И не забыть-то мне доныне
Разлуку нашу, боль, беду
И сладость мёда на полыни,
Полыни горечь на меду.
Мария Сухорукова
По большому счёту, О ЧЁМ поэты и композиторы поют-пишут, живописцы рисуют, скульпторы ваяют? Кто бы что ни говорил, какие бы доводы ни приводил, а признаём, что в конечном итоге... о Любви!
В разнообразных неисчислимых формах, жанрах, на какие только фантазию сподобит, словом ли, звуком, на холсте, в камне человечество, сколько оно себя помнит, веками мучается думами о ней, «злодейке». Да, о любви телесной, плотской и частенько, как говорят, грешной, но ещё о любви к Господу, к Родине, то есть к собственному роду-племени, откуда есть-пошёл каждый из нас, а значит, к отцу-матери, к сестре-брату, к самому родному, ближнему своему.
И, по большому же счету, ЗАЧЕМ они всё это? Других, более насущных тем в нашей путаной жизни не хватает? Думаю, что опять-таки - дабы понять, а что есть Любовь?!
И ещё - в ожидании, либо в предощущении, а при счастливых обстоятельствах и в исполнение Любви!
Потому что, как поётся в популярной советской песне: «Жить без любви, быть может, просто, // Но как на свете без любви прожить?». Из песни выходило, что прожить ну никак нельзя, и это, отметим, даже с точки зрения коммунистической, то есть с позиций сугубо материалистической, рационалистической идеологии, которую представлял поэт Николай Доризо, автор вышеприведённых строк!
НО ЧТО ЕСТЬ Любовь? В каких флюидах её измерить? Какими формулами описать?
Материалисты, читай - атеисты, закатят лекцию о всяких там гормонах, феромонах, афродизиаках и прочих «любовных составляющих», сведут изначально, вроде бы, возвышенное чувство к самым примитивным и оттого «вполне объяснимым» химическим процессам. Процессы эти «бьют в голову» и по другим оконечностям нашего несовершенного и всё ещё эволюционирующего тела. К животному, к низменно-земному сведут!
Однако упомянутый поэт Николай Доризо имел казачьи, следовательно, православные корни, а потому не мог не знать, что в Священном Писании испокон веков и без экивоков сказано: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1Иоан.4:16). Другими словами, природа любви иррациональна, чувство это - Высшего, Небесного порядка, и лишь в стремлении к Богу оно познается, и если Бог в нас!
В этих смыслах поэзия Марии Сухоруковой «не оригинальна»: она пишет о Любви, во имя Любви, ради Любви - во всех ипостасях этого самого великого и загадочного из человеческих проявлений!
Помимо этого, Мария человек глубоко верующий, православный. Об этом говорят даже названия её сборников, вышедших в Москве, в Н.Новгороде в разные годы, вот лишь некоторые из них - «Лысковские перезвоны» (1996 г.), «Зов небес» (1997 г.), «Святая любовь» (1997 г.), «Ангелы незлобия» (2001 г.), «Хвалите Бога» (2005 г.), «Путь к Горе» (2012 г.)... А посему нет у Марии открытий в трактовках волнующего её:
Бога я за всё благодарю,
Кланяюсь за встречу и разлуку,
За свою певучую зарю,
За безмолвно плачущую муку...
В постижении Бога, «Единственного», Любовь единственно и возможна. Что тоже есть традиционно православная точка зрения:
Я нужна только Богу,
Он - Родитель Единственный,
Хоть и смотрит Он строго,
Но Всещедрый, Всеискренний.
Он Один не слукавит
В Необъятной Сердечности.
Он меня не оставит
И в таинственной вечности.
Он Любовью стучится.
У Него нет проклятия,
Лишь бы не отступиться
От Христова Распятия.
Любовь в осознании Марии Сухоруковой - это служение, земное и небесное. А значит, «крест», «несение», подобное многострадальному пути Господнему на Голгофу:
Крест любви в каждой жилке горит,
В каждой косточке, в мысли и в чувстве.
Только крест вдохновенно царит
В поэтическом дивном искусстве.
Без креста все слова - пустота,
Крест - что дождь посреди знойной суши.
Только через несенье Креста
Бог услышит певучие души.
Другой вопрос, КАКИМ ОБРАЗОМ, а точнее - образами Мария Сухорукова пишет о Любви, ЧТО, как поэт, в её святых лучах отражает?
Прежде всего, поэзия Марии Сухоруковой - исконна, народна. Иной, разумеется, и быть не может!
Родилась она на хуторе Долгом Урюпинского района Волгоградской области в православной казачьей семье, затем семья переехала на хутор Ярыжинский соседнего Новоаннинского района. Детство и отрочество прошли на дивных берегах реки Бузулук, притоке Хопра...
Не свинец и не олово,
И не медь на пути.
Лепестковое золото -
В чернозёмной горсти.
Лета дни знойнодолгие.
Красен зорьки подол.
Созревают подсолнухи
Под мелодию пчёл.
Небеса васильковые.
Отчий милый уют.
Ароматы медовые
Теплотой обдают.
Я вздыхаю и охаю,
Не пойму, что со мной.
А под горкой пологою
Хуторочек родной
..........................................
Хата родная ставенки
Позакрыла навек
И грустит, словно старенький
И больной человек.
Отгорели в ней лампочки,
И дышать мне больней,
И сижу я на лавочке,
И прощаюсь я с ней.
Только поле подсолнухов
Радость льёт в тишине,
Лепестковое золото
Сыплет под ноги мне.
Россыпью по страницам её книг природные самоцветы истинно русской поэзии, что свидетельствует как о таланте автора, о его одаренности, что называется, от Бога, так и о профессионализме, поскольку от мастерства, квалификации в отделке «природного» тоже кое-что зависит. Хочется эти драгоценности перебирать и перебирать, по оттенкам, размерам, характерам сочетать в ожерелья, бусы... На мой взгляд, Марии Сухоруковой давно пора обобщить опубликованное в разные годы.
Так и просится в «Избранное» её гражданская лирика! Отдельно бы издать духовные стихи. Ещё томик должен быть о родной природе, а также по истории, в том числе Нижегородского края, который более трёх десятилетий назад Марию приветил, был дан в качестве второй любимой обители...
ПРИ ВСЁМ ПРИ ТОМ книга Марии Сухоруковой «Горький мёд», стихи из которой я выше цитировал (выпущена издательством «Кириллица» и благотворительным фондом «Меценат» в Н.Новгороде, 2012 г.) и сама по себе - «Избранное», пусть это определение в выходных данных не значится. Хотя бы уже потому, что посвящена «светлой памяти поэта-фронтовика Федора Григорьевича Сухова», её супруга, ИЗБРАННОГО...
ИЗБРАННОГО кем? «...муки любви. Я чувствовала, что нас соединил Бог, что мы нашли друг друга...» - вспоминает Мария.
«Горький мёд», несомненно, - о Любви. Но это и книга о Фёдоре Сухове, поэте и человеке: издана на 90-летие его рождения и - увы, так получается - на 20-летие кончины. И в той же мере - о поэте и человеке Марии Сухоруковой, о её профессиональном становлении, без участия супруга не мыслимом, об исполненной драматизма, приобретений и утрат её неповторимой женской судьбе.
Но это не воспоминания в общепринятом понимании! По стилистическому и жанровому разнообразию, числу персонажей и охвату тем, по накалу чувств и остроте мировосприятия «Горький мёд» - это книга-исповедь, книга-переживание и одновременно сопереживание покойному мужу, родным и друзьям, женской доле вообще, всем нам, знакомым и незнакомым, далёким и близким, таким разным, но неизменно страждущим, как многострадален весь русский народ...
Много в книге всего, много! Включая щедрый и порой редчайший фотографический материал! Как МНОГО уместить, скомпоновать, даже если в книге за 600 страниц? Марии, тем не менее, удалось. Разбив материал на 4 части, она как бы воздаёт «сестрам по серьгам», и части не противоречат, но дополняют друг друга.
В двух первых частях «Горький мёд» (по названию книги) и «Читая сердцем дневники» перед нами предстает Фёдор Сухов и сама Мария, их знакомство, жизнь совместная и жизнь порознь, города-веси, где побывали, люди, которых повстречали, советская эпоха «застойно-перестроечных» десятилетий, парадоксальная, нежданно минувшая и всё ж - эпоха... Части прозаические, но от души пересыпаны камерными поэтическими строками обоих супругов. Две последующие части - поэзия в чистом виде: «Неоконченный диалог» (диалог, понятно, с кем), «Из поэтического дневника» (неопубликованное Марией последних лет, её своеобразный творческий отчёт перед людьми и памятью мужа).
ЧИТАЯ «ГОРЬКИЙ мёд», Марии веришь - «нас соединил Бог». В лице Фёдора Господь послал ей мужа и в то же время литературного наставника, Учителя в полном смысле этого слова!
«Впервые имя Фёдора Сухова, - повествует Мария, - я услышала из уст самодеятельного стихотворца /.../ Николая Ивановича Пименова, уроженца хутора Ярыженский Волгоградской области /.../.
На столе Николая Ивановича Пименова постоянно лежала книга стихов Фёдора Сухова «Малиновый звон». С фото смотрел на меня красивый молодой человек с чуть выгоревшим на солнце волнистым есенинским чубом и пронзительными, глядящими изподлобья глазами. В них улеглись необъяснимая радость и вместе с ней затаённая глубинная грусть.
Стихи Фёдора Сухова меня поразили необычайной образностью и напевностью. И я под началом Николая Ивановича стала писать письма в «Волгоградскую правду», где Фёдор Григорьевич работал корреспондентом. Мои стихи /.../ пришлись по вкусу поэту. У нас завязалась переписка. Я хорошо помню содержание писем поэта, его советы, наставления, замечания.
