Жертва вечерняя. Рассказы

«Ол-райт», - сказал Емеля

Чем сильнее иностранец изучает Россию, тем силь­нее влюбляется в нее. В России есть магнитная притя­гательность женственности, вековая мудрость, добрый юмор и спокойное терпение. Особенно любят Россию те, кто занимается русским языком, - филологи и пере­водчики. Мне везло на переводчиков, хотя даже луч­шие из них часто ставили меня в тупик своими вопро­сами.

- А что такое голик? А что такое рига? Разве это не столица Латвии? И почему коса для травы - литовка? И почему у вас написано: ограда до Петрограда ветру рада?

Я терпеливо объяснял:

- Ну, значит, нет никакой ограды. Бедность. Или мужик такой ленивый или пьяница, что даже ограду не может сделать.

Но вообще мы всегда как-то выкарабкивались, нахо­дя похожие слова или выражения. Но, конечно, я по­нимал, что читатели за рубежом так никогда и не пой­мут, что подберезовик - это обабок, и что есть еще оба­бок, бабка - суслон, а что суслон - это снопы, состав­ленные особым образом, а снопы - это связанные свяс­лом колосья, а свясла - это те же колосья, скрученные для крепости жгутом. Конечно, видимо, и слово «голик» они понимали как бывший веник. Так оно и бы­ло, бывший веник, потерявший листья на службе в из­бе и выселенный на крыльцо для несения героической службы по обметанию валенок от снега. И что еще до работы в избе веник работал в бане, выбивал из хозяев разнообразные хвори. Где уж там было объяснять, что последний ребенок в семье - заскребышек, что это во­все не от того, что ближе к весне приходится «по амба­рам помести, по сусекам поскрести». И почему в амба­ре метут, а в сусеке скребут? И как объяснить, что под­полье - это не только большевистское, но и место для хранения картошки?

Это нам, русским, сразу все понятно, до иностранцев все доходит медленнее, а чаще всего не доходит, и они ищут облегченную замену для понимания.

- Вот у вас такая фраза, - спрашивала меня немка-переводчик. - «Этот Витя из всех Витей Витя».

- Ну да, из всех Витей Витя.

- Это у нас не поймут. Надо как-то иначе.

- Ну-у, - вслух думал я. - Давайте: этот Витя еще тот Витя. Да, пожалуй, так даже лучше: еще тот Витя.

- Это тем более не поймут. Подумают, что этот Ви­тя похож на того Витю. То есть их два: этот и тот.

- Вот то-то и оно-то, - говорил я, - что он не тот, хотя он еще тот. Он еще тот Витя.

Мы начинали искать общеупотребительное слово, си­ноним выражения, перебирали слова: шаромыжник, прохиндей, мошенник... Нет, Витя под эти мерки не подходил, это был еще тот Витя, переводу не поддавал­ся и уходил за границу сильно упрощенным.

- Вот я назову повесть, - сказал я переводчице, - и тебе снова не суметь ее перевести. Вот переведи: «Как только, так сразу».

Переводчица тяжко вздыхала, а я ее доколачивал:

- И в эту повесть включу фразу: «Шлялась баба по базару распьяным-пьяна-пьянехонька», как переве­дешь? Да никак. Ни по какому базару у вас не шляют­ ся, да и базара нет. И она, заметь, не ходит, не слоня­ется, не шлендает, она именно шляется. И хотя распья­ным-пьяна-пьянехонька, но какую-то цель обязательно имеет. Иначе зачем бы шлялась.

- Может быть, - вспомнила переводчица выраже­ние, - она погоду пинает?

- Это для нее пройденный этап. Вчера пинала, сего­ дня шляется. Да, товарищи немцы, были мы для вас непонятны, такими и остаемся. Но в утешение тебе ска­жу, что для англичан мы еще более непонятны. Вот си­дит у меня дочь, учит английский, обратный перевод русской сказки с английского. Сказка называется «Приказ щуки».

- У вас есть такая сказка? - заинтересовалась пе­реводчица. - Я очень много занималась фольклором, такой не помню.

- Это сказка «По щучьему веленью».

- О да, есть.

