«...Всю ночь рифмующий еврей»

Часто бывало, позвоню поэту Владимиру Кострову, а его дома нет. «Ушел к Коле в карты играть», - говорит жена. Коля - это Николай Старшинов.

Я думал, они только в Москве играют, нет, везде. Я был с ними в поездке на Севере. Нас поместили на ночлег в конторе леспромхоза Засыпал я под хлопанье карт по столу и чирканье спичек о коробок (они оба еще и курят). Проснулся я среди ночи, вначале чихнув от табачного дыма, в котором еле разглядел игроков.

-Вы что, еще не ложились? - потрясенно спросил я. - Вы как эти два еврея, то спину холодя, то бока, весь день играли в дурака?

- Ты плагиатом не занимайся, - сказал, косясь в карты, Костров, - ты свое сочини, и со счета не сбивай.

Тут надо объяснить, что сравнение их с играющими в дурачка евреями я взял из экспромта Николая Старшинова, который услышал накануне. Мы ехали в автобусе, увидели заросли кипрея. «Кипрей! - воскликнул Николай Константинович, - кипрей, кипрей!» Потом прочёл, вначале объяснив:

- Я ехал в вагоне, он стоял на какой-то станции, гляжу - в кипрее два мужика заросшие режутся в карты. Пригляделся - евреи. А на поле пахал трактор. Вот:

Среди могучего кипрея, то спину грея, то бока,

Два волосатые еврея весь день играли в дурака.

Они в игру свою вложили ум и способности свои,

Но были равными по силе, и всё: ничьи, ничьи, ничьи.

А за бугром, в степи бескрайней, весь день штурвал держа в руках,

Сидел Ванюша на комбайне. Всё в дураках, всё в дураках.

Таким образом, костровско-старшиновская перчатка была мне брошена, я подобрал её и поплёлся в коридор конторы, где уселся под графиком вырубок, санитарных рубок, лесовосстановительных работ и сочинил:

Нечёсаны, полуодеты, средь сигаретного дымка,

Два сильно русские поэта всю ночь играли в дурака.

Забывши сон, семью, скрижали, не написавши ни строки,

Они в ту ночь сто раз бывали поочерёдно дураки.

О братья, бросьте ваши драчки, вернитесь к Родине своей,

Не то вас крепко одурачит всю ночь рифмующей еврей.

Вернувшись в картёжный туман, я подождал окончания партии, подождал, пока запишут счёт, кажется двести на сто девяносто, и прочёл стих. Поэты снисходительно его одобрили, только спросили, кого это я имел в виду под «всю ночь рифмующим».

- Это собирательный образ, - отвечал я.

- Вообще-то многие по ночам пишут, - Старшинов стал вспоминать популярные фамилии.

Но недолго воспринимал: Костров уже метал «пестрый фараон» новой партии.

 

«Народ перерос правительство...»

Один, северного происхождения, поэт мог по пять суток не есть, не спать, только пить, петь и плясать. В этом его никто никогда не мог победить, хотя - многие пытались. Даже те, кого он переводил, южные поэты, хотя они и пробовали. Бесполезно. Тяжелый, слитый из сплошной мощи, поэт легко переносил нагрузки и только веселел и мужал в застольях. С сожалением он провожал взглядом очередного падающего под стол или на диван соратника по пьяному делу и приступал к одолению ещё держащихся на ногах. Вскоре и они рушились как подпиленные дубы. Поэт подгребал ногой в угол опустошённое стекло, ударял полной посудиной, ребром дна, в мозолистую свою ладонь, вышибал пробку, освежался и запевал или, смотря по настроению, начинал плакать о своей судьбе и о судьбе России.

Раз я попал с ним на Дни литературы в В-й области. Руководил нами Владимир Солоухин, человек авторитетный и для начальства, и для читателей. Все шло хорошо, но наш поэт начинал тревожить, шутки его во время выступлений становились все смелее, например: «Да, врать-то все мы мастера...» Дальше? Сейчас я забыл, врать не буду. Тревожил, одним словом, поэт. А надвигалось основное выступление, в городском парке. Интерес к нашему выступлению был большой, народу ожидалось много. И тут Солоухин дал такой приказ, чтобы поэт не выступал.

