Старики...

Лекции Льва Николаевича Гумилёва я слушала на географическом факультете ЛГУ, друзья посоветовали. Лев Николаевич был великолепным рассказчиком, увлекал и захватывал слушателей. Хотя проходили его лекции своеобразно, сначала ассистент рассказывал его учение, а потом как бы невзначай появлялся и сам автор «ответить на вопросы слушателей». Конспекты свои я потеряла, но говорил он примерно так же, как и писал.

Вот несколько пассажей из его сочинений, прямо соответствующие лекциям.

О стилях.

Есть два способа изложения новой мысли. Один считается «академическим». Это значит, что нужно насытить текст специальными терминами и ссылками настолько, что не всякий специалист сможет его понять без словаря. Не буду осуждать этот способ, хотя он мне представляется не столько «научным»,сколько «наукообразным». При написании диссертаций он очень полезен, но ведь диссертацию читают три оппонента и два рецензента.

Второй способ - это «забавный русский слог», простой разговорный язык. Нет научной идеи, которую нельзя было бы изложить ясно и кратко человеку со средним образованием, но, разумеется, тут необходимо применять литературные приемы: метафоры, гиперболы, эпитеты и даже вымышленные диалоги. Впрочем, к последнему приему прибегал еще Геродот; зато его любили читать и переписывали, так что его «История» дожила до нашего времени, а труды оскучнителей науки забыты.

О пассионарности.

Пассионарность - это характерологическая доминанта, необоримое внутреннее стремление (осознанное или, чаще, неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели (часто иллюзорной). Заметим, что цель эта представляется пассионарной особи иногда ценнее даже собственной жизни, а тем более жизни и счастья современников и соплеменников. Несомненно, что подавляющее число поступков, совершаемых людьми, диктуется инстинктом самосохранения либо личного, либо видового. Последнее проявляется в стремлении к размножению и воспитанию потомства.

Однако пассионарность имеет обратный вектор, ибо заставляет людей жертвовать собой и своим потомством, которое либо не рождается, либо находится в полном пренебрежении ради иллюзорных вожделений: честолюбия, тщеславия, гордости, алчности, ревности и прочих страстей. Следовательно, мы можем рассматривать пассионарность как антиинстинкт, или инстинкт с обратным знаком.

«Разумному эгоизму» противостоит группа импульсов с обратным вектором. Она всем хорошо известна, как, впрочем, и пассионарность, но также никогда не выделялась в единый разряд. У всех людей имеется искреннее влечение к истине(стремление составить о предмете адекватное представление), к красоте(тому, что нравится без предвзятости) и к справедливости (соответствию морали и этике). Это влечение сильно варьируется в силе импульса и всегда ограничивается постоянно действующим «разумным эгоизмом», но в ряде случаев оказывается более мощным и приводит к гибели не менее неуклонно, чем пассионарность. В сфере сознания оно как бы является аналогом пассионарности и,следовательно, имеет тот же знак. Назовем его аттрактивностью (от лат.attractio - влечение).

Природа аттрактивности неясна, но соотношение ее с инстинктивными импульсами самосохранения и с пассионарностью такое же, как в лодке соотношение двигателя (мотора) и руля. Равным образом соотносится с ними «разумный эгоизм» - антипод аттрактивности.

Так вот. Если принять эту энергетическую модель, модель силового поля, и применить ее к проблеме этноса, то этнос можно представить себе в качестве системы колебаний определенного этнического поля. А если это так, тогда мы можем сказать, в чем различие этносов между собой. Очевидно, в частоте колебаний поля,  в особом характере ритмов разных этнических групп. И когда мы чувствуем своего, это значит, что ритмы попадают в унисон или строятся в гармонию; когда в унисон ритмы не попадают, мы чувствуем, что это чужой, не свой человек...

О возникновении академизма.   

