Оправдание поэзии

1. К вопросу о нашей самостоятельности

Нравственность есть правда. Правда же - выше солнца. Убежденность в этом есть главная отличительная черта русского народа от народов других. Здесь уместно будет привести наблюдение поэта Владимира Кострова: «Для англичанина главное - low (закон), для немца - ordnung (порядок), для француза - belle (красота), и только для русского главное - правда».

Можно и без «только». Дело не в исключительности, а в своеобразии. Мы - такие. Осмыслять любые другие стороны нашего национального бытия, не учитывая это - некорректно. И поэзия, как область литературного творчества, здесь не исключение. Хотя бы потому, что она национальна, как ничто другое. Однако из этого вовсе не следует, что русская поэзия служит какой-то одной, раз и навсегда усвоенной ею правде. Во-первых, потому что поэзия вообще «не служит», она сама есть одна из форм (скорее всего - высшая) бытования правды в этом мире; во-вторых же, правд, как мы знаем - много, только Истина - одна.

И здесь важно не скатиться в уютное болотце релятивизма, кивая на те изречения, где «у каждого своя правда» и «каждый по-своему прав». Хотя бы потому, что изречения эти... действительно верны. И являются совершенно законными порождениями русского языка и русского народа (а как мы знаем, в древнерусском языке понятия «язык» и «народ» промыслительно соединены). Тем не менее, говоря о русском языке, проделавшем за тысячу лет после крещения Руси ни с чем не сопоставимый путь до одного из самых развитых и богатейших языков в мире (а история русского народа, носителя этого языка, впечатляет не менее) - так вот, говоря о состоявшемся феномене русского языка-народа мы ни в коем случае не в праве забывать о его христианских истоках. Только в полной мере осознавая это, можно понять как разные (а порой и враждебные) правды примиряются в одной Истине - Христе, Который выше правд личных или этнических, потому что - Бог. И только постоянное памятование об этом, делает возможным существование разных правд, потому что выше их, над ними - вбирающая их Истина.

Именно такая смысловая вертикаль создает необходимое нравственное напряжение, не позволяющее русскому языку-народу скатится в безнравственный релятивизм, и в тоже время оставляет огромное поле для сострадания: ведь другой «по-своему тоже прав». А язык и народ - категории нравственные.

*       *       *

Поэзия, без сомнения, есть неоспоримый факт бытия языка-народа; как и они, поэзия - явление трансисторическое. Поэтому говорить всерьез о какой-то «современной поэзии», «поэзии XXI века» и т. д. - довольно странно. Говорить можно о современных поэтах, стихах; разговор же о поэзии возможен только «вообще». Только прояснив сущность поэзии вообще (в нашем случае - русской), можно попытаться понять насколько современные поэты ей соответствуют, и почему, например, «народ» остается безучастен к тем или иным современным явлениям «языка», претендующим называться поэзией. Или же, наоборот, не остается.

Памятуя о сказанном выше, придется признать, что русская поэзия  по сути своей не может быть ничем иным, как правдой. Правдой о человеке и бытии. К тому же, наделенной собственной - музыкальной - формой бытования в этом мире. По-видимому, стихи - это предельная форма бытования слова, уже на грани материального и духовного. Неслучайно, что слово Ветхого и Нового Завета облеклось в эту - высшую на земле - форму. Неслучайно и то, что сама поэзия есть высшая форма существования языка и вершина духовного творчества народа.

Но что же это за правда, являющаяся сутью русской поэзии? В первую очередь, это правда поэта о самом себе, то есть о человеке вообще. Она не всегда красивая: «И с отвращением читаю жизнь мою...»; «Молчите, проклятые книги!/ Я вас не писал никогда...» или «Я забыл, что такое любовь./ И под лунным над городом светом/ Столько выпалил клятвенных слов,/ Что мрачнею, как вспомню об этом...» Тем не менее - это правда, обладающая собственным бытием. И именно в таком качестве, она нас убеждает в своей правдивости и убедительно отличается от кокетств: «Я гений - Игорь Северянин...», не пережитых страданий и т. п.

