К моменту моей первой встречи с матушкой Варварой я в женских обителях не бывала. И потому с радостью откликнулась на предложение моей знакомой православной художницы Наташи поехать с ней в Эстонию в Пюхтицкий женский монастырь, где она раньше бывала. Тогда Эстония была еще в составе СССР, и пограничных сложностей для покупки ж\д билетов до Кохтлоярве не было. В тот год стояла хорошая летняя погода, и дел мне, писателю, у себя дома в Москве вполне хватало (и в семье, и с дочерью, да и издательство торопило – надо было «сдавать» давно начатую книгу). Но мне работалось плохо. Я всё обходила письменный стол стороной. Душа болела. И сердцу было тяжко от горя и одиночества, от смерти любимого мужа, художника Юрия Михайловича Ракши, с которым мы вместе, в согласии и мире прожили всю жизнь. С голодных, но счастливых студенческих лет во ВГИКе, и до последней минуты его бытия на земле. До той минуты, когда у него от бессилья выпала кисть из рук. Но он, еле стоя у мольберта, превозмогая боль (неизлечимая болезнь крови), и неминуемо подступающее прощанье, сделал последний, победный мазок – на образе Святой Ефросиньи Московской (княгини Евдокии, жены князя Дмитрия Донского). И этим мазком завершил свой триптих «Поле Куликово» – труд всех последних лет, находящийся ныне в Третьяковке. (Копия, заказанная Патриархом Алексием – ныне украшает стену Патриархии). На полотне просияли для нас светлые образы Российских Святых, отстоявших Родину от врага. Сергий Радонежский, князь Димитрий Иванович, Пересвет и Ослябя, Бренок, княгиня Евдокия, Андрей Рублев. И художник, автор триптиха, завершив свой благодатный, упорный труд, тоже одержал победу над тьмой. И, умирая, шагнул в бессмертие.
…В Пюхтицу я собиралась с каким-то смиреньем и тихой радостью. И вот наконец – подъезжаем. На станцию поезд приходил утром, и мы со спутницей Наташей размышляли, как будем далее добираться до монастыря. Однако какова же была наша радость, когда нам сказали, что паломников монастырские обычно встречают, и один из автобусов довезет нас до самой обители. За окном мелькали незнакомые постройки, зеленые поля, перелески – плыла и плыла для меня новая, но такая прекрасная земля. И душевная боль, волненье стали словно бы отступать. А когда приехали и, выйдя у ворот, увидели вдали величественные купола храма, когда двинулись на монастырское подворье, на душе у меня и вовсе потеплело.
Матушка Варвара приняла нас не сразу. Приветливые сестры сперва разместили нас в гостинице, потом накормили, и уж затем мы предстали пред её очи. От сильного душевного волненья я сразу даже не запомнила ни вида самого дома, ни вида кельи игуменьи. (Это случилось позже). А тогда помню, что снаружи всюду цвели цветы, и воздух был напоем прохладным благоуханьем. А главное, что я запомнила, так это облик Матушки, благолепный и светлый. И манеру её общенья, – очень теплую, доверительную. Словно она видела меня не в первый раз, словно мы с ней были давно знакомы. Я привезла ей в подарок свои книги – роман, повести, а ещё – новый альбом Юрия с репродукциями его знаменитого триптиха, с изображением в отдельности каждой из трех частей: «Благословение на битву», «Проводы ополчения», «Предстояние». Оказывается, Матушка о православном художнике Юре Ракше знала и раньше, знала о его светлом творчестве и ранней кончине. Но мой рассказ слушала со вниманьем. И то, как благословлял его работу над «Полем Куликовым» наш духовник архимандрит Иннокентий (Просвирнин), как он в течение года постоянно приходил к художнику в мастерскую, исповедовал, причащал. Как укреплял его душу перед кончиной, как благословлял на труд. Как мудро и с мужеством вёл мастера к его последнему земному порогу. Матушка слушала, не пропуская ни слова. Оказывается, она хорошо знала и архимандрита Иннокентия, который тоже посещал Пюхтицу. Позже, за чаем, рассматривая в альбоме образ княгини Евдокии, провожающей ратников от белокаменных стен Кремля на битву, она угадала в ней мои черты. И я рассказала, как художник кропотливо, внимательно искал прообразы для своих героев, как для каждого персонажа привозил с «Мосфильма» исторические костюмы, и как в последние месяцы писал с меня, своей жены – Евдокию. А вот образ Преподобного Сергия Радонежского Юра не писал ни с кого. Святой привиделся ему во сне, как живой. И мастер, с благословения архимандрита, лишь «перенес его образ на холст», (как сам говорил). Картина была освящена архимандритом. И вскоре этот Лик Преподобного Сергия был напечатан издательством Патриархии на обложке ежегодного Православного календаря многотысячным тиражом.
