Зуд суррогатности

Вместо эпиграфа

«Окончив строительство и на бессчетные века избавившись от Ёроол-Гуя, старик Тэнгэр вернулся к алдан-тэсэгу, чтобы наконец вкусить отдых. Но оказалось, что место на алдан-тэсэге занято - пока хозяина не было, мелкий жирх вполз на вершину и разлегся поперек алдан-тэсэга. Тэнгэр наклонился и дунул, чтобы очистить место, но жирх вцепился в сиденье всеми своими ножками, которых у него много больше, чем нужно для ходьбы, и не слетел. Тэнгэр хотел раздавить непрошенного гостя пальцем, но жирх сказал ему:

- Я вонючий жирх, и если ты раздавишь меня, то благоуханный алдан-тэсэг станет смердеть во веки веков. Будет ли тебе приятно думать о вечном среди вони?

- Тогда сойди с алдан-тэсэга сам, - сказал Тэнгэр.

- Ни за что! - заявил жирх. - Вы, могучие и бессмертные, могли только драться друг с другом. Ну так деритесь, а миром управлять стану я.

- Ну уж этого не будет! - сказал Тэнгэр. Он спустился вниз и сорвал пучок свежей травы, чтобы смахнуть жирха долой. Но пока Тэнгэр ходил, кончилось малое время жирха, и он умер. Тэнгэр взглянул на дохлую тварь и понял, что ему уже никогда не победить жирха. Пусть он мал и мерзок, но он был на алдан-тэсэге и вонял оттуда на всю вселенную, и умер там, никем не выгнанный, а значит - непобежденный. И те твари, чья жизнь ещё короче, чем у жирха, верили, что миром с давних пор и до скончания веков правит царственный жирх, да пребудет вечно сухой дюжина дюжин его цепких лапок»

(Святослав Логинов «Многорукий бог далайна»)

 

1. Лирическое отступление о камешках

Речь в этом эссе (нисколько не претендующем не только на научную, но даже и на философскую академичность) у нас пойдёт преимущественно о сугубо социальных вещах, таких как сословность, брак, гендер, этническая и конфессиональная идентичность. Однако, чтобы не шокировать и не отвратить читателя сразу и дать ему время адаптироваться к ходу нашей мысли начнём мы издалека. С чего-нибудь простенького и безобидного. Ну, скажем, с красивых камешков.

Испокон веков одним из самых дорогих и ценимых людьми камней был алмаз - минерал не только весьма редкий, но и уникальный как своей твёрдостью, так и блеском при огранке. Начиная с XIX века учёными предпринимались попытки синтезировать алмаз искусственно, в 50-х годах XX века синтезировать искусственный алмаз, наконец, удалось (есть данные, что впервые это удалось ещё в конце XIX века Джеймсу Хэннею, но официально его синтез считается мистификацией). Сначала искусственные алмазы были очень низкого качества, получались только совсем мелкими и могли использоваться лишь в технических целях. Однако по мере совершенствования технологий стало возможным получать искусственные алмазы всё более высокого качества и всё большего размера. Возник вопрос о возможности распознавать их и отличать искусственные алмазы от натуральных. При этом технологии совершенствуются параллельно: одни специалисты (связанные с добывающими компаниями) изобретают всё более тонкие и чувствительные методы выявления отличий, другие (те, что занимаются синтезом) - способы даже эти самые тонкие и едва уловимые различия устранить.

Интерес добывающих компаний (конечно, прежде всего, «Де Бирс») к возможности отличить настоящий камень от искусственного очевиден: возможность всё более дёшево создавать алмазы всё менее отличимые от натуральных, для добывающих компаний означает полный крах бизнеса. Но намного важнее, сложнее и интереснее другой вопрос: почему проблема естественного или искусственного происхождения камня волнует покупателя? Ведь если камни обладают полностью идентичными свойствами и качествами, какая, в сущности, разница был ли физико-химический процесс, их создавший, спонтанным или целенаправленным? Два камня идентичны. Природный камень - точно такой же продукт физико-химических реакций, что и искусственный. Речь ведь идёт не о похожем заменителе, не об отполированной стекляшке или даже фианите, имеющем почти алмазный блеск, но совсем другую химическую природу. Речь идёт о совершенно настоящем и полностью идентичном камне, просто созданном не спонтанными природными условиями, а условиями, воспроизведёнными искусственно и целенаправленно человеком. И, тем не менее, несмотря на эту полную идентичность, человеческое сознание воспринимает искусственный алмаз как ненастоящий, поддельный. И очень интересно разобраться - почему?

Очень похоже на то, что мотив здесь точно тот же самый, который определяет различие между оригиналом картины и копией, сколь бы копия ни была неотличима от оригинала. То есть за естественными камнями (пусть и в неосознанной, глубоко подсознательной форме) признаётся статус оригинала творения, а не простого результата физико-химического процесса, который можно воспроизвести в искусственных условиях. Отношение к натуральному, естественному камню как к оригиналу творения как раз и делает естественность синонимом подлинности, настоящности, создаёт вокруг творения ореол особой сопричастности Творцу. И в самом деле, если камень - это не просто продукт воспроизводимых физико-химических реакций, а творение, то помимо грубой материальности, физико-химических свойств и кристаллической решётки атомов, в нём ещё есть особая «душа», делающая его «живым» и неповторимым, особая энергия (не в физическом, но и не в вульгарно-оккультистском значении, а в значении, принятом в богословии - божественная светоносная энергия, разлитая во всём сотворённом мире), особый индивидуальный для этой частички творения след благодати Творца.

Конечно, представления об «энергетике камня» сегодня донельзя опошлены вульгарным оккультизмом и магическим утилитаризмом в стиле «повесь на шею - будет удача» или «положи на щёку - зубы болеть не будут». Однако в самом по себе представлении об особой благодати и о своего рода «одушевлённости», «одухотворённости» камня как частички творения нет ничего, что противоречило бы Христианству. И, пожалуй, не будет противоречить Христианству даже система, устанавливающая соответствие камней положению планет на небе - если, конечно, эта система не используется в магических целях, т.е. для достижения манипулятивной власти над материей посредством оккультного ритуала. Это, впрочем, вопрос спорный. Важно, однако, другое: то, что в искусственном камне этой одухотворяющей печати Творца нет. В этом смысле искусственный камень мёртв, не имеет «души», воспринимается как «зомби», как «монстр доктора Франкенштейна» - совсем как живой, а на самом деле не живой.

На самом деле за отвращением, которое многие люди испытывают к искусственным камням, стоит именно этот комплекс представлений. Но налицо и диаметрально противоположный мотив: тяга к искусственному. И, продолжая разговор на примере камней, если прокаливание янтаря, скажем, ещё можно объяснить рациональными мотивами (действительно, калёный янтарь чисто эстетически красивее термически необработанного - повышается его прозрачность и возникают искрящиеся трещинки), то уж окраску агатов в заведомо ненатуральные цвета едва ли можно объяснить стремлением улучшить их декоративные качества. Можно, конечно, объяснить это уродование камня исключительно полным отсутствием даже минимального вкуса и эстетического чувства у массового потребителя, под запрос которого подстраивается производитель. Но, по-видимому, дело здесь не только в дикарском пристрастии ко всему яркому и безвкусно-цветастому, а в тяге именно к искусственности и противоестественности как таковой, к уродованию и безобразию в буквальном смысле этого слова (обезображиванию, т.е. извращению и разрушению образа). В этом есть прямое родство с деятельностью компрачикосов, которые покупали детей и специфическим образом уродовали их, чтобы потом выставлять уродцев в цирке на потеху публике. В этой подсознательной и иррациональной тяге к безобразию, к искажению и надругательству над образом творения, можно не без основания заподозрить мотив скрытого богоборчества. Впрочем, в данном случае форма его несёт печать пародийности и дурновкусия.

Вернёмся, впрочем, от изуродованных обработкой агатов к вещам более серьёзным - к искусственным алмазам, рубинам, сапфирам и прочим драгоценным камням, которые по мере совершенствования технологии становятся всё более неотличимы от натуральных. И здесь уже заподозренный нами богоборческий мотив, мотив вызова, бросаемого Творцу, принимает гораздо более серьёзную форму и воплощение. Впрочем, предвидим возражение со стороны атеистов: причём, мол, здесь, богоборчество и вызов, прагматика и ничего более. Успешная попытка нужную и полезную вещь (используемую далеко не только в ювелирном деле) сделать дешёвой и доступной. Допустим. Но что сказали бы те же самые люди о технологии совершенного и идентичного копирования авторских произведений искусства, скажем, к примеру, картин известных художников? Понятно, что копии и репродукции с них делались и делаются - речь не об этом. Речь о возможности такого копирования, при котором копию в принципе невозможно отличить от оригинала в силу их абсолютной идентичности. Такой же, как идентичность копии файла. И вот здесь и закон, и общественное мнение всецело против такой технологии: это же нарушение авторского права, мошенничество, изготовление фальшивки! То есть человеческое авторское право неприкосновенно и технология идеального копирования человеческого произведения фактически криминальна. Эксклюзивность человеческого творения никого не бесит и не выводит из равновесия, и даже как раз наоборот, вызывает неприятие как раз мысль о нарушении этой эксклюзивности. А вот идея нарушить эксклюзивность божественного творения и доказать, что мы можем создавать принципиально неотличимые по всем показателям копии, вызывает прямо-таки зуд и творческий нетерпёж.

