятна ему. А как сцепляются наши парламентарии у микрофона, право, спортсмены на ринге более приличны на вид. Так чту удивляться единственно верной народной оценке происходящего: «Опять болтают!» Эта фраза раздается повсеместно при включении телевизора и при звуках знакомых голосов. «Переключи». Но и там болтают. «Выключи». И, слава Богу, тишина. Один старик, воевавший в пехоте, всерьез спрашивал меня: «Ну зачем же они все сдаются?» - «Кто?» - «Парламентеры». Он спутал, и немудрено, парламентариев и парламентеров. Те ходили на переговоры с белым флагом, эти тоже выражаются не по-русски, нетрудно спутать.

Но вернемся в годы поголовных репрессий. У нас, на Ломиковском лесопункте, мужики прикрепили к сосне портрет Сталина и в него стреляли. И об этом мы знали. Не орали, конечно, вслух, но знали. И не выдал никто. Совсем сопляком, в первом классе, я пририсовал вождю всех времен и народов очки. Материал для творчества печатался ежедневно, а к семидесятилетию, в сорок девятом, портреты Сталина выходили размеров на всю полосу примерно такого размера сейчас продаются порнографические и гороскопные настенные календари. Или портреты мышц Сталлоне и Шварценеггера. И вот я пририсовал очки и был доволен: вождь при моем сотворчестве стал мне более родным, как наш добрый, очкастый, директор школы. Но меня, выражаясь уголовным языком, замели. Классный учитель. У меня первым был учитель, а не воспетая «с седыми прядками над нашими тетрадками учительница». Петр Фомич. Он оставил меня в классе и довел меня до слез тем, что стращал карами всевозможными. Но, за что ручаюсь, он не мне желал плохого, он давал урок поведения, оберегал на будущее. Он заставил меня своими руками бросить в печь портрет, велел никому ничего не говорить, и отпустил. Помню, с каким легким сердцем я выскочил на заснеженную улицу и помчался по ней. Он, Петр Фомич, не напомнил мне ни разу о моем проступке. И вот результат - не прошло и лет трех-четырех, как я влюбляюсь в Гальку и читаю ей о том, что означает серп и молот.

Не жили мы в страхе. Не были мы подонками и стукачами. Да, залетал в пределы лагерей, но тюрьма русскому человеку не в укор, он ею не клеймен, это только отставники в отделах кадров цеплялись за пометку, что паспорт выдан на основании справки об освобождении, то есть человек сидел, а в народе всегда была, и есть, жалость к перестрадавшему. Пожили в стране, были полны духом бодрости. Переживали неприятности, трудности и шутили при этом. Сейчас больше психических отклонений от нормы, чем раньше, в это знак того, что теряем бодрость духа. Люди с чувством юмора, самокритикой, никогда не сходят с ума. Хрущев жил при непрерывных анекдотах о себе и, говорят, любил их слушать. Ссылаюсь на свидетельство первого секретаря правления Союза писателей России Леонида Соболева, я еще успел услышать его рассказ о том, как он приходил к Хрущеву и тот требовал новых анекдотов о себе. Брежнев умирал под непрерывные анекдоты о своем маразме. Настигли анекдоты и Горбачева, и Ельцина. Участь неизбежная! Давным-давно, зеленым студентом, попал я в кампанию, где молодой критик Кожинов с гитарой пел официальную песню режима: «На просторах родины чудесной», но как пел? Вставлял всего одно вводное слово: «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили, в общем, радостную песню о великом друге и вожде. Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности оплот, с песнями, борясь и, в общем, побеждая, наш народ за Сталиным идет...», и так далее.