При той нашей первой памятной встрече, Матушка Варвара показалась мне сразу такой сердечной, родной, что это позволило мне и в будущем (а встреч наших было несколько) быть с ней до конца откровенной. А в тот приезд игуменья благословила меня осмотреть монастырь, и увидеть всё то, что могло заинтересовать пишущего человека. И это знакомство с Пюхтицей стало для меня, буквально, пиром души.
После молитвы в храме, помощница игуменьи (сестра Нектария водила меня по подворью, знакомила со службами, с монахинями, с послушницами, которые занимались садом и огородом, и даже с теми, кто занимался пчёлами. В этом, словно бы райском уголке, всё было в порядке. И было повсюду тихо, благоухало, цвело. Но все насельницы словно бы незаметно были при деле и – трудились, трудились, трудились. Конечно, особый интерес возник у меня к художественной мастерской. С особым вниманием я наблюдала, как идёт роспись иконы, как склонив головку, молодая монашка-художница чётко, но трепетно выводит линии кисточкой по левкасу, возрождая благолепный образ Божьей Матери.
А потом я сама попросила, чтоб мне дали возможность взглянуть на животных, сводили на скотный двор, поскольку я горячо люблю всех тварей Божьих, и, конечно, домашних животных. И была я в совершенной радости, от того что увидела, от того как содержатся там и коровки, и лошади. Меня поразили даже монастырские пчёлы. И то, например, как печётся на кухне хлеб. Матушка ведь предупредила: «Это хорошо, но посмотрите каждый уголок. Думаю, вам будет интересно вникнуть в детали, в мелочи. Хотя мелочей у нас не бывает». И я вникала буквально во всё, что было дозволено, с профессиональным интересом. Например, долго, внимательно обходила, оглядывала дровяную кладку – заготовку дров на зиму. И была в совершенном восторге от невиданной ранее кладки – круговой, живописно-красивой. Наколотые, сложенные дрова стояли словно высокие стога, и сладко пахли природой и свежим лесом. Об этом я позже поведала Матушке, и она сказала задумчиво: «Вот что значит глаз писателя. Вы увидели всё то, к чему мы уже давно привыкли». Впоследствии она прислала мне в Москву фотографию этих самых дровяных «стогов». Правда зимнюю, романтично-красивую, под белым снегом. Вот какая тонкая была у Матушки душа, и какая цепкая, добрая память.
В тот приезд Матушка не раз приглашала меня к себе пообщаться. Выпить чаю. Спрашивала о впечатлениях. И сама с удовольствием рассказывала, как в монастыре с молитвами пекут хлеба и почему монастырский хлеб «такой сладкий». В тот раз мы пробыли (с Наташей) в монастыре больше недели. И, конечно, мне и «по-человечески», и профессионально, было важно увидеть, почувствовать, как руководит, как «дирижирует» игуменья Варвара своим немалым хозяйством. А это было не просто, но шло незаметно, по-деловому. И чётко, и твердо. Впечатление же от общения с нею личного было теплое, скорей даже родственное. Когда с ней разговариваешь и слышишь её негромкий соучастливый голос, кажется – она всей душой с тобой. Она только твоя, и сейчас только ты лично её интересуешь.
