Марк

Мишка Варваркин - обычный деревенский мужик. Среднего роста, не богатырь, не маленький, жилистый такой. Смуглый сам, будто загорает круглый год, а волосы русые с рыжиной, словно тоже выгорели на солнце, длинные - до плеч, густые, еще и вьются, а он их часто в хвостик - да резинкой обвяжет, чтоб не трепались. И жизнь у Мишки также - вьется, лохматится, да вот только укротить он ее не может, по пути одному направить, как волосы в хвост уложить.

Работал в совхозе трактористом, да за пьянку был с работы уволен. Рукастый, дельный мужик, и взяли бы его обратно, да сам не пошел. Гордость заела: цену свою знает, ну подумаешь, выпивает - так кто без греха. В деревне то газ кому починит, то дров нарубит, то с хряком поможет управиться старикам - так что в свои тридцать четыре года без работы не сидел и на хлеб-соль зарабатывал.

Как-то раз и прибежала к нему старушка с бедой:

- На завтра деда хоронять, а могилку-то ископать некому, пособи, сынок?

А Марк, который при церкви жил, да могилы копал, как назло тогда почти на все лето слег, заболел серьезно, а больше и не найдешь никого - страда - все работяги в поле до зари, а кого ж - священника что ли просить? Мишка ни разу не занимался этим делом, да глаза боятся - руки делают. Бабуся по утру на кладбище его свела, место показала, как копают объяснила, поставила на столик у соседней могилы корзинку с пирогами да бутылкой водки и пошла домой к покойнику. Мишка-то, со страху, видать, и справился с работой.

А в другой раз священник уж к нему прямо и отправил городских каких-то, которые приехали было место выбрать да копалей нанять, чтоб через день тоже родственника похоронить. Так и втянулся, дело-то не хитрое - народ рождается и уходит, а кладбище видное: стоит на пригорке, всё в березах и осинах, церковка хоть и небольшая, а уютная и снаружи красивая, да и деревушка-то сама рядом с городом, вот народ и тянется сюда. Как философски размышляя, говаривал, порой, настоятель деревенской церкви отец Феодор: «Не живые жить, так хоть мертвые упокоиться все же стремятся к нам люди на село» - вот Мишка за одно нецелое лето и стал профессионалом своего дела - копалем могил.

Марк, издавна бывший одним-единственным копалем в деревне, слег с воспалением легких в самом начале весны: несколько дней подряд копал могилы под проливным ледяным дождем, да и продрог до костей. Народ без Марка с трудом, но справлялся: кто сам копал, кто бригаду рабочих привозил, ну а с Мишкой полегче стало. К концу же лета, когда Мишка уже втянулся в новую работу, Марк поокреп после болезни и тоже вернулся на кладбище. Из гробокопания, как сам называл это ремесло, Марк выгоды не делал, а потому не расстроился, узнав, что у него появился конкурент, к тому же свой, деревенский. Знали друг друга, виделись раньше, хотя по делу-то никогда и не пересекались. Принял Марк нового человека как всегда радушно, советы дельные давал, помогал как мог, а вот Мишка, с виду вроде не показывая ничего, внутри посмеивался над чудаковатым коллегой.

Марка, кажется, болезнь совсем не изменила, лишь, обострив немного черты лица, и добавив две новые морщины над переносицей, написала на добром всегда лице его то ли грусть, то ли усталость. Высокий, широкоплечий, он казался раза в полтора больше Мишки. Но при всем своем внешне внушительном виде, характер Марк проявлял самый безобидный, смиренный, что, вероятно, и вызывало недоумение и некоторое даже раздражение у Мишки: идет ли Марк, стоит ли, или делает что - всё голову наклонит вниз, под ноги себе смотрит, говорит всегда тихо, даже если на него кто-то орет благим матом, обвиняя в том, что он не делал, да и выпить с Мишкой никогда не соглашался, а Мишка стал профессионалом и в этом.

