Ленька Крылов проснулся в воскресенье рано. Дед громко храпел на остывшей печке, а большой круглый будильник, который днем был в тише воды ниже травы, цокал на всю округу, будто лошадь копытами по большаку.
В избе было холодно. Ленька стянул со стула штаны и шерстяной свитер и стал быстро одеваться, стараясь не вылезать из-под одеяла, путаясь в нем и недовольно кряхтя.
Дед, учуяв сквозь сон Ленькино копошение, вопросительно крякнул, но не проснулся, лишь повернулся на другой бок.
- Вот тебе и кря, - мрачно прошептал Ленька, заправляя свитер в штаны. - Печку опять мне топить.
Он встал с кровати, быстро заправил одеяло, застелил его сверху покрывалом и сунул ноги в прохладные валенки.
Пока он растапливал печку, ноги согрелись, а вслед за ногами согрелось и все сухощавое Ленькино тело. Остался холодным один только нос. Ленька изредка тер его пальцами, глядя на разгоревшийся в печке огонь, и удивлялся, почему же нос не нагревается?
Когда дед, кряхтя, слез с печки, закоптелый большой чайник гудел, как далекий паровоз, и вот-вот собирался завыть во весь голос, а в избе было жарко.
- Куда ты столько дров напихал? - сердито спросил дед, вытирая крупный пот с морщинистого высокого лба. - Подпалил мне шевелюру, фу-ты, вспотел весь.
Ленька ухмыльнулся, глядя на блестящую, во всю голову, дедову лысину, обрамленную по кругу серым, нежным, как у маленьких гусенят, пушком.
- Другая отрастет, - успокоил он деда, и тот расплылся в довольной улыбке.
- Какие у тебя севоння планы на будущее? - насыпав заварку в маленький железный чайник времен прошлого века, спросил дед.
Ленька озабоченно вздохнул.
- Много дел, дед. Перво-наперво, надо подумать.
- Об чем? - дед кинул в кипящую воду сухих макарон из яркого пакета с иностранными буквами и помешал в кастрюле ложкой.
- Солил? - спросил он, не дожидаясь Ленькиного ответа.
Ленька кивнул и, открыв дверцу печки, подкинул дров.
- Куда ты их пихаешь! Небось, не с неба валятся, а с лесу! - возмутился дед.
- Худо, когда холодно, - задумчиво сказал Ленька и сунул еще одно полено в топку.
- Счас отберу дровы! - пригрозил дед, - Как колоть, так не хоча, а хоча в тепле сидеть. Ишь ты! Южный!
Дед всегда ворчал, когда Ленька топил печь, но Ленька не обращал на это внимания. Он знал, что, если бы не подложил дров в печку, то через пять минут дед сам бы стал их туда пихать.
Ленька сел к оконцу у кухонного стола и продышал в заиндевевшем стекле дырочку, потер холодный нос.
- Что-то нос у меня не нагревается, - пожаловался он деду.
- Это хорошо, - кивнул дед. - Значится, не растет. Куды тебе огромный нос? А сам-то ты - теплый?
- Согрелся, - кивнул Ленька.
- Значится, сам и расти. А нос пущай погодёт.
Ленька покосился на дедов нос, торчащий на худом, строгом лице крепкой цибулей, и мысленно согласился с тем, чтоб его нос пока побыл в холоде.
- Корове буду чистить, - сказал дед. - Иди, дои, а я уставки помою.
- Погоди, я попозже, - недовольно буркнул Сенька.
- Не попозже, а сейчас же! - повысил голос дед. - И никаких отговорок! Подойник помыт?
- В грязный подою. Все одно на творог пойдет, - угрюмо пробубнил Сенька, надевая фуфайку и шапку.
- Я те дам в грязный! - дед грозно потряс ложкой, стоя у печи. - Порядок должен быть во всем!
- Да чистый он, чего пристал, - буркнул Ленька, вышел из избы и загремел в сенях подойником.
- Ишь ты, писатель, - улыбнулся дед. - Хоча только карандаши транжирить. Работать не хоча. Я те дам...