Но как выполнить приказ? Легко сказать - не выходить на трибуну. Это поэту-то? Который только тем и живёт, что народным вниманием. Но с другой стороны, поэт пьянствовал всю ночь, споил полделегации, а сам хоть бы что. Уже на завтраке кричал о трусости всех членов Союза писателей. «Народ, - кричал он, - перерос своё правительство! И это надо сказать обманутому нами народу. Пусть он знает, что не все мы продались. Я! я лично признаюсь, что всю жизнь врал, а вы? Владимир Алексеевич, я вас исключаю. Не из Союза, а из числа трусов».

И каково же было бы его выпустить с такими мыслями на аудиторию?

У поэта решили унести ботинки, брюки, пиджак и рубашку, а его самого запереть в комнате. С целью осуществления тяжелой задачи, поэта принялись поить и поить, чему он не сопротивлялся. Рассказывали, как в таких случаях рассказывают, кто как и когда, на каких мероприятиях пил. Как разжигали костёр в гостиничном номере, как подсовывали водку в блюдечке под дверь, как на нитке опускали за окно ассигнации, и- находились же люди - эти ассигнации отоваривали и привязывали к шнурку желаемое.

- Мы плохо знаем народ, - кричал поэт, - не спите, собаки! Вышли мы все из народа, как нам вернуться в него? Поэтов в России два: это Глеб Горбовский и... сами понимаете, ни слова! Так! Кто разводящий? Посуда холостая, женить! Холостая посуда, как сказано? Егор бы оценил.

И вот, когда поэт, сидя, слегка понурился, исполнители воли Солоухина изъяли у него одежду, обувь и ушли, закрыв дверь. Перед этим они придвинули к нему обилие спиртного, увидев которое очнувшийся поэт, сидевший и ходивший с утра в трусах, не стал грустить о собутыльниках, решив, что они, как сто раз бывало, полегли.

Началось выступление. Как всегда было блистательным вступительное слово Солоухина.

- Если нашу нацию спросят, а в чём ваша неповторимость, мы, как некий паспорт, предъявим миру имена Рублева, Пушкина, Рахманинова, Гоголя, Лермонтова, Державина... - ну, что повторять классика, тот, кто слышал его выступления, знает, что это неповторимо.

Выступления шли одно за другим. Была только единственная заминка, когда местный поэт вышел на трибуну, начал читать и вдруг склонил голову. Естественно, все подумали, что он вспоминает следующую строчку, но он просто уснул. Ещё бы - позади у него была ночь с поэтом. Осознав зреющий конфуз, ещё один местный поэт, сидевший сзади трибуны, лягнул собрата, тот проснулся и дочитал стих.

Но вот, когда уже председатель встал для заключения, раздался крик:

- Владимир Алексеевич, гран мерси!

Народ расступился, и по широкой улице к трибуне пошёл наш поэт - босиком, в одной майке, правда, в где-то найденных старых штанах. На шее был галстук. Солоухин набрал воздуха, но только руками развел. Поэт уже был на трибуне. Публика хлопала.

- Третий дом вот по этой улице, вот по этой стороне, чей это дом? - спросил поэт. - Я к тому, что я должен вернуть брюки, я клептоманией не страдаю, но так как наш народ перерос правительство, то я на такие пустяки внимания не обращаю. Я мог бы и в трусах, и вообще без них выступить.

- Читайте стихи! - сурово сказал Солоухин.

И что вы думаете - поэт блестяще прочёл свои стихи, вот что значит поэт.

И вот - много воды утекло с тех пор как он, наш поэт? Сидит тяжёлый, постаревший, борода седая. «Ну как же я мог не выступить, - улыбается он. - Дверь вышиб, да и пошёл». Тяжело вздыхает, глядя, как жена отсчитывает капли лекарства, падающие в стакан.

Были люди в наше время. Но ведь и время было наше.

 

Объявляла

Раньше чистота сценических жанров хоть как-то соблюдалась. Лекция, так лекция, доклад, так доклад собрание, так собрание, концерт, так концерт. А сейчас не поймёшь - собирают народ, а там какое-то шоу, всё намешано: и певцы, и лекторы, и речи начальства, и пафос приезжих поэтов. А уж если концерт, то он не просто концерт, а гала-концерт, в котором опять же всё как сборная солянка.