- Вот. У них же, на английском, веленья, видимо, нет. Так вот, читает, переводит: «Жены братьев говорят Емеле: «Организуй доставку воды с реки, иначе наши мужья, твои братья, не зайдут в городе в супермаркет, не привезут тебе презента». Каково? Нет у них, оказы­вается, ни гостинчика, ни ярмарки. «Олрайт», - ска­зал Емеля и пошел организовывать доставку воды.

- Трудно, - вздохнула переводчица. - Я бы ближе перевела, но на гостинчике бы запнулась. Хотя гости­нец у нас есть. Подарок.

- Нет, тут именно гостинчик. Переводчица задала интересный вопрос:

- А вот Витя, о котором мы говорили, он мог бы в свое время быть Емелей?

- Вряд ли, - протянул я, - вряд ли. Емеля бесхи­тростней, он - как Ванюшка. Кстати, слово Ванюшка тоже для вас непереводимо, у вас только Иван да Ваня. А как же Ванек, как же такая фраза: «Сашка-то, ухо­рез, ухарь, на ходу подметки рвет, а Петька ваньковатый»? Так вот Ванюшка из сказки «Конек-горбунок» у вас, наверное, в переводе: маленький конь с большим горбом, а?

- Я не помню, переводили ли ее у нас? - задума­лась переводчица.

- Бесполезно и переводить. Так вот, этот Ванюшка говорит братьям, когда они его обманули: «Хоть Ивана вы умнее, да Иван-то вас честнее». И по выводу сказки именно честному Ване достается царство. Для меня в этом Ване одна загадка: когда он достает для царя царь-девицу, то он критически оценивает ее красоту: «А но­жонка-то, ножонка, тьфу ты, словно у цыпленка, пусть понравится кому, я и даром не возьму». Вот. А когда превращается в добра молодца, не доброго, хотя добрый молодец, конечно, добрый, так вот когда превращается в добра молодца, то эту царь-девицу берет в жены. Ну, тут уж она его сама не отпустит, вкогтилась. Она же вкогтилась. Сильнее глагол. А у вас спросят: разве у нее когти, а не ногти? Она ж с маникюром. Переводчица засмеялась.

- Ну-у, - почесал я в затылке, - о женщинах только начни. У вас, наверное, только «фрау* да «вайб», женщина и баба?

- Вайбкляйн - маленькая баба, - добавила пере­водчица.

- Ростом маленькая, значением? Чем? О, у нас оби­лие этих баб. Можно сообщить?

- Записываю.

- Записать можно, перевести невозможно. Вот ба­бенка - это веселая, разбитная. К ней где-то близко ба­бешка - шальная, может быть, не очень усердная на хозяйство, но на веселье всегда пожалуйста. Бабища - это не обязательно габариты, не полнота, не вес, это, может быть, характер. Не путать с бабехой - это дама бесцеремонная, громогласная. Вот бабочка - это не ма­дам Баттерфляй, это может быть и аккуратная бабочка, может быть и заводная.

- Заведенная?

- Нет, заводная. Или вот на мужском жаргоне, ког­да обсуждают достоинства женщин, говорят про иную: «Отличный бабец!» Или: «Бабенция без комплексов». Или ласково: «Веселый бабенчик». Не бубенчик под ду­гой, а бабенчик. Но почему в мужском роде, не знаю. Может быть, это юношеское про общую подругу: «На­ташка - свой парень». Но бабенчик, опять же, не бабеночка, бабеночка постарше. Да, вот, кстати, для улыбки, литературный анекдот. Исаак Бабель написал «Конармию». К командующему Первой Конной Буден­ному приходят и спрашивают: «Семен Михайлович, вам нравится Бабель?» Он отвечает: «Смотря какая бабель».

Но серьезно хочу сказать, что богатство русского языка - это не так просто, это богатство мышления. Чем у человека больше слов, тем он глубже и разнооб­разнее мыслит. Так что сочетание «русский ум» - это не пустые слова.

Вот оттого, что переводы русских трудны, Запад переводит не русских писателей, а русскоязычных. Наш пен-клуб, например. Конечно, зная русский, ты пони­маешь, что в просторечии он не пен, а пень-клуб.