Дед слил готовые макароны, положил туда тушенки и завернул кастрюлю в старую, оставшуюся после бабки шерстяную кофту, поставил ее на стул возле стола.
- Без дела какая жизнь? Работа - это радость. А лень - беда. Нельзя лодырничать, - приговаривал дед, сливая из уставок скисшее молоко в большое эмалированное ведро и ставя его на край печки.
- Вот и творог будет у нас. Корова ему надоела. Доить не хоча. Ишь ты... Писатель...
* * *
Когда Ленька Крылов пришел в первый класс, он еще не знал букв и не умел читать. А другие ребята умели. На первом уроке учительница Лариса Викторовна, молодая и красивая, как в журналах, предложила всем прочитать стихотворение или спеть песню. Ленька мудро просидел до конца, не поднимая руку, выслушивая дурацкие, всем известные, стишки про елочки, про Деда Мороза и мамин праздник, день 8 марта. Когда все желающие выступили и довольные собой, пунцовые, смущенные, переглядывались, Ленька вышел к доске и провозгласил:
- Русская народная песня!
Он подбоченился и громко, стараясь изобразить густой бас, пропел.
Хорошо сидеть на печке -
Ножки в тепленьком местечке.
Хорошо сидеть у пруда,
Там лягушки по полпуда - а - а...
Последнее «а-а-а» он тянул долго, где-то с минуту. Лариса Викторовна, поправив указательным пальцем очки, пристально смотрела на Леньку, пока могучее «а-а-а» не иссякло.
- Хорошие легкие, - промямлила она и, обернувшись классу всплеснула руками. - Ребятки! Леня Крылов нас настоящий певец! - И все радостно подхватили «Певец! Певец!»
Если б Ленька на этом свое выступление закончил, то к нему изначально пристала бы приличная и даже расчудесная кличка Певец. Но Ленька зарделся, разулыбался, вошел в раж и стал объявлять одну за другой русские народные песни. В основном это были частушки, слышанные от бабки, когда та была жива.
-Ну, может, уже хватит? - спросила Лариса Викторовна.
- Русский народный стих! - объявил Ленька для разнообразия.
- Пожалуйста, - интеллигентно кивнула Лариса Викторовна и постучала тоненькой авторучкой по столу, чтобы в классе воцарилась тишина.
Сенька взмахнул правой рукой и, оставив ее топорщиться костяшками пальцев над выбритой головой с белобрысым клочком челочки, задумался. Никакого стиха он вспомнить что-то не мог. И пришлось ему выпалить первый попавшийся:
Вышел зайчик на крыльцо
Почесать свое яйцо.
Поискал да не нашел,
И заплакал, и пошел.
Стих получился невеселый, но класс грохнул. Аж задребезжали стекла в старых гнилых рамах деревянной школы. Родители, сидевшие позади на принесенных из коридора лавках, прятали в ладонях лица, вытирая слезы. Ребята веселились от души, а учительница, Лариса Викторовна поднялась и стала длинной, тощей и колючей, как жердина.
- Садись, Крылов, - процедила она сквозь зубы, а на следующий день пригласила в школу для беседы Ленькиного деда. Дед в школу не пошел. Пряча от Леньки глаза, он пожаловался, что не имеет для таких случаев красивых портков и вообще с учительницами разговаривать не умеет.
* * *
Ленька принес полный подойник, процедил молоко и, довольный, уселся завтракать.
- Масла нынче к базару много наберем, - деловито сообщил он деду. - Сено доброе.
- Ага, - довольный Ленькиной заинтересованностью в хозяйстве, кивнул дед. - Я ей нынче почищу, как барыня будет стоять, еще больше молока даст. Сейчас поедим, и пойду чистить. А ты что будешь делать? - спросил он Леньку.
- Сочинение писать, - вздохнул Ленька.
- Опять, - недовольно пробурчал дед. - И что поладили в этой школе: пиши и пиши им! Понапишешь опять Бог весть что, а потом учителка придет порядки наши глядеть.
