Жертва Вечерняя

Японский лифтер

В далекой Японии, на берегу озера Бива, нас поселили в старинную, трехэтажную, гостиницу. Вся в зелени, с выгнутой по краям изумрудной и очень блестевшей после дождя кры­шей, она смотрелась в озеро витражами стекол и бы­ла очень уютна. Еще, вдобавок, она была знаменита: в ней, будучи еще наследником русского престола, останавливался император Николай II.

По стриженым лужайкам бродили кричащие па­влины, вздымая разноцветные фонтаны своих хво­стов, меж павлинов перешлепывали свои жирные тела белые и черные кролики, а на берегу совер­шенно неподвижно сидели терпеливые рыбаки, на дело которых я ходил смотреть ранним утром и уже с ними здоровался.

Возвращался к завтраку, восходил по коврам на резное крыльцо, дверь передо мной кем-то невиди­мым открывалась, и я входил под звяканье коло­кольчика на ковры вестибюля. Огромные аквариу­мы вдоль стен, свисающая с потолка не искусст­венная зелень, разноцветные бумажные фонари­ки, - все это было очень красиво. А еще в вестибю­ле был лифт, в который меня каждый раз вежливо и приветливо приглашал мальчик-лифтер. Но я жил всего на втором этаже, и было как-то странно ехать так близко.

Лифт всегда стоял открытым, и проехаться в нем очень хотелось. Очень он нарядно был разуб­ран. Освещался гирляндами огоньков, зеркала во все стены были расписаны такими цветами, что че­ловек, отражаясь в них, чувствовал себя в райском саду. Тем более в лифте были еще и клетки с разно­цветными птичками. Лифт, думал я, сохранился как реликвия, в нем возили всяких важных манда­ринов или, вот, нашего цесаревича. Но вообще, я видел, что лифтом иногда пользовались, и отнюдь не мандарины.

И я решился. Вернувшись после долгой, счаст­ливой утренней прогулки по берегу озера, умыв­шись его чистой водой и побывав свидетелем по­имки двух рыб, я энергично вошел в вестибюль и поздоровался с мальчиком-лифтером. Он звал ме­ня внутрь лифта. И я вошел. И оказался в дивном маленьком шатре. Лифтер приветливо и вопроси­тельно смотрел на меня. Мне по-прежнему каза­лось, что глупо ехать на второй этаж, и я показал три пальца: на третий. Двери закрылись, как дуно­вение ветра, птички зачирикали, мы все враз поеха­ли. Поехали так мягко, неслышно, так нежно, даже как-то трепетно, что это был не подъем, а какое-то вознесение на бережных ладонях.

Ну вот - третий этаж. Двери растворились. Ра­створились в самом прямом смысле, так они воз­душно исчезли, и я шагнул на узорные ковры тре­тьего этажа. И что? И конечно, пошел к лестнице на свой второй этаж. Но тут случилось вот что: мальчик-лифтер догнал меня и, схватив за рукав, показал на открытый лифт. Мол, зачем ты пошел пешком, если можно ехать. Ну как ему было объяс­нить, что я живу на втором этаже? Я вернулся в лифт. Снова запели птички, снова я отразился в зеркалах среди райских цветов. И опять же, не ехать же всего на один этаж, я показал один палец: на первый.

Приехали на первый. И я, естественно, пошел на свой, второй. И опять меня догнал мальчик-лифтер и опять зазвал в лифт. И опять привез меня на тре­тий этаж. Я вышел, отошел немного и притворил­ся, что рассматриваю старинную гравюру - битву самураев с кем-то. Скосил глаза - лифт стоял. А время меня подпирало, надо было завтракать и ид­ти на конференцию. Я повернул к лестнице. Лиф­тер выскочил из лифта и кланялся. Тут уж при­шлось показать ему два пальца, выдать этаж, на ко­тором живу.