Долее всех, вознесенный пропагандой и, казалось, незыблемостью учения, держался образ Ленина. Всякое пели и рассказывали обо всех, но не о Ленине. Прорвало хляби небесные его столетие. Задолго до даты затрубили фанфары лизоблюдства, да так громко, что вместо почтения к вождю возникло совершенно обратное. Как из мешка, высыпалось столько всего, что даже десятая часть, может, и сотая, какую я запомнил, дает о том представление. Я же специально не запоминал, само прицепилось. Вначале почти безобидно крутилось вокруг броневика и кепки («Это что за большевик лезет там на броневик? Он простую кепку носит, букву «р» не произносит, очень добрый и простой, догадайтесь, кто такой»), или такой анекдот: Ленину предлагают сброситься по рублику, тогда было в ходу пить на троих - по рублю, и оставалось на хлеб и плавленый сырок, вот Ленину Дзержинский и Горький предлагают по рублю, Ленин отвечает: «По рублю много, я, батенька, прошлый раз скинулся с Каменевым и Зиновьевым, залез на броневик и такого наговорил! Но по полтинничку непременно». Кстати о рубликах. Их называли безо всякого уважения к деньгам рваными и косыми, но вот к столетию вышел юбилейный рубль, от него пошли шутки такого рода: «Сбросимся по лысому», или того хлеще - шутка при добывании юбилейного рубля из широких штанин: «У меня не мавзолей, не залежишься».

Официальные поэты пошли в бой за вождя с открытым забралом. Они гневно, с гражданским пафосом требовали убрать Ленина с денег, поскольку он «для сердца и для знамен», они вспоминали, подражая, хулиганские выходка вождя в Казанском университете, так им и не законченном, они измеряли шаги ленинского караула у мавзолея, их зарифмованное заверение в лояльности тиражировалось и награждалось бесконечно, но не под силу ненародным поэтам повлиять на мнение народное.

Единственным, кто поднял тогда бесстрашный голос против Ленина был Федор Абрамов. Его возмущало многое в Ленине, особенно ленинские антинародные убеждения, что после Вологды на север ничего нет, кроме дикости и бескультурья. Это о русском Севере, спасшем русскую культуру.

В то время я обретался на телевидении, говорю «обретался» сознательно, ибо, проявив умение писать сценарии, я был назначен сценаристом, и жизнь моя была фруктовая: на работу почти не ходил. Но тянуло - друзья. Гонорары тогда были микроскопическими и с горя пропивались. На ресторан гонораров не хватало, но и под забором пить не хотелось. Хотелось изыска. Однажды в поисках праздника жизни мы забрели на территорию Высоко-Петровского монастыря, там были мастерские и склады Худфонда. Туда не пускали чужих, но я был с динозаврами телевидения, пробывшими полжизни в прямом эфире (а тогда по бедности, почти постоянно был прямой эфир), так что мы были узнаны и пропущены. А там было зрелище почти мистическое: длинный ряд закрытых кусками ткани бюстов. Мимо них двигалась комиссия во главе с Вучетичем. Служащий откидывал с головы вождя покрывало, комиссия что-то решала, мычала, по ее указанию бюст прикрывали или оттаскивали в сторону. Как тут было не вспомнить случай, о котором я давно слышал: как одного мужчину арестовали за то, что он, получив в райкоме бюст, понес его в свой сей сельсовет, для удобства привязав бюст веревкой за шею и закинув за спину. На горе попался уполномоченный. Пятьдесят восьмая была мгновенно применена. Но, оказывается, и друзья знали такой случай, так что он был из разряда кочующих и легендарных. Позднее я прочел о таком же случае у Солженицына. А самого Солженицына мы вовсю тогда читали, разумеется, не открыто, но и публично не скрывая своего к нему уважения.