Заметим при этом, что если отличение натурального камня от искусственного может иметь рациональное обоснование (та самая вера в особую запечатлённую в творении благодать Творца), то ревностная защита от «подделки» человеческого произведения - чистой воды фетишизм.

Итак, отметим пока только одну простую вещь. Есть столкновение двух ценностных позиций. Первая состоит в убеждённости, что между естественным и искусственным всегда существует качественный разрыв: естественное - это «настоящее», искусственное - «поддельное». За этой убеждённостью на самом деле стоит далеко не всегда осознанная и отрефлексированная и, подчас, глубоко подсознательная вера в то, что натуральная, естественная вещь помимо грубой материальной составляющей несёт в себе некие благие «тонкие энергии» (своего рода отсвет благодати Творения), физическими, экспериментальными средствами не различимые и не выявляемые, но, тем не менее, реальные и, более того, воздействующие на человека или даже взаимодействующие с ним. Вторая ценностная позиция состоит как раз в том, что в природе нет ничего такого, что мы не могли бы в точности создать сами, что есть только физико-химический процесс, который мы можем в точности воспроизвести. И есть результат этого процесса - конкретная физико-химическая структура, в которой нет ничего «потустороннего» и которая, поэтому, может быть воспроизведена с абсолютной идентичностью и неотличимостью от спонтанно возникшего в природе образца. Отметим, что эта позиция, на вид чисто утилитарная и рационалистическая, в то же время наделена своеобразным (по накалу - почти религиозным) пафосом отрицания чего бы то ни было неподвластного человеческому сначала познанию, а затем - творению.

Наличие этого скрытого пафоса весьма нехарактерно для равнодушного теплохладного безверия, и в гораздо большей степени наводит на мысль об «атеизме» как скрытой форме богоборчества, об утверждении «гуманизма» (антропоцентризма) как о, пусть подсознательно, бросаемом вызове. Невольно вспоминается известный анекдот про практические занятия на школьном уроке атеизма: запрокинуть голову к небу и покричать, что Бога нет.

 

2. «Великая» французская революция

Т.н. «великая» французская революция (хотя какое может быть величие в дегенерации, даже если это дегенерация исторического масштаба?) имела, конечно, значение исторического рубежа. И, хотя, общество предреволюционной Франции «старого порядка» уже вовсе не было не только средневековой феодальной теократией, но даже по-настоящему сакрализованной монархией, хотя это общество, безусловно, выродилось и в духовном и даже в приземлённо моральном смысле и само породило уродство революции, это общество всё ещё несло в себе принцип сословности. Французская революция с её лозунгом «свобода, равенство, братство» (кажется, за всю историю человечества не было выдумано лозунга пошлее и вульгарнее) была по преимуществу революцией против принципа сословности. И для того, чтобы понять значение рубежа между обществом «старого порядка» (то есть, сословным) и обществом «нового порядка» (бессословным), необходимо вернуться к социальным формам, воплотившим в себе принцип сословности в наиболее полном и совершенном виде.

Предельное воплощение и реализация принципа сословности - это, конечно, кастовое общество традиционной брахманистской Индии. Обычно под принципом сословности понимается система дифференцированных, неодинаковых комплексов прав (привелегий, свобод) и обязанностей, определяемых происхождением. Индийская кастовая система в этом смысле превосходила собственно сословную: в ней вообще не было прав и свобод как таковых, да и «обязанностей» в привычном секулярно-юридическом смысле - тоже. Касты отличались не столько правами и обязанностями, сколько функциями. По существу всякая деятельность представляла собой сакральный ритуал; труд каждой касты, направленный на поддержание и воспроизводство жизни общества в целом, представлял собой по своему смыслу классическое ритуальное жертвоприношение.

Как известно, согласно индуистским представлениям четыре основные варны возникли из тела принесённого в жертву и расчленённого первочеловека Пуруши: из его уст произошли брахманы, из рук - раджаньи (они же кшатрии), из бёдер - вайшьи, а из ног, запачканных в грязи - шудры (иногда добавляют, что из самой грязи произошли чандалы, неприкасаемые, но они уже не относятся к категории собственно людей и рассматриваются скорее как нелюди). В другой версии мифа варны создаёт Брахма из частей своего тела - причём тех же самых. Обратим внимание, что ни люди, ни даже варны в целом не рассматриваются здесь как самостоятельный автономные существа - они лишь части единого организма, традиционного общества в целом.

Между варнами существуют безусловно иерархические отношения. Руки, ноги и иные части тела подчиняются голове. Может ли быть при этом ситуация, когда голова - глупая и больная, а руки и ноги - превосходные, сильные, здоровые и тренированные? Конечно. И больная голова - несчастье для всего тела. Но даже самая глупая и больная голова всё равно с функциями головы справится лучше, чем самые лучшие руки. Обратим пристальное внимание на эту логику: «руки» в принципе не могут «выслужиться» в «голову». Также как клетка печени не может быть за образцовое исполнение своих функций произведена в нейроны. Это разные природы. Иерархические отношения между ними - это не лестница «чинов и званий», которые можно заслужить или хотя бы к этому стремиться, а изначально раз и навсегда данные послушания, роли в религиозном ритуале. Это разные судьбы и разные роли в сакральном ритуале жизни общества. Крестьянин может быть превосходным крестьянином, а царь - очень плохим царём, но это не отменяет того, что царь - это царь, а крестьянин - это крестьянин. Нет места для честолюбивых притязаний и устремлений, есть только от рождения определённая форма служения. Не только принадлежность к варне, но и конкретная профессия - это судьба.

Для «современного» человека это звучит ужасно, выглядит чудовищной несправедливостью. Но для человека традиционного индийского общества это был естественный порядок вещей. Переживать, что родился шудрой, а не кшатрием было столь же нелепо, как переживать, что родился человеком, а не священной коровой или птицей. Сама постановка вопроса «а ведь я мог бы родиться брахманом» была невозможна, потому что «тогда это был бы уже не я». В точности по известной поговорке: «если бы у бабушки была борода, это была бы уже не бабушка, а дедушка».

Европейская сословная система, даже в лучшие годы средневековой феодальной теократии никогда не доходила до такого совершенства, имея относительно много «вертикальных социальных лифтов» и возможностей индивидуального выбора профессии и судьбы. Тем не менее, сам принцип сословности был тем же самым: происхождение определяло (пусть не столь безусловно) характер служения, из которого уже вытекал необходимый для исполнения этого служения набор прав и обязанностей. Но, подчеркнём это: по существу (по крайней мере, в идеале) тот или иной труд рассматривался не как ярмарка тщеславий и даже не как поле для самореализации, а как послушание. В том буквальном значении, которое даже в нашем мире сохранилось в монастырской, а отчасти даже в приходской церковной жизни. То есть как форма религиозного служения, которое подлежит исполнению, а не рассуждению о том, хочу я его исполнять или нет, приятно оно или нет, выгодно или нет. Оно дано не для того, чтобы «раскрывать индивидуальность» то есть раскрепощать «самость», а как раз для того, чтобы смирять её.

Но тут может быть задан естественный вопрос: а как же свобода воли, которая является одним из существеннейших положений Христианства? Как же быть с тем, что Христианство есть религия свободы? Ответ на этот вопрос на самом деле прост. Христианская свобода - это моральная свобода выбора. Это свобода либо нести свой крест со смирением, либо отказаться от него. Но это отнюдь не свобода выбирать себе крест. Иными словами, человек может нести данное ему послушание тщательно и образцово, может нести его плохо, а может и вовсе не нести, но он не может выбирать, какое послушание ему нести, потому что не сам он себе его назначает. Иначе, оно не было бы послушанием, а было вещью диаметрально противоположной - самоволием.

Может быть задан другой вопрос: не лучше ли для интересов дела, чтобы каждый занимался тем, к чему у него лежит душа и к чему он чувствует призвание и влечение? Возможно, действительно, с точки зрения эффективности и производительности это и так (хотя и это на самом деле сомнительно). Однако конечным критерием для традиционного общества является не эффективность и производительность труда, а его религиозная осмысленность и целесообразность. Смысл труда не в том, чтобы было как можно больше продуктов (излишек не только не нужен, но и просто вреден, поскольку он развращает человека, порождает праздность и разрушает само традиционное общество - не случайно во многих культурах возникающие имущественные излишки ритуально уничтожались), а в исполнении данного труда именно как сакрального, религиозно освящённого действия.

