Не верь, не верь поэту, дева

Мне решительно неинтересны прозаики. Только поэты могут расцветить серую прозу жизни. Вот давайте проведем опыт: напоим для сравнения поэта и прозаика и выпустим их на трибуну. Прозаик будет возбужденно или пришиблен­но нести какую-то ахинею, а поэт блистательно рванет крат­кую речь, талантливо лягнет соперников, искрометно про­чтет стихи, сорвет аплодисменты, улыбки и вздохи поклон­ниц.

Перед нами Александр. Известный поэт, но фамилии не скажу, ибо женат, ибо жена умеет читать. Прочтет, да еще бросит его на старости лет. Кстати, он ее, и только ее, любит. Но не может не влюбляться. И это естественно. Вспомним любой пример из мировой литературы. Да вот и наш совре­менник - Расул Гамзатов: «Дорогая, - пишет он жене (это подстрочник), - ты лучше всех. Но как же я узнаю, что ты лучше всех?»

Итак, Александр в командировке. А в командировке, как сказал кто-то из мужчин, мы все холостые. Позади ночь в поезде, разговоры, махания руками. Утром цветы на перро­не, хлеб-соль и красавицы в кокошниках... Вот и прием в ад­министрации прошел, вот и, по программе, посещение крае­ведческого музея. Когда к бригаде писателей подходит кра­савица-экскурсовод, Александр влюбляется.

 - Можно называть просто: Ляля, - говорит она, смуща­ется и сообщает Александру, что поклонница его таланта.

В гостинице он возбужденно рассказывает соседу:

- Старик, ты б видел! Нервная, не понятая провинцией. Я думал, врет, что меня знает, нет, гениально вплела в текст экскурсии вот это, мое (читает), каково? Не могла же спе­циально выучить.

- Могла, - хладнокровно говорит товарищ. - Знали же, что именно ты приедешь. Ой, старик, сколько же у тебя было этих Ляль.

- Было. Стреляй - было. Но Ляля! Ты что! Все под от­кос! Я уж думал, никогда не смогу завибрировать, а тут!

- На сегодня договорился?

- Естественно. Но чего это стоило! Краснеет. Где еще в мире остались краснеющие женщины? Только в провинции. Не могу. Договорился. Ух, жарко, не выпил, а в жар броса­ет. В глазах стоит - подошла, ведет экскурсию. Меня пря­мо трясет. Они ж чувствуют! Старик, мы - мужики, мы же бревна, мы же «здравствуй, дерево», а тут! М-м!

Как у него проходит встреча с Лялей, зная Александра, легко можно представить.

Он вооружен до зубов, то есть у него набор питья и еды. Конечно, шоколадный набор, конечно, кофе. И, конеч­но, непрерывные атаки на эту Лялю. Поэт любит повторять из Фолкнера, «что человек все может, только нельзя оста­навливаться».

- Коньяк? Чуть-чуть. Тши кропли, как гуторят поляки.

- Нет, нет, что вы!

- Тогда вина! Белый аист! Летит! Над Беловежской Пу­щей летит. Но из Молдавии. Тончайший букет. Брызги им­перии.

- Нет, нет, я не пью вина, - Ляля держит оборону.

- Тогда грузинского! Киндзмараули! Любимое, так ска­зать, товарища отца народов. А кто, дети, товарищ отца на­родов? Товарищ Сталин? Тогда кто отец народов?

- Не надо, даже не открывайте. Вы же, Александр (от­чество), сказали: просто поговорим. Вот кофе. Я могу при­готовить.

- Во-первых, если я Александр (отчество), то и вы Ляля батьковна. Во-вторых, про кофе рано и очень телевизионно. Такая светлая головка, как у вас, не может быть замутнена голубоватым пойлом телекоробки. И притом кофе - это раз­врат, это не по-русски. С кофе и с бритья бород началась ги­бель России. Вы хотите в ней участвовать?

- Уже поздно, - говорит Ляля, - я уже не успела, все погибло без меня.