Можно подумать, что я все это рассказываю и изображаю из себя смелого задним числом. Чего ж теперь не хорохориться, теперь валяй чего ни попадя. Нет, никаким смельчаком я не был, и однажды, именно из-за бюста вождя, испытал самый настоящий страх. Дело было в армии, в шестидесятом. Уже четыре года как прошел двадцатый партийный съезд (тут коротко заметим, что не партии изменяют исторический курс, они просто используют в своих интересах то, что назрело в обществе, взять хотя бы ту же перестройку), четыре года прошло, памятник Сталину остался, пожалуй, только в Грузии, да в Монголии, да ...в нашей сержантской школе. Не на виду, в складе при полковом клубе. Туда меня привели ночью. Зачем-то эта операция выполнялась сверхсекретно. Тут, видимо, была та причина, что наш замполит хранил сталинские бюсты из бесчисленных ленкомнат в надежде их возвращения на прежние места. А тут приказ переезжать нашей школе из Томилина в Вешняки (теперь Вешняки в черте Москвы). Замполит выбрал для перевозки троих: меня, русского, Гумбаридзе и украинца Толю Осадчего. Подбор наш вряд ли был политическим, просто мы были поближе к полковому клубу. Я всякое свободное время торчал в библиотеке, выпускал стенгазету «Зенит» (школа была ракетно-артиллерийская), Осадчий был артист, любимец публики, а Гумбаридзе - душа курсантского оркестра. Нас собрали ночью, привели в склад, приказали выносить бюсты и грузить в кузов. Бюстов было много. Тяжелые. Черные, белые, покрашенные то бронзовой, то масляной краской. Сильно запыленные. Перетаскали, закрыли брезентом. Замполит поехал впереди на легковой, мне приказал ехать в кузове, следить, чтоб ветром не сдернуло брезент. Ехали через Люберцы. Уже было утро. У перекрестка, чуть впереди, остановилась перед красным цветом тоже бортовая машина, в ней сидели девчата, да такие отчаянные, что сразу принялись мне кричать, чтоб я пepeпрыгивал к ним. Я обычно могу отшутиться и перед девчатами не робею, но тогда, тогда... И что-то же подтолкнуло меня, какой-то зуд заставил меня рвануть с края брезент, задрать его, как подол, со словами: «А этого на кого я оставлю?», - показать девчатам и прохожим. Отлично помню, как подавились смехом сидящие в кузове, а прохожие, как в немом кино, замахали руками, показывая на меня, на мой груз. И вот тут-то страх меня прошиб. Конечно, первый год службы, то-сё. Но был страх, был, не стыдно признаться. Зажегся зеленый, и мы разъехались. Брезент вновь закрыл трехмерные изображения властелина.

А ленинский юбилей приближался, барабаны пропаганды гремели круглосуточно, с явным перебором. Перебор этот вызывал ответную реакцию. То был одеколон марки «Вот солдаты идут», то появились духи «Запах Ильича» это, конечно, анекдот, а вот был сигаретный прибор из бронзы и мельхиора, я сам видел и за достоверность ручаюсь, изображающий три тома Маркса-Энгельса-Ленина с кнопками. Нажимаешь - и из книги Маркса выскакивает один сорт сигарет, а из двух других книг другие. Зависит от того, чем зарядишь. Непрерывно накачивало напряжение кино и телевидение. На ленинской тематике делали деньги и премии. У художников появился жагон: «Ваяю Лукича». Был такой режиссер Марк Донской, он въехал с камерой в жизнь вождя всерьез и надолго. На телевидении был снят фильм о его работе над ленинской тематикой «Здравствуйте, Марк Иванович». Помню скандальное обсуждение этого фильма в литературно-драматической редакции. В фильме режиссер (Донской) подходил к актеру, готовящемуся войти в образ вождя, смотрел трепал актера (в образе вождя) по щеке, шел за камеру, командовал: «Мотор!» Потом кричал: «Стоп! - и орал на актера, - Сделай умное лицо: ты же Ленин!» Начальство литдрамы трусливо ждало звонков сверху, но, видно, и там все одурели с этим юбилеем и ничего не заметили. В вихре мероприятий мелькали известия, как в Новокузнецке (можно уточнить) на городском субботнике работающих объезжал автомобиль, загримированный под броневик, на нем стоял «Ленин», подъезжал к очередной группе, картаво произносил известные слова о том, что мы придем к победе коммунистического труда, или о том, что социализм без почты, телеграфа и машин - пустая фраза, и ехал дальше. Но город большой, срок работы на субботнике невелик, что делать? А был в городе майор пожарной охраны, гордящийся сходством с вождем. И его тоже вырядили, и ему сделали броневик. А было довольно холодно, первый «Ленин», играемый актером, грелся коньячком, да это бы полбеды, беда, что «броневики» нечаянно пересеклись маршрутами. Люди глаза вытаращили два броневика, два Ленина, зрелище нескучное. Да тут еще актер, испугавшись, что перебьют заработок, стал матом крыть майора-пожарника. А тому это стало обидно, он не за деньги работал, пошла дискуссия...

