После войны

            Предисловие к настоящей публикации

            Новелла эта была написана и опубликована впервые в советской периодике лет 30 тому назад, когда читателей было много больше, чем писателей, когда не было электронных изданий, и бумажный лист, даже центральных газет, щедро предоставлял место беллетристике. Художественная литература была столь же востребована, как и новостные публикации  в самой читающей стране. Имел значение не только возбуждающий воображение факт,  но и сколь искусно он описан и вплетён в канву повествования.  Читатель оценивал произведение и по богатству лексикона, и по мастерству, с которым автор использовал родное слово. Всё это сейчас отошло на второй план. Сейчас иные мерки для написанного. Сюжет без затей, фразы без «изысков англо-русско-блатного новояза» сейчас не в чести. Без выстрелов и трупов, без натуралистических описаний, без подробностей секса чтение считается скучным.  Раскопав «Рождественскую сказку» в своём литературном архиве, я едва удержался от намерения переписать, то бишь, «перестучать»  на ноут-буке сие творение «наивного пера», дабы приблизить  сочинение к современному читателю.  Пусть моя «сказка» остаётся  продуктом старины, не столь далёкой во времени, сколько отделённой от сегодняшнего дня непреодолимой расщелиной между двумя эпохами, такими разными...

            Итак, вот эта новелла.

            «Похоронка» пришла тридцать первого де­кабря. Почтальонша Валя несколько раз подходила к дому Гришенковых и все не решалась тронуть калитку в заборе из редкого штакетни­ка. Не то чтобы ей не по силам стала вдруг обя­занность печального вестника. Она стойко вы­держивала испуганные взгляды матерей и жен. Правда, смотрели они больше на раздутую ко­жаную сумку и на ее руки, вынимающие серые треугольники, подписанные чернильным каран­дашом, но ведь эта сумка и эти руки для сотен глаз Заречной улицы и были Валей-почтальон­шей, невольно приносящей беду.

            Причина Валиной нерешительности кры­лась в ином.

            Из глубины двора робко выглядывал старый одноэтажный дом. Его боковой беленый фа­сад с двумя высокими окнами, обращенными на улицу, напоминал лицо человека, узкое и бледное, с трагическими глазами. Этот дом будто бы постоянно ожидал какого-то не­счастья. И вот несчастье стучится у калитки, В одном из окон за марлевой занавеской виднелась мохнатая лапа елки. Кто-то подошел к окну - качнулся, блеснув, шар на елке, дрог­нула занавеска. Потом скрипнула дверь, и на крыльцо вышла молодая женщина в пуховом платке.

            - Тебе, Анастасья! - срывающимся голосом крикнула Валя и, оставив конверт на лавочке у калитки, торопливо пошла прочь.

            Предновогодним вечером, как всегда, сколь­ко помнила себя десятилетняя Леночка Гришенкова, мама накрыла на стол поздно. К удивлению девочки, у ее хлопотливой ловкой мамы все почему-то валилось из рук. Она невпопад от­вечала на вопросы дочери, кусала губы и подолгу застывала у окна, глядя в темень остановив­шимся взглядом. Но все остальное было по-прежнему: уютно гудела изразцовая печка-голланд­ка, в мягком свете керосиновой лампы сверкала разноцветным стеклом и фольгой темная ел­ка, еще пахнувшая заснеженным лесом, а на белой скатерти стола появилась (о чудо!) ва­зочка с карамельками.

            Когда сели наконец за стол, мама сказала непонятное:

            - Помянем нашего папу, доченька.

            А в этот же самый день в спортзале школы, приспособленной под тыловой госпиталь, впер­вые открыл глаза после тяжелого ранения лейтенант Гришенков. И первое, что увидел он, была елка. Огромная, пышная, как кустодиевская купчиха, и так же пестро наряженная, она нанимала середину зала, доставая краснозвездной макушкой до крюка в потолке.

            Потом лейтенант рассмотрел весь зал - за­бранные деревянными планками окна в косых «андреевских» крестах из газетной бумаги; ряды белых коек вдоль стен; своих новых то­варищей - от безучастных ко всему на свете, к серыми небритыми лицами, до бравых молодцев, бесстыдно приударявших за медсестрами.

            Это было потом.