Он, конечно, решил, что русский бородатый дя­дя не может считать до трех, ибо зачем же я ехал на третий этаж, если мой номер на втором? Я понял, что мальчика очень насмешило мое поведение. Да ведь и я смеялся над собой. И в последующие дни мы с ним весело раскланивались, и я уже смело ехал с ним до второго, отражаясь в искрящихся разноцветными огоньками зеркалах.

Я попросил профессора Накамото, который превосходно знал русский язык, сказать мальчику-лифтеру, что русский дядя очень неграмотный, он даже не может считать до трех. Профессор, выслу­шав мой рассказ о поездках на лифте, очень смеял­ся. И конечно, ради шутки, перевел мою просьбу. Я это понял, когда увидел, что мальчик, завидя меня, даже стащил с головы свою круглую шапочку и прыснул в нее, скрывая улыбку.

А однажды я увидел его, когда он меня не ви­дел. Он сидел как маленький старичок в своем разноцветном укрытии и был очень печален. Да и то сказать, легко ли - он работал по, самое малое, четырнадцать часов в день, я и не видел, чтоб его подменяли.

Перед отъездом я подарил ему русскую матреш­ку. Ах, как он обрадовался! Он побежал в лифт, в свой домик, и показал мне, что матрешка будет сто­ять между клеток двух птичек. И что в его клетке будет теперь повеселее.

А когда мы совсем уезжали и вынесли вещи в вестибюль, он подбежал ко мне и подарил сделан­ную из легких перышек игрушку-птичку. Подошел автобус. Мальчик вырвал у меня из рук на­груженную книгами и альбомами сумку и пота­щил к автобусу. Когда я протянул ему деньги, он прямо отпрыгнул от них. Накамото-сан сказал, что он нес сумку не из-за чаевых, а от чувства дружбы. Автобус тронулся. Мальчик-лифтер сто­ял на крыльце и кланялся, приложив руку к серд­цу. Таким я его и запомнил.

Я улетел из Японии и стал жить дальше. И час­то вздохну и вспомню озеро Бива, гостиницу, лифт, этого мальчишку и то, что моя матрешка ез­дит с ним вверх и вниз. Может, и он иногда вспо­минает бородатого русского дядю, который не уме­ет считать до трех.

Эти непонятные русские

До меня дозвонился японский профессор-русист и по­просил помочь в двух вопросах. Во-первых, помочь навес­тить одного русского писателя, который был за городом на излечении, а во-вторых, поговорить на одну, как он выразил­ся, совсем не японскую тему. Но и не русскую.

Я этот санаторий, где был писатель, знал и согласился съездить туда с радостью: и с писателем повидаюсь, и за го­родом побываю, много ли мы на воздухе бываем.

- Давайте прямо с утра пораньше, - сказал я. - Доедем часа за три, много за четыре.

Профессор задал два вопроса:

- Прямо с утра пораньше - это когда? А много за че­тыре - это как?

- Ну, как выйдет, - отвечал я, - может, и в два с поло­виной получится. А с утра пораньше надо, с утра электрич­ки лучше ходят.

- Как лучше ходят?

- Ну, особо не капризничают. А после десяти их ли­хорадит.

Профессор, видимо, решил, что наши электрички оду­шевленные существа: то они капризничают, то их лихо­радит.

- Хорошо, - подвел я итог первой договоренности, - мы вчерне договорились, а конкретно я вам еще позвоню.

Ехать надо было с Белорусского вокзала. До него я ни­как не смог дозвониться, а в общей справочной давали све­дения только на дальние рейсы. Тогда я решил попросить профессора приехать к семи часам, а самому приехать по­раньше, разведать. Мы договорились встретиться у памят­ника Горькому - место заметное.

- С такси не связывайтесь, плюньте, - сказал я, - у вас прямая линия, без пересадок, «Театральная» - «Белорусская», а памятник среди площади, не растеряемся.

- Не растеряемся, будем находчивыми, так? - спро­сил профессор.

Утром, примчавшись на вокзал, я увидел в расписа­нии, что есть электричка до Можайска (а нам надо было до Кубинки), электричка хорошая, мало остановок, но она ухо­дила около семи. И если мы только в семь увидимся, то при­дется полчаса ждать, ехать на бородинской почти со все­ми остановками. Зная, что японцы - народ аккуратный, что профессор непременно будет ехать с запасом времени, я ку­пил билеты и помчался к метро «Белорусская радиальная».