Анекдоты взблескивали каждый день. Тогда крутили фильм «Ленин в Польше», сценарий, кажется, Гобрилевича, там было новаторством то, что никто в фильме кроме Ленина не говорил, но я не об этом, а об анекдоте, рожденном фильмом... Картина: Крупская и Дзержинский наедине, картина называется «Ленин в Польше». Или: Абрам застал Сару со стариком, он возмущен: «Уж ты хотя бы мне с комсомольцем изменила!» - «Постыдись, Абрам, он видел Ленина». И сотни других. Думаю, такое издевательство не было издевательским, оно с одной стороны копилось как ответ на идеологию, а с другой - был все тот же тупой и непрерывный напор официальной пропаганды.

Для меня, так сказать, апогеем ленинской темы был трехдневный семинар на телевидении, в телетеатре на Семеновской, семинар актеров республиканских и областных драмтеатров, исполняющих роль Ленина в юбилейных спектаклях. А уж их наштамповали - ой да батюшки! Опера была, Артур Эйзен пел партию Ленина. Да, пел. Декорация - шалаш и берег озера. Естественно, шутка о Ленине в разлив тоже мелькала. Так вот, о семинаре. Первые два дня их, «семинаристов», накачивали политграмотой. Конечно, актеры - это еще та братия, как сказала о них моя давняя знакомая, завлит театра имени Ермоловой Елена Леонидовна: «Актеры войдут в коммунизм после таксистов», актеры радовались паузе в нелегкой своей жизни и были хороши к третьему дню, самому ответственному: урокам внешнего облика Ленина. О, это незабываемо для меня: едва ли не сотня Ленинов бродила по телетеатру, сидела в буфете, курила, сплевывала на пол. Все помятые, похмельные, однако именно это подвигало их к еще большей старательности походить на воплощаемый образ, все картавили, все  закладывали большой палец за жилетки, все говорили: «Батенька мой, а пошли бы вы за пивком». - «Да нет уж, батенька мой, вы помоложе-с, да-с, и это, смею заметить, архиважно в вопросах расплаты за вчерашнее», словом тут масса вариантов: актеры - народ импровизации, народ нерядовой, они успешно доказывали, что «Ленин и теперь живее всех живых», именно эти слова были девизом семинара.

Ну-с, батеньки мои, тема безгранична и пора ее суживать, иначе можно сорваться на зубоскальство, а Ленину и так несладко - до сих пор не похоронен, земля пока не принимает. Хватит анекдотов, ведь о самом главном мы еще не сказали.

А что главное?

А то, что русский народ, лишенный традиционной власти, никогда не примет никакую, в какие одежды она ни рядись. Удел нынешних правителей - быть оплеванными и осмеянными, другого не суждено. Как ни тщился агитпроп спасать Брежнева, как ни тужились господа литераторы рисовать образ, все зря. Хотя, кстати, сами-то прихлебатели живут прекрасно при ком угодно. Нынче их зовут халявщиками, чуть раньше кукурузниками. Но уж к личности «царя» Никиты, опять же его жалея, не обратимая. Важно, что никто ничего не сможет сделать с русским народом. Ну вот какая партия, какой президент смогут мне запретить любить восход или закат, степь или лес, осень или зиму, женщину, астры или флоксы, - мое это дело. В размерах народа все резко укрупняется. У народа есть нажитые тысячелетиями богатства, они нетленны, они духовны и ни золоту их не купить, ни мечу их покорить.