Надо сказать, что в  Средневековье  цитаты не всегда указывались в схоластических или еретических сочинениях. Просто говорилось, что в Библии, мол, сказано так-то, а затем проповедник говорил свое, все, что ему вздумается. Заслуга университетской схоластики в том, что она ввела систему сносок, которой мы пользуемся и сейчас. Если ты ссылаешься на Библию, так укажи номер главы и стиха, иначе ссылку не принимали во внимание.

История монашества.

В Византии пассионарный перегрев не сопровождался территориальной дивергенцией. Территориальное распадение сменилось идеологическим. Произошло это следующим образом. Своим декретом римский император Константин объявил христианство официальной религией. Цель многолетней борьбы была достигнута, гонения с христиан перенеслись на язычников.

Но пассионарность продолжала расти, пассионарии стремились действовать, а действовать стало негде и незачем. Поэтому признак этот стал проявляться в весьма уродливых формах. Началось это еще во время правления Константина.Константин заявил, что, конечно, церковь он допускает. Допускает, чтобы соборы собирались, все обсуждали, но он как император желает присутствовать на этих соборах, чтобы не было какого-нибудь государственного беспорядка. А он же был язычником, его нельзя было допустить. Тогда ему присвоили чин дьякона, самый младший чин церковной иерархии, чтобы на этом основании император всей империи Римской имел право быть допущенным на собор. Константин был человек практичный, он не обиделся. Но африканские христиане, наиболее горячие, заявили: «Какое дело императору до церкви? В гражданских делах мы ему подчиняемся, а в церковные пусть не лезет». Так кричал дьякон карфагенской церкви Донат, поэтому его последователи назывались донатисты. Так как умеренные были, как всегда, в большинстве, то программа Доната не прошла и создала первый раскол в христианской церкви. Донатисты заявили, что новый слишком благополучный порядок их не устраивает - мученической смерти-то уже нет, значит, затруднено спасение в загробной жизни, поэтому они создали свои группы, которые ходили по дорогам близ Карфагена, ловили какого-нибудь путника, окружали его и говорили:»Убей нас во имя Христа». Тот говорил: «Да вы что! С ума, что ли, спятили, я мухи не обижу, я курицу зарезать не могу. А вы хотите, чтобы я людей убивал, уйдите от меня». - «Э-э-э, - доверили ему, - тебе же плохо будет, мы из тебя сейчас котлету делаем, если ты нас не убьешь во имя Христа!» И тому ничего не оставалось, как брать у них из рук дубину и бить их по темени, и они покорно падали и умирали, считая, что идут в рай.

Менее трагические уродливые формы эта повышенная пассионарность, при определенной конфессиональной доминанте, приняла в Египте. Там, правда, не требовали, чтобы их убивали, но говорили: «Нет, мы откажемся от всей жизни, которая нас привлекает. Мы всего хотим. Мы хотим эти вкусные финики, мы хотим это сладкое вино, мы хотим этих милых женщин, мы хотим наслаждаться поэзией, а ведь это же все грешно! Все! Уходим в пустыню!» Уходили в Фиваиду, в Верхний Египет и сидели там на крайне постной пище - кусок хлеба и немножко воды, дабы убить свою плоть, подавить желания. Даже сами себя наполовину в землю закапывали, чтобы избежать соблазнов, если те случались. Так родилось монашество и аскеза. Было ли это плохо или хорошо?

Я бы сказал, с точки зрения нашей, географической, с точки зрения охраны природы, - это было очень хорошо, потому что если бы этих страшных оголтелых пассионариев да выпустить на природу или на людей напустить, так они бы столько дров наломали, что и подумать страшно! И это-то реальное ослабление пассионарности всей системы спасло Византию от полного распада, хотя от неполного не спасло...