В Европе «старого порядка», впрочем, этот содержательный смысл сословности уже был в значительной степени извращён. Даже в Средние века религиозный смысл сословности в реальной жизни подвергался отдельным искажениям и извращениям. Здесь можно вспомнить и латинское духовенство, не брезговавшее подчас всеми удовольствиями светских сеньоров, и симонию, и возникшую уже в позднем Средневековье практику торговли индульгенциями. Это же относится к некоторым феодальным привилегиям, как, к примеру, право охоты на крестьянских полях, которое, конечно, не только не было оправдано дифференцированностью «кастового» служения, но и прямо развращало рыцарство. Отметим, что в этом плане японский обычай, разрешавший самураю опробовать новую катану на любом подвернувшемся крестьянине, был гораздо более оправдан, так как служил не удовольствию и развлечению и не услаждению сословного чванства и гордыни, а вполне ясной функциональной необходимости.

По мере перехода от Средневековья к Новому времени эти извращения смысла сословности из отдельных явлений переросли в общий принцип. Вместо принципа различия сакральных функций, сословность переродилась в привилегию господствующих сословий жить и развлекаться в своё удовольствие, удовлетворяя все свои похоти за счёт большинства общества. Естественно, что в этой ситуации и третье сословие не могло не заметить, что служит уже не сакральному порядку, а роскоши и праздности выродившегося в паразитический слой дворянства. Накануне французской революции (как, впрочем, и английской) «приобретение дворянства» разбогатевшими простолюдинами стало обычным делом, причём даже не путём воинской доблести, государственной службы или иного доказательства своего персонального соответствия функциональным критериям этого сословия, а путём банальной покупки соответствующих дворянскому титулу сословных привилегий. Естественно, что в таких условиях принцип сословности стал восприниматься как принцип паразитизма и несправедливости. То есть развращённое состояние (жизнь не в исполнении долга, а в свободе наслаждений) господствующих сословий стало предметом обострившейся похоти всего общества. Прорыв разбухшего гнойника этой массовой похоти и был «великой» французской революцией, создавшей то качественно новое (антитрадиционное) общество, в котором мы имеем сомнительное удовольствие жить сегодня.

Ликвидация сословности сделала высшей ценностью индивидуальную свободу от условий и обстоятельств рождения, от детерминизма заданных социальных ролей и социальной судьбы. Отметим и запомним этот момент - ибо в нём ключ к пониманию всех последующих извращений современного общества, включая феминизм, легализацию и торжество педерастов, трансвеститов, транссексуалов и прочих извращенцев. Именно так: высшей ценностью была объявлена свобода выбора в определении своей судьбы, призвания, профессии, а затем - и образа жизни, моральных ценностей и т.д. Постмодерн в этом смысле есть не более и не менее, как просто полное завершение траектории деградации Модерна, окончательное завершение процесса разрушения норм и несущих конструкций Традиции (которые в Модерне ещё оставались, хотя и непрерывно умаляясь).

Если для религиозного общества Премодерна (при всей сомнительности объединения в этом общем понятии принципиально различных цивилизаций) высшей ценностью было поддержание естественного (богоустановленного, традиционного) порядка вещей, подчинение человеческой «самости» этому порядку и жизнь как исполнение послушания, то Модерн провозгласил диаметрально противоположные «ценности» - ценности гедонистического удовольствия (культ потребления), корысти, наживы и «самореализации», понимаемой в смысле предельной гордыни и утверждения своей «самости». Мерилом человеческой деятельности стал успех на всеобщей ярмарке наслаждений и тщеславия.

Любые рамки, сдерживающие «свободу самореализации» индивида, были объявлены злом. Отсюда и подсознательная ненависть «современного человека» ко всему естественному (существующему независимо от человеческой воли, не человеком установленному и созданному) и тяга к искусственному, столь услаждающему гордыню человека, пытающегося вознести своё ничтожество на божественный трон. Отсюда растут девизы современной эпохи «Я сам определяю свою судьбу», «Я выбираю то, что Мне нравится», постепенно переходящие в рекламный слоган «ведь ты этого достойна». Отсюда исступлённая и иррациональная тяга разрушить все естественные и традиционные основания социальной жизни. И отсюда же ярая ненависть к религии, сохраняющей противоположную систему ценностей. Богоборческий мотив утверждения своего «Я» здесь совершенно очевиден, поэтому не стоит удивляться, что разрушение сословного общества не просто сопровождалось, а шло под знаменем воинствующего и яростного антихристианства.

 

3. Немного о браке

«Современный» человек в качестве популярной страшилки знает, что в обществе «старого порядка» брак заключался далеко не всегда по выбору самих брачующихся. Браки королей и крупных феодалов определялись интересами «большой политики», браки дворянства и купечества - семейными и родовыми интересами, в среде крестьян и городского простонародья вопрос зачастую по своему разумению решали родители. Чувства самих молодых, если и принимались в расчёт, то зачастую в последнюю очередь. И такой порядок (из которого, конечно, всегда были исключения, но на то они и исключения) до слома обществ «старого порядка» был нормой.

Для «современного» человека это одно из свидетельств неразумности и бесчеловечности «старого порядка», который не оставляет человеку свободы даже в самой что ни на есть личной жизни и ставит семейное счастье в зависимость от слепой игры случая. Между тем, брак (зачастую не по выбору молодожёнов заключённый) в обществе «старого порядка» был намного прочнее, устойчивее и надёжнее, нежели в обществе современном, в котором он вообще переживает глубочайший кризис как социальный институт и в наиболее «продвинутых» обществах уже практически вытеснен банальным блудным сожительством без взаимных обязательств. На первый взгляд, это кажется парадоксом, но на самом деле глубоко логично и закономерно.

Обратим внимание на мотивацию брака в обществе традиционном и антитрадиционном. В обществе «старого порядка» брак (действительно, зачастую заключаемый не по выбору брачующихся) опять-таки рассматривался не как источник личного благополучия, счастья, психологического комфорта. При этом брак, конечно, мог быть счастливым или не счастливым, супруги могли в большей или меньшей степени «подходить друг другу», но не это было мерилом оценки брака. Счастье и комфорт не были целью брака, и потому от брака и не ожидалось, что он должен непременно быть счастливым. Брак рассматривался как долг и послушание, которое просто нужно достойно исполнять. Долг может быть тяжёлым, неприятным, даже мучительным, но он не может быть неправильным или ошибочным. Он просто требует исполнения. И потому вопрос «а подходим ли мы друг другу?» вообще не стоял и не имел значения. Таинство заключено и не зависит от воли людей. Не ими и не по их выбору союз заключён - не им его и расторгать. Дальше вопрос может стоять только о том, как наилучшим образом наладить совместную жизнь. В России, например, коллективный опыт народа по организации семейной жизни выкристаллизовался в книгу «Домострой», в соответствии с которой жили многие поколения семей, доказавших жизнеспособность заключённых в ней норм и принципов.

Совсем иное дело, когда брак заключается свободно по выбору самих брачующихся. В этом случае возникают три важных момента, которые в традиционном обществе были практически сведены к минимуму (их акцентирование в куртуазных рыцарских романах не должно вводить в заблуждение: литературная привлекательность сюжетов, в которых страсть противопоставляется рыцарскому и семейному долгу, как раз и определялась их противоположностью по отношению к повседневной реальности; впрочем, с другой стороны, литература такого рода в определённом смысле предваряла восстание против норм традиции). Во-первых, в этом случае брак является свободным выбором двух людей, а, раз есть выбор, то этот выбор может быть ошибочным. Если есть выбор, то с неизбежностью встаёт вопрос: правильно ли этот выбор совершён, нельзя ли было выбрать лучше? Во-вторых, если источником и основанием брака является воля и выбор людей, то возникает мысль о возможности по воле тех же людей его и расторгнуть. И, в-третьих, целью такого брака становится обретение счастья, комфорта, удовольствия. От брака уже требуется, чтобы он непременно был счастливым и удачным (иначе он просто не отвечает тем целям, ради которых заключался). Но, поскольку ощущение счастья всегда изменчиво и непостоянно, то с неизбежностью основание брака рано или поздно оказывается поставленным под сомнение: «А полностью ли мы счастливы?», «а действительно ли мы подходим друг другу?», «а на самом ли деле мы любим друг друга или нам только показалось?». Ценность и оправданность брака оказывается под сомнением в зависимости от сиюминутных изменчивых эмоциональных ощущений и восприятий. А, поскольку идеальных отношений и постоянного счастья на самом деле не бывает, с неизбежностью встаёт вопрос о совершённой при выборе партнёра ошибке. Тогда совершённое таинство и взаимные клятвы становятся и начинают восприниматься как препятствие к исправлению совершённой ошибки. Ошибка выбора, исправить которую нельзя из-за нерушимости заключённого союза, становится трагедией, лишающей людей всякой надежды на счастье (иллюзорность этого счастья, разумеется, в этом случае не осознаётся и не воспринимается из-за ощутимости, осязаемости и несомненной реальности преграды, закрывающей путь к нему).