- Вот ты думаешь, почему я без стограммы не подхожу к копанию? Думаешь, я пьяница, жить без водки не могу? Не-е-е-т, брат, не в том дело. Боюсь я! А как не бояться, когда стоишь в этой темной холодной яме? Сперва по щиколотку выкопаешь, особенно не задумываешься. Потом по пояс стоишь - уже начинает потряхивать, посматриваешь по сторонам: рядом-то все могилы кругом, да еще кукушка низко пролетит. А уж как по плечи-то зароешься, вообще страх, батюшки родные: стоишь в могиле-то, смотришь на земляные ее стены, а ведь прямо тут где-то, за этой землей, и гроб с покойником лежит. Особенно когда рядом со свежей могилой новую роешь, думаешь - ведь он там еще целёхонький лежит, что там с ним? И от всех этих мыслей так страшно, что я по началу-то чуть не убегал с кладбища, бросив это занятие. А вот выпьешь сто-то грамм, хлебом черным с салом закусишь - и силища прибавится, да и страхи все притупляются.

Так, бывало, рассказывает Мишка свою философию Марку. Марк - собеседник благодарный - слушать умеет, не спорит, а потом скромно, неспешно так, всегда тихим голосом, свою позицию выведет.

- И я боюсь. Только не покойников, да косточек их, что их там бояться - уж они вреда никакого не сделают, боюсь сам в эту яму лечь. Все ляжем - не самой смерти боюсь. Страшно, вот таким, как сейчас я есть, взять и помереть, с мыслями теперешними, да поступками. Рою могилу-то, а сам все думаю: «Господи, да дай ты мне уж еще денек пожить, может, я чего доброго сделаю, может, исправлю что-нибудь в себе». А пока землю слой за слоем снимаешь, много о чем попередумаешь. Бывает, думаешь - будто год за годом проникаешь в прошлое. Кто знает, может, на том месте, где я в очередной раз копаю свежую могилу, уже была чья-то? Аккуратно копаешь, даже если не осталось ничего и даже следа, все равно, будто боишься потревожить что-то. А, бывает, если знал я человека, которому могилку-то копаю, так проникая все глубже в землю, вспоминаю год за годом его прошедшую уже жизнь. Да и о своей, жизни-то, невольно задумываюсь, ведь в любой момент может она оборваться.

А Мишка то улыбается сидит, сдабривая рассуждения Марка своими присказками, а то, пригубив в очередной раз из фляжечки, сделается грустным, задумчивым и сидит, смотрит куда-нибудь в одну точку.

Недолго, правда, мужики работали вместе. В середине довольно теплой осени резко упали на землю морозы, сковав, казалось, не только разнеженную дождями природу, но и мысли, и даже желания людей - так стало неуютно вдруг. Как-то неожиданно, впрочем, как часто это и случается, с осложнением слег Марк, да через день и помер в церковной сторожке, прямо на руках у отца Феодора, лишь успевшего причастить больного.

А когда Марк помер, пришли, конечно, за копалем-то к Мишке. Тот пообещался придти. С утра, встав, вспомнил разговоры их с Марком досужие, подумал было о том, чтоб не пить сегодня, что-то внутри шевельнулось, как-то не по себе стало от мысли, что выпьет он как обычно и будет копать могилу Марку. Кому угодно б - не задумался даже, а тут что-то заскреблось на секунду внутри. Но как заскреблось, так и стихло. Положил в сумку фляжку свою с водкой, и пошел по уговору место смотреть, да копать.

- Ну ведите, показывайте, - сказал Мишка встретившим его у входа на кладбище городским родственникам умершего. Шли-шли, остановились:

- Вот, - говорят, - здесь рядом с памятником и ройте.

Мишка с вылупленными глазами стоит и сказать не может ни слова. Как рыба губами с полминуты похлопал и все-таки процедил:

- Как здесь?

- Как-как... Здесь его место, с женой рядом.

У Мишки чуть из рук всё не попадало.

- Да вы в уме ли, родственнички, какой жены? Давно Марк у нас в деревне работал, и все один. А это памятник плакальщице, муж ее довёл, пил безбожно, бил молодую, а она, говорят, все только плакала украдкой, молилась за него, да так и померла с горя. У нас все этот памятник знают.

- Все верно говорите, Михаил, это и есть жена Марка. Он по молодости такой и был. А как все случилось с женой, вмиг отрезвел, ревел в голос, сам могилу рыл, сам закапывал, ночевать иногда оставался на могиле. С тех пор капли в рот не брал. Да стал могилы другим копать - чтобы с женой рядом быть, да прощения у нее просить. И памятник-то он заказал, у лучшего скульптора в городе, сам эскиз рисовал.

