Каменный остров

На столе лежал огрызок листа с крупными, вызывающими, видными на большом расстоянии буквами. «Проверь жалобу и отпечатай в 2-х экз.»

Люба брезгливо подняла листок, поднесла его к мусорному ведру, подержала в воздухе несколько секунд. Лицо ее расплылось в почти нежной улыбке. Блаженно вздохнув, она разжала пальцы. Листок описал плавный круг и стремглав рванулся в гору мусора.

С болезненной привычкой Никулина писать на клочках газет и папиросных пачках она давно и безуспешно боролась. На прошлой неделе развесила над каждым столом, в том числе и над кухонным, чистые блокноты с большими листами, так и просящимися в руки. Потом она пообещала Родиону, что ни одной записки на клочке больше не прочитает. Но Родион сегодня забылся. На столе лежала еще и пачка бумаги с бешено мчащимися по белому полю табунами нервных, долговязых букв, от которых Любу чуть затошнило. Грязная тарелка, огрызок котлеты, недопитый чай - все эти дурные привычки Никулина она не могла принять. Никак не могла притерпеться, хоть и обещала ей мама: стерпится-слюбится.

- Родион, ты где? - буркнула она сердито в сотовый телефон.

- Бегу вдоль берега Невы. Прямо по льду. А там по мосту на работу.

- Не провались, - равнодушно посоветовала Люба. - Жалоба у тебя глупая.

- Нормальная, - не согласился Родион. - Ты отдай секретарше отпечатать.

- Глупая!

- Я ведь не для умных писал. Им так понятнее.

- Последний раз, Родион. Хватит...

- Что ты злишься с утра, Люба? Глянь, какое солнышко!

- Мне надоело.

-Что ты, право слово... Капризничаешь... Я перезвоню, а то лед трещит. Ой, полынья... Ой-ой, Любаша!!!

 Телефон зашебуршал, затрещал, зафыркал и запикал коротко и нагло, как ученая мышь.

- Чтоб ты провалился! - рассердилась Люба и стала нервно набирать номер Никулина.

- Але!

- Ну!

- Что там у тебя?

- Все гуд. Как всегда...

- А лед?

- Какой лед?

Люба отшвырнула в сторону телефон и стала запихивать лохматую пачку в портфель.

 

***

На дверях кабинета висела табличка: «Не беспокоить».

- Что за новости, Таня? - удивилась Любовь Олеговна. - По-моему, это не гостиничный номер.

- Я так придумала, - радостно замахала ресницами Танечка, гражданская невестка друга Родиона - Петра.

 Любовь Олеговна подозревала, что у этого Петра и сына-то никогда не было, но вот невестку ей год назад привели на сохранение.

- У вас хорошее настроение, да? - поинтересовалась она у Тани.

- Отличное! А эта табличка - чтобы вас не спрашивали.

- Снимите, Таня. И вот что... Отпечатайте этот текст. Потом принесите мне, я отредактирую.

- Отлично! Отлично! - воскликнула Танечка, будто давно ждала этого задания.

 Любовь Олеговна дернулась и настороженно посмотрела на Танечкин короткий, картошечный носик. Когда она постареет, он спрячется в щеках - подумала Любовь Олеговна и мельком глянулась в висящее на стене зеркало.

- У вас чудный свитер, - серьезно сказала Танечка, заметив взгляд начальницы. Она всегда быстро переключала свое настроение и голос в зависимости от невидимых и неслышимых пожеланий разных нужных ей людей.

 Танечка была очень доброжелательной, молоденькой, веселой, но Любовь Олеговна в соответствии со своим чином прокурора полагала, что эта скорость смены настроения исходила от заложенного в девочке подхалимства и приспособленчества.

- Кстати, Таня, а на Неве есть лед?

- Лед? - оторопела Танечка, не в силах составить логическую цепочку, прилепив колкие льдины к коричневому свитеру прокурорши.

- Лед? Лед... Нет, льда нет, - покачала она головой категорически. - Ведь еще, извините, конечно, но - октябрь... А в чем дело?

 Танечка была слишком любопытной и болтливой, чтобы рассказывать ей, в чем дело.

 Любовь Олеговна посмотрела в окно, упиравшееся в тоскливую, серую стену с мокрыми пятнами облупившейся штукатурки, внутри которых кое-где круглыми, рваными ранами темнел старинный, красный кирпич.

- А сегодня с утра солнце было? - спросила она Танечку.

- Где ж его у нас возьмешь? Теперь до лета не увидим. Обычный серый дождь, Питерская слякоть, - вздохнула Танечка и села за компьютер.

- Опять врал, - прошептала сердито Любовь Олеговна.

- Кто? Метеопрогноз? Они всегда врут, - подхватила Танечка.

- Всегда, - согласилась Любовь Олеговна и ушла в свой кабинет.

 Танечка пощелкала длинными пальцами по клавиатуре, поправила жидкие, длинно распущенные волоски и, уставившись в экран, процедила сквозь зубы:

- Будешь тут и врать и что угодно с такой занудой.

 Лицо ее стало важным и значительным. По мере напечатания жалобы пухлые губы все больше растягивались в улыбку, лицо светлело и в конце концов Танечка восхищенно всплеснула руками:

- Я балдею! И никого не боится! Вот дает Родиончик! Умница какая, Родиончик!

Восхищаясь текстом, Танечка не заметила, что Любовь Олеговна стоит за ее спиной.

- Отлично! Отлично! - радовалась она, продолжая возбужденно щелкать пальчиками по клавиатуре компьютера.

- Вас что так восхищает? - не выдержала Любовь Олеговна.

 Танечка вздрогнула, руки ее замерли в воздухе, будто в кино остановилась пленка.

 Танечка медленно повернула маленькую птичью головку и покосилась сузившимися и в миг ставшими невыразительными глазками.

- Поставьте чайник, будьте любезны, - попросила Любовь Олеговна. - А также еще будьте любезны не величать моего мужа Родиончиком. Он старше вас. Он - юрист высшей категории! И вообще... В чем дело? Что происходит-то?

 Любовь Олеговна в растерянности развела руки и так и пошла в свой кабинет, будто там стоял в ожидании огромный баобаб, и ей необходимо было обнять тоскующее дерево.

 Танечка суматошно подхватилась со стула и побежала с пустым чайником за водой.

 Родиончик пишет такие чудесные жалобы, что из-за них можно просто слететь с работы. Он ведь знает, что она их печатает, вот и веселится, старается ее развеселить. Наверное, так думала она, прощая прокуроршу. По молодости лет Танечке казалось, что весь мир был создан ради нее одной, а жалобы в высокие инстанции важным чиновникам юрист Родион Ильич пишет только ради ее улыбки. Может быть, она была права.