Изумленный профессор увидел меня, сходя с эскалатора.

- Мы сейчас, - спросил он, - пойдем встречаться к памятнику Горькому? Ведь это из-за него Чехов вышел из академии?

- Да, из-за него. Но он давно вышел, а электричка сей­час уходит. И потом, если мы уже встретились, зачем нам Горький? - отвечал я и, так как объяснять было некогда, тащил профессора на пятую платформу. Именно пятая зна­чилась на табло.

Но когда мы прибежали на пятую, то по радио объя­вили, что электричка до Можайска прибывает на четвер­тую. Опять же не объясняя, я повлек профессора обрат­но в тоннель. Профессор, видимо, решил, что я плохо знаю Белорусский вокзал.

В электричке, отдышавшись, мы стали разговаривать на ту тему, что в России большое пространство.

- Сколько земли, - восклицал профессор, когда меж­ду станциями мелькали два-три перелеска.

По проходу шла торговка пирожками, и профессор, не­смотря на мой ужас, купил у нее штучку и стал откусывать по мелкому кусочку. Меня же угостил чем-то сушеным, рыб­ным, в плоском пакетике.

- Но все-таки спрошу, - сказал он. Видно, он думал над этим. - Если объявили, что поезд уходит с одной плат­формы, то почему он пришел на другую?

- А это стрелочник виноват, - ответил я, - стрелки перевел с похмелья, вот и все.

- Как с похмелья? - изумился профессор. - Стрелоч­нику же совершенно нельзя пить, это же очень серьезная профессия, это же связано с жизнью людей.

- Честно скажу: пьют, - отвечал я. - Это очень боль­шой наш недостаток: пьют стрелочники, они, они у нас во всем виноваты.

Профессор доел пирожок, я доел сушеные волокна, кста­ти, очень вкусные, и мы стали говорить о Чехове. Профессор находил сходство между Чеховым и писателем, к которому мы ехали.

- А как вы думаете, - спросил профессор, - Чехов был антисемитом?

- Я до таких тонкостей в Чехове не доходил, но думаю, что не был.

- Да, но рассказ «Тина»... - заговорил профессор. Это и был тот неяпонский вопрос, о котором просил по­говорить с ним профессор.

- В Японии нет евреев, - объяснил профессор, - по­этому мы решили, что именно японцы разберутся в еврей­ской проблеме. Я этим стал заниматься, но у меня вопрос: почему нигде в мире ни Чехова, ни Пушкина, ни Гоголя, ни Лескова, ни Гончарова - никого из русских мировых клас­сиков не называют антисемитами, но я прочел их всех вни­мательно и видел у них многое по еврейскому вопросу. Даже у такого, как Тургенев.

- У него-то где? - спросил я, стыдясь того, что пло­хо знаю свою классику. А вот японец знает. О, эти японцы все знают.

- А у него в «Записках охотника» помещик Каратаев хвалит свою собаку, говорит, что даешь собаке кусок хлеба из левой руки и говоришь: жид ел, то собака не ест, а гово­ришь, что барышня кушала, и даешь из правой руки, то со­
бака возьмет.

- Так, а в чем тогда вопрос?

- Так вот, классиков не называют антисемитами, а я прочел всего Шукшина, Белова, Распутина, у них нет ан­тисемитских высказываний, а их называют антисемитами. Почему?

- Спросите тех, кто называет. Для меня это тоже загад­ка. Да это еще что, у нас давно ли эти писатели в фашистах ходили, у нас даже слово «патриоты» оплевывалось.

- Это нас возмущало, - сказал профессор. - Японию после войны поднял только патриотизм. Всякое государство можно сохранить и укрепить только патриотизмом.

- Вот спасибо. Вот еще бы это демократам внушить.

- А наши демократы, - сказал профессор, - очень большие патриоты. А у вас патриоты - русские, а демокра­ты - евреи. Может, от этого противоречия.