А на службах в просторном, благолепном Успенском Храме, когда на клиросе рождалось и ширилось пение хора, и звуки словно бы ангельских голосов устремлялись ввысь, к куполу, мне казалось, что и душа моя возносится к небу. В тот давний год в Пюхтице руководила хором сестра Георгия, с которой я впоследствии не раз встречалась в Иерусалиме, в Горнем монастыре, где она стала уже игуменьей, куда приглашала меня поработать с архивами в старинной монастырской библиотеке. У матери Георгии всегда был великолепный голос, и талант музыкального руководителя. На службах она пела сама, регентовала и с умом подбирала певчих. Тогда в Пюхтице в хоре на клиросе пела и молодая Наташа Давыдова, талантливая выпускница московской консерватории. Она была верной помощницей матери Георгии. А теперь она сама уже давно мать Иннокентия, регент, и сама прекрасно руководит монастырским хором, даже двумя – самобытными, удивительными хорами… Вот как быстро годы летят.
Надо добавить, что мать Георгия и Матушка Варвара всю жизнь были в большой дружбе. По их же рассказам, обе они, две Валентины в миру, прибыли в Пюхтицу ещё молодыми, по благословению митрополита Эстонского Алексия, ставшего в последствии Патриархом вся Руси. Рассказывали, как стали в Пюхтице всё налаживать, чуть не с нуля, как устранять неполадки. А главное – молиться и, не покладая рук, трудиться, трудиться. С рассвета и до заката, как велел Бог. И так из года в год обе они отдавали и отдали свои жизни святой и высокой миссии – служению Господу Богу нашему Иисусу Христу.
…Из Пюхтицы в Москву я возвращалась словно бы просветлённой, освобожденной. За эту поездку я благодарила спутницу мою Наташу, но понимала – всё хорошее в жизни не случайно, оно всегда промыслительно. Черное горе моё от потери близкого словно бы отступило, боль притупилась. Захотелось работать и что-то предпринимать. И за всем этим вставал образ Матушки Варвары, которая проникла душой в мою жизнь и главное – стала молиться за меня грешную. А молитва в монастыре, как известно, самая сильная. Да, матушка настолько глубоко своей душой вошла в мою душу, что смогла преодолеть черные горести моего одиночества и превратить всё в мысли о деле, о творчестве, о дочери, превратить в радость сострадания и даже контакта с бессмертной душой ушедшего Юры. Именно после встречи с игуменьей, после посещения Пюхтицы я будто родниковой воды напилась. Освободилась от горя, и воспарила душой. И Юрочка словно протянул мне свою ладонь в этот мир, и я свою руку протянула ему. И вспомнились даже две руки, протянутые друг к другу, из знаменитой Сикстинской капеллы. Руку мирскую и руку духовную, поданную с Того света. И это всё подарила мне Матушка Варвара.
Потом игуменья приезжала неоднократно в Москву лечиться и по делам. И мы виделись с ней уже здесь. Я посещала её в больнице, и она приезжала ко мне. Матушка была полной, и ей всегда было трудновато ходить, и однажды она попросила меня повозить её вместе с келейницей по Москве, по ее монастырским делам и всяким житейским нуждам. Я, коренная москвичка, всю жизнь бывшая за рулём, шофёр опытный. Первые водительские права получила ещё в юности, десятиклассницей отправившись, по зову сердца, разнорабочей на целину, на Алтай. И потому, спустя годы, в своём «жигулёнке» чувствовала себя на забитых городских улицах, как рыба в воде. Надо признаться, что «пробки» в городе были всегда. Но эти пробки, и эти долгие длинные переезды и ожиданья, порой часовые, давали возможность нам с матушкой, сидя в машине, спокойно поговорить. На самые разные темы. О политике, об искусстве, о вере. А собеседник она была интереснейший.