- Не придет, - неуверенно сказал Ленька.
- Гляди, мне потом дашь проверить! - строго велел дед, хоть очки у него уже год как были потеряны, а без очков он читать не мог. - Сам мне вслух прочитаешь, - добавил он, собирая со стола грязные тарелки. - И не пиши ты ей про мораль. Она не велела. Ругалась.
- Пишу, как пишется, - сказал Ленька.
- А ты пиши не как пишется, а как надо писать. Как требуется, понял? - посоветовал дед.
- Так не выйдя.
Ленька погладил живот и встал из-за стола.
- Выйдя! - заспорил дед. - Это в семь годов не выходя, а в одиннадцать - выйдя! Башкой думать надо! Своим умом думать надо!
- А я - чьим? - рассердился Ленька и взял чистую тетрадку.
Дед не нашелся, что ответить и пошел чистить корове.
* * *
Начиная с четвертого класса, Леньку в школе стали звать Писателем. А все потому, что учительница стала задавать на дом сочинения. Ленька писал длинные, по пять страниц, труды и в конце неизменно выводил: «Мораль». После этого слова он ставил жирную синюю точку, к которой учительница Лариса Викторовна приставляла сверху неуверенную тощую красненькую, чтобы получилось двоеточие.
После слова «мораль» Ленька с новой строки писал все, что он лично считал нужным сообщить миру по поводу изложенного выше.
Ларису Викторовну Ленькины труды приводили в невменяемое состояние. Все пять страниц были красным красны от исправленных ошибок, будто богатые ягодой земляничные поляны.
- Крылов! - плачущим голосом звала его она, - Два-а!
Отдавала ему тетрадку и стонала:
- Мора-а-аль! Опять мораль! Сил моих больше нету...
Лариса Викторовна никак не могла выйти замуж. Уже два её жениха отправлялись в город с обещанием потом забрать её из деревни, но ни первый, ни второй так и не забрали.
Ленька считал, что недовольство Ларисы Викторовны его сочинениями вызвано исключительно тем, что она до сих пор не замужем, и тайно мечтал поскорей выдать её хоть за кого-нибудь.
- Крылов! - мучительно выпучив глаза, раздавая тетрадки с очередным сочинением, завывала Лариса Викторовна, - Твой великий однофамилец поэт Крылов в конце своих басен имел полное право делать выводы. Он, Крылов, был великий поэт. Но ты-то зачем пишешь мне свои морали? Ты ж не Крылов! А, Крылов?
- А, может, я лучше, - шептал себе под нос Ленька, раскрывая тетрадку и хмуря брови на двойку.
- Отговариваешься? - удивлялась Лариса Викторовна, оглядываясь.
- Отговариваюсь, конечно, за что мне два?
- Выгоню из класса!
- Сам уйду.
Ленька сердито собирал книжки и карандаши и понуро направлялся к двери.
- Сядь на место! - приказывала Лариса Викторовна, и, пока он возвращался к парте, что-то еле слышно шептала про себя. Ленька разбирал только слово «мораль».
Сильно рассердило Ларису Викторовну Ленькино сочинение в конце пятьго класса о божественных котятах. Было задано писать про приход весны, веселые капели, зеленые березы, грачей и подснежники.
Накануне Сенькина кошка, толстая и пятнистая, которая почти не жила в доме, а в основном обитала в хлеву, там, где мыши, принесла котят. Их было семь штук. И Сенька описал в сочинении всех семерых, выделив в особую главу троих котят, которых посчитал божественными. Начиналась глава так: «Божественные котята почти ничем не отличаются от котят обыкновенных. Разве только тем, что они божественны». Дальше Сенька излагал, что кота от кошки можно отличить по мордочке, по форме лапок и даже по голосу, а вот божественную кошку от обыкновенной можно отличить только по улыбке.