На меня просто гипнотическое воздействие он оказывал. Я тогда ещё не крестилась, плавала в тумане, и, помню, «Этногенез и биосферу Земли» читала как прекраснейшую поэму. Что значит, когда папа с мамой - большие поэты! Лев Николаевич рассказывал, что и в аспирантуру - то поступил только потому, что марксизм-ленинизм, обязательный вступительный экзамен, в стихах сдавал, экспромтом сочинял ответы на вопросы из доставшегося ему билета! Всем  понравилось, подвоха никто не заподозрил. Мне тоже пришлось при поступлении в аспирантуру марксизм-ленинизм сдавать. В стихах не получилось. В университете красный диплом мне не дали из-за госа по научному коммунизму, сначала вообще пару влепили, еле уговорила наш декан принципиальную комиссию «четвёрку» мне поставить, не портить биографию, аргументируя тем, что уже решено в аспирантуру меня послать. На аспирантских вступительных в Питере уже проще всё было,  экзаменатор без внешнего давления всё с той же «4» с миром меня отпустил. В перерыве между научным коммунизмом и марксизмом-ленинизмом я приняла крещение в православной церкви, и тема диссертации была у меня: «Соловецкая агиография в середине XVII века».

***

Льва Николаевича, помимо лекций, я видела ещё несколько раз, помню, в Музее Достоевского на открытии выставки, уже незадолго до смерти Л.Н, и я в тот раз особенно почувствовала, как Л.Н. похож на мать, Анну Ахматову, на последние, предсмертные её фотографии.

Я горевала, когда он умер. Отец Геннадий Беловолов, который и организовал выставку в Музее Достоевского, продолжал работать там и после рукоположения, а в день памяти Фёдора Михайловича однажды служил панихиду на его могиле в Александро-Невской лавре, и после Достоевского мы пошли к могиле Льва Николаевича, помолились и о нём.

Знаю, он в лагерях научился так увлекательно рассказывать, там это был способ выжить. Другого такого сплава науки и фантазии я не знаю, то есть может и бывает ещё, но только у Льва Николаевича такой красивый получился!

На фотографии вверху - Дмитрий Сергеевич Лихачёв и Лев Николаевич Гумилёв. Никогда не видела их вместе, и для меня открытием стали их отношения. Д.С., как известно, гораздо меньше времени в лагере, на Соловках, провёл, чудом избежал там расстрела, его академическая карьера сложилась удачнее, чем у Л.Н., и поэтому он мог всячески его поддерживать.

В библиотеке Л. Н. Гумилёва сохранилась книга Д. С. Лихачева «Поэзия садов» (Л.: Наука, 1982) со следующей дарственной надписью: «Дорогому Льву Николаевичу с любовью, уважением и восхищением. Д. Лихачев. 24.V.84». 

А вот его отзыв на «Этногенез и биосферу Земли»: «Описание пассионарности и открытие пассионарных толчков - одно из крупнейших достижений отечественной науки, которое ставит имя Л. Н. Гумилёва в один ряд с именами замечательных ученых-натуралистов В. И. Вернадского, К. Э. Циолковского, А. Л. Чижевского, Н. И. Вавилова. Впрочем, окончательную оценку трудам Л. Н. Гумилёва должны вынести ученые-естественники, хотя, я думаю, что моя оценка ученого-гуманитария не далека от истины. Со своей, гуманитарной стороны не могу не отметить глубокого профессионализма Л. Н. Гумилёва как историка, обладающего к тому же удивительным талантом облекать полные строгости исторические доказательства в форму живого не утомительного повествования.

Книга «Этногенез и биосфера Земли» читается захватывающе, как роман с детективным сюжетом. Первый выпуск (Звено между природной средой и обществом) - это интригующая завязка, из которой мы узнаем, что этнос - это на самом деле не совсем то, что мы о нем думали до сих пор. Это не язык, и не раса, и не общество... Более того, оказывается, что ни одна из нам известных его характеристик не может быть абсолютной отличительной его чертой. Здесь же мы узнаем, почему не состоятельны взгляды на всемирную историю Арнольда Тойнби и академика Н. И. Конрада. Обезоружив таким образом читателя, автор во втором выпуске (Пассионарность) предлагает пока в качестве гипотезы идею о пассионарности как таинственном факторе Х - причине этногенеза, а затем в третьем выпуске с криминалистической точностью проводит доказательство того, что у этносов как и у всего живого на Земле есть возрасты.