В то время у меня случилось другое горе – духовный разрыв с моей дочкой Аней, уже студенткой, художницей. История в общем была банальной. Но в каждом случае болезненной и ранимой. Крещёная дочь моя, влюбившись, тайно вышла замуж за сокурсника, некрещёного юношу из другого города. И тут, как говорится, «нашла коса на камень». Я, мать, опытным глазом увидела всю дисгармонию их отношений, всё их несходство и безнадежность брака. И стала, разумеется, им молодым и влюблённым, совсем немила. Пошли стычки, горести и слёзы отчаянья. В общем, разрыв с дочерью, которую я одна вырастила и выучила, был для меня очень болезненным. Сперва я об этом молчала, не хотела матушку нагружать своими проблемами. Но она, человек чуткий, всё-таки догадалась и просила меня открыться, признаться. Ах, дорогая моя Матушка, слава Богу, что я тебе обо всём поведала! А иначе бы горе только усугублялось. А так, на мой слезный плач, она откликнулась сердцем и облегчила душу мою бесценным советом. «Ты вот что сделай, – уверенно и негромко говорила она, сидя рядом со мной в машине. – Ты когда в жизни встречаешь что-то греховное, нехорошее и понимаешь, что с этим тебе не справиться, одной не преодолеть, ты сперва горячо помолись. Это, во-первых. А потом…». Я была вся в напряжённом внимании, ждала – что же потом? «А потом, – продолжала она, – мы в Пюхтице помолимся о тебе. Ну, а в-третьих, – и дала мне самый главный в жизни совет. – Никогда не иди напролом. Если самой не под силу, если преодолеть напасть не можешь, ты её обойди… Обойди стороной. Господь сам всё управит. Он же всё видит».
И вот эти два слова – «Господь управит», сказанные Матушкой словно невзначай, когда мы ехали сквозь заснеженную Москву, врезались в моё сознанье навечно. И всегда помогали, точно, безошибочно – все эти трудные десятилетия. Они для меня стали словно бы знаменем, девизом во всём. Борешься, хочешь преодолеть грех, а уж если не получается, не справляешься – вспомни завет и обойди его стороной и с молитвой. И… Господь всё управит. И управлял. Убеждалась десятки раз. И с дочкой Господь помог всё уладить. Вот так я и стала жить гораздо спокойней, по благословению и совету бесценной Матушки Варвары.
Игуменья и раньше не отличалась особым здоровьем. А с годами тем более. Но как человек мужественный этого не показывала. Хотя я понимала и о многом догадывалась, сопровождая её из больницы в больницу. Так, мельком, бывало обмолвится или я что-то узнаю из разговоров с келейницей сестрой Нектарией. Матушка больше старалась вникнуть в мои дела и заботы – и писательские, и семейные, в мою душу. Мне же хотелось хоть чем-то, хоть малой малостью, облегчить её заботы и боли. И я, почитая за некий дар, всегда с удовольствием садилась за руль. Знала, что к тому же меня ждёт высокая «роскошь» общенья. Даже просто – присутствия рядом. У матушки была ласковая, тёплая улыбка и при этом проникновенный взгляд, как бы мельком, но внимательный, как бы всевидящий. Взгляд добрый и мудрый.
Конечно, в жизни мне повезло. И, конечно же, не без промысла. Посчастливилось бывать в Пюхтице – святом, благодатном месте, узнать матушку. А главное, уже позднее – побывать на Святой Земле, ходить по камням и дорогам, по которым ступали ножки Спасителя. Жить в Горнем монастыре у матушки Георгии. И уже с ней не раз вспоминать о Матушке Варваре, которую Георгия любила, как родную сестру. В своей малой келье она показывала мне свои фотографии, вспоминала их молодость, их приход в Пюхтицкий монастырь, и то, как они вместе с сёстрами в неустанном труде и молитве, шаг за шагом превращали разруху в красоту, в благолепие.
Рассказывала об истории строительства Успенского храма, об истории жёлтого и красного облицовочного кирпича, который некогда поставлялся в Пюхтицу князьями Шаховскими. К примеру, запомнила, что редкостный жёлтый кирпич везли туда прямо из Англии.
Судьбоносные эти встречи, особенно с игуменьей Варварой, перевернули тогда моё отношение к жизни, к религии, к духовности. К вере вообще, к взгляду на всё. Начиная с деталей и кончая философскими размышлениями о Православии. Прошел словно бы Рубикон. Через призму её души, её советов, её бесед со мной – потом шла моя остальная жизнь. С Матушкой Варварой связаны даже мои книги – мои творческие победы, за которые она, как говорила, молилась.
Как известно, мертвых у Бога нет. И я жизнь свою посвятила не только книгам, не только изданию альбомов и организации выставок православных картин моего мужа-художника, не только изданию мемуаров бабушки – великой народной певицы Надежды Плевицкой, начавшей свой путь деревенской девочкой в начале прошлого века со службы в монастыре, с пения на клиросе в Курском храме, а кончившей – трагической смертью перед войной в эмиграции. Благодаря молитвам Матушки я нашла силы посвятить многие годы сохранению памяти двух этих ярких душ. Мне они стали как два крыла, на которые я опиралась в жизни. А книги, художественные альбомы и мемуары, написанные Плевицкой в эмиграции, я сразу посылала Матушке в Пюхтицу. Ездила на пюхтицкое подворье в Москве, и передавала посылочки через монахинь.