В конце сочинения Сенька не удержался и написал: «Мораль: коли душа чует в котенке божественное, значит, это и правда божественный котенок. Таких у нашей кошки Мани - трое. Две кошечки и кот. Я им пока имен не дал. Назову, когда окончательно откроют глазки. Продолжение следует. О том, как я хотел открыть им глазки сам, но нельзя человеку вмешиваться в Божии дела.»
- Крылов! - стонала Лариса Викторовна. - Тебе о чем было сказано писать?
- Про весну.
- А ты о чем пишешь?
- Про котят.
Ленька недовольно отворачивался к окну и громко сопел.
- Все! - Лариса Викторовна сердито снимала очки и вставала из-за стола, выпрямляясь и на ходу превращаясь в сухую, колючую жердину.
- Или меня уволят, или я сойду с ума!
- Не знаю я ничего, - отмахивался Ленька.
- Я из-за тебя сойду с ума, Крылов! - уточняла Лариса Викторовна.
Ленька пожимал плечами.
- Из-за твоих котят, - уточняла Лариса Викторовна и, вдруг успокоившись, садилась на стул. - Три тебе. Описал кошку неплохо. Ошибок много. Чем больше предложений, тем больше ошибок. Ты хоть бы короче писал, - просила Лариса Викторовна Леньку и, задумчиво глядя в окно, добавляла: - Бог с ними, с котятами, но ведь не пять же листов!
Ленька косился на Ларису Викторовну и мысленно жалел ее, отмечая, что за последнее время она стала совсем худой. Он злился на уехавших от нее женихов и напряженно примерял, подойдет ли ей сосед Тимка или лучше - зоотехник Василий Петрович. Пока Лариса Викторовна раздавала другие тетрадки и зачитывала вслух сочинения, Сенька планировал, как бы познакомить Ларису Викторовну с Тимкой поближе. Или, может, лучше попросить зоотехника Василия Петровича прочитать лекцию о животных у них в классе. Вдруг да согласится?
* * *
Вчера Лариса Викторовна задала писать сочинение о зиме.
- Ты пиши о том, что видишь, - советовала она Леньке после урока. - Сядь к окошку и наблюдай. Вот, например, какого цвета снег, какое небо, как выглядит деревня, какие птицы летают. Напиши, за что любишь зимнюю пору.
Она пристально смотрела Леньке в глаза, а он не переставая кивал головой.
- Любишь за то, что можно кататься на санках и на лыжах, - подсказывала Лариса Викторовна. - За то, что можно играть в снежки и лепить снежную бабу.
«Больше мне делать нечего, как снежную бабу лепить», - думал Сенька, старательно кивая.
- За то, что зимой очень красиво на улице, а дома так уютно лежать на теплой печке... - разглагольствовала Лариса Викторовна, уже почти уверенная в том, что Ленька так все и напишет.
«На печке - дед», - думал Ленька, уставившись в пол с задумчивым видом, и Ларисе Викторовне казалось, что Ленькино сочинение наконец-то будет такое, как положено, а не как обычно.
* * *
Ленька взял чистую тетрадку, сел за стол и уставился в окно. Дед суетился возле сарая, недалеко от него прыгал нахохлившийся от холода воробьишко. Он, видно, совсем замерз или был голоден, и скачки его были неуверенными, шаткими, будто воробьишко был под хмельком. Ленька улыбнулся, представив, что птичка наклевалась отходов от самогонного производства, которых было вдоволь на помойке за домом тетки Лизы. По выходным дням она специально топила для этого дела баню. По-соседски тетка Лиза приглашала в баню и Леньку с дедом, и тогда вечером дед хлестал Леньку березовым веничком по худой спине, довольно покрякивая в предчувствии стопочки свежего первача, которую тоже по-соседски и по доброте душевной наливала ему после бани тетка Лиза.
Ленька любил старую баньку за то, что березовый дух в ней был так вкусно перемешан с хмельным хлебным.
Ленька взял ручку, улыбнулся и написал в тетрадке: « Пьяный воробей. Быль.»