Финал работы - драматическая развязка, из которой читатель узнает об этнических антисистемах и об обновляющей этносферу силе - пассионарных толчках. Книга Л. Н. Гумилёва «Этногенез и биосфера Земли» прошла уже достаточное испытание временем. За те годы, что ее депонировал ВИНИТИ, с ней успели познакомиться многие специалисты из различных отраслей знания и их отзывы в целом положительные. Однако возможности ВИНИТИ оказались явно недостаточными для ознакомления с работой всех заинтересованных исследователей. Наступил тот период в судьбе научного открытия, когда необходимо широкое всестороннее обсуждение идей, выдвигаемых Л. Н. Гумилёвым.

С идеями Л. Н. Гумилёва я знаком давно, точнее с 1972 года, когда я представлял к печати его статьи в журнал «Русская литература». С тех пор мы неоднократно обменивались мыслями и соображениями, и он всегда принимал мои замечания с полным вниманием. Автору такого калибра, как Л. Н. Гумилёв, не следует навязывать мелкие замечания или собственные мнения. Автор - не мальчик в науке. Поэтому я не вижу необходимости говорить здесь о частностях и недостатках, которые мы в полном праве скорее рассматривать как особенности.

Необходимо другое - скорейшая публикация книги «Этногенез и биосфера Земли» привычным типографским способом. Уверен, книга мгновенно разойдется, потому что потребность в ней уже давно остро ощущается, и станет настольной не только для историков, географов, этнографов, но и для филологов, биологов, да и вообще для всех гуманитариев и естественников, думающих о природе и истории, и о месте человека в них.

Д. Лихачев, 23.IХ.1987.

Ещё один отзыв - предисловие Д. С. Лихачева к книге Л. Н. Гумилёва «Древняя Русь и Великая степь». М.: Мысль, 1989. С. 7-11.

«На представленных страницах Л. Н. Гумилёв предлагает своим читателям увлекательный (как всегда у него) опыт реконструкции русской истории IX-XIV вв. Это именно реконструкция, где многое раскрывается благодаря воображению ученого. Такой опыт реконструкции, даже не будучи во всем достоверен, имеет все права на существование. Если идти вслед за бедными источниками, посвященными этому времени, устанавливать только то, что может быть установлено с полной достоверностью, то все равно мы не гарантированы от недопонимания истории, ибо историческая жизнь несомненно богаче, чем это можно представить только по источникам. И все-таки любое, самое строгое, следование за источниками невозможно без элементов реконструкции. У Л. Н. Гумилёва элементов реконструкции больше, чем у других историков, стремящихся к «усредненности» выводов, но в этом и преимущества Л. Н. Гумилёва. Он обладает воображением не только ученого, но и художника.

Спорить с Л. Н. Гумилёвым по частностям мне не хочется: в его концепции все они имеют подчиненный характер. Л. Н. Гумилёв строит широкую картину, и ее нужно принимать или не принимать как целое.

Сходную картину реконструкции церковно-политической жизни Киевской Руси дал в свое время такой тонкий и строгий источниковед, как М. Д. Приселков. Реконструкция М. Д. Приселкова до сих пор не утратила своего значения. Совсем не совпадающая с ней по направлениям, но сходная по методике реконструкция русской национальной жизни дается Л. Н. Гумилёвым. Совершенно уверен, что она вызовет не меньший интерес, чем в свое время вызвала реконструкция церковно-политической жизни М. Д. Приселкова.

Книга Л. Н. Гумилёва читается как роман. Автор имеет право на такого рода «роман», - сейчас это крупнейший специалист по трактуемым вопросам. Концепция Л. Н. Гумилёва не столько расходится с существующей точкой зрения на взаимоотношения Руси и Степи, сколько перекрывает эту точку зрения, демонстрируя всю сложность ситуации. Конечно, с Л. Н. Гумилёвым можно спорить по отдельным частностям, но стоит ли это делать? Надо дать возможность Л. Н. Гумилёву в короткой (иногда кажется, даже кратчайшей) форме изложить свою концепцию. Концепция же Л. Н. Гумилёва имеет одну очень важную сторону: она смягчает то противопоставление народов Востока и Руси, которое имеет место до сих пор. И это сделано с огромными знаниями, которые ощущаются за каждой строкой книги. 