***

- Меня скоро уволят, - сказала Люба, старательно брякая ложечкой по тарелке с пирожным. - Из-за тебя.

- Где это прописано? В трудовом кодексе? Из-за сожителей увольнять? Замучаются статью искать, - успокоил ее Родион, с аппетитом жуя пирожное.

- Ты не сожитель, а муж, - поправила его Люба.

- Гражданский, - уточни Родион. - Но если хочешь, повенчаемся.

- Не могу, - вздохнула Люба.

- Почему?

- Как можно венчаться с больным на голову человеком?

- Просто. Такой у тебя, значит, крест, - вздохнул Родион. - А будешь роптать, получишь еще тяжелее.

- Как не роптать, дорогой! По какому льду ты шел сегодня утром, если льда на Неве нет? И какое солнце тебе светило, если идет дождь! - воскликнула Люба.

 Родион важно выпятил грудь с каким-то значком какой-то партии и несогласно замотал головой.

- Простите, милейшая, я не виноват в том, что вы ослепли и оглохли.

- Я ослепла?! - восхищенно переспросила Люба. - Вот пойдем к Неве, и ты мне покажешь этот лед. Пойдем!

- Ладно, - согласился Родион. - Только допьем кофе.

- И покажешь, как ты на нем провалился! Понял?

- Хорошо, как скажешь.

- И чтоб в последний раз я читала всякий маразм! Не смей мешать работе администрации города!

- Не администрации, а фонду имущества.

- Какая разница! Ты везде успеваешь! Где ты берешь-то таких клиентов?

- Слухом земля полнится.

- Родион, - вздохнула Люба и печально глянула на мужа. - Ты юродствуешь.

- Угу, - довольно кивнул Родион.

- Красный диплом, аспирантура, языки, заграница, перспектива... Родион, что случилось?

- Мне так хорошо.

- Что может быть хорошего в составлении жалоб? Причем, черт знает, что пишешь.

- Язык у меня такой. А язык - дело наживное, творческое.

- Но ведь ты - юрист.

- Не напоминай мне об этом, Люба. В том-то все и дело. К юридической стороне вопроса не подкопаешься.

- Их там всех уже трясет от твоих жалоб. Не думай, что тебя не вычислили. Уверяю тебя, твое имя у всех на устах. Как после этого венчаться? Уволят и все.

- Зато какой кайф, Любаша! Ты представь, какая свобода! Держу в руках работу огромного учреждения, привожу в соответствие закону деятельность беззаконников.

- Ты уверен, что при этом не страдает истина?

- Какая истина, Люб? Ты ее ищешь в Конституции?

Люба тяжело вздохнула и задумчиво проговорила:

- Этому учили и будут учить всех юристов. Но кроме того мы еще и просто люди. Ты разве не знаешь, кто и для чего пишет законы? Не знаешь, что один противоречит другому, а третий при этом сыт, пьян и нос в табаке.

 Родион загадочно улыбнулся и, наклонившись к Любиному ушку, счастливо прошептал:

- Ты стала красиво говорить, но память у тебя хромает. Я заставляю работать их по забытым законам. Это ли не достойное дело - раскручивать необходимые колеса, а ненужные - тормозить.

- Нет, это не достойное... - не согласилась Люба.

 Родион замолчал. Он постучал пальцами по столу и чуть слышно сказал:

- Давай не будем друг другу мешать, Люба. Ты мне не мама, я знаю, что делаю, воспитывать меня не нужно. Пойдем, я покажу тебе лед. И солнце. И день чудесный.

 Люба напряженно кивнула, с готовностью поднялась со стула.

-Ты успел переодеть мокрые брюки? - заботливо спросила она.

- Нет, - подхватил на лету игру Родион, - К счастью, я провалился только по колено. У берега очень мелко. Только по колено.

- Нева так обмелела?

- Видимо. Лето было очень сухое, - пожаловался Родион.

- А ботинки? - спохватилась Люба. - Ты ходил в арбитражный суд в мокрых ботинках?

- Да, - кивнул Родион. - Пока заседание шло, они на батарее сушились. Судья Смирнова, милейшая женщина, сама поставила их туда.

- Какая забота! А ты босой или в носочках был?

- Носки пришлось снять, чтобы паркет не закрасился. Китайские носки-то, краска нестойкая. Видела бы ты, как я в арбитраже наследил!

- Ай-ай, босенький, холодненький...

- Такие лужи от меня натекли! - поделился покаянно Родион.

- Да-да... - сочувственно закивала Люба. - А решение какое? Небось, в твою пользу?

- А как же? Говорю ж тебе - Смирнова - милейшая женщина, добрая, мягкая. Таких в прокуратуре нет.

- Есть, - не согласилась Люба. - Ты вот сейчас по льду пойдешь, а я по бережку, по бережку, по набережной. И как только ты провалишься, я тебя спасу.

- Хорошо.

- Не боишься по льду?

- Не боюсь. Ты ведь спасешь.

 Они подошли к Неве. Огромные, беспокойные волны, упругие, мощные, беспрекословно царствовали над мутно-синей глубокой, дремлющей стихией. Шутить как-то сразу расхотелось.

Люба прижалась к Родиону и, оттесняя его подальше от гранитных парапетов, налегая боком и ухватив под руку, повела в сторону дома.

 

***

 В старой Петербургской квартире, оставшейся Любе от бабушки вместе с мебелью красного дерева, протекшими потолками, огромными завалами подписок газет «Правда», в последнее время по вечерам не горел свет. Видно, что-то ремонтировали на подстанции или не хватало напряжения из-за наступавших холодов.

 Люба по привычке направилась к обогревателю, чтобы включить его - в квартире было слишком прохладно.

- Опоздала, - буркнул из-за стола Родион. - Раньше надо с работы приходить. Люди уже натопили и сидят-посиживают при свечах, как в старые, добрые времена. Он нежно убрал восковую слезу, стекшую с кованого подсвечника.

- Иди, я тебе почитаю. Как хорошо читать при свечах...

- Жалобу? - насторожилась Любовь.

- Нет, я почитаю тебе книгу премудростей.

 Люба поморщилась. Она не любили премудрости. Она любила, когда все просто.

- Лучше уж стихи, - неуверенно возразила она. - Но только полчасика. Стихи - это тоже тоскливо.

- Тебе нужно готовиться к суду? - обиделся Родион.