В семнадцать лет я поступила в Волгоградский пединститут имени А. Серафимовича на историко-филологическое отделение и ходила на занятия литературного кружка /.../. Там впервые воочию увидела я и поэта Фёдора Сухова. Он забегал туда «на огонёк». В то время его уже считали мэтром, мастером слова. К нему прислушивались юные литераторы. Потянулась к нему и я, глядя на истинного поэта изумлёнными глазами.
Вскоре в областной газете появились мои первые стихи с рекомендацией Фёдора Сухова, где он радостно сообщал, что я продолжаю традицию поэтов: Никитина, Кольцова, Есенина.
После этого наши встречи с Фёдором участились. Нам хотелось быть вдвоём. Часто мы ездили за город, в степь, пропахшую голубым казачьим полынком и волнующуюся серебристыми ковыльными кудрями...».
Спустя год с небольшим, в декабре 1970 г., у Марии и Фёдора родился сын Арсентий.
Мария вспоминает: «Когда родился наш сын, вместе с букетом цветов, на котором блестели слёзами снежинки, Фёдор принёс мне в роддом вчетверо сложенный листок со стихами, пропахший папиросным дымом и холодом степной метели.
Первый снег, первый снег, первый снег
Над далёкой забытой избёнкой.
Первый смех, первый смех, первый смех
Вознесённого к небу ребёнка.
Снег осыпал и поле, и луг,
Все тропинки осыпал, однако
Одного я боюсь... Как бы вдруг
Шаловливый малыш не заплакал»
А ещё через год за поэму «Былина о неизвестном солдате» Фёдор Сухов стал лауреатом престижнейшей в СССР премии Всесоюзного литературного конкурса им. А.А.Фадеева.
В 1972-ом его имя включено в очередной том издававшейся тогда «Краткой литературной энциклопедии»...
Забегая вперёд, скажем, что при жизни Фёдора Сухова его стихотворные, прозаические произведения появлялись на страницах ведущих литературных периодических изданий страны, не говоря уже о местных газетах и журналах, в различных издательствах, в том числе московских, вышли в свет десятки его поэтических сборников. О Фёдоре Сухове, о его творчестве ещё в советские времена сняты документальные фильмы...
О нём помнят, его печатают, на него ссылаются по сей день. В середине «нулевых» имя Фёдора Сухова вошло в академическое издание Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом) «Русская литература ХХ века. Прозаики, поэты, драматурги» (Биобиблиографический словарь: в 3 томах. М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005). С 2002 г. его имя носит Центральная библиотека Лысковского района Нижегородской области, уроженцем которого поэт является.
Вновь даём слово Марии: «Иногда я отчаивалась, что не училась в литинституте. «Радуйся, - говорил Фёдор, - ты бы там ничему не научились, а только испортилась, или бы тебя испортили, сломали твой голос, подавили волю и независимую казачью свободу». И для меня поэт Фёдор Сухов был высшим Литинститутом». Муж после войны, «как фронтовик, поступил в Литературный институт имени Горького вне конкурса, окончил его с красным дипломом. Был любимым учеником профессора Реформатского, по чьим книгам и я училась языкознанию в пединституте». Знал, что говорил. И знал, чему учить.
Учил «любить хорошие книги, тщательно их выбирать. Привил он мне и любовь к ручкам, тетрадям, блокнотам, длинным кипам писчей бумаги. А как-то предсказал: «А знаешь, я умру - ты будешь писать иные стихи. А ведь от слова «иное» происходят слова инок, инокиня, корень-то один». Иные стихи - это значит, стихи духовные».
Поэт «любил повторять старые, позабытые слова, пользуясь Толковым словарём великого Владимира Даля. Недаром древние исконные слова Фёдор выбрал для названия своих книг: «Овесень», «Подзимь», «Постать». Всегда пламенно боролся за чистоту русского родного языка, за его образность, метафоричность. Мне он говорил: «Прислушайся к нашим словосочетаниям: шумит ветер, идёт гроза, выглянуло солнце, валит снег. Только в русском языке, что ни словосочетание - то живой, зримый образ. Самый поэтический, красочный язык - это русский - язык былин, легенд, сказок, исторических песен, загадок и пословиц. Это нам достойно хранить надо, оберегать от варваризма». Прав поэт, о, как прав! - сокрушается спустя годы Мария. - Сейчас люди, особенно молодого возраста, не умеют говорить по-русски».
А круг общения мужа-учителя? Посудите сами - цвет русской литературы: «Часто путешествуя, мы встречались с Фёдоровыми друзьями-писателями: Станиславом Куняевым, Вадимом Кожиновым, Фёдором Абрамовым, Иваном Васильевым, Владимиром Крупиным, Василием Беловым. В Юрмале сблизились с Константином Ваншенкиным»...
Друзья Федора Григорьевича ценили: «Помню разговор в Юрмале с представителем «серебряного века» старым писателем Валентином Кавериным. Когда я читала ему свои стихи, он сказал: «Да и наставник у Вас - завидный мастер слова. Радуйтесь, что у Вас такой наставник».
А как он читал стихи! Мало кто умеет читать стихи, даже свои, и впитывала Мария: «...где бы ни появлялся Фёдор Сухов, везде звучало его поэтическое слово. /.../ Фёдор пел-выпевал свои стихи /.../. Он их именно пел, при этом трепеща, словно жаворонок или майский соловушка. Мелкой дрожью у него дрожали колени, ноги. Руки взлетали что крылья, глаза закрывались или же отрешённо устремлялись в небесную высоту, в божественную даль. Глаза, как известно, зеркало души, и Бог, возможно, и смотрел в это время в распахнутую душу поэта».
В её восприятии «Фёдор Сухов был буйною соловьиною дудкой - «лешевой дудкой» русской поэтической рощи. Недаром он одну из своих книг так и назовёт: «Лешева дудка»».
«Я БЛАГОДАРНА Богу, - восклицает Мария, - за встречу на земле и жизнь с таким поэтом, как Фёдор Сухов». Но разве Фёдор Григорьевич должен быть менее благодарен?!
С выходом в свет «Горького мёда» совершенно очевидно, что сегодня память о замечательном русском поэте вдова хранит, как никто другой!
В свое время во вступлениях к его книгам, в еженедельниках «Литературное обозрение», «Литературная Россия», «Литературная газета», в литературно-художественных журналах «Дон», «Волга», «Нева», «Знамя», «Наш современник» о творчестве Фёдора Сухова высказались авторитетные авторы, среди которых О.Шестинский, В.Кожинов, В.Харчев, В.Забавский, Ал.Михайлов и другие. Яркие воспоминания о Федоре Сухове оставили С.Куняев (цикл статей «Поэзия. Судьба. Россия» - «Наш современник», №3 за 2000 г.), Е.Карпов («Литературная Россия», №7 за 2005 г.), Ю.Адрианов (сборник эссе-воспоминаний «Провинциальные Гомеры», Н.Новгород, 2005 г.) и некоторые другие... Однако!
Волгоградский краевед С.Синельников полагает, что «никогда Ф.Сухова не баловали вниманием ни критики, ни издатели, ни наши литературные журналы. Голос поэта приглушали при его жизни и даже после смерти - о нём пишут только на его родине в Нижнем Новгороде и отчасти в Волгограде. Это несправедливо, поскольку в поэте многие видели Мастера и с гордостью называли его своим Учителем» (ежемесячник Волгоградской епархии РПЦ «Православное слово», март 2011 г.). Однако и в Волгограде, по мнению С.Синельникова, Фёдор Сухов «почти забыт /.../. В 2002 г. волгоградские газеты отметились скромными заметками по поводу 80-летия этого замечательного поэта, хотя творчество его требует большого и серьезного исследования» (нижегородский литературно-художественный журнал «Вертикаль. XXI век», №18 за 2006. г.).
По всей видимости, доныне сказывается тот факт, что в 1972 г. «стихам Ф.Сухова устроили разнос, обвинив автора в «религиозности», в отсутствии патриотизма, в упадничестве и т.п. Представители казённо-партийной идеологии и литературно-чиновничьей элиты города-героя рассыпали верстку готовящейся к выходу книги поэта - сборника стихов «Вербное воскресенье», что и послужило причиной его отъезда на родину. Эта позорная страница истории волгоградской писательской организации, - констатирует С.Синельников, - до сих пор умалчивается, а памяти замечательного поэта, уровня которого не знал ни довоенный, ни послевоенный Сталинград, не воздано должного»; «Книги Ф.Сухова издаются в Волгограде с большим трудом. Критики и литературоведы, говоря о таланте поэта, только пожимают плечами и говорят: «Это - от Бога»...» (там же).
Мария Сухорукова и говорит, и делает!
По её инициативе Центральная библиотека в Лыскове, на родине Фёдора Сухова, как было сказано, с 2002 г. носит его поэта. Весной 2012 г. на 90-летие со дня его рождения вдова опять же в Лыскове организовала и провела многочасовой вечер памяти, в котором автор этих строк принял участие: звучали воспоминания о поэте, стихи, песни, демонстрировались кадры из документальных фильмов - просторный зал местного ДК был полон. На том вечере и представила «Горький мёд», изданный при финансовой поддержке Лысковской администрации.
«Горький мёд», безусловно, - это существенный вклад, если не прорыв в деле изучения творчества Фёдора Сухова, его мировоззрения, личностных качеств, побудительных мотивов, предопределивших как само творчество, так и поступки, порой неординарные, и не менее неординарные виражи, хитросплетения судьбы поэта!
ВОЗЬМЁМ пресловутую «религиозность» Фёдора Сухова, за которую в 1972 г. он «получил взбучку» от волгоградских партейцев, был вынужден уехать в Н.Новгород (тогдашний Горький). «Я покидаю двадцать лет // Не очень-то веселой жизни...» - прощался поэт с Волгоградом... Откуда, спрашивается, «религиозность» в нём, члене компартии, в ряды которой вступил, между прочим, на фронтах Великой Отечественной войны?