Есть Божья кара, и есть народная память. Кара свершается за отступничество с предначертанной народу дороги, а народная память - компас на этой дороге. Бывает, что компас отклоняется из-за внешних помех, тогда мастер возвращает ему верное действие. Обычно лечение бывает тем же средством, которое завело не туда. Русская зафранцуженная жизнь, уклонение от Православия были исправлены нашествием французов. Вернулось старчество, очистилось Православие, явился преподобный Серафим Саровский, о многом предупреждавший. Ни его не послушались, ни отца Иоанна Кронштадского не услышали, пошли за обольщением свободами, устроением земного рая, захотелось революции. И дождались и революции. Сейчас избрали желудок, а не душу, вот дождемся новой кары, ждать недолго, сейчас дело решается не веками, годами.

Семьдесят лет. А много ли это - семьдесят лет? Нам беспрестанно талдычат, что это огромный срок, что все потеряно, забыто, сказка! Семьдесят лет - срок ничтожный. Я еще помню старуху, которая дула на лампочку Ильича перед сном, чтоб загасить, а другая открывала форточку, когда говорило радио, чтоб нечистая сила не задерживалась в доме. Очень мудрые старухи. Вот и деды мои. Страшно мне представить, что я вырос бы без их участия в моей жизни. Оба они перестрадали. Одного, по отцу, раскулачили за то, что держал крохотную почтовую станцию между Уржумом и Шурмой на Казанском тракту. Все его взрослые дети, и мой отец, поехали с ним в Сибирь, хотя им предлагали отказаться от отца, они не отказались, слава Богу. Другого деда, по маме, посадили в тюрьму за то, что он в Пасху отказался работать.

Степень набожности дедушек мне не дано было знать, они, оберегали нас, богохульничать не позволяли, распевать всякие синеблузные тексты не давали, хотя и от комсомола не оттаскивали, видя, что в перевернутой жизни и это средство выживания. А труднее всего было моим родителям - детям кулаков и поповских прихлебателей, по такому ведомству они числились. Ничего, Бог не оставил, выжили.

Все наши писателей любых направлений сходятся в том, что у наших дедов и отцов была изумительная память. Да, так. Тогда учили не только наукам, но и нравственности. Что полезнее для души ребенка - заучить приключения насекомых на дне рождения мухи или же строки: «Помолясь, за книжку, дети, Бог лениться не велит»? Это из стихотворения «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно». Что душе полезнее: маршировать под речевку (речевка - это из пионерской терминологии, каждому пионеротряду полагалось иметь свою речевку), что полезнее - кричать под ногу: «Мы малы, мы юны, мы - дети коммуны» или же, вникая, читать: «Туманится в поле, темнеют леса, в селе за рекою звенят голоса. Придите, малютки, в наш светлый приют, здесь радость, здесь шутки, здесь счастье, здесь труд». Как не заметить, что радость, счастье и труд - синонимы.

Ах, мал я был разумом и закружен жизнью, вернуть бы то время, не отошел бы от дедушек, все бы слушал их, не переслушал. Досталось бы от них в наследство богатство нетленное, народное, божественное. Мало слушал! Осколки достались. Но осколки сверкающие.

Вот один из них:

 

- Здравствуй, дедушка родной,

Ты, я вижу, притомился.

Научи меня пахать,

Как учил меня зимою

«Отче наш» с утра читать.

 

И старик к сохе с молитвой

Внука за руку повел.

Внук, крестяшя, бороздою

За лошадкою пошел.

 

Смотрит издали на внука,

Смотрит дедушка седой.

И любуется глубокой

Проведенной бороздой.

 

Это от дедушки по маме. А вот от дедушки по отцу:

 

Наша жизнь - словно вскрик,

Словно птицы полет,

Что быстрее стрелы улетает вперед.

И не думает ни о чем человек,

Что он скоро умрет, и что мал его век.