Исходя из этого естественным образом возникает отвержение и неприятие традиционного брака (как таинства и нерушимой клятвы взаимной верности, а также общественного мнения, делающего развод социально неприемлемым), т.к. они теперь воспринимаются как ограничение свободы и нелепый предрассудок, мешающий в случае допущенной ошибки устранять препятствия на пути к цели брачных отношений - счастью, удовольствию и комфорту. Возникает десакрализованный, «целесообразный» гражданский брак (в исходном значении этого слова, т.е. брак официально заключённый, но без церковного таинства), представляющий собой по существу рациональный договор и предполагающий право и установленный порядок расторжения этого договора на случай, если он не оправдается. Однако брак-договор неустойчив, так как, изначально подразумеваемая возможность и взаимное право на развод, он с самого начала меняет парадигму восприятия супругов. Теперь, зная о возможности развода, супруги вынуждены эту возможность постоянно учитывать. Независимо от того, распадётся брак или дотянет до смерти одного из супругов, в каждый момент своего существования он уже подразумевает временность отношений и автономность партнёров, необходимость учёта ими возможности расторжения союза.

Следовательно, возникает всё меньше желания вмешивать в семейные отношения третейского судью в лице государства и принимать на себя сложные и запутанные юридические обязательства. Настоящий гражданский брак вырождается в то, что называется «гражданским браком» сегодня, т.е. в относительно долговременное сожительство вообще без заключения брака и без формальных взаимных обязательств. Возникает идея «пробного брака» т.е. временных пробных отношений в ходе поиска «действительно подходящего» партнёра. Поскольку идеала не бывает, а чем больше свободы на пробу, тем меньше груз ответственности выбора, «поиск идеала» из целенаправленного процесса становится просто длящимся состоянием. Цель эфемерна, а весь кайф в самом процессе смены и разнообразия партнёров, в «свежести» и новизне «не успевающих приедаться» отношений. Брак как институт на этом этапе распадается вообще, а общество деградирует до состояния промискуитетного стада, в котором неразборчивый, беспорядочный животнообразный блуд становится повседневной нормой и перестаёт восприниматься как нечто неподобающее.

Отметим, что всё это - неизбежные последовательные шаги, начинающиеся с идеи «брака по любви» и личной свободы брачующихся в выборе «спутника жизни». Красивая, на первый взгляд, идея с неизбежностью, в конечном счёте, реализуется в форме полного скотства и утраты той грани, которая отличает человека от животного.

Заметим в скобках, что абсолютно аналогична ситуация с «освобождением» искусства от рамок религиозно-метафизического канона. То, что начинается ренессансной «свободной эстетикой», то с неизбежностью заканчивается, в конечном счёте, «чёрными квадратами» и современными «инсталляциями», потому что «освобождение» от канона метафизического с неизбежностью перерастает в «освобождение» также и от канона эстетического. При этом, утратив рамки своей определённости, искусство перестаёт быть искусством и сводится к любому авторскому самовыражению, вплоть до сугубо физиологического.

 

4. Споры о нации: примордиализм и конструктивизм

Исторически принадлежность человека к тому или иному народу (по-латински - нации, по-гречески - этносу) воспринималось как безусловная и самоочевидная данность, определяемая принадлежностью его родителей. У некоторых народов (как, например, у большинства индоевропейцев, а также у тюркских народов) этническая принадлежность наследовалась по отцу, у других (как, например, у евреев) - по матери. На деле эти различия не имели существенного значение, так как в подавляющем большинстве случаев отец и мать принадлежали к одному народу, а смешанные, межэтнические браки, во-первых, были редкостью просто в силу низкой социальной мобильности, а, во-вторых, в большинстве случаев не приветствовались или даже просто осуждались. Свою роль играла неразвитость транспорта, наличие межплеменных, а затем государственных границ, языковые, религиозные, культурные и поведенческие барьеры. В итоге степень репродуктивной изоляции этнических сообществ друг от друга, была хотя и не абсолютной, но весьма высокой. При таком уровне изоляции народы (этносы) зачастую воспринимали себя как кровнородственные общности, то есть совокупность потомков единого общего предка. Такой взгляд на природу этничности мы видим в Библии, в Повести Временных Лет и множестве иных исторических источников, зафиксировавших взгляд самих представителей различных народов на природу феномена этничности.

Разрушение традиционного общества и множества изолирующих социальных барьеров при переходе к капитализму, формирование национальных буржуазных государств, резкое повышение внутри них горизонтальной социальной мобильности, перемещение значительных масс населения, урбанизация, отмирание диалектов и местных культур привели к переосмыслению понятия нации. Возникло представление о гражданской нации, то есть общности, возникающей по воле людей в рамках парадигмы т.н. «общественного договора». При этом понятия народ, этнос и нация, которые прежде на разных языках означали одно и то же, оказались разведены и даже противопоставлены. Нация на западе стала пониматься как совокупность граждан одного государства (со сменой гражданства меняется и национальная принадлежность), в то время как под этничностью всё ещё понималась принадлежность к естественно возникшим общностям, передающаяся по наследству. В СССР в рамках идеологии марксизма было принято иное определение нации, сформулированное И.В. Сталиным в статье «Национальный вопрос и ленинизм», а именно: «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности четырех основных признаков, а именно: на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности специфических особенностей национальной культуры». При этом стало постепенно возникать ещё и тонкое различие между понятиями «нация» и «национальность».

Между тем, на Западе в начале - середине XX века вызрел проект радикального отрицания либерально-просвещенческих парадигм на основе обращения к народнической романтике и мифологизации понятия нации (вплоть до его фетишизации в германском нацизме) и придания ему чисто биологического, генетического, расового смысла. Эти тенденции возродили, хотя и в принципиально новом виде, архаичное представление о нации как об общности кровно-родственной природы. Поражение фашистских и нацистских режимов во Второй Мировой Войне вновь качнуло маятник в противоположную сторону. Возник долгосрочный идеологический трэнд социальной фобии в отношении любой констатации биологических различий между людьми и, тем более, биологической детерминированности принадлежности к той или иной общности. В итоге не только понятию нации был вновь придан чисто договорной и юридический характер как синониму государственного гражданства, но и понятие этничности подверглось постепенному разложению.

На смену примордиалистскому подходу в определении национальной принадлежности пришёл подход конструктивистский. Примордиализм в той или иной форме утверждал объективность и детерминированность принадлежности человека к определённой нации. В наиболее радикальных формах эта детерминированность понимается как биологическая, кровно-родственная, генетическая, в более умеренных - как культурная, языковая, поведенческая или экономическая. Напротив, конструктивистский подход предполагает, что национальная принадлежность определяется субъективной самоидентификацией: в умеренных формах - коллективной, в радикальных формах - сугубо личной и индивидуальной.

С одной стороны, со стороны элит и политтехнологов возникает вполне понятное стремление вписать социальную категорию нации в общую парадигму техногенного, манипулятивного мировоззрения, сделать её предметом инженерного оперирования и конструирования. По существу здесь мы имеем точно ту же диспозицию, которая была рассмотрена в первой главе настоящей работы применительно к натуральному и искусственному камню и различиям между ними. Для примордиалиста (в идеале - человека традиции) различие между естественным образом сложившейся национально-этнической общностью и общностью искусственно сконструированной самоочевидно и соотносится с категориями настоящего и поддельного, подлинного и суррогатного. Для конструктивиста (в идеале - технократа и социального инженера) любая нация является продуктом социального и мифологемного конструирования. Различие лишь в том, что социоинженеры прежних эпох (жрецы, правители, вожди) осуществляли конструирование этносов в условиях недостатка точных научных знаний в областях социологии, коллективной психологии, психоанализа, лингвистики и т.п., а потому во многом вслепую, по наитию, интуитивно или эмпирически, методом проб и ошибок. Современные же социоинженеры делают ровно то же самое, только имея в руках точные научные знания и технологии.

Такова одна сторона конструктивистского пафоса - фаустовский, богоборческий мотив технократических элит, утверждающих свою волю оперировать и манипулировать человеческим материалом, по своей воле собирая и разбирая этносы подобно игре в конструктор. Другая сторона того же пафоса - это мотив неограниченной индивидуальной свободы у человека массы, который воспринимает как личное оскорбление и как «фашизм» практически любую идентификацию, не зависящую от его «свободного выбора» - начиная от цвета волос и заканчивая половой принадлежностью. Одна только мысль о детерминированности и объективной заданности его идентичности (будь эта заданность биологической, исторической, социокультурной, экономической или какой угодно ещё) вызывает у «современного» человека натуральную истерику и стремление сломать эту идентичность совершенно независимо от её вредности или полезности. Она должна быть разрушена даже не потому, что мешает человеку по какой-либо рациональной причине, а просто по факту её оскорбительности для современного понимания индивидуальной свободы.