Более того, как раз в силу того, что она - правда, она не замыкается в своей греховной «некрасивости» и не смакует ее, засоряя действительность «цветами зла», а создает некую музыкальную (и добавим, трагическую) протяженность и напряженность человеческой судьбы, ни на миг не забывая, что она - нравственна: «Не злодей я, и не грабил лесом,/ Не расстреливал несчастных по темницам...», «До конца, до тихого креста/ Пусть душа останется чиста...» Надмирное, пророческое дыхание этой правды подчас пугает: «Я умру в крещенские морозы...» Но оно же становится ее окончательным подтверждением. Тем, что отличает судьбу от биографии. Последняя может сколько угодно манифестировать: «На Васильевский остров я вернусь умирать...», но заканчивается, как правило, смертью в Венеции.

Поэтому русская поэзия - исповедальна и пророчественна. Гоголь одним из первых отметил эту существеннейшую ее черту и сказал о «библейском характере поэтов наших».

Далее. Русская поэзия - это еще и правда о мире. Думаю, понятно, почему «Отговорила роща золотая...» является правдой, а «Река - сладострастье, растекшееся в слюни...» или «Эх, Россия! Эх, размах.../ Пахнет псиной в небесах...» - очевидная клевета на мир. Вообще, характерной чертой русской литературы (а точнее - русского художественного мироощущения) является  несомненное доверие к миру как Творению. О нем можно либо говорить правду, либо клеветать на него (а, следовательно - и на Творца), что наиболее ярко проявилось в богоборческом ХХ столетии.

Именно из этого доверия к Творению (миру и человеку) и проистекает русское требование правды. Здесь корни русского реализма как основного художественного метода и именно эту особенность национального сознания Иван Ильин определяет как «созерцающее сознание». Для наших предков природа и мир всегда были открытой Библией, именно здесь начиналось русское Богообщение. В связи с чем можно привести другое высказывание Владимира Кострова: «Бог говорит с русским человеком через пейзаж...» Безусловно, в таком доверии к Творению было и есть что-то религиозное, поэтому русский реализм как требование правды о мире и человеке - религиозен по самой сути своей. (Подробнее об этом см. в моей статье «Три «р» русского религиозного реализма»).

2. О явлении Николая Рубцова России и миру

Собственно, вся эта статья - не более, чем необходимость поговорить о простых вещах. Увы, но мы разучились говорить о них. И это пугает...

У Пушкина есть простые строки:

Любовь и тайная свобода

Внушили сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа...

Если мы соглашаемся с тем, что Пушкин - первый русский поэт и наше все, то эта его строфа есть классическое определение русского поэта. О «тайной свободе» написаны тома диссертаций, в результате чего она из «гимна простого» давно уже превратилась в крайне запутанную литературоведческую проблему, снабжающую гарантированным куском хлеба всех тех, кто ее еще более запутывает. Двум последующим строкам повезло больше, давайте обратимся к ним.

Как можно быть «эхом русского народа»? (А главным условием бытия «поэта-эха народного» Пушкин делает  именно «неподкупность» его голоса.) Думается, что здесь под «неподкупностью» подразумевается именно та самая правда как определяющая нашего национального сознания. Эхо же есть ни что иное, как  отраженная реальность. Но важнее для нашего понимания другое: в этих строках Пушкин говорит о поэте своего уровня, то есть о таком, который, целиком разделив судьбу своего народа («эхо»), сам становится его судьбой. Подлинность остальных поэтов определяется тем, насколько они приблизились к этому идеальному соотношению. Вот почему в русской поэзии сосуществует множество хороших и больших поэтов, но великими поэтами и национальными гениями являются единицы. Впрочем, все большие поэты в той или иной мере чувствуют эту свою сопричастность народной судьбе как определяющую: «Я тогда была с моим народом/ Там, где мой народ, к несчастью, был...» И в этом «быть с народом» - поэтическое кредо, как мы понимаем, не одной Ахматовой.

Остается только выяснить, что же было подлинной судьбой русского народа в ХХ веке? Революция, ГУЛАГ, Гражданская война, Великая Отечественная? Да! Но не по отдельности, а все вместе события эти явились вехами единой русской судьбы в ХХ веке - судьбы, которую можно определить одним общим словом: бездомность. Минувший век стал для нас веком утраченного дома. И только в логике утраченного дома становится понятно все остальное.