- Завтра - двойное убийство, - вздохнула Люба.

- Тройным одеколоном, - разочарованно сказал Родион, взял со стола подсвечник и пошел на кухню.

Люба осталась в кромешной темноте.

- Ты красиво поступил, светило! - крикнула она вдогонку Родиону.

- Погас, как светоч дивный гений, увял я, Люба, как венок, - донеслось с кухни.

 Люба печально посидела на диване, прислушиваясь к бряцанью посуды, потом на ощупь отыскала теплые шерстяные носки, торопливо натянула их на замерзшие ноги и пошла по темному коридору.

- Кто крадется в дверь ко мне? - зловеще прошептал ей навстречу Родион.

Люба вздрогнула:

- По-моему, где-то еще есть свечи, посмотри в столе, - попросила она.

- Много свечей - много огня, как говорят пожарники, - возразил Родион, но послушно полез в ящик стола.

 Люба молча наблюдала за его широкой, огромной спиной. В темноте он был похож на медведя, с интересом роющегося в пчелином улье, и не предполагающего даже, какая опасность притаилась за его спиной. Это был даже не пчелиный рой, даже не охотник, даже - хуже.

 Родион внезапно замер, потом медленно оглянулся на нее.

- Что случилось?

Люба отвела глаза:

- Ты нашел свечку? - спросила она напряженно.

- Люба, не таи. Что ты хочешь сказать мне?

 Люба натянуто улыбнулась. Чутье у Родиона было звериное.

- Ничего.

- Пока ничего. Но готовишься. Не тяни. Неприятно...

- Да ладно тебе, - поежилась Люба.

- Говори, - строго сказал Родион и вытащил из ящика свечку. - Последняя. Надо еще купить...

 Он взял со стола пустую банку, чиркнул спичкой и зажег свечу. Подержал ее в руках, пронзительно глядя на огонь. Пламя трепетало, отражаясь в его глазах, как в двух зеркальцах.

- Я знаю, что ты хочешь сказать, - промолвил он и поставил бережно свечку в поллитровую банку. Горлышко банки было широким, и потому свечка наклонилась, прозрачные восковые слезки стали капать на стол, мгновенно застывая и превращаясь в розовые кляксы-ледышки.

-Не говори этого, - попросил Родион тихо.

-Ты думаешь, еще рано? - спросила Люба. - Или уже поздно?

- Просто не говори.

- Я знаю, что разрушить легко, построить тяжело.

- Тяжело, Люба...

- Еще хуже - жить в груде кирпичей и спать в пыльном цементе, и бояться, что однажды пойдет дождь, и цемент этот превратится в глыбу, из которой уже никогда ничего нельзя будет построить. А другого цемента не будет, может быть. Ни одного мешка... И время будет другим, не тем, когда нужно строить.

Она все же заплакала.

Он испугался. Он слишком редко видел ее слезы.

Родион беззащитно вытянул вперед руки, будто слезы были медленными пулями:

- Что ты заплакала?! Зачем ты заплакала?! - закричал он возмущенно.

Люба замерла от неожиданности и поспешила вытереть слезы.

- Что ты! Плачешь! Не надо!

- Эта сцена не предусмотрена в сценарии? - уточнила Люба.

- Нет, конечно! Это лишнее! Разные пустые разговоры...

- Эх ты, игрок... Жизнь - не игра. Смерть - игра, а жизнь - это серьезно. Я пойду спать.

- Люба...

- Когда включат свет, разбуди меня.

- Постой...

- Завтра - двойное убийство тройным одеколоном. А мне уже тридцать три года. Это очень грустно.

 Она вышла из кухни, и он тихо попросил темноту, в которой она растаяла:

- Не бросайте меня, Любовь Олеговна.

- Тогда уходи сам, - ответила ему темнота.

 

***

-Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу. Танечка! Где штамп входящий на жалобу?

- А я при чем?

- Все равно его не брошу, потому что он хороший. Как это - при чем?

 Танечка в короткой юбке с длинными, стройными, тонкими ножками была в очаровательном плохом настроении.

- Татьяна, я спрашиваю вас.

- При чем тут я? - буркнула Танечка. - Так из канцелярии поступило.

- Еще раз повторить вам? - напряглась Любовь Олеговна.

- Не надо! - воскликнула возмущенно Танечка, соскребла узкой ладошкой с растопыренными пальцами бумаги со стола и, вихляя узенькими бедрами, с вызовом застучала каблуками.

 Люба вытерпела стрекотню каблуков, потом набрала номер телефона и стала слушать длинные, пронзительные гудки. Лицо ее при этом было внимательным и сосредоточенным, словно в трубке звучал иностранный текст, который необходимо было перевести на русский.

- Але, это я. Скажи мне, а как поживает Петр? - спросила она у трубки. Чуть подождав, нахмурила брови.

- Петр, насколько я помню - твой друг. Скажи, где он теперь работает? И как его сын? Я забыла, как его зовут.

 Она подняла высоко брови.

- Ты не знаешь Петра?

 Глаза ее стали растерянными.

- Танечка, моя секретарша, - это чья невестка? Разве не Петра?

 Трубка сердито зафырчала. Люба чуть отодвинула ее в сторону:

- Как это не замужем? Глупости ты говоришь, Родиончик. Очень даже девочка замужем. И, судя по ее поведению, она за тобой замужем.

 Люба аккуратно положила трубку на рычаг, откинулась в кресле и поняла, что ей нужно срочно поехать к сестре. Если она не поговорит с Верой, то наделает много глупостей или не совершит главного.

- Вы уволены, Танечка, - сказала она вернувшейся секретарше. - Я нашла другого секретаря. Напишите заявление.

- Нет, не напишу, - сказала Танечка спокойно, хотя лицо ее стало пунцовым и злым.

- Ладно, не пишите, вы уволены.

- За что?

- За то, что я вас не вижу. Не могу идентифицировать вашу личность. Вы прозрачная какая-то, мне очень тяжело глазам. Ваш тесть Петр найдет вам другую работу. Как он, кстати, поживает?

- Кто?

- Тесть.

- Не знаю.

- А муж - как?

- А муж?

Танечка задумалась глубоко и надолго. Она даже не стала смотреться в зеркало, чтобы вытереть размазанную по щекам тушь.

- Родиончик - как?

- Вам виднее, - грубо отрезала Танечка.

 Она села на стул и бессильно свесила руки, но в глазах ее при этом засиял победный огонек.

- У него забавные жалобы, не так ли? - продолжила допрос Любовь Олеговна.

- Забавные, - кивнула Таня.