Именно отсюда и происходит яростное стремление к искусственности, произвольности, условности и конвенциональности любой идентификации, включая национально-этническую. Причём, если национальная идентичность на современном Западе понимается как синоним государственного гражданства, то искусственно отделённая от неё этничность - как предмет вообще сугубо личной, индивидуальной самоидентификации. То есть с точки зрения восторжествовавших принципов, к примеру, этническим немцем должен быть признан сын китаянки и негра, если только он сам внутренне ощущает себя или хотя бы внешне декларирует себя немцем. Отсюда всего один шаг к итогам предпоследней переписи населения в России, по которым в стране были зафиксированы не только этнические скифы, но и эльфы с хоббитами. Можно счесть это не более чем молодёжным стёбом над государством и его бюрократией, но суть дела состоит в том, что в соответствии с парадигмами постмодерна граница между серьёзным ответственным заявлением и стёбом, заведомым фарсом и эпатажем полностью стирается. Любое утверждение и любая идентичность начинают содержать в себе изрядную долю самоиронии и самоотрицания. В результате любая идентичность - и, прежде всего, национальная и этническая - становится по существу сугубо ролевой и игровой. Любое неприятие этой игровой парадигмы жизни и апелляция к серьёзной определённости и ответственности вызывает у массового «современного» глубоко инфантильного и психически дегенерированного человека (Homo Ludens) по-настоящему истерический протест, тесно связанный с устойчивой мифологемой-страшилкой под названием «фОшЫзьм» (не путать с реальным историческим фашизмом).

 

5. «Гендер» как «социальный пол»

Аналогично целенаправленному разрушению национальных, этнических и расовых идентичностей не просто идёт процесс, а последовательно реализуется программа разрушения, «запутывания» идентичности половой. Достойные внимания свидетельства этого в своей статье «Анатомия Гендера, или страшная сказка о девочках и мальчиках» приводит Константин Штемлер:

«В основе теории Гендера лежит разграничение понятий Sex (пол биологический) и Gender (пол социальный). Таким образом, гендер призван выражать социальный аспект пола в конкретном обществе, в конкретной культуре. Казалось бы, обычный инструментарий ученого-социолога, наблюдающего и анализирующего... Куда менее невинной выглядит идея подчинить все рычаги управления обществом примату перераспределения гендерных ролей. Концепция эта была названа Gender Mainstreaming. Англицизм, одинаково мало говорящий и немцу, и русскому. Впрочем, туманность и неопределенность в данном случае - неотъемлемая часть замысла. Замысла, воплощаемого уже в жизнь. Незаметно, но неуклонно. Амстердамский договор Евросоюза 1997 года закрепил Gender Mainstreaming в качестве официальной стратегии. В одном из документов ООН она определена как «основная глобальная стратегия содействия гендерному равенству», обязательная для всех государств - членов ООН. Она должна стать центральной во всех общественных проектах. И на каждом шагу, будь то модернизация гаубиц, прокладка новой ветки метро или покраска общественного туалета, необходимо препятствовать ущемлению полов, соблюдать их равенство и равное участие: «...Гендерные роли, неравенство и силовой дисбаланс - это отнюдь не естественное следствие биологических различий, они определяются системами и культурами, в рамках которых мы живем. Это значит, что мы можем влиять на формирование и изменение гендерных ролей, бросая вызов статус-кво и пытаясь добиться социальных изменений (...) Гендер - это результат воспитания, распределения ролей в повседневной жизни или самоидентификация (...) Гендер обозначает социально и культурно обусловленные половые роли женщин и мужчин, которые - в отличие от биологического пола - лишь «выучены», а значит, их можно ИЗМЕНИТЬ». Но зачем же изменять половые роли? С равноправием женщин и мужчин все ясно, на законодательном уровне оно давно закреплено. Здесь же речь идет уже о стопроцентной уравниловке и унификации! Бессильные перед существующими различиями женщин и мужчин, адепты гендера отрицают их объективную обусловленность и хотят воплотить свою виртуальную реальность по указу, в лучших тоталитарно-революционных традициях. Тут вам и уравниловка, и «линия партии», обоснованная и предначертанная в трудах «теоретиков». Таких как американка Джудит Батлер, начисто отрицающая естественность(!) биологического пола (вот так Пиза!) и пропагандирующая сексуальные отклонения и «запутывание» полов. Или ее французский коллега, постструктуралист Мишель Фуко, чьи нетрадиционные исследования сексуальности оборвались его своевременной кончиной от СПИДа в 1984 году. В том же ряду и соотечественник Фуко постмодернист Жиль Делез, основатель шизоанализа, прыгнувший в лестничный проем... И многие другие «пост-философы» и «литерасты».

Читаем дальше. «Гендер - это значит руководствоваться не стереотипами «мужчины» и «женщины», а учитывать людей во всем их многообразии и разнообразии: никто не относится только к мужскому полу или только к женскому. Мы живем в мире, обусловленном распределением половых ролей». Это что же получается? Нет ни мужчин, ни женщин, а есть лишь насильно распределенные роли? Не переступается ли тут граница между естественным и противоестественным взглядами на вещи? Немецкий социолог Константин Машер пишет: «При поверхностном чтении создается впечатление, что речь идет в основном о равенстве мужчин и женщин в профессиональной и общественной сферах. Кто был бы против? Но при внимательном рассмотрении оказывается, что речь идет скорее о равенстве многообразий (...) Равенство многообразий станет скоро составной частью школьного материала в Германии. (Уже стало! К. Машер писал в 2006 году.- К.Ш.) Школьники будут поставлены перед фактом, что люди могут быть гетеросексуалами, гомосексуалистами, лесбиянками, бисексуалами или транссексуалами и будут приглашены причислить себя к одной из этих категорий. Никакой образ жизни не должно считать отклонением. С 2006-2007 года в Берлине вступают в силу новые учебные планы для 7-10 классов. Все эти виды сожительства станут темами на уроках биологии, изобразительного искусства, иностранного языка, философии, истории, обществоведения и спорта».

Чтобы узнать, в каком виде преподносится запутанная и противоестественная гендерная белиберда школьникам, можно заглянуть, например, в «Методическое руководство для учителей биологии, немецкого, английского, этики(!), истории и обществоведения, латыни и психологии средних школ и гимназий города Берлина». Пособие сие носит название (прошу не падать) «Лесбийские и педерастические образы жизни» и издано институтом школ и СМИ земли Берлин-Бранденбург под управлением Сената г. Берлина по образованию, наукам и исследованиям и Сената г. Берлина по интеграции, труду и социальным делам в 2006-м и в 2008-м годах.

Автор «методички», учитель Мартин Фуге, в девичестве Хаупт (сами решайте, какого он пола-гендера), излагая суть гендерных теорий, сомневается в очевидном: «...Большинство людей считают, что существует естественная (врожденная) разница между мужчиной и женщиной. По общепринятому мнению, есть только два биологических пола, являющихся противоположностями друг другу, и каждый человек от рождения принадлежит (по анатомии половых органов, хромосомному набору, особенностям эндокринной системы и телосложению) к одному из этих полов. Каждый является либо мужчиной, либо женщиной (...) Такой подход кажется на первый взгляд целесообразным и большинству людей подходящим. В действительности же нет людей, на 100% обладающих всеми показателями одного из двух полов. Разделение людей исключительно на два пола ведет к отграничению тех, кто родились с неоднозначными половыми признаками. Интерсексуальных людей (гермафродитов. - К.Ш.) подвергают в срочном порядке хирургическим операциям, чтобы причислить их к одному из полов».

Тут мы сталкиваемся с возмутительным примером циничного злоупотребления проблемой гермафродитов - несчастных, обиженных природой людей, составляющих лишь 0,004-0,05% общего числа новорожденных. Используя тематику ничтожного меньшинства, пытаются перевернуть с ног на голову традиционные представления о человеке, семье и обществе. Эта подлая тактика характерна для гендерных теорий в целом.

Само понятие «гендер» возникло в сексологии при попытке терминологизации феномена транссексуалов - людей, ощущающих себя принадлежащими к противоположному полу (около 0,001-0,01% от общего числа). Методическое пособие вещает: «Норма двуполости принуждает людей причислять себя либо быть причисленными к одному из двух биологических (и социальных) полов. И хотя лишь в редчайших случаях биологический пол имеет значение, по большому счету - лишь когда для занятия сексом должны быть выполнены определенные анатомические предпосылки, весь наш мир построен на двуполости (заметьте, о деторождении здесь и не упоминается! - К.Ш.) (...) Многие юноши и девушки не могут вписаться в обычную половую дихотомию и чувствуют дискомфорт. Они называют себя «трансгендеры» (...) Построение сексуальной идентичности согласно личным представлениям и желаниям и независимо от норм двуполости должно стать само собой разумеющимся правом человека. Мы еще далеки от этого. Но границы двуполости постепенно расшатываются, и шаг за шагом увеличивается пространство для человеческого многообразия»».