Из рядов КПСС, впрочем, в 1986 г поэт демонстративно вышел, написав в ЦК «изобличающее» письмо. Вышел отнюдь не по идеологическим соображениям. Друзья пытались «убедить его не делать этого. Доводы приводили разные, в том числе самый прозаический - не будут печатать. На что Федор Григорьевич ответил примерно так: «Я на фронте в 1943 году вступал в совершенно другую партию. Сейчас верх в ней взяли не те люди»...» (газета «Земля Нижегородская» от 9 марта 2012 г.).
Фрондёр был, задира? Уж это точно! Поэт А.Корнеев, знавший Фёдора Сухова по литинституту и Волгограду, описывает, например, случай. На очередном «разборе полётов» в райкоме партии одна молодая активистка нервически удивилась: мол, Сухов так много пьёт, а у него дети (от первого брака) - чем же он их кормит?! «Милая девушка, - ласково отвечал поэт. - Вы же сами говорите, что пью много. Тогда здесь же и ответ: остается так много бутылок, что сдаю их, на то и кормлю. Хватает» (Ивница: хроника. Ч. I / Фёдор Сухов. - Волгоград: Издатель, 2008). Будто сжигал поэт за собой все мосты... Но зачем Федор Григорьевич так-то?!
Хорошо известен его пацифизм, неприятие войны в принципе - им, поэтом-фронтовиком, командиром огневого взвода, награждённого орденами Красной звезды и Отечественной войны II-й степени, медалью «За отвагу»! Трижды раненый, призванный в ряды Красной Армии в августе 1941-го, он прошёл с боями до Германии. По словам С.Синельникова, по-видимому, единственного на сегодня исследователя творчества Фёдора Сухова, «он был, может быть, одним из первых, кто открыл средствами поэзии эту «другую» сторону войны - жестокую, беспощадную, нечеловеческую, - с чьей бы стороны не исходили остервенение и ложь» (саратовский литературно-художественный журнал «Волга. XXI век», №5-6 за 2005 г.). Но почему «одним из первых» оказался Фёдор Сухов, именно он?
С.Куняев называл его «нижегородский отшельник»... В самом деле: в конце 70-х поэт приобрёл дом в родном селе Красный Осёлок Лысковского района*, где поселился окончательно. Правда, не совсем один, а с женой Марией и сыном Арсентием. Но факт остается фактом: с «городом» поэт, в отличие от большинства своих маститых и не очень коллег по перу, порвал, и решительно...
Мария указывает, где истоки, - в родовых корнях и вере предков, в среде, вскормившей России этого непокорно-чубатого и беззаветно преданного ей сына! В книге «Горький мёд» читатель впервые и подробно, в красках узнаёт о семье, в которой поэт родился, находит сведения из истории его родного села, знакомится с обитателями и нравами Красного Осёлка... Вновь позволю себе несколько цитат - уж больно хорошо, самобытно Мария Сухорукова пишет!
О матери поэта: «В селе её звали Молодкою /.../. Мария Ивановна была младше Григория Петровича на целых семнадцать лет. Её взяли, точно выкрали из старообрядческой большой семьи, из села Великовского, что вольготно раскинулось на песчаном берегу за Волгою /.../. Оставшись одинокою, и старея, и болея, Мария Ивановна утешала себя винцом /.../. Выпьет - румянец по лицу зоренькой разливается. И начинает баять о своей жизни, потерянной юности, раннем замужестве с овдовевшим человеком. Но с необычной любовью она баяла (баять - говорить) о своём сыне Феденьке. «У моего поэтоньки, - нахваливала, - книжки сама Москва печатает»...».
Жилось Марии Ивановне «не сладко. Она часто баталилась по ночам со своим мужем, «сухарём Гришкой». А зимою по льду убегала в своё родное село Великовское. И муж-кузнец назвал её суровым словом «беглянка»...».
Отец поэта «был старообрядец закоренелый, горький вдовец. После смерти своей жены он остался с двумя детьми». Внешности был примечательной: «...имел большие руки, что кувалды. Ими он мастерски трудился по металлу и по дереву. Сам смастерил однажды ткацкий станок, на котором его молодка-жена ткала половики и продавала их. Силу имел Григорий Петрович богатырскую. По четыре мешка с мукою наперевес вносил в гору почти бегом».
«Не был он ни близким, ни любимым, за кого просватали тебя», - вздыхал позже в своих стихах о матери поэт.
Но и сам к матери, как отмечает Мария, «относился весьма странно». Навещал редко, хотя жил, купив дом в Красном Осёлке, неподалеку, и печалилась старушка: «Ах, поэтонька, поэтонька, бросил мать, бросил!..». Представьте себе: маму мамой... не называл! Жене как-то «признался, что дедушка по отцу Пётр Матвеевич приучил мальчика с детства не звать мать матерью, а обращаться так к бабушке Анисье. Фёдор и взрослым, зрелым человеком не мог ничего с собой поделать, не мог переломить себя и назвать маму мамой».
«Лицом Фёдор, - заключает Мария, - в мать вышел, а вот характером - в отца-кузнеца /.../. А мать понял и обрыдал только после её смерти, когда ноющая боль обняла левое предплечье.
Нарядили, да так, что по праздникам даже
Никогда она сряды такой не носила.
Что могу я сказать? - Ничего тут не скажешь.
Отгрустила, отбаяла чья-то осина».
Характеры, однако... Да и фамилия, Суховы - кое о чём говорит. Нетерпимые, что и вера.
Кулугуром, по свидетельству Марии, называли Фёдора Григорьевича в селе. Были Суховы из так называемых раскольников-беспоповцев, церковной иерархии не признававших и в семьях которых царил «закоренелый» домострой.
«Укрепляла и держала на земле поэта Фёдора Сухова, - по мнению Марии, - только вера в Бога». Однако вера эта, хотя многое перенял у деда и отца, была другой.
Какой?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо перелопатить буквально всё Суховское творческое наследие, с учетом, разумеется, новых свидетельств его жены и сподвижницы Марии Сухоруковой, дневниковых записей поэта, в «Горьком мёде» также опубликованных впервые. Тема это не отдельного разговора или журнальной статьи, но целого кропотливого исследования.
Исследователю будет над чем поразмышлять!
Например. Человек религиозный, как уже говорилось, более 40 лет он состоял в КПСС... С малолетства воспитанный «в строгих правилах», всю жизнь и «рюмочку» уважал, и к курению пристрастился. На войне. Курил Фёдор Григорьевич папиросу за папиросой, «зажатой в горсти», согревая тем самым ладонь, и чтобы снайпер цель-огонёк не усмотрел. Лет тридцать смолил, бросил, но легкие основательно подпортить себе сумел... Православные храмы Московского Патриархата стороной не обходил...
Из семьи староверов-беспоповцев, многие годы дружил с протоиереем Константином Романовым, служившим в Лыскове при церкви во имя Казанской иконы Божьей Матери. С ним любил обсудить разные, в том числе теологические предметы, «старался батюшку переспорить, называл и Ленина, и Сталина антихристами. «Фёдор Григорьевич, остепенись, - со смиренной улыбкой уговаривал поэта батюшка Константин. - Я согласен, что Ленин - антихрист, а вот Сталин - это совсем другое. Ведь с ним наш народ войну выиграл. Он в Бога верил, молился, церкви открыл». А Фёдор только в ответ резко махал рукою, как будто отталкивая слова батюшки от себя».
А как вам «толстовство» поэта-фронтовика? Факт сей тревожит Марию и сейчас: «Часто размышляю о духовной жизни поэта Фёдора Сухова и прихожу к выводу: увлечение философией Льва Толстого толкало его в заблуждения. Он верил в какой-то неконкретный Высший Разум, но не верил в Богочеловека - во Христа. Имени Христа у него в поэзии нет. Лишь в одном стихотворении он воскликнет, обращаясь к Богу Отцу: «Да поможет мне Бог Саваоф!»
Гордыня Толстого, - продолжает Мария, - довлела и над душою поэта, превознося его мысли до умопомрачительной высоты:
Будет день - кто-то будет молиться
На Святое Распятье моё.
Как известно, только у Христа было, есть и будет Распятие и только на это Распятие можно молиться всем нам, грешным людям, ибо только Один Бог безгрешен. Конечно, поэт мыслил образами, он не был богословом. Всю жизнь с кем-то спорил, как и граф Лев Толстой, и тоже бежал от славы, как и он, бурно метался...».
ПОВТОРЯЮ: много в книге всего, много! И нет смысла за автора пересказывать - неблагодарное это занятие. Однако ещё об одной теме, связанной с Фёдором Суховым, а опосредованно с его женой Марией, умолчать не могу. Это - «взаимоотношения» поэта с «силовыми структурами», то есть с милицией и КГБ.
КГБ - данной аббревиатуры в «Горьком мёде» нет, но Мария намекает: «Как же я жаждала работать учителем русского языка и литературы, к тому же был у меня и соответствующий этой профессии диплом. Но в Красноосельской восьмилетней школе это место было занято. И пошла я работать воспитателем в группу продлённого дня /.../. Десять лет я проработала в школе. За мною ОСОБО ПРИСТАЛЬНО СЛЕДИЛИ (выделено мною - С.С.)».
Надо сказать, «пристально следили» за поэтом всегда. Скажем, его волгоградский друг А.Корнеев вспоминал, как сказанул Фёдор Григорьевич на встрече с читателями, «что в том-то и том-то Ленин сосем не прав, а прав Толстой, - и пришёл донос в УКГБ...». Следили и в Горьком, и в Красном Осёлке.