- И сам он весьма забавный, правда?

- Правда...

- Ну вот и забавляйтесь. Меня не будет три дня. Я уезжаю в командировку. Наведите порядок в бумагах, а потом мы продолжим разговор.

- Мне к вашему приезду уйти?

- Нет, зачем же? Уходить надо прилюдно и всенародно. Втихаря не уходят. Такие, как вы приходят втихаря, а уходят громко. Вам сколько лет, Танечка?

- Двадцать пять, - сухо ответила Танечка.

Люба наморщила лоб, тщательно что-то подсчитывая, потом осталась недовольна подсчетами, с сердитым, напряженным лицом надела пальто, взяла со стола толстый том дела, уложила его в портфель и, щелкнув замком, уточнила:

- А учились вы где?

- Нигде. В школе.

- В школе... Молодец. Какая вы молодец, Танечка! Школа - это женское счастье. Все остальное - женские проблемы.

 

***

 - Прямо сегодня, Любовь Олеговна, в час ночи выезжаем, в шесть-семь утра будем в Пскове. Микроавтобус теплый, есть места. Поедете?

 Сестра Вера жила в Пскове, и потому предложение посетительницы было заманчивым.

- Уж я даже не знаю, почему я вас приглашаю, - замялась женщина, пряча глаза, - Я вообще-то насчет сектантов пришла, по нашему заявлению...

- Я еще не рассмотрела его, - сказала Люба, уткнувшись в бумаги и всем видом показывая, что разговор окончен.

- Я буду ждать результата, - покладисто согласилась женщина, - А вы все-таки подумайте. Знаете, какое чудо - эти поездки! Никто никогда не пожалел о них. Вот и вы переключитесь, оторветесь от своих дел. Вы ведь православная? Крещеная вы?

- А вы? - грубо оборвала ее Люба, резко вскинула голову и прищурила глаза.

- Конечно!

 Женщина активно кивнула головой, чуть ли не вскинула руку в пионерском салюте.

- Я сомневаюсь в этом, - по слогам произнесла Люба. - Вы как заправская кришнаитка битый час тянете из меня душу. Православные люди так не делают.

 Люба быстро глянула на часы.

- Я опаздываю.

- Да, вы опаздываете, - кивнула женщина. - Бог знает, куда вы опаздываете. Потому я вас и зову. И вы правы во многом. Я раньше была сектанткой. Это остается надолго. Я блуждала по нашему миру в поисках света...

- Послушайте, - поморщилась Люба.

- И одна только обида у меня. Мучает меня эта обида, - вздохнула женщина, не обращая внимания на Любину нервозность.

- Какая? - не выдержала Люба.

Женщина без спросу взяла лист бумаги со стола и стала аккуратно писать.

- Какая обида? - повторила Люба нетерпеливо.

Ей очень захотелось вдруг узнать, какой бывает одна единственная обида. Она никак не могла представить, что человек может жить только с одной обидой, а все остальные обиды простить.

- Вот мой телефон. Спросить Иринку.

«Иринку!» - восхитилась Люба. - «Пятый десяток, Иринка! Как же тебе легко жить с этой твоей одной-единственной обидой, если по телефону можно спросить Иринку!»

- Так что за обида? - уточнила Люба.

 Иринка пригладила и заправила под платок седоватые, светлые волосы. Глаза ее, голубые и чистые, как у ребенка, стали вдруг отстраненными и чужими.

- Потом скажу. Да вы и сами поймете.

- Когда?

- Когда у вас тоже останется только одна всего обида.

 Люба криво и недобро ухмыльнулась и равнодушно глянула на часы, давая посетительнице понять, что пора знать честь. Та посмотрела печально на исписанный лист, будто оставляла на столе прокурора дарственную на особняк, потом вдруг засуетилась, вспомнив что-то, застеснялась, заизвинялась и попятилась к двери. Она уронила на пол сумочку, потом перчатку, наклонилась, стала поднимать, так что со стороны создавалось неприятное впечатление, что женщина отбивает поклоны.

 Люба неприязненно смотрела на нее, скрывая отчаянный вопль: «Как вы все мне осточертели!»

 

***

- И куда же эти паломники едут?- заинтересовался Родион, жуя третью котлету.

- Не знаю, я не спросила. К какому-то старцу на остров. К Николаю. Тебе плохо станет, остановись.

- Не жадничай. В монастырь? Они ведь, эти святоши, все норовят - в мужской. Не хватало еще и тебе туда заявиться. В добрые советские времена ты полетела бы с работы.

 Родион сочувственно закивал, будто Любе и в самом деле уже предложили уволиться. Он принялся за четвертую котлету.

- В следующий раз я пожарю тридцать котлет, - пообещала Люба.

- Не могу остановиться. Весь день голодный бегал, как пес. Так ты едешь или нет? Ты ведь хотела к Верочке.

 Люба насторожилась. Настроение у нее сразу упало.

- Почему ты спрашиваешь?

- Так...

 -Я на столе жалобу нашла. Напечатанную. Кто напечатал? - спросила она.

- Сам.

- Сам?

- Да, сам напечатал. А что?

 Люба поднялась, взяла с холодильника пачку исписанных листов и стала читать:

- «Дорогой и уважаемый генеральный директор! Получив ваш ответ на мою претензию, я оказался в некотором нервном шоке», - начала она, кривляясь.

- Очутился, можно добавить, - поправил Родион, улыбаясь.- Ну! Посерьезнее!

- «Какой ужас, уважаемый товарищ директор! Вы, цивилизованный человек, так нелепо рассуждаете в отношении пункта 3 статьи 182 Гражданского нашего, главного для рыночной экономики кодекса Российской Федерации. А ведь этот кодекс, с позволения сказать, придуман не вами и не только для нас с вами в период, когда Отечество наше провозглашенное правовым государством, во главу всякого нужного и ненужного угла поставило право собственности. Так-то вот, дорогой мой человек. Жаль, когда чиновник не хочет видеть очевидного. Или не может. В отношении п.3 ст. 182 ГК РФ прошу вас учесть следующее»

- Ну, - хмыкнул Родион и чуть застеснялся.

- А ты в своем вообще-то уме? - поинтересовалась Люба.

- Продолжай, - велел Родион. - Там интересно будет.

Люба шмыгнула откровенно громко, вздохнула горько и прерывисто, как будто до этого долго рыдала.