Воробышек, сделав несколько скачков, вдруг завалился на бок и замер. Улыбка соскользнула с Ленькиного лица - он вдруг понял, что воробей вовсе не пьяный, а просто замерз. Ленька вскочил со стула и уткнулся лбом в стекло, не отрывая взгляда от крошечного серого комочка. В этот момент дед вывел из хлева корову и привязал ее к двери - видно, чтобы не мешала чистить хлеб.
«Простудит корову», - заволновался Ленька и собрался уже схватить шапку и бежать спасать воробья и корову, как вдруг корова затопталась, затопталась, шагнула назад, потом развернулась и, подняв хвост, стала откладывать свои горячие, парящиеся на морозе лепешки, прямо на неподвижного воробья.
«Ах, ты! - воскликнул Ленька и растерянно присел на стул. Корова шагнула вперед, отошла к хлеву, потопталась и уткнулась мордой в сено.
Пока Ленька в недоумении тер виски и беззвучно раскрывал рот, к корове осторожно подошла их пятнистая, вечно круглобокая кошка Маня, которая любила корову за молоко. Тут свежая коровья лепешка вдруг зашевелилась, и согретый теплом, воробьишко, облезлый и грязный, закопошившись в ней, вылез на свет божий. Он затрепетал мокрыми крылышками, и Ленька обрадовано ахнул: ожил!
Вдруг мирно прогуливавшаяся кошка Маня насторожилась, сжалась как пружина, внезапно подскочила к лепешке, ухватила зубами слабую птичку и опрометью побежала с ней к дровам.
Ленька окаменел. Он долго смотрел на мелкие Манины следки, оставленные в снегу, потом медленно опустился на стул и зарыдал в голос.
Когда дед, усталый и довольный своей работой, вернулся в избу, Ленька дописывал пятый лист. Лицо его было красным от слез, а тетрадка - мокрой и лохматой.
- Ну, чего, писатель, пишешь? - спросил дед, умывая под рукомойником руки.
Ленька ничего не ответил. Он старательно выводил на белом листе: «Мораль: не всякий враг, который на голову серя. Не всякий друг, который из говна таща».
Ленька закрыл тетрадку и вяло, бессильно откликнувшись на спинку стула, закрыл глаза.
- Написал? - спросил дед. - Про что нынче речь вел?
- Про воробья, - прошептал Ленька.
- А чего шепчешь? Голоса нету?
- Устал, - ответил Ленька, не открывая глаз.
- Ишь ты! - возмутился дед. - Я хлев вычистил - и хоть бы что, а он устал! Какая работа - ручку в руке держать!
- Устал, - равнодушно повторил Ленька и полез на печку.
- Не пойму я, - задумчиво сказал сам себе дед. - И чего это он, как попиша, так с ног валится? И на целый день. Не по силам ему, видать, такая работа. Эй, писатель! - Дед отдернул занавеску на печи, но Ленька уже спал крепким сном.
* * *
Лариса Викторовна отдала Леньке тетрадку, молча. Потом все же процедила сквозь зубы:
- Останешься после урока.
Ленька долго изучал красные ягоды на сине-белом поле своего творения и мучительно хмурился.
Слово «таща» было исправлено на «тащит», а слова «серя» и «говно» перечеркнуты много раз, будто опутаны проволокой красных злющих росчерков.
- Ну, и что мы будем делать с этим трудом? - спросила Леньку Лариса Викторовна, когда они остались в классе одни. - Может, опубликуем? В областной газете? Или книгу уже составлять начнем? - язвительно предложила она.
- Можно и книгу, - согласился Ленька.
- Крылов! - прошипела Лариса Викторовна, - То, что ты идиот, я знаю. Но не до такой же степени!
- Я не идиот, - сказал Сенька.
- А кто?
- Я - писатель. Я очень хороший писатель.
Лариса Викторовна дробно закивала своей головкой, и темные завитушки на висках запрыгали выше ушей.
- Понятно, Крылов. У меня больше к тебе вопросов нет. Но за год по литературе у тебя будет двойка. Я уж не говорю о русском языке. Там будет ноль.
- А это - неправильно.
- Что - неправильно? - возмущенно подняла брови Лариса Викторовна.