Всегда мы были богаты, сорили богатством. Вася на Васе, семь в запасе, то есть полно всего, а я вот схва­тился за полное собрание русских загадок, читаю, а из них три четверти умерли. Не слова умерли, выраже­ния - явления умерли, предметы, только словесная оболочка, идея предметов. Двор, поле, упряжь, сельхоз-работы, лес, вообще образ жизни, - все изменилось. Страшное нашествие уголовных терминов: вертухай, за-претка, пали малину, шлангуешь, замастырить, стиб­рить, слямзить, свистнуть, стянуть, скоммунизмить... А связанное с пьянством: косорыловка, табуретовка, су­чок, бормотуха, гнилуха, стенолаз, вмазать, втереть, жахнуть, остограммиться... неохота перечислять, срам. А еще срамнее всякие консенсусы, саммиты, ваучеры... все это, конечно, проваливается в преисподнюю, но воз­никают всякие менеджменты. А менеджер, кстати, по-русски это приказчик, - прекрасное слово.

И еще нашествие идет, главное нашествие - на язык церкви, церковнославянский. Очень простой, до­ступный, божественный язык. Называется богослужеб­ный. И на него атаки - заменить на современный. Это же прямая измена всей русской истории: на этом язы­ке молились наши предки. Как менять? Вот это и будет пропасть, в которую нас влекут. Просто ближе к пре­столу Небесному.

Переводчица, вздохнув, закрывала исписанный блокнот. Утешая ее, я сказал на прощанье:

- А в чем разница между молодушкой и молодяшкой? Этот вопрос труден  уже и для русских. Молодуш­ка - это недавно вышедшая замуж, а молодяшка - это молодая кобылка. Уже не стригунок, но и не кобыл­ка, еще не жеребилась. А зеленая кобылка - это вооб­ще кузнечик. И это не маленький кузнец, не подручный в кузнице, а насекомое такое, на него хорошо го­лавль берет.

- Спасибо, - с чувством благодарила замученная мною переводчица.

Я же, войдя во вкус, отвечал:

- Спасибо не булькает. Спасибом не укроешься. Спасибо в карман не положишь. От спасиба не отку­сишь. Спасибо - много, хватит и рубля. Из спасиба бушу не сошьешь. Спасибом сыт не будешь. Так что - гран мерси.

 

Соколко

То, что животные обладают разумом, это даже и обсуждению не подлежит. Дядя мой соглашался говорить о пчелах, если собеседник тоже, как и дядя, считал пчел умнее человека. Мама моя говорила с коровой, ругала куриц, если те откладывали яйца не в гнездах. Кот наш Васька сидел за обедом семьи на табуретке и лапой, издали, показывал на облюбованный кусок. Дворовая наша Жучка, завидя нас, начинала хромать, чтоб мы ее пожалели. Что уж говорить о лошадях, которых мы водили купать. Белесая Партизанка, худющая, с острым хребтом, выйдя на берег из реки, валилась на песок и валялась, чтоб ее снова запустили в воду, так ей нравилось купание.

Но как же я помню из своего детства одного песика, собачку, по имени Соколко. Именно из своего детства, будто это пёсик был мой. А он из сказки Пушкина о мертвой царевне и семи богатырях. Когда царевна, отведённая в лес на погибель, приходит в дом семи братьев, Соколко очень ей радуется, верно ей служит. И как он старается оградить хозяйку, как  кидается на злую колдунью, даёт понять царевне об опасности. Но царевна все-таки надкусила яблоко, у нее «закатилися глаза, и она под образа головой на лавку пала и тиха, недвижна стала». Вскоре героически умирает и верный Соколко. Он, безсловесная тварь, не уберёг любимую хозяйку. Страдание его безмерно. Он отыскивает братьев в лесу, горестно воет, зовёт их домой. Братья, чувствуя неладное, скачут вслед за ним. Спешились. «Входят, ахнули. Вбежав, пес на яблоко стремглав с лаем кинулся, озлился, проглотил его, свалился...»