Недавно я попал в поездку с одной такой гала-бригадой. И что заметил: возросла роль ведущих. Если раньше конферансье, как коверные в цирке, заполоняли паузы, пока артисты переодеваются, был даже специальный жанр интермедий, то теперь конферансье - самые смелые обличители недостатков нашей жизни. В нашей бригаде таким был Юрий Иванович, человек в годах. В первый вечер он сразу зарекомендовал себя положительным героем нашего времени - не пил. Он скромно и правдиво поведал, что свою цистерну уже опорожнил, что он «леченый», но что его за это человеком второго сорта считать не надо.

Мы и не считали, ведь Юрий Иванович умудрялся склеивать лоскуты разных жанров в мало-мальски целое. Человек он был самоотверженный, любил выступать, у него было много номеров, но он всегда поступался своим номером, если певец или певица пели на бис. Как я понял, для Юрия Ивановича образцом в разговорном жанре были два Больших Б, то есть Борис Брунов и Бен Бенцианов. Перед ними он благоговел. Как-то вечером мы попросили его прочесть из старого репертуара и приятно изумились дальновидности наших конферансье, оказывается, они ещё очень давно, при Сталине, при Хрущеве и Брежневе клеймили империалистов США за навязывание нам своей политики, клеймили растленные нравы буржуазного мира, гордо отвергали подачки заокеанского дядюшки Сэма, боролись с мощью НАТО, высмеивали своих, отечественных, обезьян, которые поглядывали за океан, словом, Брунов и Бенцианов оказались такими патриотами, что забыть их нельзя.

- И я патриот России. Вот я вам прочту. - Юрий Иванович прочёл стихотворение о войне, оно мне понравилось. Тогда он захотел прочесть и второе, но только предупредил, что оно не для печати.

- Почему? - спросил я, - сейчас уже не только то печатают, что нельзя, но даже и то, что невозможно.

Мы сидели в автобусе, уезжая после выступления из маленького городка У магазина, картинно раскинувшись, отдыхали два молодца.

- Знаете, как я их зову? - показал на них Юрий Иванович. - Ланцепупы. Из-за них Россия чуть не погибла. Знаете, я не буду читать, я лучше вам напишу.

Мы жили в общем многоместном номере. Весь вечер я видел его в углу комнаты за бумагой. И несколько раз извинялся, что ему приходится страдать.

- Что вы, - восклицал Юрий Иванович, - в кои веки мой талант оказался востребованным. Может, и пробьюсь в анналы прессы.

Поздно вечером он передал мне плотно исписанные листочки.

Это были стихи, которые я привожу, как они и были написаны - не стихотворно, а как проза, в одну бесконечную строку. Поэма «Хамы».

«- Мы хамы, мы хамы, не знаем греха мы. Мы всех передушим религию рушим, меняем законы, сжигаем иконы, мы царские троны вчистую ломаем, а вам созидаем загоны, притоны под крики и стоны. Вы хамам служите, от страха дрожите. Мы хамы - велики, мы хамы - владыки, мы хамы - живучи, как змеи шипучи, как змеи гремучи. Мы хамы, мы хамы, везде господа мы. Мы дали реформы, - все это проформы, все это игрушки для встаньки-петрушки. Повсюду на свете расставлены сети. Мы - ваши тираны, вы - наши бараны. Где надо - прикажем, где надо - подмажем. Долбите, петрушки, друг другу макушки: для вас - фронтовая война мировая, для нас - золотая казна тыловая. Вы тупы, вы глупы, вы туши, вы трупы, а мы, мордыхаи, лежим, отдыхая, вино попивая, по банкам считая себе чистоган, в кармане наган. Мы были гонимы и Богом судимы, в пустыне палимы, гонимые, шли мы под небом, прокляты, от мира изъяты. Мы ходим по свету, страны у нас нету, мы хамы бродяги мы хамы - варяги. Где надо - британцы, где надо - испанцы, где надо - малайцы, где надо - китайцы. В Испании доны, в Германии фоны, в Америке Смиты, богаты и сыты. У нас капиталы, заводы, кварталы, как полная чаша Америка наша. В Афинах - мы греки, в Ташкенте узбеки; во Львове мы - паны, повсюду мы ханы...