- Противоречие в вашем суждении. Как же евреи не патриоты, а евреи Израиля? Если б они не были патриота­ми, разве б туда стремились?

- Тогда вопрос прямой, можно?

- Только так и можно, - отвечал я.

- Есть ли в России антисемитизм?

- Тут я вам плохой помощник, - искренне отвечал я. - Я первого еврея в двадцать лет в армии увидел. Илюха Файбрун - хороший парень. Мы вместе газету выпускали. Я сочинял, он переписывал. Правда, вот на учениях, напри­мер, я в противогазе бегу, а он на штабной машине. Но ведь опять же - сочинять-то текст боевого листка можно и набегу, а ему планшетка нужна, бумага, перо. Почерк у него был хороший. Так что я сам виноват, мог бы и почерк выра­ботать, в писаря бы пошел. Или в институте у нас был ев­рей, Семен. Тоже парень отличный. А я грузчиком работал на ткацкой фабрике. Он расспросил про заработки, тем более и жил он недалеко, попросил устроить на работу. В грузчики какая проблема, я устроил. Только уже к вечеру первого дня я тюки с пряжей таскаю, а Сенька их считает. Зарплата у него даже и повыше - учетчик. Но мне интереснее было грузить, чем с карандашом сидеть.

- А серьезнее? - прижимал меня профессор. - Есть антисемитизм?

- Видимо, после революции был, - отвечал я. - Иначе зачем бы появился закон об антисемитизме. Слово «жид» нельзя было произнести...

- Но ведь жид и еврей не совсем одно и то же, я изу­чал этимологию.

- Да мы слово «жид» не чем иным, как обозначением жадности, и не считали. В детстве, если кто жадный, ему го­ворили: а, жидишь!

- Да, да, - подхватил профессор. - И у Гоголя, когда Чичиков передал Плюшкину деньги, то тот «сразу ожидовел».

- Ну вот, тем более, Плюшкин же не еврей, - обрадо­вался я поддержке Гоголя. - Или у нас была считалка: «Жид, жид, жид, по веревочке бежит, веревка оборвется, жид пе­ревернется». Какой тут антисемитизм? Хотя потом, когда я был в Москве, рассказывали про анекдот тридцатых годов о том, как стоит мужчина на остановке, его спрашивают: ты что делаешь? Он хотел было ответить: трамвай поджидаю, да испугался и ответил не поджидаю, а подъевреиваю.

Профессор, посмотрев в книжечку, продолжал допрос:

- А не думаете ли вы, что антисемитизм имеет в осно­ве антииудейство? У Пушкина в «Скупом рыцаре» рыцарь возмущен, что еврей-аптекарь предлагает рыцарю отравить скупого отца. Рыцарь его, еврея, прогоняет, говоря о день­гах, что они будут пахнуть «как сребреники пращура его». Он ведь имеет в виду Иуду и историю с тридцатью сребре­никами? Так? Еще у Пушкина, когда пишет про гречанку: «Ко мне постучался презренный еврей». Есть же причина такого отношения.

- Мы почему-то и воробьев называли жидами, - я, к сожалению, не был столь силен в еврейском вопросе, как японец. - Я больше сужу не по науке, а по жизни. Вот опять же анекдот: «Беги, Абрам, погром!» - «А я по паспорту рус­ский». - «А бьют не по паспорту, а по морде». Но это, я ду­маю, еврейский анекдот.

- Почему?

- У нас, как началась эта свистопляска с ускорением и перестройкой, как пошел свальный грех демократии, так уж сколько про эти погромы кричали, даты называли - все вра­нье, в русских нет чувства мести. А евреи, что ж евреи, они как в псалмах Давидовых, как же им петь веселые песни в земле чужой. Они из глубины веков подпитываются чувст­вом богоизбранности, превосходства, а мания величия обя­зательно вызывает манию преследования.

- Да, да, - поддакнул профессор. - Мы - буддисты - братья христианам, мы знаем, что богоизбранность одного народа кончилась на Голгофе, богоизбран тот, кто идет за Богом, а для него нет ни эллина, ни иудея.