Предлагаемая работа на первый взгляд кажется написанной без соблюдения принятых правил и композиции, включающей: постановку проблемы, разбор источников и литературы, изложение и вывод. Но только на первый взгляд. Если вдуматься, то очевидно, что все это есть и подано отнюдь не банально.

В начальных главах автор излагает свое отношение к истории культуры и этнической истории, а также к проблеме использования источников. Бесспорно, он прав в том, что строить широкую историческую панораму только на источниках, игнорируя всю критическую литературу и сводные, обобщенные работы, невозможно. Тем не менее следует учитывать, что не все частные проблемы истории и истории культуры такого темного периода, как 1-е тысячелетие н. э., достаточно освещены. Поэтому, признавая за автором право опираться на обобщения, уже сделанные его предшественниками, мы не можем не потребовать, чтобы отношение к ним было в меру критическим, а любое приятие или неприятие того или иного тезиса - аргументированным.

Во второй главе мы находим вместо перечня источников точку зрения автора на историю культуры и этногенеза. Эта глава начинается с философского экскурса, где уточнен ряд терминов, употребляющихся в работе, затем изложены историко-географическая и этнологическая концепции, и только после этого автор объясняет, «без чего следует обойтись». Он указывает, что библиография проблемы Хазарии критически учтена в книге М. И. Артамонова «История хазар» (Л., 1962), редактором которой был сам Л. Н. Гумилёв. Евразийская степь описана им же в «Степной трилогии», а данные по Древней Руси почерпнуты из комментария к «Повести временных лет» (М.;Л., 1950), составленного мною. Действительно, повторять работу нет смысла, за исключением тех случаев, когда вывод исследователя расходится с распространенным, устаревшим, но принимаемым без критики мнением.

Автор строит свое рассуждение, опираясь не столько на анализ фрагментов памятников, уцелевших от тех времен, сколько на системные связи, при которых история событий играет роль индикатора интенсивности исторического процесса.

Этот синтез ранее не применялся, так как не были известны величины, соизмеримые для военной истории, этногенеза и истории культуры. Л. Н. Гумилёв в качестве моста между этими науками предложил открытое им явление - пассионарность, благодаря чему был осуществлен исторический синтез.

Не останавливаясь на достигнутом, Л. Н. Гумилёв привлек к анализу истории культуры физическую географию. Правильно учитывая связь экономики натурального хозяйства с уровнем благосостояния древних обществ, а тем самым с их военной мощью, автор сопоставляет исторические события и колебания климата степной зоны Евразии. Этим способом он получил ряд уточнений, позволивших ему подробно обрисовать историко-географический фон, на котором сталкивались различные культурные влияния с местными формами оригинальной культуры Восточной Европы. Так, «белое пятно» в истории нашей Родины ныне закрыто, хотя работу в этом направлении нельзя считать законченной.

В исторической части почти все тезисы автора для читателя неожиданны. Китай, который казался мирной страной, обижаемой кочевыми соседями, выступает как хищный агрессор... и это убедительно доказано на широком историческом фоне. Обры представлены как реликт культуры Турана. Половцы описаны и на их азиатской родине. Византия, по мнению автора, не «второй Рим», а «анти-Рим». Нестору-летописцу Л. Н. Гумилёв отказывает в доверии, опираясь на работу А. А. Шахматова и автора этих строк. Поход Святослава рассматривается не как грабительский набег славянского викинга, а как освободительная война против купеческой компании, эксплуатировавшей покоренные народы.