Следили, во-первых, потому, что довольно экзотически выглядела семья всесоюзно известного поэта на фоне рядовых сельских буден. Ночи напролет в кабинете-комнатке Федора Сухова горел свет, стучала печатная машинка: поэт «был неутомимым тружеником. Сколько безсонных ночей провёл он над белым листом бумаги! В селе думали, что он по ночам деньги куёт. А он кровь и слёзы проливал над каждою своею строчкой». Односельчанам, погружённым в очередные сезонные хлопоты, понять это было трудно.
Ну, а ПРИСТАЛЬНОСТЬ, да ещё ОСОБУЮ придавали многочисленные друзья - прозаики, поэты, художники и прочий творческий люд, съезжавшийся к нему в Красный Осёлок погостить из Нижнего, Москвы, со всей страны. Как правило, не меньшие фрондёры, чем поэт, - речи порой вели по тем временам крамольные! То, что по ночам поэт не только стихи писал, но «слушал свой любимый приёмник «Океан», ловил волны» (дневниковая запись на Рождество): «Все радиостанции («Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкая волна») говорят о явлении Иисуса Христа, о Его Рождении, и только радио моей Родины - молчит. Как будто не было на земле двухтысячелетней христианской культуры, не было крещения Руси, не было той веры, которая не покидает и не может покинуть моих соотечественников!».
На выборы не ходил! Принципиально (вновь из дневника): «Пришёл двоюродный брат Евстафий Сухов. Узнал, что я не ходил на выборы. Боже мой, до чего глуп он, этот мой двоюродный брат! Он всё воспринимает так, как преподносит наша пропаганда - поганая пропасть. Завёл разговор об А.Д.Сахарове... Тяжело, невыносимо горько жить в стране, в которой каждый человек может быть отдан на глумление толпы. Попытался как-то возразить, как-то вразумить. Нет, не внушишь, не вразумишь. Поднялся (вместе с Евстафием) на гору, на ту гору, которая когда-то утопала в садах, а сейчас гола, как булыжина. Вот они, сияющие высоты коммунизма! - говорю своему двоюродному брату. Молчит, ничего не говорит».
Пропаганду Фёдор Сухов называл «гадкой пропастью»: «Потеря религии, потеря души привела к роботу, - писал в дневнике, - которого сейчас принято считать строителем коммунизма. Боже мой, какой коммунизм? Одна ложь, везде - и вверху, и внизу. Даже искусство, и то ложно. В сущности, искусства нет - есть пропаганда!»
Слал письма поддержки гонимым Солженицину, Сахарову. К ним относился по-разному: «Преклоняясь перед гражданским подвигом академика Сахарова, - уточняет Мария, - Фёдор не доверял Солженицыну, никогда не считал его писателем». Но раз гонимы, нужно поддержать! «...письма Фёдора Григорьевича к Сахарову и Солженицину стали возвращать обратно с пометкой: «За недозволенные вложения». А «недозволенными вложениями» были сухие цветы, которыми поэт кланялся своим единомышленникам».
Мария думает, что это - по вине директора школы, где она работала. Тот «к нам в гости ходил, разговоры о политике вёл, а сам доносы тайно собирал на Фёдора Сухова». Директор «хотел сократить группу продлённого дня, а также сократить меня, жестоко вычёркивая годы моего труда и в институте, и в школе». Мне же думается, что не было «ничего личного», что доносы писались не сами по себе, а по заданию «компетентных органов». И попробуй не донеси - не быть тебе тогда директором! Они же, «компетентные», не в силах совладать со строптивым поэтом-фронтовиком, натравливали на него априори туповатую милицию.
Выглядело это анекдотично, однако ни вдохновения, ни здоровья не прибавляло: «Засидевшись в Красном Осёлке на долгое время, целыми ночами не вставая из-за письменного стола, обложенный томами книг, Фёдор иногда выезжал в Лысково /.../. И не мог пройти мимо третьей столовой. Там рекою лилось знаменитое лысковское пиво. Фёдор любил угощать пивом рыбаков, трактористов и даже вышедших из мест не столь отдалённых. Перед такими людьми за кружкой пива он раскрывал всю свою душу, всё своё наболевшее молчание. И они исповедывались поэту, раскрывали перед ним свои души. Обличение несправедливостей превращалось в жаркую полемику. Тут как тут, как из-под земли, появлялась милиция. Поэта уводили в отделение и сводили с ним счёты и не отпускали до тех пор, пока он не заплатит штраф».
Между тем, с годами много себе «позволить» Федор Григорьевич уже не мог: «у него после перенесённой тяжёлой операции на желудке случались приступы. Лицо Фёдора неожиданно бледнело и покрывалось холодным потом. В это время ему надо было пожевать белого хлеба, чтобы заставить работать желудок. Фёдор падал, не мог идти, не было сил». И вот как-то летом, в жару, будучи в Лыскове, зашел в эту злосчастную столовую глотнуть пива, чуток самый... Случился приступ.
Из заявления Ф.Г.Сухова в районную прокуратуру:
«18 июля 1984 года я попал в вытрезвитель при Лысковском отделении милиции. Попал потому, что после тяжёлой операции со мной случаются припадки, такой припадок случился как раз перед зданием милиции. Я попросил подошедшего работника отделения, чтобы меня отвезли в больницу, но вместо больницы меня препроводили в упомянутый вытрезвитель. Повод какой-то был: я выпил пива. Между прочим, в городе Лыскове, кроме пива, нечем утолить жажду приезжему человеку, в столовых даже нет чая, нет ни одного киоска с газированной водой. Но суть моего заявления не в этом. Меня удивил начальник вытрезвителя /.../.
Я прожил на свете 62 года, кое-что повидал /.../. Но я никогда не думал, что в органах милиции работают самые настоящие хулиганы /.../. Он не произнёс ни одного слова без мата, я уже не говорю об оскорблениях, которые услышал от человека, который должен стоять на страже общественного порядка. Оскорбления и мат сыпались при моём малолетнем сыне Арсентии...».
Лысковская прокуратура «не отреагировала», и пришлось Фёдору Григорьевичу писать в Москву. Из «центра» приезжала комиссия, начальника медвытрезвителя сняли с должности, понизили в рядовые. «К сожалению, свою жизнь он окончил самоубийством, отравился уксусной эссенцией, - сетует Мария. - Не принёс покаяния перед Богом в своих грехах. И кто теперь отпоёт его погибшую душу и кто вымолит её?». Но и время, согласитесь, было такое!
«Верхи», включая «силовиков», от народа все более «обособлялись». Любое инакомыслие преследовалось на корню, когда иезуитски, без лишнего шума, а когда и «дубиной по голове». Общество жирело, хирело, разлагаясь, что рыба, с головы...
А работу Мария всё-таки потеряла.
Произошло это так: «Был выходной день. У Арсентия, брата Фёдора, праздновали день рождения. Всей роднёю мы хорошо погуляли. И вздумала я по улице пройти босиком - новые туфли сильно сжимали ноги. Директор Красноосельской школы /.../ вместе с участковым составили незаконный милицейский протокол, чтобы убрать меня со школы по статье». Прикрылись горбачевской «антиалкогольной кампанией» - тогда, в середине 80-х, как раз она была в самом разгаре. Надо же - нашли «объект для воспитания»! И верно, долго его «пасли», собравшись в нужном составе в нужное время... С Марией случился нервный срыв, попала она в больницу.
Муж, негодуя, вступился за жену. Но затем, махнув рукой, принял решение: «Тебе надо подумать о новой книге. Денег хватит, проживём».
ЖИЗНЬ С ТАЛАНТЛИВЫМ человеком вообще трудна - аксиома это, не требующая доказательств. Жизнь с Фёдором Суховым оказалась трудней вдвойне, если не втройне.
Дело в том, что разница в возрасте у Марии с мужем была - 30 лет.
Конечно, сейчас подобным никого не удивишь, но тогда, в зашоренное советское время... Эта разница вызывала у окружающих, скажем так, повышенный интерес. Косых взглядов, пересудов Мария претерпела - не дай Бог!
Помимо этого, пройдя кровавую войну, израненный в боях и по ряду других понятных причин здоровьем Фёдор Григорьевич не блистал. Переселившись «отшельником» в Красный Осёлок, разменяв седьмой десяток, после тяжелейшей хирургической операции по дому, по хозяйству уже мало что мог делать.
«От тяжёлых дел, - пишет Мария, - я отстраняла мужа /.../. Ведь у него был большой шов после операции, он не заживал, образовался свищ. Рана гноилась, кровоточила, приходилось всё время делать перевязки».
«Тяжёлых дел» хватало, с избытком: «У нас с Фёдором была большая корреспонденция: почти все журналы, выходившие в то время, мы выписывали, многие газеты, шли к нам письма и бандероли. По зиме по снегу всё это приходилось тащить на санках, в сухую летнюю погоду - на тележке. В затяжные липкие дожди я тащила мешок с корреспонденций на своих плечах, ибо по вязкой, назойливой глине проехать было невозможно, а только пройти пешком, таща по нескольку килограммов «глиняной драгоценности» на каждом сапоге. И всё это делалось с лёгкостью, с радостью. Сейчас вспоминаю и удивляюсь, как сдюжить-то всё смогла? И огород копала одна лопатой (лошадь не нанимали, как соседи), и дрова пилила, и воду носила на руках, и два подтопка топила, а по субботам - баню по-чёрному. Стирала, мыла, убиралась в избе, готовила пищу. Несколько дел одна делала и не уставала, и за мужика, и за бабу, по присказке народной: «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик»...».
Сопровождала мужа, не оставляя без заботы, без пригляда, всюду, благо что время, как лишили её работы, появилось.