Вообще, это величайшая сказка. Чернавка ведёт царевну на съедение диким зверям, та просит её: Не губи меня, девица! А как буду я царица, я пожалую тебя». И на краю гибели царевна уверена, что станет царицей. Чернавка, пощадив царевну, оставляя её на волю Божию (она именно так и говорит: «Не кручинься, Бог с тобой»), чернавка докладывает мачехе, что приказание выполнено, царевна привязана к дереву. Чернавка тут, надо думать, угождает мачехе, не смея осуждать жестокость приказа, даже успокаивая совесть незаконной царицы. «Крепко связаны ей локти, попадётся зверю в когти, меньше будет ей терпеть, легче будет умереть».

 Вырастая в обезбоженное большевиками время, мы не были оставлены Богом. Такие тексты, как эта сказка, исподволь действовали на нас. Ведь царевна, войдя в дом братьев, вначале «затеплила Богу свечку», а уж потом «затопила жарко печку». Это же поселялось внутри нас и влияло на душу. Когда умирает царевна, то не как-нибудь, а ложится на лавку «головой под образа». Когда отказывает в просьбе стать женой кого-либо из братьев, то говорит: «Коли лгу, пусть Бог велит не сойти живой мне с места. Как мне быть, ведь я невеста...».

А уж как ищет её возлюбленный Елисей! И помогает ему не солнце, не луна, а ветер. Мы же все знали наизусть этот отрывок: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч...». Но что особенно важно, так это слова: «Не боишься никого, кроме Бога одного». Ветер рассказывает Елисею о пещере, где «во тьме печальной гроб качается хрустальный». Пушкинский, совершенно православный мотив - преодоление любовью смерти, изображение смерти как сна перед воскресением, здесь блистателен: «И о гроб невесты милой он ударился всей силой. Гроб разбился. Дева вдруг ожила. Глядит вокруг изумленными глазами...».

Вот ведь и в «Золушке» есть мотив волшебства и колдовства: превращение тыквы в карету, мышей в лошадей, но все как-то не по-нашему. В «Спящей царевне» колдовство - сила злая, преодолеваемая любовью.

«Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, - учили мы, - ты волнуешь сине море, ты гуляешь на просторе, не боишься никого, кроме Бога одного!» Учили, и дарвинское понимание всесилия природы, атеистическая объяснимость любых явлений её отступало вот перед этой боязнью ветра. Могучий ветер боится только Бога. Ветер, ломающий деревья, топящий корабли. Ещё далеко впереди было Священное писание, буря на Галилейском море, утихшая по одному слову Спасителя, всё  было впереди. Но принять в сердце веру православную помогла русская литература. Особенно, Пушкин. «И с невестою своей обвенчался Елисей». Не в ЗАГС пошли, обвенчались.

А как мой Соколко? А вот он не ожил. Как жаль, не умел говорить. Объяснил бы братьям, отчего умерла царевна. Пришлось на себе показать причину её смерти. Соколко так любил царевну, так мучился своей виной, тем, что не уберёг ее, то, конечно, как бы потом жил?

Если бы я стал вдруг снова мальчишкой, завел бы щеночка и назвал бы его Соколко.

 

На почте

Сижу па деревянном крыльце почты, жду газеты. Старуха сидит рядом. Молчим. Подходит еще старуха, начинает медленно подниматься но ступеням. Увидев, что я встал, машет рукой и говорит: «Ой, да сиди-ко, сиди, еще насидишься, пока доползу».

Взошла и села. Почтальонка, увидев её в окно, выно­сит ей открытку.

- Вот хорошо, Сергеевна, зашла. Мне хоть в такую даль не ходить.

- На-ко че вышло, - весело удивляется старуха, - еще и на письмо натакалась. Прочти-ка, Анют.

Подружка громко читает новогоднюю поздравительную открытку.

- Это ведь знаешь кто, - говорит Сергеевна, - это ведь Надя, постоялица. Больше ничего не пишет, поздрав­ляет только?

- Как не пишет, пишет. Замуж, говорит, не вышла? - дак выходи.

Обе старухи хохочут.

- Выйти-то надо бы, могилу некому копать, да жениха-то нет.

- А Иван-то Николаич? И снова обе смеются.