А памятник и правда всем известный. Через кладбище несколько тропинок есть к церкви, да и просто народ в деревню напрямки стал ходить, через кладбище, когда город-то стал подбираться ближе. Из города через поле до окраины кладбища с полчаса пешком всего, потом через кладбище немного, мимо церкви, вот и в деревне. Так памятник-то плакальщице стоял аккурат рядом с одной из тропинок в северо-восточной части кладбища. Старая часть кладбища, там уж не хоронили давно, много гранитных старинных надгробий, то просто со смиренной фразой: «Господи, да будет воля Твоя», то с цитатой какой из Евангелия, а то просто: «Под сим камнем покоится раб Божий такой-то». И вот среди этой старины, строгой, основательной такой, монументальной, идущий по тропинке человек вдруг видит в двух шагах направо, в низенькой оградке, белого мрамора сидящую женщину, кажущуюся на мгновенье белым ангелом. Присмотревшись, становится понятно, что это все-таки молодая женщина. Сидит, сложив молитвенно руки, и хоть слез в мраморе и нет, но так явно сделал памятник мастер, что смотришь и чувствуешь - женщина-то плачет, горюет, скорбит. И будто в подтверждение сомневающемуся человеку - плачет ли она - несколько осин, растущих над могилой, шелестят своими листьями, шелестят всегда, даже без ветра, мелкой такой дрожью, тихо-тихо. Спроси ребенка - и тот ответит, что за плакальщица, историю ее немудреную расскажет, и место покажет, если не местный ты.

В тот день Миша так и не открыл ни разу свою заветную фляжечку. Первый раз копал могилу трезвым. Кажется, думал постоянно о чем-то, а вроде как и ни о чем конкретном. Только теперь сквозь будто тусклое стекло своего затуманенного вином внутреннего взора он стал припоминать, что когда видел Марка копающим могилу, почти всегда видел на его глазах слезы, а иногда замечал, будто шепчет что-то Марк. Вроде даже слышал однажды, как молится он в могиле-то стоя выкопанной, но подумал, верно, показалось. Теперь же, зная историю жизни своего товарища, Миша был уверен, что Марк всю свою оставшуюся жизнь после трагедии, случившейся с женой, копал могилы, словно вину свою замаливая.

А чуть позже выяснилось, что Марк давно уже не жил в городе. Хотя деревенские жители считали ровно наоборот, живет-де Марк в городе, а в деревню ходит на службы в церковь, да могилы копать.

- Продал он квартиру-то их, сразу продал, как жена умерла, - рассказали родственники, заехавшие после сорокового дня в церковь, - продал, да и пропал сам. Мы долго ничего о нем не знали, думали, пропивает, думали, может, не дай Бог, убили его с такими-то деньжищами. Спустя несколько лет только знакомые, хоронившие здесь кого-то из своих, сказали, будто Марка нашего там видели на кладбище. Говорят, деньги-то квартирные в монастырь снес, а сам стал в деревенской церкви пономарить, да могилы копать.

Когда же через несколько дней после разговора с родственниками Марка Миша случайно набрел на какой-то не то дом деревянный, не то землянку со скудным скарбом, сразу за дальним, мусорным краем кладбища, куда, к слову, они и детьми-то боялись заходить, он даже не удивился, увидев на стене фото женщины, один в один похожей на памятник плакальщице, поняв, что здесь и жил Марк. У стены стояла не то лавка, не то кровать, на которой аккуратно лежало несколько тряпок, в которых Миша узнал что-то из одежды, в которой когда-то видел Марка. Рядом с кроватью буржуйка, трубой уходящая в низкую крышу, а на буржуйке алюминиевая тарелка, кружка, ложки. Стола никакого не было, лишь в углу под иконой стояла табуретка, на которой несколько книг и стопка тетрадок. Евангелие, Псалтырь... А в тетрадках сплошь имена: с одной стороны тетрадки «О здравии», с другой - «За упокой». Среди последних записанных за упокой он увидел несколько имен людей, которым он, Миша, сам могилы копал. А последним именем о здравии он прочитал свое имя.

- Молился ведь он... за всех... - только и сказал медленно Миша.

И больше не было даже мыслей - все вдруг стало так до боли понятно.

Что-то натянутое все это время внутри, что не давало покоя, пружина какая-то, вечно мохнатившая Мишины мысли и всю его жизнь, вдруг порвалась, не выдержав напряжения. В груди будто разлил кто-то самовар кипятка - так стало горячо вдруг. Он вышел на улицу, ощущая, что не хватает воздуха. Стоял, глубоко дыша, задрав голову в небо, а слезы сами лились из глаз и падали под ноги на снег.