Ездили «в разные Дома творчества. Мы были в Ялте, Юрмале, в Абхазии, в Коктебеле, ездили в Армению, посетили Волгоград, мою малую родину, откуда лазурным цветом зачиналась, проклёвывалась наша любовь. Побывали, по словам Фёдора, «в гостях у белых медведей, в гостях у Белого моря», на Соловецких островах - легендарной русской Северной Голгофе /.../. Здесь принял мученическую кончину мой дедушка - иерей Иоанн Васильевич Макаров/.../. Здесь же упокоился и дядя поэта - старообрядец Фёдор Сухов, яростный приверженец аввакумовского двуеперстия, противник колхозов. В честь него и назвали поэта Фёдором. Вспоминая дядю, поэт напишет свою прекрасную драму «Красная палата», пока ещё по достоинству неоценённую, неизведанную».
В биографическом сборнике «Имя героя Великой Отечественной войны на библиотечной карте Нижегородской области», приуроченном к 65-тилетию народной Победы, подчеркнуто не случайно: «На годы перестройки (1985-1991 гг.) пришёлся подъём в творчестве Фёдора Сухова. Он много пишет: стихи, прозу, воспоминания о детстве, коллективизации, готовит к изданию новый вариант романа «Ивница»...».
Ценил ли поэт жену? Если бы не ценил, не посвящал ей стихи:
Жажду глаз твоих, уст твоих, рук твоих жажду, Мария.
Утоли мою жажду, пустыню мою поскорей утоли,
Чтоб пустыня моя, чтоб она каждодневно молилась,
Вспоминала, как реки, певучие руки твои.
Или вот ещё, читатель:
Прохожу неприметной долиной,
Там, где песнями тешится дрозд,
А навстречу идёт Магдалина,
Ты, Мария, навстречу идёшь.
Узнаю по опущенной низко,
Непокрытой твоей голове.
Под ногами ручей, как мальчишка,
Заблудился в высокой траве.
И роса под ногами. Холстинно
На траве непримятой лежит.
Как плотвица, дрожит хворостина,
Всей листвою, всем телом дрожит.
Я и сам удержаться не в силе, -
Пробирает знобящая дрожь.
Сколько утренней стыни и сини
Из-под крыльев дрозда пролилось!
Цикл стихотворений «Тебе, Мария» поэт включил в сборник «Подзимь», изданный в Москве в 1985 г. издательством «Молодая гвардия». Этот сборник он почему-то называл своей «могильной плитой», вспоминает Мария,
В общем, и жена, и муза, и домохозяйка, и сестра-сиделка была Мария мужу в закатные его годы...
Однако таковыми, идиллическими (с долей, разумеется, условности) их отношения назвать можно было не всегда.
ФЁДОР СУХОВ, этот «с волнистым есенинским чубом» почти столичного розлива мэтр, охмурил 17-тилетнюю девчонку, наивную, что весенний рассвет, приехавшую с какого-то там хутора учиться в Волгоград. Сирота, оставшаяся в малолетстве без отца, - вот и потянуло к сильному и, как привиделось, родному мужском плечу... Однако даже после рождения в 70-м сына, которого официально признал, мэтр с любимой в ЗАГС не спешил.
Горько... Горько вслед за Марией осознавать, что новорожденный её Арсентий из роддома попал... в Доме ребенка!
В «Горьком мёде» Мария как бы выгораживает Фёдора: «В Волгограде у нас не было отдельного жилья». С грудничком в институтское общежитие не пускали, на нянек средств не было, и чтобы сидеть с сыном, все равно пришлось бы бросать учебу.
А в 72-м Фёдор уехал из Волгограда. Навсегда.
Закончив пединститут, получила распределение в один из хуторов своего родного Новоаннинского района «учителем русского языка и литературы. Жила на квартире /.../, а сына откармливала мать после скудной казённой пищи в казенном доме /.../. Фёдор о себе давал знать короткими письмами».
Наконец, написал: «Маша, приезжай. Я купил дом на своей малой родине. Будешь жить со мною». И опять написал: «...приезжай, будешь жить в моём доме, будем воспитывать сына. У меня есть сад, огород, рядом Волга, озёра, леса, луга. Много ягод и грибов. Не пропадём. Места здесь изумительные. Вот увидишь. Кланяюсь тебе нашей гвоздикой».
Сердце Марии «разрывалось от радости и от печали. И к Фёдору хотелось, и маму, и отчую степь покидать было больно, и ехать за тысячу километров на чужую сторонушку. Но я верила Фёдору, потому что любила его. Да и сын Арсентий, кому он нужен, кроме родного отца? Вскоре Фёдор сам заявился к нам, ясным месяцем вкатился в нашу горницу. Встреча была со слезами, ликование перемешалось с колющей сердце тоской».
Безоблачными их отношения вряд ли были и в Красном Осёлке. Да, у Сухова - характер, с годами покладистей он не стал. Но и Мария - она казачка! Если что не по ней, если несправедливость, по её мнению, или дурость какая - овечкой безропотной не смолчит!
С другой стороны... В какой, скажите, семье отношения всегда безоблачно-безлики?
Разумеется, разница в возрасте сказывалась: «В наших натурах, темпераментных, неудержимых, одинаково таились мрачные, гулкие пропасти, зловещие закоулки страстей, - исповедуется Мария. - А потребность страдать у нас была едва ли не главной. Временами мне хотелось чего-то лёгкого, безпечного, юного, но куда было деть тридцать лет, бездною пролегающих между нами?/.../
Я разоблачала себя перед Фёдором, а он хотел согреться у моей молодости и, согревшись, страдал, втайне ревнуя меня к рыбакам, к сторожам и даже к сельскому скопцу Егору Ивановичу Жаркову. А я стыдилась мужниной седины...».
Наступил 1989 год. Фёдор Григорьевич «стал сильно сдавать, худеть на глазах, обижаться на всё и вся. Я утешала своего мужа и друга /.../.
А избу у нас продувало февральскими буранами, сырели углы, окна, между рамами часто висели сосульки. Не хватало уже дров, чтобы протопить каменную суровую халупу. Да разве каменный дом без парового отопления протопишь! Фёдор стал мёрзнуть, от этого нервничать. У него участились спазмы желудка. По несколько раз в неделю приходилось звонить на нижнюю ферму, звать сторожа Леонида Воронина, чтобы он лошадь запряг и на гору за фельдшерицей поехал. Фёдору необходима была срочная медицинская помощь, обезболивающие уколы. И без того болезненно ранимый, Фёдор стал непомерно вспыльчивым, вспыльчивость перерастала в гнев на меня, на мою молодость».
В непогоду заявился «художник-акварелист, заядлый толстовец. А я после операции еле на ногах стояла. А надо было готовить, подносить, угождать /.../. И снова хмельные споры о политике, любовь к еретику Толстому, преклонение перед его сатанинским учением.
И тут же лицемерие хитроумного Михаила:
- Фёдор Григорьевич, Вы - гений! Это гениально! Это гениально!»
И Мария... сорвалась, «не смирилась, - кается доныне, - не претерпела до конца. Слово за слово - и спор превратился в шквал ругани. Я выплеснула, что устала так жить, быть слугою /.../. Фёдор был возмущён моим неправильным поведением. Он заставил меня извиняться перед гостем, а я стала выгонять Михаила, говорить, что я устала от застолий».
Хозяин и гость, «словно одержимые демонической силой, умчались в Нижний под вечер. Свирепо дул февральский пронзительный ветер. Крепчал мороз, острыми когтями вцепившись в сугробы, в телеграфные столбы, в деревья, в заборы, Провода гудели панихидной песней. Я полураздетая, босиком еле ползла по обледеневшему снегу, умоляла Фёдора вернуться. Но всё было напрасно».
Больше в Красном Осёлке Фёдор Григорьевич до самой своей смерти не появился.
А «умчал» от семьи, почти как горячо им любимый Лев Николаевич, в нижегородскую свою квартиру к дочери от первого брака Елене.
МЕНЯ КОРОБИТ, когда праздного любопытства ради отдельные горе-«исследователи» лезут в личную, а тем более интимную жизнь того или иного известного человека - и вот мусолят, с кем, где, когда.... Другое дело, если «внутреннее» настолько переплетено с «внешним», если личное определяет не только судьбу человека, его характер, но и судьбы других людей.... Деваться некуда!
В «Горьком мёде» о предыдущей семье Фёдора Сухова Мария коротко, но поведала. Признала, что первая жена, Клавдия Суслова, «жалела Фёдора, любила по-своему. Но, однако, изменила ему...». А было у Клавдии и Фёдора.... пятеро детей! Вот такое, представьте себе, жизненное обстоятельство!
И ещё на один печальный факт указывает Мария: «...черырёх уже нет на белом свете. Трагична судьба детей Фёдора». Старший сын 30-ти лет скончался в психиатрической больнице, при жизни поэта. Вскоре после похорон Фёдора Григорьевича одну из дочерей убили в Москве, а затем ещё двое сыновей безвременно друг за другом ушли из жизни...
Данные о Клавдии Ермолаевне Сусловой в открытых источниках крайне скупы. Покопавшись в интернете, можно узнать, что она 1926 г.р., то есть на четыре года младше Фёдора Григорьевича, во время войны в Саратове училась на курсах киномехаников. Кроме того, в сборнике «Венок поэту Фёдору Сухову», изданном в Волгограде в 2011 г., приводится небольшое записанное со слов Клавдии Ермолаевны воспоминание о том, как она с будущим мужем познакомилась. Случилось это в конце мая 1950 г. на лодочной станции в Подмосковье, а над прудом из репродукторов звучала «Сормовская лирическая» («Под городом Горьким, где ясные зорьки...»).
Как пишет Мария Сухорукова, всё было куда прозаичней: в общежитии литинститута в Переделкине «Фёдор увидел Клаву, пожалел несчастную техничку. «Женился я, как в пьяном угаре», - признавался мне муж»... Отзыв, конечно, нелицеприятный, но, думаю, никого тем самым Мария не хотела обидеть: просто она по-писательски емко подчеркнула, что НЕ ТОТ муж был Клавдии нужен, а Фёдору - НЕ ТА жена.