В этом свидетельстве интересно в первую очередь не то, что такого рода идея релятивизации и виртуализации пола придумана, а то, что она последовательно реализуется одновременно в целом ряде ведущих государств мира, что на её основе формируются воспитательные и образовательные программы в школах и даже детских садах, что она получает колоссальное финансирование за счёт бюджетных средств (т.е. за счёт налогоплательщиков) и фактически является обязательной государственной программой. Чем это можно объяснить? Простейшие конспирологические объяснения этого феномена сводятся к заговору либо мирового педерастического лобби (или «дегенератов» в терминологии И.Б. Калмыкова, более известного под псевдонимом «Григорий Климов»), либо мирового еврейства, поставившего себе целью уничтожить белые христианские народы. Эти версии мы не будем всерьёз анализировать. Хотя, по всей видимости, достаточно влиятельное педерастическое лобби в системе мировой власти действительно существует, а роль еврейства в системе банковской мировой капиталократии едва ли может быть поставлена под сомнение, конспирологическая версия не объясняет главного: почему наблюдаемые процессы реализовались именно сейчас, а не сто и не тысячу лет назад. То есть конспирологическое объяснение нас не устраивает тем, что в полной мере сосредотачивается на субъективных причинах явлений, выводя из рассмотрения объективные исторические факторы и причины, которые как раз первостепенны и определяют саму возможность или невозможность воплощения в жизнь тех или иных проектов. При этом мы отнюдь не отрицаем того, что за программой разрушения половой идентичности стоят влиятельные в мировом масштабе и не склонные афишировать свою роль кланы, деятельность которых при желании можно назвать «мировым заговором». Мы отрицаем лишь ограниченность подхода, полностью концентрирующего внимание на этих кланах и уводящего от анализа причин, предопределивших их историческую роль и вызвавших их к жизни.

Своё объяснение данному феномену мы дали в книге «Инструментарий капиталократии». Вкратце оно состоит в том, что в условиях высшей фазы концентрации капитала и монополизации права мировой банковской элиты на произвольное создание эквивалентов стоимости (денежных знаков) по нулевой себестоимости, любые не сводимые к денежному выражению ценности становятся ограничением и угрозой для сформировавшейся политической и экономической системы. Одним из основных передатчиков нематериальных, не сводимых к денежному эквиваленту ценностей (духовных, религиозных, интеллектуальных, эстетических, морально-этических и т.д.) является семья, обеспечивающая связь поколений. Именно поэтому разрушение традиционной семьи является необходимым условием формирования «нового человека» - идеального потребителя, обеспечивающего оптимальное функционирование как экономики общества потребления, так и капиталократической системы власти. Отсюда вытекает и платёжеспособный спрос на реализацию гендерных проектов, и подключение к их реализации фактически приватизированных мировой капиталократией остатков государств.

Такое представленное нами объяснение - по своей сути экономическое и политическое - на наш взгляд, приближает к пониманию действительных причин рассматриваемого явления, хотя и оно не является полным. Помимо вопроса о том, как и вследствии чего возник спрос и практический интерес к реализации такого рода проектов, необходимо рассмотреть вопрос и о происхождении самих идей, лежащих в их основе. Иными словами, претендующее на полноту объяснение должно диалектически учитывать обе стороны причинности - как материальные (экономические, политические, социальные) действующие силы реализации идей, так и «идеальный», т.е. культурный и мировоззренческий контекст их рождения и развития. О материальных действующих силах, о заказчиках и акторах половой деконструкции нами сказано достаточно в «Инструментарии капиталократии» и других ранее опубликованных работах. Теперь обратим внимание на «идеальную» сторону дела, то есть подойдём к вопросу с культурологических позиций.

Если посмотреть на все новомодные в Европе и Северной Америке тенденции разрушения половой идентичности (начиная от реабилитации педерастов в конце 1960-х и заканчивая получающими всё большее распространение в наши дни операциями по смене биологического пола) с точки зрения генезиса самой идеи, то совершенно очевидно их прямое и непосредственное родство с разрушением сословности и идеями «великой» французской революции. Вернёмся к той мысли, которая уже была сформулирована выше. Основная суть новизны «нового порядка» (выросшего из цепи буржуазных революций и обычно обозначаемого такими категориями как «Новое время», «общество модерна» и т.п.) состояла в радикальном отрицании самой идеи сословности, то есть детерминированного рождением различия социальных функций, проявляющегося в разных у разных людей правах и обязанностях. В обществе «старого порядка» принцип врождённого неравенства воспринимался как само собой разумеющаяся норма. «Новый» революционный порядок объявил этой норме беспощадную войну. Причём его отрицание прошло два этапа. На первом этапе отрицалось лишь неравенство стартовых возможностей и утверждалось право человека самому в зависимости от своих способностей и труда определить своё место в социальной иерархии. Но, поскольку сами способности человека, его интеллектуальные и волевые качества, одарённости и таланты тоже детерминированы (отчасти биологической наследственностью, отчасти - социальной средой), логика эгалитаризма не могла не прийти от принципа равенства стартовых возможностей к принципу равенства конечного результата. То есть к отрицанию не просто урождённости места человека в социальной иерархии, но к отрицанию самой иерархии как таковой, а вместе с ней и всякого различия между людьми - не только сословного или расового, но также интеллектуального, волевого, художественного и, наконец, просто физического. В этом смысле невыносимость для «современного человека» любой врождённой, не вытекающей из его собственного выбора идентичности и судьбы (в конечном счёте, тотальное отрицание мысли об исполнении послушания, о «несении своего креста»), конечно, не могла не затронуть вопрос пола.

Первым стремлением «постреволюционного», «современного» человека в этой связи было разрушить связь между полом и присущим ему набором социальных функций, особенностей поведения, прав и обязанностей. Именно в рамках этой задачи и было выдумано заведомо лживое, манипулятивное словцо «гендер». Этим словцом как раз и была обозначена вся совокупность присущих каждому из полов и различающихся между собой форм и стереотипов поведения. В чём здесь ложь? В том, что «гендер» («социальный пол») был объявлен чисто культурным феноменом, независимым от биологического пола. Это, разумеется, не соответствует действительности. В реальности глубокие психические, ментальные и поведенческие различия между полами биологически детерминированы и имеются у всех высших животных (далеко не только у млекопитающих). Они заданы как анатомическими особенностями, предопределяющими особенности физиологические (единство структуры и функции), так и присущими каждому из полов особенностями гормональными. Культура лишь оформляет эти различия, а вовсе не создаёт их на ровном месте. Поэтому установление юридического равноправия полов не привело и не могло привести к их фактическому равенству: каждый пол всё равно занимал ту нишу, к которой он приспособлен. Пытаясь бороться с самим естеством, адепты феминизма от принципа равенства возможностей перешли к принципу искусственного обеспечения равенства результата - то есть к половому квотированию на управленческих и просто трудовых позициях, мерам т.н. «положительной дискриминации» и т.п.. Но и это не дало эффекта. Попытка ограничить проявление биологических различий между полами одной только сугубо интимно-сексуальной сферой, исключив их из сферы общественной жизни, полностью провалилась. И именно все попытки полового квотирования и «положительной дискриминации» как раз и стали в явном виде манифестацией и предельным акцентированием половых различий именно в социально-политическом формате, потому что, хотя и в инвертированной форма, пришли обратно к юридически оформленному и закреплённому неравенству людей в зависимости от пола (притом - самого что ни на есть биологического).

К этому стоит добавить то, что инициатива внедрения «равенства полов» с самого начала исходила отнюдь не от «угнетённых женщин», а от идеологов левачества - разумеется, в подавляющем большинстве, мужчин. Иными словами, эта тенденция вытекала изначально не из борьбы женщин за свои интересы, а из попытки искусственного и насильственного приведения реальности в соответствие с идеологическим концептом гуманизма (атеизма) и эгалитаризма. Именно это определило появление данной идеи, её широкое распространение и высокую социальную вирулентность. И лишь затем к её реализации и воплощению в жизнь подключились прагматически заинтересованные в ней силы - финансовые элиты (заинтересованные в разрушении семейного воспитания, в атомизации общества и снижении уровня передаваемой от поколения поколению культуры), революционеры (заинтересованные в общей социальной дестабилизации, позволяющей захватить власть) и педерасты (заинтересованные в сегрегации полов и легализации извращённых форм полового поведения).