- Отлично! - радуется поэт. - Отличный уровень раз­говора. Выходим на виражи. Ложимся на курс. Ложимся на курс, Лялечка? И вообще, какая дикость, что мы на «вы». Я такой старый?

- Нет, что вы!

- Не утешайте, старый. Если бы вы не считали старым, давно бы было: Сашенька, Саня, Санек! Тебе пора меня го­нять, как сапожник гонял Ваньку Жукова. Ляля! Если я не старый, то будем на «ты», так?

- Я не могу так сразу.

- И я не могу сразу. Есть же ритуал, надо же брудершафт.

- Можно без него?

- А протокол? А этикет? А традиция? О, - как бы вспо­минает поэт, - у меня ж «Советское шампанское», я же че­ловек из той еще жизни, я же, назло всей демократии, пью только «Советское шампанское» - лучшее в мире. Уже ох­лаждено, уже несу. Выпьем, это сближает.

В ванной, где холодится бутылка, поэт осматривает себя в зеркало, корит за медленные темпы ухаживания и возвра­щается. Опытным взглядом видит, что Ляля поправила при­ческу.

- Открывать как: по-гусарски или как подпольщик?

- Я громко боюсь.

Поэт все-таки хлопает. Ляля вздрагивает.

- Испуг освежает, - комментирует поэт. - Ну вот, во­шел - и пробка в потолок. Выпьем. Это сближает.

- Не наливайте, - сердито говорит Ляля, - я обижусь. Если вам от меня только одно надо, я сейчас же уйду.

- Мне от вас надо все, - заявляет поэт. - И это, и то, и третье, и десятое. Вы что, думаете, что сейчас я брошусь рвать на вас эту прекрасную одежду (Ляля в сиреневом)? Я увидел вас, тебя! Сердце отпало. На разрыв аорты, как ска­зал Пастернак, хоть я его и не люблю.

- Почему?

- Дачность, литература из литературы, раздутый поли­тикой. Ты возьми Заболоцкого - космос! Тут начитанность. Ладно, не пей ничего. Но минеральную воду ты пьешь?

- Минеральную пью.

- Тогда выпьем минеральной. Это тоже сближает. Назавтра поэт неотступно душит товарища рассказами о своей любви к Ляле.

- Как она шептала: «Я берегла себя для тебя». Старик, я безумец, я полюбил ее навсегда. Здесь! Такое тонкое пони­мание! Над ней еще немножко работы, и это русский Сократ в юбке по вопросам поэзии. Я из нее вышибал дурь эмиг­рантскую, говорю: «Лялечка, Георгий Иванов - хорошо, не­много Ходасевича - и хватит! Беглецов, - ей говорю, - не воспринимаю». - «Ах, как вы можете!» Это еще с вечера на «вы». «Дорогая, - говорю, - разлука обостряет чувст­ва. Вот я уеду от тебя, и чувства запылают с новой силой. О, это любовь, лишенная примеси выгод, тут удар солнечный, тут как из-за угла с ножом выскочили и зарезали». Она: «Ах, вы это из Олеши, ах!» Я тут режу: «Какой ужас эта начитан­ность. Тебе б детей, было б не до Алеши. Начитанность ве­дет к глупости. Всюду, на любую ситуацию, клише и штам­пы. Как у актеров. Они давно расстригли себя на лоскутки ролей». Но я, старик, шел дальше и дальше, нельзя останавливаться. «Рядом с тобой я исчезаю как поэт, зачем? Я хочу нравиться тебе только как мужчина. Я же не могу вслед за Евтушонкой кричать, кричать, что поэт в России больше, чем поэт. Сейчас он сочиняет, что поэт в Америке ничтожней, чем поэт». Она: «Ты это от зависти». Я: «К кому?» Она: «Ты с ним знаком?» Я: «Это он со мной знаком». И тут же: «Ляля! Я шел к тебе всю жизнь, а мы о профессии. Я тебе ни одной строки не прочту»...

- Все равно читал, - хладнокровно говорит товарищ.