- Жени-их, - презрительно тянет Сергеевна. - Привез мешок ячменю. В кошевке катал, катал, не знает, как взять, как поднять. Я подхватила под одну руку, потащила. Он за мной идёт, к женитьбе подговаривается. Жених! - без груза запыхтелся. Думаю, ещё помрет у меня во дворе, взяла его под мышку, отнесла, положила в кошевку: «Поезжай, не надо». Откуда ему силу взять, тяжелей карандаша ничего не поднимал. А уж как берёгся - будильника в жизни ни разу по завел, чтоб на работу не проспать. И за подол никто не тянул, ись не просил.  И на войну, какую-то хворь представил, не ходил. Так, валиком, и прокатился. А всё одно - завод кончается. Ой, - внезапно говорит старуха, - ведь надо Наде-то тогда ответить. Не попрошу ли кого написать?

Я наслался помочь, старуха обрадовалась, купила открытку. Переписал с полученной открытки адрес;

- Пиши: «С Новым годом, Надя, не, давай уж с Рождеством,  до Нового года не успеет. Спасибо, Надя, не забываешь, а свои забыли. Здоровье вовсе ни к чему, хожу только, чтоб видели, что живая, да за хлебом. Снегу мало, один лёд, так и брожу ближе к краю».

- Это на открытке не уместится. Я вот тут остано­вился: «Свои забыли, а ты, спасибо, не забываешь».

- Ой, да это-то нет,  нe пиши. «Спасибо, Надя, здоровья желаешь. Ничего, пока ещё шарачусь потихоньку. А вот от коровы отступилась. Летом приезжай, конечно, и парня привози, ты же это знаешь».

Кой-как улепив старухину диктовку, я подписал внизу фамилию и промокнул.

- Вот какая везетень, - радуется старуха, - писаря нашла. Так-то я на склад схожу, мне мужики пишут за папиросы. Тебе взять? Не куришь? А и правильно! Ой, не напишешь ли еще одну?

- Да хоть сколько.

- Хоть сколько-то некуда. А уж дочери надо. Старуха покупает еще открытку, диктует адрес.

- «Здравствуйте, Надя, дочь-то тоже Надя, Леня, дети и сватья. Чего вы ничего не пишете, ровно умерли неживы...»

- Вначале напишу: «С Новым годом».

- Это конечно. «А нужна была, навеличивали, мёду всегда наливала, не весила...» Но ты это не пиши, а пиши: «Пока, слава Богу, жива-здорова, за хлебом хожу сама, а так больше никуда не хожу, корову порушила, одни курицы, доедают за мной. Завалинку не наладила, боюсь, весной вода подойдет. А приедете, молоко можно брать у соседей, даром нальют, всю жизнь моются в моей бане. Еще жила посторонняя женщина с ребёнком, раз­ведённая, им понравилось, просятся ещё. Зовут тоже На­дя. Навезла мне всего - и платье, и халат, и своё паль­то,  крепкое ещё, и хватит мне всего до самой смерти. А ещё кладу на книжку, сколь могу, и написала завеща­ние на тебя, а приедешь хоронить и покажется мало, не обессудь. Была корова, так хоть кто литр возьмет, кто два. Старшего твоего я помню, а младшего совсем не знаю. Пошлите карточку, поставлю в рамку...» - Стару­ха увидела вдруг, что я не пишу. - Место кончилось? Ты как написал?

- Поздравление с Новым годом и чтоб приезжали.

- Верно, верно. Еще напиши заодно с Крещением, и с Благовещеньем. Раньше-то ответить не соберутся. Вот уж спасибо тебе! Так не куришь? Так, мо­жет, хоть пива кружку выпьешь?

Я отказался. Старуха стала расспрашивать меня, кто я, зачем я тут, и всё поддакивала и спрашивала о местных родных, и когда я сказал, что тут родных у меня нет, то  стала звать к себе в гости. «Хоть чаю  попьем».

    А я не пошёл. А сейчас вот стыдно стало, вспомнил её. Даже имени не знаю. Но Бог знает.

 

Владимир Крупин, сопредседатель Союза писателей России