Если судить по воспоминаниям однокурсника поэта по литинституту К.Ковальджи, в ЗАГС Фёдор впервые отправился, действительно, вряд ли взвесив все «за» и «против»: «С женщинами был робок, стеснителен /.../. Нашел зазнобу в Переделкине, однако заявлялся к ней только выпив для храбрости. Потом на ней женился и завел пятерых детей...» (Книжный сад: Москва, 2003).
Когда Фёдор с Марией повстречались, поэт уже давно жил один. А Клавдия, как пишет Мария, ему вдогонку рожала и рожала: от одного, любовника, - двойню, от другого, сожителя, - сына, и это помимо пятерых Суховских детей!
Подобное чадолюбие всячески, материально и морально, в том числе орденами, в советские времена поощрялось, ничего предосудительного, разумеется, здесь нет. Но можно только догадываться, ЧТО и КАК в связи с этим переживал «кулугур» и поэт Фёдор Сухов ... Пил временами «горькую» - не в меру... Отношения с юной Марией оформлять не спешил, хотя сына, Арсентия, признал сразу... Обжегшись на молоке, дуешь на воду.
Также из сборника «Венок поэту Фёдору Сухову» узнаём, что жизнь бывшей жены поэта оборвалась трагически в 2004 г. Сказано, однако, что «оборвалась жизнь ВДОВЫ (выделено мною - С.С.) известного русского поэта /.../. Быть женой поэта - это своего рода тяжелая профессия». Что не есть правда. Не в том смысле, что «профессия тяжела», а в том, что на момент кончины Клавдия Ермолаевна носила девичью фамилию, с марта 1986 г. находясь с Фёдором Григорьевичем в официальном разводе. Вдовой, следовательно, не являлась.
С Марией поэт оформил отношения спустя месяц, в апреле 1986 г.
По-мужски Фёдора Григорьевича понять можно: он долго не оформлял развод, чтобы заверить окружающих и себя - детей, тем более пятерых, он ни в коем случае не бросает! Пусть подрастут, встанут на ноги, окрепнут! Помогал, конечно же, и материально.
В воспоминаниях «Об отце», опубликованных в упомянутой «Ивнице: хроника. Ч. I», Елена Сухова говорит о премии им. А.А.Фадеева, врученной поэту в 1971 г. за «Былину о неизвестном солдате»: «Я была с ним в это время в Москве, всю премию (тысячу рублей) он отдал мне, семнадцатилетней девчонке». Деньги по тем временам немалые!
Возникает, правда, вопрос, отчего поэт не разделил премию между ВСЕМИ детьми, не помог девятнадцатилетней студентке Марии, которая год как ему сын родила, но от безысходности была вынуждена содержать его в Доме ребенка?!
К дочери Елене Фёдор Григорьевич относился по-особому. «Её отец с детства избаловал», - считает Мария. По её словам, «заслужила Елена своё внимание у Фёдора своим упорным стремлением в достижении знаний, в изучении английского языка, получении высшего образования».
При этом: «Многие, да и я, - пишет Елена, - считали его скупым. Но только сейчас мне далось понять, что отец не был скуп, а по-крестьянски стеснялся денег, не заработанных тяжелым физическим трудом».
Как бы то ни было, а для дочери Фёдор Сухов сделал многое.
Вслед за отцом она переезжает в Горький, прописывается в его одокомнатной квартире, полученной поэтом от местного отделения писательского Союза. В 1980 г. заканчивает Горьковский госуниверситет, филолог. В это же время Союз писателей «расширяет» Суховых, то есть поэта и его дочь: в престижном районе и доме они получают 3-хкомнатную квартиру. Живет там фактически одна Елена: поэт, как мы помним, обитает в Красном Осёлке с «нерасписанной» Марией и малолетним Арсентием... Опять-таки оговорюсь: эти бытовые, мелкие, на первый взгляд, подробности нужны не сами по себе, а чтобы вместе с читателями разобраться, что же произошло в дальнейшем.
А произошло, как мы говорили: «оскорбленные» и хмельные Фёдор Григорьевич вкупе с художником-аквалеристом, «словно одержимые демонической силой, умчались в Нижний». Бежал поэт, по словам Марии, «от ненавистной вдруг жены к горячо любимой дочери Елене. А ей того и надо было! Меня она давно не любила».
Но за что, спрашивается, ей Марию любить? Разные они, хотя образования одного и почти ровесницы.
Мария - она всё в облаках, витает! О Любви она, да о Всевышнем! А Елена очень даже практичный человек. Никак не успокоится, например, по поводу того, каким образом распоряжался деньгами покойный отец (вновь из её воспоминаний): «Когда появились деньги (стали часто печатать в Москве), он к деньгам не прикасался. Никогда не получал их наличными, они скапливались у него на сберкнижках и долго лежали там и лежат, уже обесцененные, до сих пор».
Мария вышла замуж за поэта, в Красный Осёлок - огород копать, подтопок в доме и баню по-чёрному топить. А Елена (цитирую Марию) - «за араба. Жила не в нищей истерзанной России, а в хвалёной загранице, в Королевском государстве Иордания. Отцу присылала красивые открытки, письма в красивых конвертах. Через два года вернулась в Нижний Новгород, привезла золотой крестик с золотой цепочкой и другие драгоценности. Фёдор не мог нарадоваться. Да и чувства отцовства в нём пересилили всю любовь ко мне».
У НЕГО БЫЛ рак легких. Это был приговор.
Онкологический диагноз Фёдору Григорьевичу ставили ещё в середине 70-х, когда он перенес операцию на желудке.
Естественно, доживать последние дни ему было легче в тепле да уюте, к врачам поближе, то есть в городской нижегородской квартире. Где, собственно, он и был прописан. Вход туда, к мужу Марии с сыном был заказан.
«Умирая, Фёдор так и не простил меня, - пишет Мария. - С журналистом Мариной Иконниковой, моей подругой, я была у него в больнице /.../. Я просила у него прощения, умоляла вернуться в наш дом в благоухающую летом подгорицу. Он коротко и скорбно сказал с каменной твёрдостью в голосе: «Мне больше некуда возвращаться»...».
Дочь Елена вспоминает, что «отец уходил тихо, под молитвы и причитания моей матери, не отходившей от его постели ни днем, ни ночью». Да, Клавдия Ермолаевна была с ним в последние дни, ей былое, как следует понимать, поэт простил.
Скончался Фёдор Сухов 5 января 1992 г. Марию, его вдову, законную жену, к организации похорон не допустили. И другая, мягко говоря, несуразность на похоронах вышла: Фёдора Григорьевича, беспоповца по крещению, отпели почему-то в одном из нижегородских православных храмов. А похоронили на староверческом кладбище близ родного Красного Осёлка...
Во время гражданской панихиды Мария «стояла близ гроба и обливалась горькими, покаянными слезами. А над головой проносился зловещий шёпот: «Он тебе ничего не оставил». «А как же наш сын, а как же любовь?» - думала я.
Когда меня у гроба фотографировал Эдуард Гулин, дочь Фёдора Елена подошла к нему и резким голосом сказала: «Не имеете права, не фотографируйте» /.../.
«Встречать гроб поэта вышло почти всё село /.../. Пока вырастал на глазах могильный бугорок, над моею склонённой головой вновь проносился зловещий шёпот: «Он тебе ничего не оставил». Дочь поэта Елена подбегала к председателю сельсовета Сковородникову Юрию Алексеевичу и суетно говорила: «Запомните, он ей ничего не оставил». Юрий Алексеевич сокрушенно вздыхал и молвил: «Перестаньте, разве сейчас до этого».
Все разошлись. Я с Мариной Иконниковой осталась стоять у могилы. Ко мне подошла первая жена Фёдора и прошептала: «Молись». А на лице у неё была надменная ухмылка.
Поминки состоялись в доме старшего брата Фёдора по отцу /.../. Но Елена не допустила меня до поминального стола».
Из завещания, которое вскоре было обнародовано, черным по белому следовало: «Всё моё имущество, где бы таковое ни находилось и в чём бы ни заключалось, я завещаю Фарах Елене Фёдоровне» (фамилию отца Елена опять возьмет лишь несколько лет спустя). Что означало: через полгода, как дочь вступит в права наследования, Мария с сыном должны из дома в Красном Осёлке уйти. Куда? А куда дорога укажет!
Кроме того, Елене переходил в собственность родовой дом Суховых в Красном Осёлке, выкупленный Фёдором Григорьевичем у родни после смерти матери, а также авторские права на посмертные публикации его произведений.
Уходить было некуда. К тому же, на дворе стоял полный потрясений 1992 год. Помните? Только-только рухнул Советский Союз, гиперинфляция, гайдаровская «шоковая терапия», обнищание всего и вся...
Но ждать полгода не терпелось! В день похорон к вечеру «вдруг раздался оглушительный стук в дверь. Пришли четверо» - двое волгоградских сыновей и племянник Фёдора «и, в качестве свидетеля /.../, нижегородский художник Ю.Д. Начался грабёж. В сумки и баулы сыпались книги, общие тетради с рукописью «Ивницы», неопубликованные стихи и прочее, прочее...
Я рыдала в голос, кричала, звала на помощь. На моё горе явилась соседка Тихонова Евдокия Ивановна. Она стала стыдить непрошенных гостей, говоря: «Как вам не стыдно, ведь Марии и без того больно. Сегодня день похорон, день скорби. А у вас здесь одно зло. Остановитесь, иначе я вызову милицию». И только после этого ожесточённая компания покинула дом».
Потом, как вышел срок, за право жить в мужнином доме, «за тленное имущество мне дочь Фёдора Елена выставляла на суде умопомрачительную, космическую сумму: сто двадцать тысяч долларов, итого четыре миллиона рублей нашими».