Он погрузился в свою книжечку. Скоро доедем, думал я, глядя в мутное окно. Чем бы еще помочь профессору? Он сам все лучше меня знает. Но вот это надо сказать:

- Я вам рассказал анекдот про городской трамвай. Тут заметно, что человек боится, что за слово «жид», даже в кор­не слова под-жид-аю, его могут замести, забрать, привлечь, в общем. А я в селе вырастал, там, например, такие частуш­ки пели вовсю еще безо всякой гласности: «На бочонке я сижу, а в бочонке кожа. Сталин Троцкому сказал: «Ты жидовска рожа».

- А почему в бочонке кожа? - спросил профессор.

- Для рифмы. Но тут Сталин и Троцкий по разную сторону баррикад, а вот частушка, опять же откры­то пели, в ней они объединены: «Сидит Сталин на березе, Троцкий выше, на ели. До чего, христопродавцы, вы Россию довели». Или народная частушка: «Ты Иван, и я Иван, голу­бые очи. Мы с тобой идем в забой, а евреи в Сочи». Одним словом, плохой я вам помощник. Вы меня лучше по русско­му вопросу спрашивайте. А то, кто послушает со стороны, и решит, что мы с вами антисемиты. А мы просто занимаемся научными изысканиями.

- Но разве в электричке есть подслушивающие устрой­ства? - забеспокоился профессор.

- Да если бы и были, она так гремит. Не растрясло вас? Подъезжаем.

Профессор захлопнул книжечку.

Выходя, я вспомнил, что и в «Капитанской дочке» есть одно место, там Зурин, обучая Гринева, говорит: «...придешь в местечко, чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов». Но я не стал напоминать профессору, уже ясно, что и эта цитата есть у него. Да и что это добавляет?

Профессор уже в тамбуре спросил:

- Значит, бывает так, что закон говорит одно, а люди другое?

- Но, господин профессор, вы же занимаетесь Россией, как же иначе?

Профессор сверился с записной книжечкой, вздохнул:

- Даже у Толстого в «Анне Карениной»: «Дело было до жида, дожидался у жида».

- Язык такой русский, - оправдал я Толстого. - А зна­ете, на Украине Льва Толстого предлагают называть Левко Пузатый. Они против русификации.

Профессор стал торопливо записывать сообщенный мною факт. Но мы уже приехали в Кубинку. Боже мой, веч­ность назад я служил тут в ракетных войсках. Но, оставив воспоминания, стал расспрашивать, на каком автобусе ехать до санатория. Отвечали: на двадцать восьмом. Вот и указа­тель: к двадцать восьмому. Мы пришли с профессором на привокзальную площадь и сели в двадцать восьмой. На вся­кий случай, и как будто кто меня подтолкнул, я спросил:

- Это двадцать восьмой?

- Нет, это сорок четвертый. А двадцать восьмой теперь ходит с другой стороны.

- Как же так? Написано же двадцать восьмой. И на ука­зателе, и на остановке, и на автобусе.

- Все же знают, - хладнокровно отвечали нам.

- Хорошо еще, не успели заплатить, - сказал я про­фессору, когда мы снова поднялись на мост через железную дорогу.

На площади с другой стороны мы увидели битком на­битый двадцать восьмой. Еле влезли. Тут уж я, конечно, спросил:

- Это двадцать восьмой?

На меня посмотрели как на дурака:

- Вы же садились, видели, в какой садитесь.

- Но вот мы так же сели в двадцать восьмой на той сто­роне, а оказался сорок четвертый.

- Так зачем вы на ту сторону пошли?

- На указателе написано.

- Мало ли что на указателе.

У меня хватило ума спросить:

- Мы до санатория доедем?

- Нет, - отвечали нам, - до санатория в другую сто­рону.

- Как же так, - спросил я, - говорили же, что тут ко­нечная.

- Ну да, в ту сторону конечная, а от санатория в эту не конечная. Да вон он стоит.