Россия ж, однако, и тако, и сяко. Россию мы эту со свету да в Лету! Сперва оглоушим, задушим, разрушим, потом растерзаем, живьём искромсаем. Разбудим в ней страсти-мордасти, напасти, поделим на части, поставим у власти краплёные масти...»

«Не думай, Абраша. Россия не наша, Россия Христова. Миколы святого! Россия богата, она виновата за то, что смиренна за то, что священна за то, что Христова, за то, что, попова. Её мы за то мы, как груду соломы, в пожар мировой, да всю с головой! Шакалы, драконы, а ну-ка в колонны! Идем на Россию, напрягте все силы! Дружнее атаки! Сначала, писаки, зовите всех в драки. Россию крушите, разите, брешите! Пишите про храмы сатиры да драмы, браните, судите, царей не щадите. Стишки против веры строчите, холеры, все светлое бейте, чинов не жалейте, пишите романы, где ложь и обманы. Пишите статейки, а мы вам копейки, а мы вам рублишки за грязные книжки, за выпуски яда вам будет награда. Святое? для смеха! Вот будет потеха!..»

Еловы сосновы качнулись основы. Спасибо писаки - цепные собаки. И воют, и лают, рычат и кусают, на Бога, на власти ощерили пасти, развратное дело ведут озверело, и травят, и душат, религию рушат. Они - каннибалы, за них либералы, за них идиоты, за них живоглоты, марксисты, масоны, а их легионы. Они скорпионы, хамелеоны, и моськи и шавки, бульдоги и тявки. От дикого воя не стало покоя. От лая и гика не слышно ни крика, ни в колокол звона, ни правды с амвона.

Толстой предводитель. России хулитель, безумных учитель, сердец искуситель, над верой глумитель, печати властитель За ним, Люцифером, таким же манером и ведьмы, и бесы, и праздны повесы. Газетами лая и злостью пылая, хулят и порочат, обманом морочат, погибель пророчат, врагов восхваляют, на Русь зазывают.

И хлынула гнусь потоком на Русь. Сперва - лжеученья, глупцам развлеченья. Потом и идейки, кружки да ячейки, потом и листовки, а там забастовки, а там потасовки, а там за винтовки. Потом баррикады, потом канонады. Да шире, да дале - Россию продали. Попались кадеты, писали в газеты, хаму в угоду просили «слабоду». А вы, грамотеи, жевали «идеи»? А эти идеи вам дали халдеи, а эти халдеи - России злодеи.

И все задрожало, и все побежало, и пала корона российского трона. Несут ренегаты на палках плакаты, вздымают деляги кровавые флаги, открыты темницы, выходят убийцы Халдеи у власти, разбужены страсти. Возносятся хамы, взрываются храмы. Не ведают срама мужчины и дамы. И все футуристы - теперь карьеристы, а все адвокаты теперь плутократы, а все плутократы теперь демократы, им хамы-халдеи внушили идеи, пусть пишут каноны и новы законы. По ним выбирают и всех посылают: который шакал - в Верховный кагал. Одни ланцепупы и пашут, и косят, «слабоды» не просят. Они плодовиты, молитвами сыты. Они землеробы, жуки и микробы. Что мы не богаты, они виноваты. На них, ланцепупах, и тёмных и глупых, и трон и держава, и вера и слава. На наши идеи глядят как злодеи. Но пуля не глупа, найдёт ланцепупа. Догонит - и хлоп! в затылок иль в лоб. Царя мы убили, священство сгноили, соборы взорвали, да шире, да дале, нажмем на педали! Они нам - занозы, а мы им - хамхозы. Мы ихние массы поделим на классы.

 

Российские дали, вы много видали, вы горько страдали и громко рыдали. И грады пылали, и сёла стонали, и ветры шумели, и выли метели. Вы всё испытали, российские дали. Корёжил вас холод, выматывал голод. И бури ревели, и стрелы летели, доспехи бряцали, и звёзды мерцали. И всё это было, не сказки, а были. Всё кануло в вечность, ушло в бесконечность. На небо все грёзы, на землю все слёзы. Кончается день - сгущается тень. На села, на храмы нахлынули хамы. А к ним в слуги воры, убийцы которы, они - паразиты, составили свиты. И хамы им дали за это медали, наганы, винтовки, и власть, и литровки. Стреляют, гуляют и Бога не знают. Они делегаты, имеют мандаты, они активисты, материалисты. У них ныне власть - народное красть.