Два десятилетия «шли настойчивые суды /.../ Заявляли, чтобы я покинула дом, где прошли мои лучшие годы, которые я безкорыстно подарила Фёдору».
НА ЭТОМ, В ОБЩЕМ-ТО, и всё. Финал, так сказать, в чистом виде любовной линии - Марии и Фёдора - в «Горьком мёде». Или... не финал? Спустя 20 с лишним лет после кончины мужа Мария продолжает и продолжает диалог с ним...
На обывательском уровне можно по-разному отнестись к их судьбам.
Кто-то позавидует Марии, невзначай: из какого-то хуторка, а вон, видишь ли, «в люди вышла» - не кого-нибудь, а известного поэта полюбила, знаменитостей повстречала, мир посмотрела, книги теперь пишет! Кто-то сочувствовать станет. А кто-то - укорять, мол, с кем, девушка, связалась - думать надо было! Её и укоряли. «Мама тревожилась, - вспоминает Мария, - желая разрушить нашу связь. Ведь он - разженя. У него ведь дети. «Они не дадут тебе потом покоя», - упреждала меня мудрая родительница». «Так потом всё и случилось, - итожит Мария, - но это было потом. Тогда я этого понять не могла»...
В одинаковой мере можно завидовать Фёдору Сухову: дескать, жену отхватил - в дочери годится! За то же самое - осуждать его. Но можно и... посочувствовать поэту. Намыкался «поэтонька», как, любя и жалея, называла его мать, в жизни немало, меняя «места прописки», города, жен...
И ничего-то тут не переписать, не поправить... Но, спрашивается, зачем?
Фёдор Сухов это прекрасно понимал:
Сижу в своей убогой завалюхе,
Довольствуюсь обжитой тишиной,
Пускай недобрые гуляют слухи,
Пускай луна смеется надо мной.
Такая уготована планида,
Такая, видно, выпала судьба...
Неименита и незнаменита
ночной росе утопшая тропа.
К несжатой ржи ведущая дорога,
Ее перепелиная теплынь.
А я сходил, а я уже потрогал
Ржаного поля сладкую полынь.
Принимая жизнь, какая она и есть, поэт, представьте себе, верил! Верил: «...расцветает железо // От дыханья великой любви...».
Когда и полынь - сладка. И дела нет до «убогой завалюхи». До «недобрых слухов». До усмешек убывающей луны... В этом «дыхании», думаю, и есть главный итог непростых судеб Фёдора и Марии, книги «Горький мёд»! В «дыхании», которое их озарило, вдохновило, которое не каждому дано, да и каждому ли по плечу?!
Остается лишь прояснить: отчего мёд - горек?
«Дед Назарий во время цветения гречихи и подсолнухов вывозил их на полевые курганы, осенённые коренастыми дубами. Я любила туда к нему приезжать, - вспоминает Мария. - Дедушка качал мёд. Мёд был золотистый, ароматный, нежный. Дед намазывал густо, щедро мёдом ломоть домашнего духмяного каравая, наливал кружку холодного погребного молока и ласково говорил: «Вдоволь, Манечка, ешь, вдоволь.
Ах, как сладок мёд, особенно с молоком. Но он бывает и приторно-горьким, когда в него попадает много ос. Проглядишь - мёд застоится и уже не сладок. Осы-шельмы
воруют медок. И от этого воровства сладкий мёд становится горьким».
В КНИГЕ ЭТИХ подробностей нет, но нам без них, чтобы разговор завершить, - опять-таки никуда.
...Марию выручило то, что на время кончины супруга она имела инвалидность. По одному из заболеваний, которых нынче у нее - при такой-то жизни её! - букет целый. На основании чего суд оставил ей 2/15 доли в доме покойного мужа. Позже эти крохи она переоформила на сына Арсентия, на сегодня, увы, тоже инвалида.
- Пусть хоть что-то, - считает Мария, - сыну от отца останется!
Сестра Елена с братом Арсентием периодически судится - всё не определится с «порядком пользования» своими кровными 13/15 долей. Хотя жить ей есть где - отец оставил в Нижнем неплохую 3-комнатную квартиру. Есть где отдохнуть - в доме в Красном Осёлке, который отец после смерти матери выкупил у родственников и тоже даровал любимой дочери. Очередной суд состоялся в конце августа - начале сентября 2013 г., отказав истице в удовлетворении требований.
А делить-то, братцы, особо и нечего: дом старый, площадью невелик - комната и кухонька.
К тому же, здравомыслящему человеку ясно, что при сложившихся обоюдоострых отношениях совместное проживание единокровных брата и сестры невозможно. Думается, как человек образованный, кандидат филологических наук, Елена Фёдоровна это понимает. Вот и на заключительное заседание суда, не объяснив причин, не явилась. Зачем же тогда судиться?
Я был в Лыскове в конце августа на первом судебном заседании. Создалось впечатление, что истицу хлебом не корми, а дай вылить на Марию ушат грязи.
Её интеллигентные уста вдохновенно изливали «сенсацию» за «сенсацией», главными из которых были: свидетельство о браке с М.Сухоруковой Ф.Сухов не признавал (подложным, дескать, оно было), Арсентий Сухов ей не брат (намек на то, что и Фёдор Сухов ему не отец), а М.Сухорукова «захватила его дом, его имущество и проживала там вместе с сыном и многочисленными сожителями, всячески запугивая моего отца» (из её искового заявления).
Судья, округляя глаза, вытирая испарину со лба, интеллигентно же пытался поток информации остановить:
- Н-но-о-о....па-азво-ольте... Какое это имеет отношение... к предмету спора?
Остановить было затруднительно.
Оторопела и свидетельница из Красного Осёлка. Она пришла, чтобы поддержать Арсентия Сухова, подтвердить, что сызмальства он проживает в доме отца, ходил в местную школу. А тут оглашается, что муж свидетельницы, в 80-х председатель Красноосельского сельсовета, вступил с Марией в сговор, расписал её... в отсутствии жениха!
- Да что же вы говорите такое?! - всплеснула руками свидетельница. - Да как такое в голову придти может?! И зачем моему мужу всё это надо?!
- Зачем? А вы у мужа спросите! - многоопытно улыбнулась истица.
И вновь было горько. И противно...
Речь ведь сегодня не о жене, с которой, допустим, «вусмерть» - с кем не бывает! - муж разругался. Речь о сыне, МЛАДШЕМ сыне поэта! Который, как мы помним, уже хлебнул горя, оказавшись после роддома в приюте! Не без вины, вольной ли, невольной, родного папаши...
Хоть убейте, а не поверю! В голове не вмещается, сердце не принимает... Чтобы поэт Фёдор Сухов?! Пусть «кулугур», пусть с поэтическими «заморочками» в голове, но фронтовик, отважнейший из людей?! Чтобы Фёдор Григорьевич, этот, по выражению Станислава Куняева, «редкий вид русского человека» в здравом уме и твердой памяти, то есть СОЗНАТЕЛЬНО бросил на произвол судьбы сына?!
Вернемся к злосчастному завещанию.
- Эх, Мария Арсентьевна! Опротестовывать надо его было! - изучив ксерокопию документа, в сердцах выговариваю я вдове.
- Ничего-то в этом не понимала! - грустит Мария. - И на адвокатов денег не было. Я тогда на инвалидности сидела, а работа на селе - где её было найти? Не хватало даже на проезд из Лыскова в Нижний, чтобы подать в суд заявление...
Подписано завещание «Ф.Сухов» по нисходящей. Нетвердой, ослабленной - сразу видно - рукой. Подписано 10 декабря 1991 г., то есть за три с небольшим недели до кончины поэта. Подписано «на дому». Другими словами, Фёдор Григорьевич уже не вставал, и нотариуса вызвали на квартиру. Нотариус фиксирует: «дееспособность проверена».
Кем проверена? Самим нотариусом? Но разве он врач? Любой онколог скажет: без болеутоляющих сильнодействующих средств умирающему от рака легких не обойтись - мучают страшные боли. А средства эти - наркотические! Я и сам знаю: мой отец, в молодости облученный при испытании ядерной бомбы на Тоцком полигоне, умер на моих руках от аналогичного заболевания, и последние месяцы каждые несколько часов ему кололи наркотик...
Хотя версию о том, что подложно оженили Фёдора Григорьевича, опровергнуть удалось. Опять-таки через Лысковский райсуд, куда за полгода до смерти поступило заявление поэта. Сам поэт это заявление писал, либо под диктовку, установить не удалось - истец на заседание не пришёл.
ИТАК, 10 декабря 1991 г. умирающий поэт подписывает завещание, по которому Марии и сыну «ничего не досталось».
А днем ранее, 9 декабря 1991 г., обращается в Нижегородскую писательскую организацию: «Прошу оградить меня от клеветы и домогательств Сухоруковой М.А.»... Не кажется ли вам, читатель, что - перебор это уже?! Будто бы на смертном одре подготавливает поэт общественное мнение... нет, не о себе - о жене и сыне, и не лучшего, заметьте, свойства! Ему что - заняться было нечем на грани жизни, как с родными счеты сводить?! Силы у него для этого назрели, решимости прибавилось?!
После кончины Фёдора Григорьевича подобных заявлений с требованием «оградить», но уже память, наследие поэта, в различные инстанции от его дочери Елены поступит немало. Однако сегодня она ссылается прежде всего на то, первое заявление, написанное, якобы, САМИМ, с которым - ну, как тут поспоришь?!
В очередном её заявлении в Нижегородскую писательскую организацию также начинается «от Адама» (подано летом 2013 г. одновременно с иском в Лысковский районный суд). Дескать, «клевету» и «домогательства» от Марии Сухоруковой поэт при жизни признавал, а «терпел /.../ с тех пор, как она появилась под видом почитательницы его таланта в его волгоградской квартире».