Вообще Матушка очень содействовала моему углубленному воцерковлению. В начале «лихих» девяностых, я бы даже сказала – преступных годов, когда страна раскололась и наша родина «вляпалась» в капитализм, я, с благословения отца Дмитрия Смирнова, решилась стать старостой – Председателем приходского совета храма Рождества Богородицы в Бутырской слободе. Это был заброшенный, без куполов, превращенный в котельную, но не уничтоженный красавец-храм XVII века. Величественный, просторный, служивший людям века, переживший Наполеоновские пожары, он не сдался и Советам. Мы, первая двадцатка трудников, и я, помнившая судьбоносный труд любимой игуменьи, с отвагой взялись за дело. Наверно, не будь в судьбе моей Матушки, я никогда не отважилась бы на такое. Трудно было во всём – и «отбивать» у государства постройки и церковную землю, и работать в архивах с документами, с чертежами, и, наконец, борясь с чиновниками, получать законную печать с двуглавым орлом. Много сложностей было, но порой, когда опускались руки – передо мной вставал образ Матушки, и я снова бралась за дело. И проявлялись, как бы сами собой, такие качества, которых и не было раньше. Тем более все мы работали без зарплат, Христа ради. И с Божьей помощью победили. Так что в храме идут уже службы, и сияет в Москве на Бутырской улице храм Рождества Пресвятой Богородицы, и звонят по праздникам все его звонкие колокола.
Работая в храме, мне приходилось приобретать многие мужские качества – выносливость, твердость, решительность. А вот смирения, так нужного православному человеку, становилось всё меньше.
И опять я вновь и вновь обращалась душою к образу Матушки. Ведь именно в ней я увидела редкое сочетание различных черт. Твердости и необыкновенной мягкости, решительности и спокойствия. Она всегда допускала возможность раздумья, размышления. Возможность сказать себе, «да» или «нет». Даже возможность усомниться в поступке, смиренно покаяться, поразмышлять. «Не спеши, успокойся, – говорила она, – остановись, оглянись. Господь поможет, управит». Это была её школа, утверждённая собственной жизнью, своей манерой общаться, руководить, своими мыслями, проповедями, советами. Она была и добрым, мирским человеком. Вплоть до того, что однажды помогла мне деньгами, чего я вовсе не ожидала. В девяностые годы, когда книжные издательства рухнули, книги не издавались вообще, а гонораров не было вовсе, мне приходилось садиться за руль «Жигуленка» и «таксовать». Надо было кормить семью, учить дочь, оплачивать пай за кооператив, за квартиру. Одевшись похуже, чуть свет я садилась за руль и выезжала почти на сутки на заснеженные улицы города. Подвозила всех голосующих, всех «челноков» с вокзалов – с вещами, баулами, всех нацменов и русских, всех, кто с детьми и без. А Москва была тогда воровской, криминальной, почти ежедневно убивали, стреляли, словно в войну. И меня дважды чуть не убили конкуренты – «бомбилы». Предупреждали ведь – сиди дома, не рыпайся. Спасла тогда только молитва и матушкины уроки смирения. А однажды, когда положенье с деньгами было совсем уж плачевное (до пенсии было еще далеко) – в Москву лечиться как раз приехала Матушка. Она пробыла здесь с полмесяца и, общаясь со мной, в очередной раз с прозорливостью угадала моё бедственное положение. Хотя я его и скрывала. Но ей непременно хотелось знать, на что живет её подопечная, душа православная. Пришлось отчасти признаться, что держусь пока, что пока – ничего, что продаю книги, а иногда и за руль сажусь. Я говорила, стараясь не смотреть на неё, отводила глаза. И Матушка всё поняла. А вечером, когда мы вернулись в её больницу, и я у ворот заглушила мотор, а помощница вышла наружу, матушка вдруг сунула ручку в свой чёрный хитон и, как бы таясь, стала протягивать что-то мне в руку. С твердостью говоря: «Возьми. Сейчас же возьми, Христа ради. Это наказ мой, слышишь?» Я догадалась, что это деньги, свернутые тугой трубочкой. Стала с горячностью отказываться, но Матушка тотчас посуровела: «Возьми и спрячь, это лепта, я тебе говорю…» и сунула деньги мне в руку.