 

Просёлки да балки, да ёлки, да палки, проулки, развилки, кресты да могилки. Тропинки, полянки, крестьяне, крестьянки, с лукошком старушка, церквушки макушка, пригорок, речушка, березник, опушка... И дали широки, и горы высоки, и всё бесконечно, и всё быстротечно... Мелькают утёсы, туннели, откосы пыхтят паровозы, грохочут колёса. В купе едут хамы, строчат телеграммы, летят директивы, шумят партактивы. Газеты, портреты, комбеды, советы.

 

О, русские дали, вы грязны от швали. Эти уроды не русской породы. Им турки да чехи дадут на орехи. Германь да японь откроют огонь. Нет, руки умыли, огня не открыли, страдая от сраму, у главного хама в кармане сидели и пикнуть не смели. Премьеры, султаны и разные ханы, цари, королевы, скажите нам, где вы? Да вы только служки, у хама игрушки. Британские лорды спесивы да твёрды, солидны и горды их пошлые морды. Им все континенты платили проценты, они проглядели, что хамы владели и их островами, и их головами, и их королевой, неумной и левой.

 

О, русские дали, к кому вы взывали, кого ожидали, на что уповали, российские дали? Короны упали, и землю украли. Одни предавали, другие молчали, а хамы все дале, везде проникали, стреляли, взрывали, а вы всё моргали, российские дали! Нам только от Бога возможна подмога. Кто робкий - креститесь, кто храбрый - боритесь, кто кроток - смиритесь, кто слабый - крепитесь. Кто подлый - дрожите, да хамам служите, да флаги носите, «ура» голосите.

 

«Мы хамы, мы хамы, разрушим все храмы, мир старый задушим наганом, обрезом, огнём и железом, штыками, ножами, зубами, когтями. Бей Руссию в лоб, клади её в гроб. За нас все придурки товарищи урки».

Всё хамы хватали, топтали, ломали и жребий кидали: кому полушубки, да кофты, да юбки, кому шаровары, кому самовары, пуховы подушки, да масла кадушки, да соты медовы, да туши пудовы... Стараются воры, срывают запоры, стреляют в лампаду да ржут до упаду. У хамов отвага - сивуха да брага, икота да рвота, нажраться - забота. Для них всё морально, всё хамам нормально, открыто и гласно, закону согласно. Отчетливо там подписано: «хам».

«С крестами на шее? А мы вас хитрее! Мы вас потревожим, мы вас уничтожим. А ваши детишки читать будут книжки, на первых страницах там хамские лица.

Мы хамы, мы хамы, теперь господа мы. Вы слышите стоны, большие мильоны убито народа. Такого прихода не знала природа. Даёшь пятилетку! И бабка за дедку, а дедка за репку. Руду добывайте, горно раздувайте, рубите, крепите, зубами скрипите, да ухайте враз, чтоб искры из глаз».

Клепая, копая, плечом подпирая, киркой ударяя, цемент загружая, да желчью харкая, и жизнь проклиная, всегда голодая, просвета не зная, в шальной лихорадке, в кровавом припадке, от грома глухая, от чаду слепая, от скорби немая и всё же живая Россия ишачит, и стонет, и плачет. А хам-демократ злорадствует, гад.

«Вы - гойское стадо! немного вам надо: дешевый кабак, вино да табак. Чем больше разврата для вашего брата, тем ниже порода России народа. Нам умных не надо, удобнее стадо. Вы - скотоподобны, нам больше удобны. Вали, христиане, назад, к обезьяне! Нас, хамов, не лишка, была бы нам крышка, когда вы бы сами да были с усами. Не ваши ли хваты, вожди-демократы, вели за собой толпу на убой? Не ваши ль злодеи, лгуны-грамотеи, писали статейки за наши копейки, царя поносили, да с грязью месили страны идеалы, не вы ли,  вандалы? Не вы ли, не вы ли? Вы сами навыли себе свои беды. Куда вы глядели, о чём вы галдели? И только ли хамы копали вам ямы, и только ли хамы поганили храмы? Вы сами, вы сами крутили носами, да флаги носили, свободы просили... Мы вас наказали, мы вам показали, где раки живут, где раки живут...».