 

Обокранное, оболваненное, оскверненное народное сознание уходило в молчание, в грубость, в матерщину, оно отбивалось от сатанинского наваждения частушками и переделкой официально непрерывно жужжащих и воющих текстов и мелодий, их как раз было слушать полезнее. Сказал вождь, что жить стало лучше, жить стало веселее, очень хорошо! Народ развивает эту мысль до логического конца: «Жить стало лучше, жить стало веселее, шея стала тоньше, но зато длиннее». Или: «... вшей стало больше, вши стали крупнее».

Помню наши детские считалки. Конечно, мы считались и так: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, будет резать, будет бить, все равно тебе водить». Ну и бесчисленные греки через реки и позднее привезенные из города «Шла собака по роялю...». Но главная считалка детства - это: «Ленин, Сталин, Полбубей ехали на лодке. Ленин, Сталин утонули, кто остался в лодке?» Новичок, которому рассказывали считалку-загадку, впервые отвечал: «Полбубей». Его восторженно и добросовестно били по лбу, что означало науку жить своим умом, не надеяться на утонувших вождей, затем считались снова и разбегались прятаться. Мы кричали в полный голос среди сельской улицы, и отлично помню, что взрослые, прослушав нашу считалку ни разу не сказали нам о ее политическом содержании. Замечали так: «Хоть громко-то не орите», - и шли дальше. Конечно, мы через пять минут снова орали в полную силу молодых легких. Было чем дышать - чистый воздух, чистая река, чистая нравственная, бесстрашная жизнь. Мы были в своей России. Скажут: прямо, так уж и бесстрашная? Отвечу: да, бесстрашная. Конечно, страхи нагонялись, но искусственно. Все-таки мы более боялись не газетных врагов народа, а леших. Пойти ночью на кладбище было доблестью. Конечно, бытовала и такая фраза: потянуть за язычок, то есть не надо болтать лишнего. Но ведь и в самом деле, зачем болтать лишнее, не надо лишнего, хватит необходимого. А про врагов народа надо вот что еще сказать, и вовсе не лишнее: где примеры народного одобрения расстрелов двадцатых годов? Может быть, под аплодисменты расстреливали митрополитов Киевского Владимира и Петроградского Вениамина в восемнадцатом году, может быть, весь народ требовал казнить вооставшихв Кронштате и в Тамбове? Когда шли судилища тридцатых годов, кого судили? Это особый разговор, но читая о процессах 30-х годов, видишь, что судили во многом палачей. Тухачевского, например. Неужели можно допустить, что никто в стране не знал о его чудовищных жестокостях по отношению к русскому народу? Или неужели еще рассказывать, как красный командарм Азин лично расстреливал сотни пленных, шел вдоль строя и стрелял, и его ординарцы, как официанты, подавали ему заряженные револьверы. И как он падал и бился в припадке, и кровавая слюна действительно бешеной собаки летела на френч с орденами Красной звезды?

Всего не перескажешь, но надо еще сказать, почему же я все вспоминал дудушек, а не бабушек? А Они у меня рано умерли. Бабушка по отцу умерла от истощения в сорок четвертом. Ее к нам привезли умирать, мама носила ее на руках в баню, бабушка лежала у печки, и мы боялись мимо нее ходить. Меня старшие перетаскивали, как котенка, на руках по-за печкой. Вторая бабушка, по маме, вся изработалась до того, что была почти бесплотная, сухонькая, в белом платочке. Помню ее ласковый шелестящий голос и легкое прикосновение к голове. Обе Александры. Одна Ивановна, другая Андреевна. «За всю жизнь, - вспоминает моя мама, - сказала я одно-единственное нехорошее слово». - «Какое?» - «Мы просились в другую деревню на вечерку, а она не отпустила. Поздно. И я ей сказала: «Ох, ты Андревна-гневна!» Всегда себя за это казню».

И последнее, что касается покаяния русского народа. Оно в одном - в богоотступничестве. В посте и молитве. Другого покаяния не надо навязывать. Ни перед кем мы не виноваты.

- Дали бы русскому народу хоть сто лет спокойно пожить, - говорил перед смертью отец.

Какое та, уж хоть бы год.

1998г.