Этот поступок Матушки был для меня очень ценен не только потому, что помог спокойно просуществовать какое-то время, но важен и глубоко духовно. И наверное вскоре по её молитвам редакция журнала «Работница» неожиданно предложила мне работу заведующего отделом литературы и искусства с приличной зарплатой. Там я опять же по благословению Матушки вела несколько рубрик, в том числе учредила и «Благовест», где много лет ежемесячно большим тиражом публиковала статьи о великих Святых, просиявших в земле русской.
А чудеса в моей жизни всё продолжались. Из разных земель и весей стали приходить ко мне, передаваемые через священников и монахов, мощи великих Святых. Из Крыма – мощи Святого Луки Войно-Ясенецкого, великого врачевателя, затем святого Мартина Исповедника, Святого Евгения. Из Киева – Святого Ионы. А поскольку я сподобилась трижды бывать на Святой Земле, то и оттуда ко мне пришли дважды, привезенные монахинями, мощи Святой Елизаветы Феодоровны и Святой Варвары. В иной год трижды приходили ко мне мощи – Святого Герасима Иорданского, очень любимого, чтимого мной, но сегодня мало известно на Руси. О таких чудесах я рассказывала, конечно, Матушке и даже показывала их ей. С благословения духовника, до семи мощей я носила годами у себя на груди, в мощевичке. А потом, по её же совету, передала я бесценную эту святыню настоятелям: в храм Рождества Богородицы, в храм Митрофания Воронежского, и в храм Благовещенский. Там отец Дмитрий Смирнов заказал для них написать иконы. Так что теперь эти мощи обрели большие иконы свои и доступны к молитве всем верующим. Вот такое счастье сподобилось мне грешной за что-то иметь. И за это я тоже благодарю и Господа и благословенную Матушку.
Диапазон знаний и разговоров с матушкой всегда бывал очень широк. Помню как-то на Рождество, когда я в очередной раз приехала в Пюхтицу, то за праздничным столом была посажена Матушкой рядом с семьёй ученых-астрономов из Ленинграда. Сам академик, кажется «солнечник» (кто изучает солнце). Его коллега и их семья. Праздник удался, разговаривали о разном. Певчие пели любимую мной, словно ангельскую песнь: «Ночь тиха над Палестиной, спит усталая земля…» Матушка мудро «вела» праздничное застолье, ей было покойно и интересно со всеми, и с простой послушницей, и с академиком, и с сестрами, и со мной, грешной. А на третий день, провожая меня с гостинцами в дорогу, она напомнила тихим голосом: «Запомни, Господь всегда всё управит. А мы за тебя помолимся». Я была этим так счастлива. В Москве уповала, что где-то в далёкой Пюхтице молятся за меня. Это придавало душевных сил . И становилось опорой.
И в памяти навсегда остался звучать добрый звон монастырских колоколов. Он и сейчас, преодолевая просторы, словно плывёт над всей землей как гимн добру, доброделанью, вере в Спасенье. И за всем этим мне видится матушка, которая и мне помогла всё управить. Которая стала первоисточником моего истинного воцерковления.
Надо сказать, я навсегда запомнила жест её ручки. Её наложение на себя крестного знаменья. Матушка крестилась как-то особенно аккуратно и бережно. Троеперстие накладывала на лобик, грудь и с плеча на плечо, продуманно, не спеша. И крест этот был аккуратный и маленький. Размашистого жеста у неё не было никогда. И в этом осенении себя крестом был заложен ее характер – внимательный, тёплый. Мне это так пришлось по сердцу, что я даже позаимствовала у неё этот жест – осенение себя крестом. Ведь все православные крестятся по-разному и то, как человек это делает, говорит о его характере. Это деталь серьезная, важная. Ибо из таких деталей: из теплоты лучезарных глаз, из тембра голоса, из крестного знамения и состоит человеческая душа, сама суть человеческая.