 

Увлекшись чтением такого своеобразного лубка, я не заметил, как Юрий Иванович подошёл и почтительно ждал моего отзыва.

- Вообще-то вещи во многом известные, - оценил я, - но в такой форме я встречаю это впервые. Это можно было б разыграть как народный раешник, Петрушка какой-нибудь, куклы, от имени русских далей красавица в сарафане.

- Вы так видите? - загорелся Юрий Иванович. - Может быть, может быть. Может быть, так пропустят. Я же читал на три голоса, в трёх ракурсах, зарезали. Я даже место, где Абраша говорит Абраше: «Россия не наша», - смягчил.

- Как смягчили?

- При чтении выпустил.

- Так-с, - бодро спросил я, войдя во вкус чтения, - а ещё что есть у вас?

- О, есть! - радостно воскликнул Юрий Иванович.

- Много?

- Средне. Вы хотите прочесть?

- Да, - на свою беду, ответил я.

Почему на беду, стало ясно, когда Юрий Иванович принёс то, что он назвал «средне», - это были преизрядные две папки. Оказывается, он их возил с собой всюду. Бедняга боялся, - чего бы вы подумали? - обысков. В наше время! - воскликнет читатель. Да, в наше время, в эпоху тотальной гласности, Юрий Иванович боялся обыска.

- Шарят, - сказал он. - А соседи стучат. Думают, меня посадят, им комната отойдет. Так ведь и при ЧК бывало - семья растет, жилплощадь мала, дай на соседа стукну, мне в награду его метры. Разве не так? И разве что меняется? И разве всякие взрывы не могут делать специально, чтоб на кого-то свалить? Так ведь? Это мы еще узнаем, если доживем. Но простите, не буду мешать, читайте.

Он скромно ушёл. Я в некотором ужасе стал перебирать листки из папок. Это все, сплошь, были стихи. Если бы я попробовал их хотя переписать, то сидел бы месяц. И все-таки, что-то характерное хотелось запомнил.. Всё было остро критическим, социальным, но и местами лирическим.

«На Украине детство пролетело, в России мне запели соловьи, здесь были дети рождены мои, для них весна российская запела... Я вырастал на украинском хлебе, детей взлелеял русским молоком, и подступает к горлу горький ком, затем, что разделяют звезды в небе... Послушайте, избранники народа, глас сердца, глас людской молвы: неужто пограничные столбы есть символы того, что есть свобода?»

Юрий Иванович положил руку на листок, затем вскинул её, отрывая мой взгляд от стола, и возгласил:

- «Мы не гадали, не ведали, как нас сумеют сломать: пропили, продали, предали бывшую родину-мать. Кто мы? манкурты ли, зомби ли? что уж теперь толковать? Продали, предали, пропили, поздно теперь горевать? Боров с опухшею мордою - главный у нас тамада. Продали, пропили, предали, не умерев от стыда. Глянь - упиваясь победами, нечисть берёт города. Продали, пропили, предали, поздно роптать, господа. Что же случилось с народами, где ты, былая страна, продали, пропили, предали... Как нас купил сатана?»

- Но почему же поздно роптать? Ваш стих - это же тоже роптание.

- Нет, - отвечал Юрий Иванович, - это обличение во весь голос. Вот: «Я по-прежнему как в тумане, - это о расстреле Верховного Совета, - пояснил он, - будто в страшном вновь вижу сне этот танковый бой на экране, чёрный дым на белой стене... Ну, а мне наблюдать нет силы, только я смотрю всё равно. Я теперь до самой могилы не забуду это кино. Танк орудье на дом нацелил, вот сверкнул он струёй огня. И неважно, кто был на прицеле, все равно он пошл в меня»... Вы так же воспринимали, когда американцы вели репортаж о братоубийстве, развязанном в Москве?

- Так же. А вот это, о Ростроповиче, вы им читали?