            Вначале же Гришенков видел только елку и медленно, трудно постигал важную истину: он жив. Еще пришла мысль, что где-то, может быть совсем рядом, сидят его дочь Елена и женa Анастасия у такой же разубранной, только меньшей размером, елки; что скоро он увидит иx, дай только избавиться от камня на груди дa еще, кажется, справиться с ногой.

            Выписали его в начале апреля. Все эти ме­сяцы, неделя за неделей, лейтенант писал до­мой. Шестое безответное письмо вернулось с пометкой «адресат выбыл». Торопя выздоров­ление, изводя врачей, Гришенков писал снова и снова, пока из горсовета не пришло разъясне­ние, что Гришенковы, мать и дочь, в январе сорок второго эвакуировались в Уфу.

            Одновременно лейтенант получил письмо от почтальонши Вали, в котором та подробно опи­сывала события последних месяцев: как полу­чили в доме Гришенковых «похоронку» на не­го, Павла Захаровича, как участились налеты фашистской авиации на речной порт и как при этом пострадало Заречье - почти все выгорело. Но дом их остался цел. Она, Валентина, присматривает за ним. Только как быть даль­ше - не знает, ибо, получив контузию при од­ном из налетов, собирается на поправку в Си­бирь, к тетке, а ключ оставить некому - все уцелевшие зареченцы эвакуированы.

            Гришенков бросился было в родной город, но по дороге передумал: черт с ним, с домом! Он представил себе разоренное гнездо - пустое, холодное, немое; деревянные щиты на окнах, словно пятаки на веках мертвеца. И пересел в столице на поезд «Москва - Уфа».

            В городе на реке Белой каменными были только здание вокзала да некоторые строения в центре. Пока медлительный трамвай полз по широким пустынным улицам, лейтенант все вглядывался в окна бревенчатых домов, гадая, в котором из них нашли приют милые его жен­щины.

            И долго еще, день за днем, звучали по мос­товым города и в казенных коридорах неров­ные шаги и палка прихрамывающего фронто­вика. Сколько раз, расталкивая толпу, бросался лейтенант к хлебной очереди, к черной усталой веренице людей, выливающейся из проход­ной оборонного завода, где, казалось, мель­кнула...

            - Простите... Обознался...

            Он прекратил поиски в тот день, когда узнал, что поезд, на котором выехали в Уфу его жена и дочь, был разбомблен, не доезжая Казани.

            Ранение позволяло Гришенкову остаться в тылу, но ему удалось добиться возвращения на фронт. Он не искал смерти, однако и не пря­тался от нее. И пули пощадили его. Он, уже майор, демобилизовался, когда ушли в воспо­минания и Прага, и Маньчжурия. Но как толь­ко рука перестала ощущать надежную сталь оружия, тоска сдавила его, ни на миг не раз­жимая своих липких объятий. Потянуло в род­ные края, где был он счастлив, где осталась молодость и, казалось, вся жизнь.

            Гришенков долго колесил по вокзальной пло­щади. Окопная шинель его давно примелька­лась постовому со шпорами и при шашке. Од­нако потребовать документы от новоприбывше­го тот не решался. Сдерживали едва заметная благородная хромота отставника да следы по­гон, явно офицерских.

            Гришенков, между тем, заглянул в буфет, потолкался у пивных ларьков. Мужик в заса­ленном ватнике попытался всучить ему елку за сто граммов; майор отмахнулся от него и, перейдя дорогу, вышел на рынок.

            У длинного прогнутого стола торговали ржа­ными пирогами с горохом и компотом без са­хара из сухой груши. Компот был разлит в жестяные кружки, прикованные цепочками к столу.

            Уже смеркалось. Гришенков заплатил одно­глазой бабе за ужин, но пирог, даже смочен­ный компотом, не лез в горло. Он знал, что пойдет рано или поздно на Заречную улицу, и страшился увидеть потухший очаг. Почему, собственно, потухший? Ведь в доме наверняка кто-то уже живет. «Пойду и напрошусь к но­вым хозяевам на новогоднюю ночь! Не откажут же - объясню все честь по чести. А если дом пуст, взломаю замок. Хозяин, чай». Так рас­суждал про себя отставной майор Гришенков, пережевывая кусок несъедобного пирога. Во­ображение рисовало ему знакомые стены горни­цы, голландку в углу и... елку. Обязательно на­до елку!