Однако, как уже было отмечено, попытка загнать половые различия в резервацию исключительно интимных отношений и удалить их из социального бытия провалилась, наткнувшись на биологическую детерминированность того, что разработчики концепта политкорректности именовали «гендером». И тогда... логика отрицания всего, что детерминировано рождением, перешла от попыток нивелирования социальных проявлений пола к отрицанию самого пола как генетической, анатомической и физиологической (в том числе, психофизиологической) данности. То есть от трансгендерности перешла к транссексуальности, к разрушению уже собственно биологической природы человека и к формированию существа, суррогатного не только в социальном и психологическом, но и в биологическом смысле. Отметим, что линия деградации прослеживается здесь совершенно чётко и проходит в три стадии. На первой происходит деструкция пола в политическом, экономическом, социальном и культурном формате путём т.н. «женской эмансипации», нивелирования различий социальных функций, набора прав и обязанностей, общепринятых моделей поведения полов. На второй происходит деструкция пола в психическом и собственно сексуальном формате путём легализации и социальной пропаганды педерастии, лесбиянства, трансвестизма и иных половых извращений. На третьей стадии деструкция пола осуществляется уже на собственно биологическом, анатомическом уровне операционным путём.

Подчеркнём, что в плане генезиса идей эта деструкция пола является прямым следствием отрицания принципа и идеи кастовости и сословного неравенства, а суррагатизация человека, применение к нему манипулятивных, механистических, инженерно-технических подходов - неизбежным следствием развития таких подходов в применении к мирозданию и природе в целом.

 

6. Трансрелигиозники и трансконфессионалы

Отметим примечательный факт. В обществе Традиции нет и не может быть традиционализма. Иными словами традиционализм как особая мировоззренческая позиция может оформиться только тогда, когда традиционность утрачивает характер безальтернативной само собой разумеющейся данности. Традиционалист, делающий личный волевой выбор в пользу Традиции, имеет перед собой альтернативу. Он смотрит на Традицию не изнутри, а извне - именно поэтому он и может воспринимать её как особую мировоззренческую и ценностную систему, отличающуюся от иных систем, а не как единственно возможный порядок вещей. Традиционалист в отличие от человека Традиции воспринимает наличие у мира Традиции внешней границы и предела. Поэтому человек Традиции никогда не является и не может являться традиционалистом и, напротив, традиционалист никогда не может стать человеком Традиции - иначе ему пришлось бы каким-то образом вычеркнуть из себя память и опыт сделанного им выбора, знание о наличии альтернативных систем ценностей и ограниченности мира Традиции, что практически невозможно.

Это в полной мере относится и к религиозности. Существует принципиальная разница и фактически непреодолимая пропасть между религиозностью «естественной», то есть усвоенной с раннего детства как «само собой разумеющийся» взгляд на мир, и религиозностью сознательно избранной. Имеет место устойчивое мнение, что осознанная вера, исходящая из сознательного и свободного взрослого выбора той или иной конфессии, глубже и прочнее веры бессознательной, усвоенной безо всякого выбора в процессе воспитания и социализации. В действительности это мнение не просто несостоятельно и ошибочно, но и попросту вздорно.

Религиозность, усвоенная в процессе воспитания, закреплена не только и не столько в сознании человека, сколько в бессознательной сфере его психики. Будучи изначально заложена как не повергаемая сомнению, «единственно возможная» картина мира, она становится частью самой личности, самого «Я» человека, неотторжимой частью его самоидентичности и самовосприятия. Не будучи в своём основании опосредована рассудком и волевым выбором, она именно поэтому чрезвычайно устойчива к любым попыткам рассудочного опровержения или волевого отвержения её. Человек в данном случае над собой не властен, его вера не зависит от его выбора. Он попросту не имеет иного прочного основания, на которое он мог бы опереться в отказе от своей веры. Даже тогда, когда внешне на уровне рационального сознания он отрицает свою религиозную идентичность, на уровне закреплённых образов, культурных и поведенческих кодов и ассоциативных связей он всё равно её сохраняет - и неизвестно когда и в какой форме его внутренняя религиозная идентичность проявится. В этом смысле запечатлённые в раннем детстве или в особые критические моменты жизни образы (скажем, молящейся каждый вечер перед иконами бабушки, пасхального праздника с куличом и пасхой и т.п.) гораздо более глубоки и устойчивы в качестве структур личной идентичности, нежели религиозные воззрения, воспринятые в сознательном возрасте под воздействием логических, эстетических и морально-этических аргументов. Именно поэтому ритуал имеет не меньшее, а, возможно и много большее значение, нежели проповедь: проповедь обращена преимущественно к рассудку, участие же в ритуале фиксируется как чувственный опыт, опровергнуть который невозможно.

Наиболее глубока и устойчива, разумеется, та вера, которая формировалась в полностью религиозном традиционном обществе, в котором сама мысль о возможности иных религиозных взглядов была неочевидна и теоретически-абстрактна. К тому же конфессиональная идентичность тесно переплеталась с этнической: иноверцы были в обязательном порядке инородцами, и потому отречение от своей урождённой веры воспринималось как непосредственное предательство своих родителей, предков и народа. В современном секулярном обществе религиозная идентичность, несомненно, значительно ослаблена. Но даже в современном обществе религиозная идентичность, сформированная в раннем бессознательном детстве на уровне обычаев и образа жизни семьи, имеет гораздо более серьёзный и глубокий характер, нежели религиозность принятая сознательно. Любопытно, что укоренённая в воспитании «естественная» религиозность может быть в современном секулярном обществе глубоко латентна, задавлена окружающей средой, а также конформизмом и духовной ленью самого человека и не только не проявлена во внешнем повседневном поведении носителя, но и может даже не вполне фиксироваться им самим на сознательном уровне. Человек при этом может практически не ходить в церковь, не понимать службы, практически не задумываться о своей вере, не знать её догматических оснований (не говоря уж о мистической практике), вообще почти не замечать её присутствия в своей жизни, и разве что раз в год по обычаю своей семьи ставить свечку. Соответственно, его религиозность воспринимается (особенно ярыми религиозными неофитами «реформатского» духа - будь то «реформатство» христианское, мусульманское или любое иное) как практически несущественная, как пустое обрядование, да и то рудиментарное. Однако на деле даже такая придушенная, латентная, скрытая от самого носителя бессознательная религиозная идентичность, не индивидуальная, тесно сопряжённая с идентичностью семейной, этнической и национальной, оказывается гораздо упрямее, устойчивее и глубже, чем фанатизм и религиозный энтузиазм неофитов, который через несколько лет зачастую сменяется или разочарованием или энтузиазм иного конфессионального направления.

Прямую противоположность «естественной», то есть «впитанной с молоком матери» религиозности представляет религиозность, осознанно избранная и принятая во взрослом возрасте. Такой неофит чаще всего лучше знает и догматические основания принимаемой религии, и сопряжённые с ней практики. Зачастую он начинает активно воцерковляться, регулярно и систематически участвует в религиозных обрядах, активно свидетельствует о своей вере окружающим, уделяет своим религиозным представлениям значительное место в повседневной жизни. В сравнении с людьми, для которых конфессиональная идентичность является лишь частью идентичности национальной, религиозность таких неофитов может показаться и сознательнее, и глубже, и горячее.

Однако следует задуматься над основаниями сознательного выбора той или иной конфессии. В редких случаях основанием принятия или перемены религии может быть логическое убеждение. Такое основание заведомо непрочно и ненадёжно, так как любая религия, в конечном счёте, базируется на недоказуемых догматах, а попытка логической, рассудочной аргументации в доказательстве религиозных вопросов всегда в той или иной мере представляет своего рода словесную эквилибристику, которая всегда может быть опровергнута превосходящим в этом искусстве умельцем.

Обычно же выбор религии определяется в подавляющем большинстве случаев простым эмоциональным «нравится - не нравится» (отдельные исключения возможны, но на то они и исключения). «Вера по выбору», в сущности, представляет собой «религию по каталогу» и сопряжена со стереотипной формой поведения, сформированной рыночными отношениями. Человек выбирает себе веру так же, как выбирает машину или мебель - сравнивая потребительские характеристики товара, потребности своего индивидуального вкуса и цену. Формально мотивы здесь могут быть самыми разными - от поиска психологического комфорта или подходящего социального круга до стремления к экзотике и острым ощущениям, от интеллектуального эстетства до «мистического» любопытства, от техник аутотренинга и душевного равновесия до способа «сделать свою жизнь интересней и насыщенней», от конформизма по отношению к текущему кругу общения до эпатажной демонстрации своей оригинальности. Однако при всём разнообразии мотиваций, в конечном счёте все они сводятся к формату личного удовольствия, все они укладываются в рыночно-потребительский формат.