- Да. Два куплета: «К слову, кое-что о птичках. Вот, к примеру, Ростропович, этот гений перелётный, неспроста к нам прилетает, но тогда, с какой же целью ? Не для денег же и славы тащит он в такие дали и надменную супругу, и свою большую скрипку. Ах, пардон, виолончелью. Буревестник чует бурю, ей летит навстречу, зная, кто повержен будет бурей, а кого поднимут войны, кому, пир, кому похмелье. Он уверен абсолютно: эта буря не коснется ни кудрей его супруги и ни струн лукавой скрипки. Ах, пардон, виолончели». Похоже? Но они говорят - он международный авторитет, нельзя трогать. Но почему? А вот эти коротышки я готовил как вставки внутри своих номеров. Это оживляет, даёт неожиданный ход, вызывает ассоциации, будит мысль. Вот примеры: «В меня, наверно, при создании вложили гены созидания: я всей душой за эволюцию, я ненавижу революцию. А в демократов, без сомнения, вложили гены разрушения. Ложь и насилье - их продукция, они всегда за революции». Или вот; «Виртуозно вел Грязанов с президентом интервью. Ну, а зрителям казалось - бегемот лизал свинью». Или резкое обличение телеинтеллигентов: «Наши пресса и экран - не для бедных россиян. Капитала кто агент? Эго наш интеллигент. За народ он не радел, только руки свои грел. Не за тридцать ли монету куплен ты, интеллигент?» Или резкая вставка, пусть думают, о ком это я: «Будь проклят ты, алкаш самовлюблённый, растлитель душ, предатель и злодей, Россию сделавший коленопреклонённой, в кровавый омут бросивший людей. Но знай, Иуда, скоро суд свершится, а до суда тебя замучит страх, «и все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах». Как, получилось у меня соединение с Пушкиным?

- Получилось.

-О, - воодушевлённо заговорил Юрий Иванович. - Про настоящую жизнь говорят не под коньяк, под бормотуху, это не всякий поймет. Народ, народ все понимает, а я в народе растворён. Народ например, против НАТО. Это большие Бэ понимали, Борис Брунов, Бен Бенцианов. Я в их стиле сделал такое плакатно-синеблузное, о дяде Сэме и дяде Смите. По замыслу, я выхожу в комбинезоне, рабочий, но два котелка рядом, надеваю по ходу, когда от их имени нападаю. - Юрий Иванович встал в позу. Заметив мой испуг, он успокоил: - Я очень фрагментарно, отрывками из обрывков. «Вывезли хлопок, нефть и алмаз, море ограбили, сушу. Этого мало вам? Целите в глаз, целите в нашу душу?» Эго я даю понятие о нашествии разных пасторов. Дальше: «В тревоге Тирасполь, Кавказ и Крым, щупальца тянут банки. Мы не сдадимся, мы говорим: гоу хоум, белые янки!» Как? Может быть, плохо - белые янки, ясно, что они белые, хотя негры их подчернили, может быть: гоу хоум, заморские янки. Но опять же ясно, что они заморские. Эх, - вздохнул он, - работаешь когда без уверенности выхода на аудиторию, то руки опускаются. А тут у меня вдет контрапунктом действие демоструктур: «Вот проснулся Яйцын Боб, почесал в раздумье лоб», и далее по тексту. Но третьим планом идет Иван: «Наш Иван не лыком шит, говорит он: «Сэм и Смит, извините, меч остер мой, крепок щит, вы учтите». А в конце резкой драматургией: «Дядя Сэм уже совсем, ну а Смит пока смердит». Думаю, не чересчур. У больших Бэ бывало куда резче про американцев и англичан. Жаль, они замолчали про угрозу НАТО. А как вы думаете, дадут мне демократы высказать это публично по телевизору?

- Давайте их спросим, - отвечал я. Вот и спрашиваем: можно ли обнародовать творчество Юрия Ивановича или сказать вслед за ним:

- Ну что, демократы, хоть вы хамоваты, но вы трусоваты, Оставьте дебаты да драпайте в Штаты, просите там платы за то, что здесь врали да с грязью мешали России основы, бегите, бегите, а то мы готовы широкой лопатой, весьма тароватой, да крепко под зад...

Ну что, демократ?