- У писателя не может быть двойки по литературе. Я пишу хорошо. И мне нравится.
- Ему нравится! - всплеснула руками Лариса Викторовна. - Ему нравится использовать слова, которые...
Лариса Викторовна запнулась, покраснела и не смогла говорить дальше.
- А как их заменишь? - Ленька поднял на нее беспомощные глаза и доверительно пожаловался: - Я и так и сяк, а заменить невозможно. Смысл другой будя.
- Будя-я, - протянула Лариса Викторовна. - Таш-ша-а, мо-я-я, се-ря-я...
- Будет, - поправился Ленька. - Я знаю, Лариса Викторовна, что так нехорошо писать. А как надо? Если правильно это слово написать, так еще хуже получится.
- А не надо никак писать это слово! - посоветовала Лариса Викторовна.
- Не,- не согласился Ленька. - Тут вы не правы. Сюжет хороший, а без этого слова нельзя.
- А! Сюжет! Ну, хорошо! - насмешливо скривила рот Лариса Викторовна. - Пиши. Пиши сюжеты! И пусть над тобой люди смеются. Сейчас я страдаю одна, а потом будут страдать от тебя все! Смеяться и страдать! Вот будет весело!
Лариса Викторовна занервничала, начала теребить пальцами свои кудряшки, и Ленька опять уныло подумал о соседе Тимке или зоотехнике Василии Петровиче.
- Замуж вам надо, Лариса Викторовна, - неожиданно для самого себя, с жалостью произнес Ленька.
- Что-о? - округлила глаза Лариса Викторовна.
Ленька замялся, покраснел до слез и брякнул:
- За Василия Петровича, за зоотехника надо идти.
Лариса Викторовна поджала губы так, что их совсем не стало на лице, и вытянулась в сухую жердину.
- Хорошо, я подумаю, - ледяным тоном произнесла она. - Ступай домой. Я завтра зайду к вам, скажи об этом дедушке.
- Что тут думать? - недовольно спросил Сенька и пожал плечами. - Собралась да пошла.
Он вдруг оживился, заулыбался, глянул сияющими глазами на Ларису Викторовну и затараторил:
- Это, знаете, Лариса Викторовна, так всегда бывает. Глаза боятся, а руки делают. Вот собираюсь, собираюсь писать, думы разные думаю, и все никак к тетрадке не сесть. А потом решу окончательно, рассержусь на себя, сяду за стол и говорю руке: «А ну, давай, пиши! Хорош меня мучить!» Вмиг и напишу. Так и вам надо. Раз - и пошла. И все. Вот такая мораль.
- Так, - в упор глядя на Сеньку, затравленно произнесла Лариса Викторовна. - Крылов...
- Ну...
Ленька присмирел.
- Так...
-Ну...
- Крылов...
Сенька стянул с парты пухлый портфель и бочком направился к двери.
- Ну, я пошел, Лариса Викторовна, пошел я, пошел... ухожу, уже ушел...
***
Дед, как обычно, встретил его вопросом об оценках, показывая растопыренную пятерню, кивнул на кривые свои пальцы, - пятерка?
- Ну?
- Не,- помотал головой Ленька.
- А так? - снова спросил дед и поджал один палец в пятерне. Осталось торчать четыре.
- Не, - Ленька сердито поморщился.
- Ладно. А так? - дед убрал еще один палец, и вышло три, а в его голосе послышалось недовольство.
Ленька мотнул, как теленок, головой и снял куртку.
- Ну? - грозно загремел дед, показывая Леньке два пальца.
-Угу, - кивнул Ленька и, подняв вверх свой тонкий указательный палец, перепачканный чернилами, уставился в потолок и многозначительно произнес:
- Однако! Мораль! Не всякий писатель, который пиша.
Потом он перевел взгляд на деда, немного подумал и добавил:
- Но и не всякий учитель, который уча.
И дед вздохнул печально:
- Пойдем доить корову, писатель.
5-6 мая 2000 года
1. Re: Мораль