- «Позволительно ли образованному человеку столь высокого ранга принимать императивную норму прав за диспозитивную? Где же вы нашли там диспозицию? Разве есть в тексте статьи следующее: «Если иное не предусмотрено законом или договором» Нет, нет там такой приписочки, а значит, позволю себе поучить вас, все подзаконные акты, на которые вы ссылаетесь в своем ответе, помалкивать должны, потому что Гражданский кодекс их слушать не желает. Так же, как и вы меня».

- Так, нормально?

- Не то слово! - кивнула Люба. - Особенно дальше. «А вот мы посмотрим, что нам с вами скажет об этом Верховный наш Суд. А он уже давно сказал, только мы с вами не слышим. И что же? Текст этот вам, как государеву слуге, надобно выучить наизусть. Да так, чтобы ночью, когда вас разбудят, вы встали и сказали следующее» Далее нормальный текст. Родион, это клиника.

- Здоровый текст, - возразил Родион.

- А я говорю, клиника, - тихо сказала Люба.

- Ну... - Родион неопределенно пожал плечами. - Ты знаешь, в следующий раз пожарь по две котлеты, а то я объелся, - предложил он, с заботой потирая живот.

- Ты знаешь, в следующий раз я ничего не пожарю, потому что следующего раза не будет.

- Не будет? - удивился Родион.- А куда ж он денется?

- Мы его отложим. На слишком длительный период. Такой длительный, что ты не выдержишь голода.

- Что опять? - недовольно спросил Родион.

- Все хорошо. Я уволила Танечку. Она теперь забавно печатает на дому. Там же и жарит котлеты.

- Да? - удивился Родион. - Кому?

- Тому! Тестю своему!

- Почему - тестю?

- Потому что ее приводят в восторг твои жалобы, твое, как ты выражаешься, творчество. А меня от этих забавных текстов тошнит. И я понимаю тех несчастных униженных людей...

- И оскорбленных, - помог ей Родион.

- Да, и оскорбленных людей... Потому что я так же, как и они, страдаю от общения с тобой, я унижаюсь, терплю...

- Оскорбляюсь...

- Да, оскорбляюсь!

- Оскорбляюсь - неудачное слово. Скверное какое слово - оскорбляюсь, - задумался Родион.

- Да, скверное, потому что я так же, как и они не являюсь для тебя никем!

- Никем не являюсь или являюсь никем... Никакой логики, Люба, никакой логики. Сосредоточься.

Люба молча встала из-за стола и с грохотом составила тарелки в раковину.

Лампочка над потолком нервно замигала, готовясь погаснуть.

- Где спички? - подскочил Родион - Ты купила свечи?

- Купила. Сейчас принесу.

Люба поспешила в прихожую, где лежал пакет со свечами.

- Вот! Что бы ты без меня делала? - крикнул ей вдогонку Родион - А так я тебе каждый вечер свечи зажигаю. За что меня ругать?

 Свет все же погас. Родион зажег спичку и побрел по черному коридору искать свою Любовь.

 

***

 Все так бы и шло день за днем, вечер за вечером. Родион зажигал бы свечи, когда гас внезапно свет, а Люба покупала бы после работы новые стеариновые на место сгоревших восковых, и каждый жил бы свою жизнь, думал бы свои мысли, иногда читая чужие, как свои и чувствуя друг друга, как себя самого или как незнакомого вовсе человека. Так слышат друг друга цветы и трава, так чувствуют себя единым целым ветер и деревья, но деревья понимают ветер больше, чем ветер понимает их. Солнце послушно прячется за облако, если облако хочет его укрыть собой. Тень бежит по полю, и поле не сердится, не прогоняет тень. Так и эти два разных человека, пропуская сквозь себя свое время, и плыли бы вместе во времени общем, если бы не этот звонок Юрия Григорьевича, а вернее, Юрки, их бывшего однокурсника.

- Каменкова, я понимаю, что у него цирковая фамилия, но не до такой же степени! Мне кажется, он дал себе установку. В стране много Никулиных, и это не значит, что каждый должен смешить народ. Позови-ка его мне.

- С чего ты взял, что он живет у меня? - начала обороняться Люба.

- А где ему еще жить? - оторопел Юрка.

- Не мое дело.

- Ладно, не надо водить меня за нос. Его имя становится нарицательным в юриспруденции Санкт-Петербурга. Он такой славы хотел добиться? С красным дипломом...

- Откуда я знаю? - возмутилась Люба. - Мы давно поссорились.

 - Вы не можете поссориться, - отмахнулся Юрка. - Его стиль узнают с первых строк, как узнают с первых строк Пушкина, Есенина или, скажем... кого?

- Толстого, - подсказала Люба.

- Ну да. Это ли не талант? Но все вышеуказанные поэты умерли не своей смертью, так же как и Лермонтов, Маяковский, Рубцов... кто еще?

- Толстой.

- Нет. Толстой не поэт, он сам умер. Слушай, Каменкова, а я ведь продолжаю писать стихи. - признался Юрка и затаился на другом конце провода.

- Ты молодец, Юр. Мне всегда нравились твои стихи. Я вообще обожаю стихи. Мы с Родионом по вечерам, когда нет света...

Люба осеклась на полуслове.

- Каменкова, по-моему, ты всегда не любила поэзию, - неуверенно возразил Юрий Григорьевич.

- Вообще-то, да, - согласилась Люба. - Но иногда, знаешь... А как твоя Маша поживает, как детки?

Юрка задумался на минуту, то ли вспомнив о семье, то ли анализируя услышанное и сказанное. Потом он судорожно вздохнул и вернулся к теме.

-Так вот, Люба, надо нам с ним поговорить. Он влез туда, где не все терпят. И так нагло пишет, будто всех умней. Издевается, понимаешь?

- Понимаю. Юродствует. А ты, Юр, извини, конечно, по собственной инициативе звонишь или тебя попросили?

- По всякой, - отмахнулся Юра.

- Ну, так я ничем не могу тебе помочь. Я его давно не вижу. В упор!

- Да ладно тебе, - недовольно фыркнул Юрий.

- Мы разные люди и мне тоже надоело его поведение. Так же, как и тебе, и тем, которые не все терпят. Я ведь тоже не все терплю, Юрочка, дорогой! Я ведь тоже хочу хорошо и спокойно жить! Родион непоправимо болен.

Любу понесло:

- Он заболел давно. Его не остановит даже врач-психиатр, не то что мы с тобой, а также те, которые тебя просили позвонить.

- Да никто меня не...

- Это существо, которое раньше было Родионом, теперь - вовсе не Родион. Оно никому не нужно! Это чудовище...

- Постой, - одернул ее Юрий сердито, - Почему ты называешь Родьку - «оно». Ты, Люба, не теряй свое лицо-то и не оскорбляй человека.