Приезжала я к матушке в Пюхтицу и на Крещенье. В крещенские морозы – снега, монастырь, купола храма, лесные дали под звездным январским небом – прекрасны как в сказке. А литургия в храме, горящие свечи, паникадила, многоголосое пенье хора на клиросе, которым руководит мать Иннокентия – всё возвышает и очищает душу, возносит её к Горним высям. Дни пребывания в Пюхтице – всегда праздники. Даже в самые трудовые будни. Например, летом, в горячую пору сенокоса, когда как цветы на зеленом поле, сестры с белых платочках, до поту работают на покосе с косами в руках. А в Рождество незабываемый праздничный вечер в трапезной!.. А как посчастливилось мне на Крещенье с благословения Матушки отправиться на источник, в трескучий мороз на речку для омовенья в купели. Слава Богу, что я бежала вместе с молодыми сёстрами, спускаясь вниз под горку, по заснеженным тропкам. Как была эта темная ночь над нами с проколами звезд – прекрасна. А омовение, сначала обжегшее холодом, а потом охватившее тело огнём, навсегда останется в моей памяти как яркий момент очищения, возрождения.
Ведь восхождение человека по лествице веры так сокровенно, так медленно и неспешно. Ступенечка за ступенькой. И в восхождении этом руку помощи подавала мне Матушка. От поездки к поездке, от встречи до встречи, и в зиму и в лето.
Я очень любила, впрочем как и сама Матушка, вручать подарки. И делать это как бы невзначай, как в писании сказано, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Как мне радостно, например, было увидеть один из первых моих подарочков Матушке – серебряный фамильный подносик рода Никольских – у неё в келье с чашечками для чая. Было радостно, что она им пользовалась. Передала я для вышивальщиц, для швейной мастерской и драгоценные камешки для украшения митры, которые привезла когда-то из Индии. Подумала, что в Пюхтице они найдут наилучшее себе применение. Таким образом, и я приобщалась к доброделанию. И душа моя, по молитвам Матушки, преображалась.
Я думаю, что каждый, кто встречался, кто общался с игуменьей – преображался душой.
В последние годы о своей болезни она старалась говорить мало. Но я видела, как от встречи до встречи, ей становилось все трудней справляться с недугами. Как-то по её приезде в Москву мне довелось посещать её в больничной палате. Общались мы и вдвоём, и в присутствии её верной помощницы. Правда, один на один со мной она бывала более раскована и в разговоре свободна. Помнится, я горевала – где найти крестную мать при крещении двух своих внуков. А матушка говорит: «Хоть ты и бабушка, но не сомневайся, ты сама можешь быть им крестной матерью. И крести поскорее, пока ещё маленькие». Так я и сделала. Крестила внуков в храме Митрофания Воронежского и потом не один год водила в воскресную школу.
А тогда в больничной палате, сидя рядом с Матушкой, я всё старалась запомнить любой её жест, любое слово. И запомнила. Все мысли, все интонации. А главное тепло её ручки – нежность, тепло и мягкость прикосновения. А главное – благословенье её, и знамение крестное, которым она на долгое прощание осенила меня. Аккуратный, маленький, но при этом твердый, уверенный крест.
Заканчивая это скромное слово о Матушке, этот небольшой штрих к её портрету, наверно, следует вспомнить, что говорил о ней Патриарх Алексий. Мне посчастливилось встретиться с ним в ноябре 1994 года и для редакции журнала «Работница» взять предновогоднее интервью, вернее – Рождественское Поздравление читателям. Его помощник владыка Матфей Стаднюк разрешил мне разговор минут на 15, не более. Но я пробыла в кабинете Святейшего вдвое больше. И не столько спрашивала, сколько слушала, вернее – внимала каждому Его слову. Интервью это напечатано в № 1 за 95 год. И как же мне радостно было среди разговора о разном услышать от Святейшего высокое, тёплое слово о любимой моей игуменье – Матушке Варваре, которую Алексий II сам благословлял некогда на служение в Пюхтицу. Эту магнитофонную запись я по сей день храню, как самое дорогое и сокровенное.
Ирина Ракша, писатель
1. Re: В благословенной Пюхтице