Такая «вера по выбору» в той же мере произвольна и беспочвенна, как и «свободная любовь». Сегодня она есть, завтра её нет и нужно искать её снова. Весь кайф здесь не в достижении конечной цели, а в самом процессе. В сущности, продолжающийся всю жизнь «духовный поиск» мало чем не отличается от «поиска настоящей любви» - и то, и другое представляет собой неразборчивый и похотливый блуд: в одном случае плотский, в другом - духовный.

Религиозно-конфессиональный рынок в современном обществе по существу занимает нишу между сферой психологических услуг и туристическим бизнесом и, во всяком случае, относится к сфере досуга и хобби. И в самом деле, рыночного потребителя «духовной продукции» легко отличить от настоящего верующего по его жадности до любой экзотики, по неодолимой тяге к эпатажным «ультратрадиционалистским», ультрарадикальным и «фундаменталистским» религиозным формам и вообще к «крутизне», а также по демонстративности своего нового имиджа. Обратим внимание, что конкретный конфессиональный выбор здесь практически не играет роли. Это может быть и экзотика какой-нибудь индийской школы, и вошедший благодаря Карлосу Кастанеде в моду психоделический шаманизм, и обретший ореол эпатажности «радикальный ислам». В любом случае в качестве «религии потребления» служит некая экзотика, нечто заведомо «таинственно-романтическое» и этим развлекающее воображение - то есть то, в чём новообращённый потребитель «духовного продукта» заведомо не укоренён и с чем знаком крайне поверхностно.

Возможность действительно серьёзного и глубокого (не развлекательно-игрового) восприятия чужой религии и культурной традиции - явление уникальное, более чем экстраординарное, глубоко личное и совершаемое в тишине. Оно требует не только экстраординарности самой личности, но и глубокого, полного погружения в воспринимаемую религиозно-культурную, а, следовательно, и языковую, этническую и просто повседневно-бытовую среду. К примеру, известный европейский мыслитель Рене Генон, принявший Ислам, отнюдь не призывал всех последовать за ним, а, напротив, считал такой переход делом исключительным и сугубо личным, а своим европейским единомышленникам и последователям советовал скорее искать духовную опору в рамках собственной христианской традиции. Это и понятно, так как на самом деле подавляющее большинство людей потенциально способно воспринимать только и исключительно ту духовную традицию, в которой они хотя бы отчасти укоренены на общекультурном и бытовом уровне. Уход в «экзотику», напротив, не давая в духовном плане ничего, кроме самообольщения, уводит от единственно возможного варианта соприкосновения с реальной Традицией. Когда же переход в иную религию, сопровождаемый яркими спецэффектами вроде отказа от своего христианского имени, осуществляется групповым образом и с последующим вовлечением новообращённых в информационные проекты, организационное строительство и т.п., мы можем практически не сомневаться, что в данном случае имеем дело с явлением того же порядка, что и толкинизм. То есть с особой формой (сугубо антирелигиозной и профанаторской по своей сути) развлекательного «духовного» туризма, кстати, прекрасно вписывающейся в формат общества потребления и постмодернистского карнавала-маскарада.

Впрочем, «по каталогу» может быть избрано даже родное Православие. Но, и «принимая Православие», «религиозный турист» такого рода остаётся собой и жадно тянется ко всему остренькому, интересненькому, экстравагантному и экзотичному. Он или ударяется в старообрядчество, или, не получив даже минимального опыта приходской жизни, кидается изучать исихастские практики. И всё это, разумеется, не мешает ему посещать модные тусовки, быть в курсе всего интеллектуально и художественно модного и, потрясая новообретённой бородищей-до-пояса, вещать от лица Православной Традиции - по возможности с голубого экрана, а при невозможности - хотя бы из популярного бложика. Не отстают и т.н. «русские мусульмане» традиционно проходящие путь от русского ультранационализма («фашизм» - это ж так круто!) сначала к псевдомусульманскому гностицизму Джемаля, затем - по мере разочарования в его явной суррогатности - к салафизму (что ещё может быть на свете и круче, чем всеми СМИ пропиаренные «ваххабиты»!), и, наконец - поскольку салафизм, при всей его модности, экстремальности и адреналиногенности, слишком всё же прост, узок и быстро приедается - к суфизму, который даёт, наконец, неофиту все возможности для его «творческой самореализации». Любопытно, кстати, насколько такое «религиозное» самоутверждение в свободе личного выбора противоречит буквальному значению слова «ислам» - т.е. «покорность (Богу)».

В любом случае «религиозный турист» легко опознаётся по тому объёму развлечений и удовольствий - начиная от собственных глубокомысленных умствований и заканчивая поездками в экзотические страны и встречами со всевозможными «духовными учителями», начиная от глубоко личного переживания собственной исключительности и заканчивая попаданием в модные СМИ - который он извлекает из своего «обращения».

И, напротив, настоящего верующего (в том числе даже и «новообращённого», хотя за исключением редчайших и исключительнейших случаев серьёзное и действительное личное обращение возможно лишь на основе врождённой укоренённости если не в самой религии, то хотя бы в сопряжённой с ней национальной культуре) вполне можно отличить по отсутствию сопровождающих религиозную жизнь внешних спецэффектов, шумихи, демонстративности и публичности, интеллектуальных «богословских» открытий, «потрясающих духовных прозрений», участия в модных тусовках, путешествий за духовным опытом в экзотические страны, личных встреч с самыми-пресамыми просветлёнными духовными учителями, ультратрадиционалистских и фундаменталистских крайностей и прочих «религиозных» развлечений и удовольствий.

Обратим внимание, что современное «общество спектакля», общество потребления и капиталократии стремится отнюдь не уничтожить религиозность, а интегрировать её в себя, сделать рядовым потребительским товаром на рынке, продаваемым и покупаемым по общим рыночным законам. Идеальной формой религиозности для такого общества является религиозность развлекательная и игровая. В этом плане ультрарадикальный консерватизм и фундаментализм, как и всякий грамотно упакованный протест против Системы, становится прекрасным товаром, удовлетворяющий неизменный спрос на нонконформистскую общественную репутацию и собственную высокую самооценку. При этом, как и всё, что стало товаром, он не только не угрожает Системе, но и укрепляет её в качестве предусмотренной системной альтернативы.

Капиталократическая Система не только не препятствует, но и всячески поощряет всевозможный «духовный поиск» и заботится лишь о разрушении определённости конфессиональных рамок. Это разрушение идёт в двух направлениях: как в плане расшатывания догмата и канонов и поощрении «экуменистических контактов», то есть всеобщего религиозного смешения, так и в плане поощрения «социальной мобильности» - свободы перехода адептов из одной религии в другую в порядке «личного духовного поиска». Такого рода «трансрелиозы» представляют явление, полностью аналогичное трансексуалам и «транснационалам» (типа «французов африканского происхождения») - то есть лицам суррогатной, «выбираемой по каталогу» идентичности. Не случайно поэтому и то, что нормальные традиционные верующие «экзотических» для нас (но вполне естественных и привычных для себя) религий к европейским искателям «духовной экзотики» относятся с той же смесью недоумения и ощущения скверны, какое у нас вызвало бы присутствие негра в русском православном храме - притом тем большее, что с чисто формальной точки зрения оно не противоречит никаким канонам и не имеет основания для пресечения.

Финальная фаза такой ролевой релятивистской религиозности достигается там, где один и тот же человек одновременно «исповедует» несколько религий, соотнося их с разными своими субличностями и не видя в этом проблемы. В этом случае он может одновременно «верить» (вполне искренне, но игровым образом) в заведомо противоречащие друг другу вещи. На этом этапе возникает особое состояние всеверия, в котором способность как определённо верить, так и не верить во что-либо вообще утрачивается. Моделью такого состояния может служить часть субкультуры толкиенистов, у которых собственная личность распадается на субличности нескольких персонажей, с которыми они себя регулярно отождествляют (на жаргоне субкультуры это описывается как несколько «квэнт по жизни»).

В противоположность «религии по каталогу», «естественная» религиозная идентичность, тесно сопряжённая с идентичностью национально-этнической, даже в подавленном, латентном состоянии представляет для Системы определённую проблему и, возможно, даже угрозу. Она гораздо сложнее поддаётся манипулированию и практически не поддаётся полной суррогатизации, поскольку существует в человеке независимо от его выбора, рассудочных представлений и текущего эмоционального состояния. Она может годами никак не проявлять себя, но очень сложно предсказать, в какой момент она вырвется на поверхность и заявит свою власть. При этом, что немаловажно, она выступает не просто личным стержнем, который не даёт рекламе и политтехнологиям полностью превратить человека в комок пластилина, но является крепкой основой для восстановления естественной, несуррогатной и потому не вполне манипулируемой коллективной идентичности. И, следовательно, потенциальным источником для социальных очагов, способных при наличии необходимых условий бросить вызов модернистским и постмодернистским парадигмам и восстановить в той или иной форме нормальный естественный порядок вещей.

 

Впервые опубликовано на сайте «Русский социализм»,