- Оскорбляю... Какое мерзкое слово - оскорбляю...

- Чем он болен? Почему? - разволновался Юрий. - Может, ему помощь нужна?

- Я не знаю, почему, но то, что он ненормальный - это точно.

- А что такое - норма, Люба?

- Норма - это когда все считают, что человек прав! - выпалила Люба. - А когда все считают, что он не прав, и только один он думает по-другому, то это - не норма.

- То это - его право. И такое право не каждому дано в нашей толпе, Люба. Как раз все, может быть, ненормальны, а он - здоров, потому что имеет это право. Родион - исключение из правил. Исключительно нормальное, здоровое исключение. С точки зрения права...

- Я не очень поняла, у меня диплом синий, - сказала Люба.

- Ты поняла, ты делаешь вид, что не поняла, потому что ты, Люба - предатель. Я не ожидал от тебя.

- От меня еще и не то можно ждать, - пригрозила Люба.

- Тогда считай, что разговора не было. Работайте, товарищ прокурор. Будьте спокойны, Родина вас не забудет.

 Короткие, злые гудки заставили Любу улыбнуться. Теперь у Родиона появился еще один настоящий сочувствующий друг. А как иначе? И без Верочки ей теперь будет ничего не решить, не выпутаться из этой ситуации.

 Люба подняла трубку, набрала номер, который почему-то ярко высветился в памяти и попросила пригласить Иринку.

 Иринке было точно за пятьдесят, но бежала она к телефону быстро. Шустрые шаги зазвучали издалека, видимо, квартира была коммунальной.

 Родион сладко спал. Он даже не догадывался, что кому-то не нравится его деятельность. А если и догадывался, то во сне забыл об этом. Его счастливое, свободное от дневных гримас лицо, уютно укрытое со всех сторон одеялом, отдыхало. Голые ступни, пострадавшие от переезда одеяла на голову, видимо, замерзли, потому что пальцы недовольно пошевеливались. Люба взяла теплый плед и укрыла несчастные бледные пальцы. Потом она посмотрела на его беззаботное во сне розовое лицо и вышла.

 

***

 Автобус сливался с кустами и стеной церкви, составляя единую туманную, выцветшую от времени и потому уютную, дорогую картину.

 Грузились быстро, как на войну. Полная женщина в длинном драповом пальто и легком светлом платке тихим голосом давала всем советы. Любе показалось, что эти советы должны были быть командами, но как-то не доросли. То ли света не хватило, то ли тепла. Когда женщина в очередной раз кому-то что-то советовала, Люба напрягалась, по ее спине начинали ползать мурашки, и сразу хотелось вернуться домой. Так же советовал им профессор Нечаев поменять вуз, выставляя беспощадную двойку в зачетку. Так же один ее знакомый судья оглашал приговоры. Бледнели и исходили ледяным потом не только подсудимые, но и конвой, и адвокаты, и обвинитель Люба.

Люба потерла лоб кулаком, отгоняя мысли о том судье.

- Проходите в автобус, не стойте на холоде, - слащаво посоветовала женщина Любе.

- Я жду, - не согласилась Люба. - Я Иринку жду, мы с ней договорились.

- Хорошо, - согласилась женщина.

 Иринка с шумом выбежала из-за церкви с двумя большими сумками в руках.

- Ох, успела, слава Богу! - радостно засмеялась она, а Люба подумала, что причин для особой радости нет и, судя по всему, она связалась опять с не совсем нормальным человеком - этой заполошной Иринкой.

- Блины пекла. Пирожки вчера еще налепила, а тут придумала - блины. И сытно, и недорого, и на всех хватит. Путь у нас с вами дальний.

- Часов пять всего до Пскова, - поправила ее Люба.

- Нет, дальний, - покачала головой Иринка и жестом пригласила Любу в автобус.

 Почти все места были заняты. В серой утренней Питерской мгле бледные, неподвижные лица, возвышающиеся над спинками сидений, показались Любе неживыми. И снова подумалось о войне, и снова захотелось домой, к Родиону.

 «Да что ж это такое!» - недовольная собой, возмутилась Люба. - «Садись и отправляйся к Верочке. Ты хотела, вот и езжай».

 На соседнем сиденье замер в нерешительности забитый, никчемный мужичонка. Он то ли хотел, так же как Люба, вернуться домой, то ли что-то забыл. Видно было, что сидеть в автобусе ему неуютно. Профиль его с правильным носом, высоким лбом и выставленным вперед клочком бороды напоминал маленького Дон Кихота.

- Сергей Ильич, вы позавтракать успели? - наклонилась к мужичонке Иринка.

- Спаси Господи, сестра. Я пощусь.

- Путешествующим послабление. Батюшка благословил. А блинчики и порожки мои - постные.

- Благодарю, сестра.

 Люба поежилась. Странные какие-то люди. Будто в театре находятся. Говорят как на сцене... Муси-пуси. Голос у мужичонки мягкий, властный, тоже, как у профессора Нечаева, совсем не вязался с хозяином. Сестра эта ему Иринка, а величает по имени-отчеству. Тяжелые люди.

- Матушка, передавайте сюда ваши пирожки, пожалуйста. Мы три дня ничего почти не ели, - донеслось с заднего сиденья.

- Завтрак будет в пути, - ровным голосом сказала Иринка. - Почитаем молитвы, потом позавтракаем. Потерпите, сестры.

 На заднем сиденье сестры недовольно заворчали.

«Голодные все тут, сами неместные, подайте Христа ради!» - зло подумала Люба.

- Матушка, хоть всем хватит? - с отчаянием спросили с заднего сиденья.

- Не знаю, - отрезала Иринка.

 «Дурдом «Ромашка» едет на прогулку. И я с ими», - подумала Люба и стала искать объяснения своему поступку. Долго искала, но не нашла.

 В автобус влезла полная женщина в светлом платке, посчитала всех по головам и посоветовав водителю отправляться, грузно села на первое сиденье. Не прошло и минуты, как она тихо запела какую-то песню и к ней тут же присоединились все остальные . Песня была невнятной, плохо слышной за шумом автобуса, но Люба поняла, что это - молитва.

«Слышала бы бабушка! Секретарь райкома партии! Знала бы мама! Да и вообще, я-то тоже... Господи, помилуй, куда я попала?»

 Люба прислушалась к пению. Оно ее стало злить. «Все дай вам, дай. Всего вам мало, - осуждала она поющих людей.- «Сами сделайте! А то просите, растеряли все, разбазарили, стали нищие...»