Все непривычно, но убеждает внутренней логикой и широтой анализа. В заключительных главах книги Л. Н. Гумилёв рассматривает причины того явления, вследствие которого большая часть памятников искусства и культуры погибла. Он полагает, что здесь играла роль не только плохая сохранность шедевров из нестойких материалов или из драгоценных металлов, которые постоянно переливали в слитки, но и иконоборческая направленность некоторых сект, а вернее, течений мысли - катаров, богумилов, исмаилитов. Последние разделы написаны особенно удачно. Силу, противостоящую уничтожающему Времени, автор видит в Жизни, порождающей страсть и волю к действию. И он рассматривает Жизнь как планетарное явление, свойственное Земле. Укажу, что все предшествующие книги Л. Н. Гумилёва имели большой читательский успех и были переведены за рубежом. Мне известно, с каким интересом относятся к работам Л. Н. Гумилёва, например, в Венгрии и Польше, а также во Франции, Англии и США.

Эта книга - весомый вклад в развитие отечественной, и не только отечественной, истории. Впрочем, значение ее выходит далеко за рамки традиционного понимания истории как науки. Книга Л. Н. Гумилёва, безусловно, станет заметным явлением нашей культурной жизни.»

Можно сказать, Дмитрий Сергеевич сделал всё от него зависящее, чтобы снять со Льва Николаевича клеймо вечного арестанта. А оно, это клеймо, было заметно невооружённым глазом, даже основной курс лекций по этногенезу на географическом факультете ЛГУ, наверное, полулегальным был, поэтому и читал его какой-то ассистент, а сам Лев Николаевич появлялся словно невзначай. Не помню точно, в каком году я слушала эти лекции, не позже 1988-го. Но точно помню, что читала «Этногенез и биосферу Земли» именно в толстых, изданных малым тиражом на гектографе двух томах ВИНИТИ, брала в библиотеке Коми филиала Уральского отделения Академии наук СССР. И это уже во время «перестройки», когда далеко за 70 Л.Н. было и недолго оставалось жить. Что уж говорить о более раннем советском времени! Всячески «держали и не пущали». Но, между прочим, впечатление он производил отнюдь не забитое-запуганное, совсем наоборот, держался с тем же царственным достоинством, которое многие современники замечали и отмечали в его матери, Анне Андреевне Ахматовой, «королеве в изгнании».

Дмитрий Сергеевич суше и скромнее держался, хотя, повторюсь, я никогда не видела их вместе, как на этой фотографии, но вообще часто видела Д.С. на открытых заседаниях отдела древнерусской литературы в Пушкинском доме, на которые регулярно ходила, как и все участники нашего университетского семинара по древнерусской литературе. Древников было не так много, все друг друга знали, по конференциям и публикациям, по работе в отделах рукописей и архивах, в экспедиции вместе ездили. И мы не по обязанности, а с великой охотой посещали все заседания под председательством Д.С., они всегда живо и интересно, а отнюдь не формально проходили.

Помню, участник нашего университетского семинара, но в то время ещё школьник, Денис Цыпкин, которого Д.С. тоже поддержал тем, что, заметив в мальчике интерес к рукописям, выдал ему письма-пропуска в отделы рукописей Публички, БАНа(библиотеки АН) и древлехранилище ИРЛИ, без которых невозможно было туда попасть для работы - однажды опоздал на заседание. Свободное место было только за столом президиума рядом с Д.С. Я бы не решилась туда пролезть. Но Денис не смутился, пролез и в продолжение заседания шёпотом обменивался с Д.С. какими-то замечаниями по докладу, чего я бы, наверное,  не смогла сделать даже под угрозой казни. Не знаю, откуда бралась во мне эта робость, никто в то время не афишировал, что и Дмитрий Сергеевич, и Лев Николаевич - бывшие лагерники.

Один был академиком и прочая, и прочая, а второй - сыном двух гениальных поэтов. Я воспринимала их обоих как небожителей. Но вот странно - прошло время, и я стала думать, что в них было что-то общее и с моими неучёными бабушками, и с теми стариками-староверами, которых узнавали мы в экспедициях. Что было этим общим? Война, голод, все те бесчисленные и неимоверные испытания, которые выпали на их долю? Или тот след, который оставили эти испытания на всём их облике, который одним словом можно было бы описать так же, как в «Рублёве» описал товарищ иконописца его творения: простота без пестроты...