Русская бездомность началась с утраты главы дома: Царя. Не захотели кроткого и милостивого законного самодержца, получили беззаконных кровавых тиранов; устали от тысячелетней сословной иерархии, захотели равенства и свободы - треть населения оказалась в тюрьмах и лагерях, остальных - закрепостили коллективизацией. И так вплоть до потери «малого дома» - семьи и уклада, утрата которых сегодня, пожалуй, сказывается разрушительнее всего.

Впрочем, ХХ век - это еще и утрата миллионами русских людей «большого дома»: родины, почвы. Бездомными стали целые сословья. Вне родины и своего векового уклада оказались: дворянство, купечество, казачество, духовенство. Единственным сословием, как-то хранившим уклад и «малый дом», оставалось крестьянство. Но и его к 70-м годам минувшего столетья согнали с почвы, выдавили в города. И вот тогда России был явлен Рубцов. Поэт бездомной России, поэт бездомной судьбы.

Наряду с ним, безусловно, эхом русского народа в ХХ веке может и должен быть назван Есенин (великий Блок соединяет собою XIX и ХХ века русской культуры). Но за Есениным еще стояла стомиллионная крестьянская Русь, Рубцов же стал ее прощальной песней, ее судьбой.

Можно, конечно, обвинить меня в «предпочтениях», но нельзя обвинить во «вкусовщине» русский народ: в 2001 году в издательстве «Воскресение» был издан однотомник Рубцова «Звезда полей» с весьма примечательной библиографией. В ней указаны все книги поэта, изданные в разных местах нашей страны с середины 80-х и по момент выхода однотомника. Так вот - суммарный тираж этих книг превысил миллион экземпляров!

Таким образом, Рубцов оказался самым, как мы видим, востребованным русским поэтом конца минувшего века. И это при том, что на ошвыдковленной «Культуре» (не говоря уже о центральных каналах) о Николае Рубцове не было сказано за последние десятилетия ни слова. Выходит, можно быть эхом русского народа и без назойливого посредничества телеагитаторов (а это уже само по себе очень неплохой показатель жизнеспособности культуры.)...

Есть что-то промыслительное в явлении Николая Рубцова России и миру; такие тиражи в самое «нелитературное» время свидетельствуют только об одном - это уже не литература, а воздух. Без которого нельзя жить. И неслучайно, что именно в тот цивилизационный зазор, возникший между падением советской империи и временем, когда Церковь начала собирать разхристанных чад своих, именно в те страшные годы, когда сами слова «Россия» и «русскость» предавались глумлению и осмеянию, в годы небывалого исторического отчаяния - миллионы благодарных губ, как молитву, шептали: «Россия, Русь, храни себя, храни!..»

*       *       *

Разумеется, были в минувшем веке в России и другие «бездомные поэты» (кстати, автор «Мастера и Маргариты» своего героя-поэта, пытаясь определить главную черту эпохи, тоже называет Бездомным). Это и эмигранты первой волны (Георгий Иванов), и наши бродяги восьмидесятых (тот же Аркадий Кутилов). Но бездомность как судьбу выразил и, что не менее важно, прожил до конца именно Николай Рубцов. Начиная с детского дома и до смерти. Я не думаю, чтобы Рубцов при желании не мог избежать этого жребия: черкни он поэмку про Братскую ГЭС, или же, напротив, заклейми ввод советских войск в Чехословакию, и его непременно обласкали бы - не здесь, так на Западе. Можно было и здесь, и там (многие умудрялись). Но эхо не может отразить рев водопада похожим на пенье соловья. Если такое происходит, это уже не эхо, а имитация.

Странно, но у Рубцова, во всей его недолгой жизни и совсем небольшом, по сравнению с современниками, объеме написанного - не было компромиссов. Ни «идеологических», ни эстетических. «И неподкупный голос мой...»

3. За други своя

Существует такой особый (наихудший) вид мещанства - академическое мещанство. Это люди, для которых поэты и поэзия - разновидность заработка. Бутерброд с красной икрой и коньячок на защите диссертации. Блок называл их чернью; именно в силу какой-то чудовищной нечувствительности к высокому. Люди с ампутированной способностью к благоговению, которое - по Серафиму Саровскому - есть главное в русском человеке.