 Она презрительно скривила губы. Захотелось срочно выйти из автобуса. Вокруг сидели какие-то убогие, никчемные люди. Видно, они не имели того, что было у людей нормальных и потому и ездили, как побирухи, по всему миру искать недостающего.

«Работать вам лень, лучше по прокуратурам с заявлениями бегать, газетки раздавать, к людям лезть с разговорами. Это ж не молотком махать, не поле пахать. Сиди себе, пой молитвы и жди, когда посыплется с неба. Фу ты, противные какие все...»

Люба покосилась на забитого мужичонку.

«Жена пашет на трех работах, детишек растит, а ты ездишь-катаешься. Молитвенничек нашелся. Еще, небось, и сидел раньше».

 Что-то насторожило в нем опытный взгляд Любы.

- А вы не креститесь? Почему? - просила ее соседка справа - бойкая, суетливая женщина в кожаной кепке, пересевшая с заднего сиденья поближе к пирожкам.

- Вы креститесь, креститесь! - велела она. - И молитву читайте, как все. Почему не читаете?

- Не хо-чу, - наклонившись к ее уху строго отчеканила Люба. Она поняла, что ехать ей придется действительно долго, как сказала Иринка. И, судя по всему, мучительно.

- Вы первый раз в паломнической поездке? - не унималась женщина. - Вы, наверное, неверующая? Это видно. Я тоже раньше в темноте блуждала, а теперь вот... Знаете, что я вам скажу! - радостно продолжила она.

- Знаете, что я вам скажу, - прервала ее Люба. - Читайте молитвы. Все читают, и вы читайте.

 Она отвернулась к окну и наткнулась на прищуренный взгляд мужчины.

- Что? - спросила она его с вызовом.

Мужчина чуть заметно и неуверенно улыбнулся и поспешно отвернулся к окну.

Женщина справа возмущенно зашептала что-то себе под нос, потом принялась истово креститься, видно, замаливая вырвавшиеся слова осуждения. Потом она с вызовом перелезла через Любины коленки, крепко зажав губы, и уползла на свое заднее сиденье. Там через несколько минут раздался ее горячий шепот, и у Любы заныли лопатки. Так иногда ноют, чешутся и слезятся глаза, когда на тебя смотрят, как на чужого или когда ты сам на чужое смотреть не хочешь. Лопатки зачесались от щекотливого шепота, и Люба почувствовала себя страшной бомбой, вкатившейся незаметно в чужой лагерь и обнаруженной, но еще не обезвреженной неприятелем. Нет, даже не неприятелем, а - врагом. Да, она почувствовала себя врагом всех братьев и сестер этого автобуса!

«Сажаю я вас, сажаю, и все вы на воле, - злобно подумала Люба. - Как выйдешь из дома - толпы за толпами ходят и ходят, грешат и грешат. А теперь вот - едут... просить. И не стыдно!» Ей вдруг невыносимо сильно захотелось, когда песнопения закончатся, повернуться к этим сестричкам-лисичкам и сказать позади сидящей женщине в кожаной кепке так, чтобы слышали тихие ее подружки:

- Попрошайки! Сажаю я вас, сажаю каждый день! А вы все ползаете...

 Она уже почти развернулась, чувствуя, как сильно ненавидит весь этот автобус и особенно покладистого мужичонку и еще...

- Любовь Олеговна, не обращайте внимания. Она такая со всеми, любит указывать. Не стоит обижаться.

Мужичонка говорил тихо, не глядя на нее. Он протянул узкую ладонь, положил ее поверх Любиной сжатой в кулак руки и чуть погладил.

Люба отдернула руку, как от удара током.

- Откуда вы меня знаете? - спросила она.

- Иринка сказала, - ответил мужчина. - Я запомнил.

- Неправда, не говорила, - сказала Люба.

Мужчина усмехнулся чуть застенчиво, чуть досадливо, будто она его застала врасплох, когда он тащил конфеты из буфета.

- Откуда? - требовательно повторила Люба.

Мужчина тяжело вздохнул и отвернулся к окну.

«Все было запланировано! - с ужасом констатировала Люба. - У них здесь все инсценировано! Вчера заслали Иринку, эту клячу, по поводу борьбы с сектами, а сегодня я, как последняя лохушка, под поводом поездки к сестре...»

- Иринка! - позвала Люба командным голосом.

Иринка повернула голову, прижала палец ко рту и махнула какой-то книжицей, показывая, что надо подождать, пока они дочитают все молитвы.

Мужичонка от окрика отодвинулся и прижался лбом к стеклу, отчего Люба окончательно поняла, что влипла в какую-то странную, заранее придуманную кем-то историю, в которой ей отведена главная роль - роль пустого места.

На душе стало хуже, чем после прочтения жалоб Никулина. От города они отъехали достаточно далеко и было бы совсем глупо выпрыгивать из автобуса среди ночи. От тревоги путались мысли. Они, разогретые на костре подозрений, пухли, разрастались, мешали друг другу, а потом сливались в один бесформенный, неприятный сгусток. Домой тоже не хотелось. Дома на кровати жалко посапывал смирный во сне Родион. Утром он проснется, улыбнется, пойдет варить кофе, а котом исчезнет до вечера из ее жизни. И так будет каждый день до самой смерти? Почему бы тогда ей не пропустить несколько кофейных варок и предательских исчезновений? Тяжелое ощущение предстоящего неизвестного испытания, страх перед ним и желание преодолеть - все это спорило и боролось в Любе. Но Люба всегда была воином, только не всегда понимала, за что воюет.

 Желание победить преодолело в ней трусиху и на этот раз. Отступили от нее даже неприязнь и брезгливое отношение к этим незнакомым людям. Брезгливость постепенно сменилось жалостью, а жалость превратилась в равнодушие.

 «Езжайте вы, куда хотите, а мне бы только до Пскова добраться. К Верочке», - думала Люба, уставившись в лобовое стекло и проникая взглядом сквозь плавающие туда-сюда дворники и черный, непроглядный путь. Порой ей стало казаться, что она мысленно с кем-то разговаривает, она даже с удивлением повторяла вопросы. Потом ей стало очень жаль брошенного в пустой квартире Родиона. Бедный Никулин спал в окружении всех телефонов и не знал, куда она уехала. И даже если с ней что-нибудь случится, он так и не узнает... Потом ей стало очень жалко себя из-за того, что она скоро-скоро проживет свою жизнь и бесследно уйдет в такую же непроглядную тьму и никогда в этой тьме не увидит своего глупого Никулина с его умными в сущности жалобами. И как тогда он, Никулин, будет без нее там или здесь?