Мы снова вылезли и пошли к двадцать восьмому авто­бусу, но закрытому, без водителя и кондуктора, хотя рядом стояли люди.

Они сказали, что автобус сейчас поедет.

Профессор спросил:

- А что это значит, когда нам ответили: «Мало ли что на указателе?»

- Значит то, что не надо верить указателям.

- Почему?

Я пожал плечами. Профессор стал изучать расписание движения и соображать, глядя на свои японские часы, когда же мы отправимся.

- Бесполезно смотреть, - сказал ему пожилой мужчи­на. - Когда захотят, тогда и поедут.

- Но для чего расписание?

- Для модели.

- Для какой модели?

Мужчина тоже, как и я недавно, пожал плечами.

- Для какой модели? - спросил меня профессор, когда мы отошли. - Для модели движения?

- Скорее, для всяких комиссий. Придут, посмотрят - расписание есть, все в порядке.

- Комиссия движения? - стал уточнять профессор.

- Всякие бывают, - отвечал я.

Из того, переполненного, двадцать восьмого автобуса вышла кондукторша с сумкой. Автобус немедленно поехал. Видно, из-за нее и стоял. Кондукторша зашла в диспетчер­скую, вышла из нее с другой женщиной, и они, открыв ав­тобус, который мы ждали, вошли в него. Сели там завтра­кать. Хотя двери остались открытыми, нас туда не позвали, мы продолжали ждать. Подошли и водители, сразу трое. Они обсуждали вчерашние события: «А чего Колька сказал?» - «А Колька сказал: я с вами пить не буду». Это его точные слова. Так и сказал».

- А почему Колька не будет с ними пить? - спросил профессор.

- Разногласия какие-то.

- Но он же из их коллектива? Да? Значит, должен пить с ними.

Наша очередь росла и начала роптать. Но для водите­лей мы были как пустое место. Кондукторши окончили зав­трак, вылезли, мы самочинно заняли сиденья. И стали ожи­дать отправления уже в сидячем виде. Кондукторша пошла было к нам, но тут ее кто-то окликнул, и она стала говорить о рассаде. Пожилой мужчина осмелился спросить, когда же мы тронемся.

- А будете орать, вообще не поеду, - отвечал водитель, который уже занял свое место.

- Разве мы орем? - спросил я.

- А все равно, - ответил водитель. - Меня из гаража без техосмотра выпустили, я могу вообще не ехать. Или ос­тановлюсь среди дороги и буду стоять. Имею право.

- Неужели он так поступит? - спросил меня профессор.

- Довезет, - ответил я.

Пришла кондукторша, стала обилечивать. Автобус завел­ся и тронулся. Кондукторша собирала плату, отрывая от катушки билетов на полцены, а то и вовсе не давала билетов. Тот, кто вовсе отказывался от билетов, тот платил полцены. Объяснить профессору такую сложную механику было не­возможно. Он, бедный, уже и не спрашивал.

В санатории, у писателя, профессор пытался разобраться в увиденном. Профессор искренне решил, что я тоже ничего не понимаю. Если написано на автобусе двадцать восьмой, то почему он сорок четвертый? Если объявлено отправление с пятой платформы, то почему отправляют не с пятой? И так далее. И было ли такое во времена Чехова? И если было, то почему нигде у Чехова не отражено?

- Если и было, так он этого просто не замечал. Вы ко мне ехали? Давайте чай пить.

Во время чая мы решили, что классики закрыли тему антисемитизма, но что это не нравится современным кри­тикам-стрелочникам, вот они и заставляют русских писате­лей продолжать эту тему.

А что касается автобусов и электричек, то ничего не было подстроено, что все нормально и что если изучаешь Россию, то надо быть ко всему готовым, даже к постоянной смене платформ, номеров, расписаний, критики, законов.

Одно только у нас неизменно - Россия.

Профессор поблагодарил, но все-таки вычитал из сво­ей книжечки самый важный вопрос:

- Русские уйдут из мировой истории?

- Только вместе с ней, - отвечали мы.