Именно они чаще всего «обвиняют» поэта: в аморальности, пьянстве, разрушенных семьях (это из старого). Сегодня к известному набору добавилась еще «неправославность». Ее предъявляют не только Рубцову (досталось и Есенину, и Блоку, и даже - от особых ревнителей - Пушкину). Обвинение для русских поэтов тяжкое, поэтому рассмотрим его. Не касаясь глубоко личных и неизвестных нам сторон Богообщения поэтов (поста, молитвы, степени воцерковленности), рассмотрим доступное: поэзию как судьбу.

Говоря о назначении поэта, Блок главным делом его жизни видел извлечение звуков из хаоса и приведение их к гармонии. Думаю, я не ошибусь, предположив, что здесь речь ведется тоже о правде (которую Блок называл «насущным») и ее особом, музыкальном («гармоничном» по Блоку) бытовании в мире. Тем не менее, слова о хаосе очень важны, чтобы понять откуда поэт извлекает свои звуки.

Даже страшно себе представить из каких глубин духа, из какой боли и отчаянья вынес Рубцов своё «Россия, Русь, храни себя, храни!..» А ведь на дворе были благополучные шестидесятые-семидесятые: космос, мирный атом, освоение полюса. Товарищи-то по цеху или славили стройки коммунизма или же показывали власти диссидентскую фигу в кармане.

Что же открылось Рубцову из глубины его метельной  судьбы, если, как заклинанье, шептал он эти строки?  Что провидел поэт, гонимый «безобразьем, идущим по следу»? Тем самым «безобразьем», которое сегодня вызывает яростные пузыри негодования со стороны ушлых моралистов от филологии с пудовыми крестами добропорядочности на брюхе!

Есть такие строки, до которых нельзя дописаться, до них можно только дожиться. Как сказал другой поэт: «И здесь кончается искусство/ И дышат почва и судьба...». За такие строки платят жизнью. В сущности, только они и представляют ценность.

Никто лучше самого поэта не знает об этом. Такова цена правды. Той самой, без которой не представимо народное бытие в целом и бытие «всех тревожных жителей земли» по отдельности. Потому что нет ничего страшнее нечувствия судьбы своего народа, нечувствия собственной судьбы, незнания ее, и, как следствие - тяжелой бессмысленности, бесцельности жизни, ...её Богооставленности. Ведь уныние есть ни что иное, как незнание, нечувствие собственной судьбы.

Сколько же русских душ спас от уныния в эти страшные годы Рубцов? И не это ли - исполнение величайшей заповеди Христовой: нет большей любви, чем отдать душу свою за други своя? Ведь знал же Рубцов, до конца проживая бездомную судьбу своего народа, знал, какой ценой оплачены его строки.

«Не построить мне дом над обрывом,/ И цветы не выращивать мне...».

Также как знали и Есенин, и Пушкин...

*       *       *

Можно смело предположить, что суть русской поэзии в ХХI веке не изменится, также как не изменится суть русского языка-народа. Если же, не дай Бог, это произойдет - то и мы и всё вокруг нас будет уже совершенно иным: наподобие генетически измененных продуктов, жизнеспособность которых, не говоря уже о полезности, как минимум сомнительна.

Наша бездомность как судьба в ХХ веке до сих пор еще не избыта, мы по-прежнему стоим перед развалинами дома и семьи. В то же время есть все несомненные признаки того, что дом восстанавливается, и в этом - заслуга Церкви. Как и какими путями это восстановление будет происходить в дальнейшем нам не ведомо, но выбор именно таков: постепенное воцерковление всех сторон жизни и воссоздание сильной национальной России как Большого Дома для всех или добровольный уход с исторической сцены в постнациональное бытие. Следовательно, в действительности выбора нет.

Русский поэт, который наиболее полно отразит и проживет неведомую пока нам судьбу своего народа в веке наступившем, и будет национальным гением. У него уже есть предшественники - это те, кто сегодня внимает гласу, подобному «веянью тонкого хлада». Их нельзя выделить в направление, чаще всего они даже не знают друг друга. Но с ними говорит наше будущее. Для них оно уже вступило в пределы настоящего.

Алексей Шорохов, поэт, публицист, секретарь Союза писателей России