- Просила! Потом, когда я, как политрук, позвал себя в атаку и бросился на нее, она защищается: «Ты приехал слу­чайно, ты охмуряешь провинциальную дурочку». Я кричал: ничего случайного! Читай Канта, а лучше наших, Ильина! И только Ильина, даже Солоневичем не разбавляй. Все слу­чайное обусловлено причинностью. Детерминизация казу­альности! Вся жизнь моя была залоговой стоимостью, так-то вот и так-то, без такта, эх, старик! Она опять мне: «Пастернак, Пастернак!» Я ей: «Мандельштам на три этажа выше: рыбий жир ленинградских речных фонарей - это пережито». Ляля, Ляля! - Поэт садится в кресло, потягивается, зевает и сооб­щает: - Так-то она Альбина.

Пора отправляться в поездку по области. «Как я пережи­ву», - говорит поэт, все названивая про Лялю-Альбину.

А в поездке, хоть стой, хоть падай, у поэта еще приклю­чение. Теперь уже Лиля. Она, хохотушка под сорок, сопро­вождает от управления культуры бригаду писателей, помо­гает собирать зрителей, продавать книги. Вообще незамени­ма. С ней проблем у поэта нет. Ему лафа - не надо ничего покупать, заботиться о ночлеге, все готовое, надо только по­нравиться. Ну, это Александр умеет. Он каждый раз влюб­ляется искренне, вот чем он берет.

После первого вечера, выйдя в коридор, он обнаружил, что, оказывается, Лиля не слушала его выступление. Утешая его, оправдываясь, она ответила, что ему больше всех хлопали. Разве это не растопит сердце пишущего мужчины? И Лиля ему понравилась. После вечера, как водится у доб­рых людей, - банкет. Лиля не чинилась. Когда поэт хлопнул пробкой, сел рядышком, она сразу приняла его ухаживания. Все хохотала, все повторяла:

- Шампанское после водки? Это ра-азврат. Водку за­едать шоколадом? Это развра-ат.

Одно огорчало - не дали поэту отдельный номер. Но соседом его был поэт из местных, который так много пил, так мертвецки спал, что его не могли разбудить даже собст­венные дикие крики во сне, так что ночи Александра и Лили были спокойны.

И о Лиле взахлеб рассказывал товарищу помолодевший поэт. Он сопоставлял Лялю и Лилю. Любил обеих.

- Лилька проще, та тоньше. Но с той пока навозишь­ся, надо говорить, нести какую-то хреноту о поэзии, здесь все ясно. Земное и вместе с тем не только физическое. Понимаешь? Осязаемое, естественное, проще, но возбудимее. Там полутона, темная вуаль, руки под ней сжимает, на­читалась, дура, всего. Ах, не выдерживаю, хочу написать со­поставление, например, так...

- Не ври. Не например, а уже написал. Читай.

- Нет, старик, пока слабо, абрис, набросок, мычание, килька воображения... М-м... Рукой онемевшей не двину! на ней ты лежала всю ночь...

- Заросла веревка у колодца вьюнком, воды у соседа возьму.

- Время решит, время, кто мне дороже. Время. Люблю, старик, обеих.

Вскоре он прочно забыл и ту, и другую. И когда через год товарищ спросил, звонит ли, пишет ли он Ляле и Лиле, поэт был в недоумении:

- Что это за Ляля и Лиля, что это: Штепсель и Тарапунька?

- Я не обязан лучше тебя помнить твои подвиги. Лиля, Ляля. Поездка в такую-то область.

- А! - хлопнул себя по лбу поэт. - Вот эти два сти­хотворения? Да, да, да! Хорошо бы, кстати, туда наведаться. Не забыли же! Но как? Сам не поедешь, дорого. Бюро про­паганды зачахло, Союз писателей нищий, командировки не дает. Какой журнал попросить, газету? Так опять, очерк им давай. А я уж не мальчик жизнь узнавать. Да и кто теперь читает эти журналы и эти газеты? Ах, Ляля, Ляля, Лиля-Лиля. Смотри, старик, как смешно сошлось. Может, еще и объединю их. Спасибо, старик, я все вспомнил, все про­жил заново.

Так что можно сказать только, что здесь рассказана ис­тория создания двух стихотворений.