Однажды, «напоив его на день рождения, выкрав у него паспорт, оформляет в сельском Совете Красного Осёлка развод его с Сусловой К.Е. и свой брак с ним. Рассчитывая на скорую смерть «мужа-инвалида» и на то, что после его кончины она будет полновластной хозяйкой всего его имущества и сбережений /.../, делает всё, чтобы сократить ему жизнь. Пользуясь тем, что слабого и больного поэта некому защитить в его деревенском доме /.../, она, поселившись в деревне, систематически избивает его, требуя от него издания своих стихов, денег... ». По версии Елены Суховой, в феврале 1990 г. художник-акварелист «привез Ф.Сухова на его городскую квартиру, чем спас ему жизнь». Оставшись в Красном Осёлке одна, Мария «ведет аморальный образ жизни, грозится сжечь дом (была уволена из школы по статье за аморальное поведение)».
И в «Горьком мёде», спустя годы, «мстя за то, что она не смогла завладеть всем имуществом поэта, поселиться в его городской квартире, что она не является наследницей, Сухорукова оклеветала и унизила человеческое достоинство не только Ф.Сухова, но и его матери, жены, детей, друзей».
В связи с этим, а также «нарушением авторских прав, спекуляцией в корыстных целях на заслугах поэта, примитивным толкованием и извращением смысла стихов Ф.Сухова член Союза писателей Сухорукова М.А. достойна осуждения писательским сообществом» и, как следствие, исключения из его рядов!.. Копии заявления направлены В.Н.Ганичеву, председателю Правления СП России, и в прокуратуру г. Н.Новгород. А чтобы в фактах никто не усомнился, стоит под ним ещё подпись бывшего директора школы в Красном Осёлке, ныне «ветерана труда» и «заслуженного учителя», того, что некогда составил на Марию протокол, лишил её работы.
Как видим, трактовка событий у дочери поэта в фабулу, изложенную «Горьким мёдом», мягко говоря, не вписывается. Что ж, каждый имеет право на собственное, отличное от других мнение. Вот бы и рассказать всё это в открытой печати, поделиться наболевшим не только с прокурорами, судьями и узким кругом профессиональных литераторов, но с широкой читательской аудиторией!
Между тем, в интервью об отце, которые Елена Фёдоровна изредка дает, в воспоминаниях, которые пишет (это, собственно, и не воспоминания вовсе, а небольшие статьи, посвященные творческому пути поэта), имя Марии Сухоруковой отсутствует. Напрочь! Разумеется, о судебных процессах со вдовой и братом там тоже - ни слова.
Нет имени Марии в изданиях, посвященных супругу за два последних десятилетия. Как наследница по завещанию, Елена Фёдоровна такого рода издания контролирует. Она, кстати, член комиссии по литературному наследию поэта при местной писательской организации - Мария, вдова, в её состав не входит...
Вместо открытой дискуссии Елена Фёдоровна предпочитает писать «в инстанции». А ещё - в духе «партизанской войны» - отслеживает имя Марии Сухоруковой в интернете. И на форумах, в социальных сетях соответствующим образом реагирует.
На своей страничке «ВКонтакте», например, дочь об отце сообщает удивительное: «Фёдор Григорьевич Сухов был обвенчан священником Высоковской церкви с Сусловой Клавдией Ермолаевной в декабре 1991 года, на её руках он и скончался в 1992 году, у них родились 8 детей, они прожили вместе сорок лет /.../. Сухорукова не имеет прав ни на его наследие, ни на звание вдовы» (vk.com/id3624097). Так сколько же было детей у поэта? Почему перед венчанием с Клавдией Ермолаевной не развелся с Марией Арсентьевной? И по какому обряду, «кулугур» по рождению, был венчан? Я не просто так задаю эти вопросы, а потому, что строго с этим в Русской Православной Церкви, очень строго...
На статью Марии «Памяти Фёдора Сухова» с поэтическим посвящением поэту, размещенную на сайте г. Лысково (www.lyskovo.org), реакция Елены Фёдоровны аналогична: «Уважаемые устроители сайта! - взывает она - Обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой: не пачкать имя Ф.Сухова с женщиной, которая не имеет морального права называться ни его женой, ни его вдовой, женщиной, которая за несколько лет до смерти Ф.Сухова не проживала с ним, а вместе со своим сожителем захватила его деревенский дом и до сих пор продолжает незаконно его удерживать, она своей злобой и ненасытной корыстью сократила дни поэта»... Приводятся прочие «доводы», с которыми мы уже познакомились, а потому упускаю. А «сожитель», уточним, или «многочисленные сожители», о которых Елена Фёдоровна упоминает устно или в других своих заявлениях «в инстанции», - это квартирант, которого однажды из жалости, чтобы хоть как-то помочь материально, направили бедствующим Марии и Арсентию из сельсовета, а также любые лица «мужскаго полу», когда-либо переступившие порог их «места прописки» в Красном Осёлке.
До абсурда, дикости доходит!
В год 90-летия со дня рождения поэта (2012 г.) Мария Сухорукова оповестила жителей Лысковского района: «Украден памятник Ф.Г.Сухову!». Она писала в местных СМИ, что «с помощью Божией и при главном содействии военно-мемориальной компании поставила своему мужу, поэту-фронтовику Ф.Г.Сухову памятник из черного гранита с прекрасным изображением поэта и с молитовкой: «Господи Пресветлый, я молюсь в пути, Русского поэта-воина прости». Памятник не простоял и девяти месяцев. Он уничтожен, украден. Кто это сделал?! Я, конечно, догадываюсь, кто - кому мало домов и квартир на земле, кто не строит дом на небе, кто не верит в загробную жизнь и у кого нет Страха Божия, у кого ненависть и злоба не иссякают...».
Вдова как в воду глядела! Вскоре на могиле поэта появился новый памятник - от «другой» семьи Фёдора Сухова...
Что ж, как говаривают французы: «À la guerre comme à la guerre» («На войне как на войне»). И здесь все средства хороши?
* * *
Имя члена Союза писателей России Марии Сухоруковой в особом представлении не нуждается. Автор двух десятков книг, поэтических сборников, львиная доля которых вышла в свет после кончины поэта-супруга, она давно уже самодостаточный профессиональный литератор, известный не только в родных ей, нижегородской и волгоградской, «провинциях». В Москве, в Н.Новгороде о её творчестве снято три документальных фильма. Удостоена профессиональных наград, в том числе престижной премии им. Бориса Корнилова. Десятки её стихотворений положены на музыку, как «местными» композиторами, широкой публике мало знакомыми, так и «столичными», в числе коих Александр Заволокин, с братом Геннадием создавший знаменитую телепередачу «Играй, гармонь!». Если стихи в народе поются - не это ли высшая награда поэту?!
Не нуждается Мария и в особой защите. Казачка, она при необходимости, как видим, вполне постоит за себя!
По моему убеждению, защита требуется замечательному русскому поэту Фёдору Сухову, вернее - памяти о нём.
Творчество поэта почти не изучается. Его после кончины до обидного мало издают. «Все изданное за эти 20 лет мне кажется недостаточным для такой величины как писатель, публицист, литературный наставник Федор Григорьевич Сухов», - сетует нижегородская поэтесса Л.Калинина, которую мастер в своё время тоже опекал. Впрочем, а кого из поэтов сегодня, в наш меркантильный век «достаточно» издают? Ситуация, однако, осложнена «расколом» в семье.
Хотя даже к врагу ярый противник войн, бессмысленных кровопролитий Фёдор Сухов призывал относиться по-братски (из поэмы «Земляника на снегу»):
Не хвастайся, что убивал врага,
Ты убивал обманутого брата.
Его дочь - далеко не пацифист. «Сражения» ведёт в мирное время. И брат ей - не брат, в то время как стоит лишь взглянуть на Арсентия и на фотографию покойного поэта - похожи на удивление! Пытаясь «приватизировать» память об отце, вероятно, из лучших, на её взгляд, побуждений, переписывает его судьбу! Разве это возможно?!
Возможно! Нас в России «переписывали», и не раз! И вот уже естественным самым образом в саратовском трезвенническом издании поминают поэта, который «сурово боролся со своими пороками. В 1964 году навсегда бросил пить - сам, без всякого внушения и лечения, понимая, что вино калечит не только тело, но и душу...» («Он делился последним куском...» - Елена Сухова, газета «Вопреки» от 21 апреля за 2010 г.). Не поэт, а праведник получается!
И вот уже выхолощено одно десятилетие, списано со счетов другое! Нет ни вдохновенных влюбленностей, ни дерзновений-исканий, а только по однажды и навек заведённому плану - родился, женился, издался, умер... Нет проникновенного цикла «Тебе, Мария»! А кто, простите, такая Мария? Её - не-ету! А в Красном Осёлке на склоне лет «боролся с пороками» некий скуповатый, чудаковатый, но отчего-то - отчего же? - весьма талантливо рифмующий строки поэт-отшельник... И память скукоживается, угасает.
«А я - уже не я. Я только тень, я эхо...» - словно предвидя кульбиты своей посмертной судьбы, писал поэт Фёдор Сухов.
А потому поблагодарим Марию Сухорукову за «Горький мёд»!
И поздравим - с новой творческой удачей!
Сергей СКАТОВ, публицист, г. Н.Новгород, октябрь 2013 г.
* Ф.Г.Сухов приобрёл дом не в самом селе Красный Осёлок, где родился, а в деревушке Очаиха (в народе - Круголка), входящей в состав Красноосельского сельсовета и расположенной под горой, на которой раскинулось село. При этом в письмах, в публикациях место своего жительства поэт определял - Красный Осёлок. Здесь и далее последуем этой традиции.
1. Клеветникам поэта