            Гришенков огляделся, Тот мужик, в засален­ном ватнике, с елкой, прислоненной к пивно­му ларьку, все еще поджидал покупателя. Шан­сов у него было мало: истекали последние часы последнего декабрьского дня. Павел Захарович не спеша направился к нему. Он уже взялся за клейкий ствол свежесрубленного дерева, как кто-то вскрикнул за его спиной:

            - Ой! Я же первая увидела.

            В сумерках майор не разглядел лица девоч­ки-подростка. Но вся ее худенькая фигурка в коротком пальто выражала разочарование. На голове у девочки была вязаная красная ша­почка, из огромных валенок выглядывали ост­рые коленки.

            - А я первый взял,- с улыбкой ответил Гришенков, нащупывая в кармане деньги.- Сколько?

            Мужик при виде конкурентов обнаглел:

            - Красненькая.

            - Три червонца?.. Ладно, держи, мироед... Что ж ты, красавица, Новый год на носу, а ты - за елкой?

            Девочка шмыгнула носом:

            - Мы только сегодня утром из Казани приехали.

            Она чуть не плакала.           Майор вскинул покупку на плечо и опять опустил ее на снег.

            - А без елки нельзя?

            - Нельзя, дяденька. Мы елкой папу всег­да поминаем.

            Смысл сказанного не сразу дошел до Гришенкова.

            - Тогда держи.

            - У меня нет тридцати рублей.

            - Держи, говорю... Дарю.

            От радости девочка забыла поблагодарить и что было силы потащила елку прочь, словно бо­ясь, что дяденька передумает.

            Он еще с четверть часа потоптался у ларь­ка. Затем, решившись, направился к реке.

            Заречная улица, начинаясь от деревянной пристани, круто забирала в гору. Здесь было безлюдно и тихо. На сплошном пожарище чер­ные колонны дымоходов подпирали тяжелое небо.

            Первые дома появились на горе. Окна их были освещены. Метрах в двухстах впереди се­бя Гришенков увидел девочку, тащившую елку.

            «Та самая»,- подумал майор.

            Девочка пересекла полосу света и пропала.

            С каждым шагом все труднее становилось майору переставлять ноги. А когда во тьме за­белел узкий двухоконный фасад, он и вовсе остановился. И в этот момент вспыхнули окна.

            Как лунатик, Гришенков открыл калитку, пересек двор и приник к одному из окон.

            Он увидел стол, накрытый белой скатертью, и голландку в дальнем углу. Вдоль горницы лежала елка, а над ней склонилась та девочка, уже без пальто, но в огромных, не по размеру, валенках. Когда она повернула к окну бледное личико, майор пошатнулся и за­хрипел, будто ему сдавили горло. Девочка бы­ла похожа на его дочь, только... лет на пять старше. Еще не веря глазам своим, держась рукой за бревенчатые ребра стены, он заша­гал, отчаянно хромая, к крыльцу и ввалился в дом.

            Девочка испуганно оборотилась на грохот в прихожей. Испуг в глазах ее сменился удивле­нием. Она смотрела на «дяденьку», медленно узнавая того далекого, смутно различимого, родного... Так стояли они, разделенные влажной пахучей елкой, пока в дверях спальни не по­казалась не старая еще, миловидная женщина в пуховом платке на плечах. Ей не надо было узнавать. И невозможную радость свою она пе­ренесла с таким же мужеством и достоинством, с каким в свое время приняла весть о гибели мужа.

            И здесь, возле новогодней елки, мы их на время оставим.

            ...Опять зима. И новая елка занимает завет­ное место в гостиной. И опять (в который уже раз) Павел Захарович и Анастасия Петровна рассказывают мне свою повесть. С каждым го­дом она обрастает все новыми подробностями. Снисходительная улыбка Леночки-Елены, те­перь уже бабушки, подсказывает мне, что прав­дивая эта повесть постепенно становится рождественской сказкой. Что ж, пусть так и будет. Ведь сказки - это реальный мир, отраженный в чистом зеркале счастливых. Оттого их так лю­бят и взрослые, и дети.