 Под звуки песнопений, под мерное укачивание слезы лились и лились по Любиному лицу. Она не вытирала их, чтобы не заметил сосед Сергей Ильич, вроде бы так его назвала Иринка. Шарф стал совсем мокрым и лип к подбородку. В автобусе было совсем темно, и только фары встречных машин освещали силуэт водителя, впереди сидящих пассажиров и этого загадочного Дон Кихота.

 А потом вспомнилась бабушка, яростно боровшаяся против возрождения соседнего храма. Когда из него вывозили мешки с цементом и прочий хлам, готовя к реставрации, бабушка не спала ночами, писала доклады и статьи, потом целыми днями где-то заседала, а потом опять не спала.

 Неприятно отозвался в памяти мамин шепот: «Только бабушке не говори!» Они воровато оглядываясь и торопясь бегут в только что открытый храм и впопыхах, не ведая зачем, для чего, может быть - только для того, чтобы досадить бабушке - принимают крещение. На душе становится трепетно и сладко, как от запретного плода. И страшно, словно они стали преступницами, переступили недозволенную бабушкой черту и боятся разоблачения.

 Потом, после гибели родителей она не раз заходила в церковь, ставила свечи и опасалась что-нибудь сделать не так, напуганная злобным шепотом тощей старухи, цеплявшей ее когтистой рукой за брюки и шипевшей: «Бесстыжая, Бога не боишься, а в храм идешь. Юбку не носишь, будешь жить, как мужик!»

 После этого Люба стала уважать юбки, обещавшие добрую женскую долю. Она перестала носить брюки, хотя они ей шли, но от этого доля ее женской не становилась, и теперь без Верочки уже ничего исправить было невозможно. Верочка все поймет и во всем поможет.

 Бедный Дон Кихот задремал, склонив голову на бок. На мелких рытвинках голова его слабо билась о стекло. «Крепкий сон не всегда на пользу голове» - подумала Люба и сняла свой мокрый от слез шарф. Она свернула его и осторожно пододвинув тяжелую голову мужчины, подложила шарф к стеклу.

 Мужчина не проснулся, а Люба, успокоенная его уютом, откинулась на сиденье и быстро заснула.

 

***

- Выгружаемся, - тихо посоветовали откуда-то сверху. - Лодка уже ждет.

Люба открыла глаза и не поняла, где находится. Она судорожно приподняла голову и огляделась вокруг. В автобусе было темно, вокруг молча копошились сонные люди.

- Любовь Олеговна, - прошептал кто-то, - вы простите, ради Христа, но мы проехали Псков.

- Что мы проехали? - переспросила Люба, туго соображая, куда она ехала вообще.

- Мы уже на берегу Чудского озера. А Псков - позади. Что делать-то? - Расстроено спросила Иринка.

- Выгружаться, лодка ждет, - слащаво повторила совет полная женщина в светлом платке.

Люба молча взяла сумку и стала выходить из автобуса.

Черное, холодное, осеннее утро еще не совсем проснулось. Мир был наполнен безмолвием и предчувствием неизвестного нового дня. Он равнодушно встретил Любу за дверью микроавтобуса. Такой неожиданный переход из шума и монотонного напряжения большого города в неслыханную тишину ожидающих солнца деревьев, незыблемость скованной прохладой земли, поразил Любу.

Гладкая, как стекло вода узкой речонки, деревянный, широкий мосток, у мостка - баркас с широкими, раздутыми, как у беременной рыбы, боками, суровый, кряжистый мужик-перевозчик копошится в моторе... Любе показалось, что она шагнула внутрь какого-то неизвестного ей кинофильма. Она не могла все это мгновенно принять и понять, но только почувствовать восьмым чувством и увидеть третьим глазом то, чего раньше никогда не видела: мир вокруг нее и мир в своей душе.

- Тут вот недалеко и была эта битва, - продолжал рассказ мужчина.

Люба удивленно посмотрела на него. Начала рассказа она не слышала.

- Немецкие и шведские рыцари проваливались под лед тысячами. Вороний камень не найден, но историки предполагают, что он был именно здесь. Со временем заплыл илом, берег чуть изменил очертания. Скорей всего, он ушел под воду.

 Люба удивленно смотрела на говорящего.

- Хотите спросить, что за Вороний камень? - кивнул мужичонка. - Я думаю, это черный монолитный камень, принесенный в эти места ледником. Некоторые предполагают, что это название селения, но вероятнее всего, это - действительно огромный камень. Вороний - потому что черный...

Никчемный мужичонка превратился в высокого мужчину, на голову выше Любы и, судя по всему, совсем не худенького. Только аккуратная бородка напоминала ей о бедном маленьком Дон Кихоте.

- К сожалению, мы проехали памятник Александру Невскому и его дружине. Но вы его обязательно увидите, Любовь Олеговна. Потом вы увидите все.

- А куда мы поедем сейчас? - послушно спросила Люба мужчину.

- На остров.

- По речке на лодке?

- Здесь недалеко, с берега озера будет видно. Вы тепло одеты? У меня есть запасной свитер.

Бывший маленький мужичонка расстегнул молнию спортивной сумки и вытащил из нее шерстяной свитер.

- Снимайте пальто, - велел он. - На море сильный ветер, а утро холодное

Люба, как во сне, послушно расстегнула крупные пуговицы пальто, подумав равнодушно, что стала жертвой психотерапевтов-шарлатанов и зомбирована теперь на послушание.

Иринка принесла теплый шерстяной платок и аккуратно повязала Любину голову.

- Вот так вы не замерзнете, - сказал мужчина.

- Зачем вы меня одеваете? - промолвила Люба, впервые за много-много последних лет ощущая себя малым ребенком, о котором заботятся.

- Зачем вы заботитесь обо мне? - спросила она. - Мне нужно в Псков, к Верочке.

- К Верочке еще рано. Она вас не ждет. Она еще спит. Садитесь в лодку, я помогу, - тихо сказал мужчина и чуть тронул Любу за локоть.

От этого едва ощутимого прикосновения тело Любы легко приподнялось над землей и неслышно, словно перышко, приземлилось в лодке. Так же бесшумно оказался с ней рядом и странный попутчик, обладавший способностью менять внешность, рост, голос и быть при этом одним и тем же человеком.

Он вполголоса стал разговаривать с лодочником. Люба ловила обрывки фраз, от которых веяло глубинным дном, запахом бензина, далью, холодом и неизвестностью.

Осенняя изморозь легкой паутинкой покрыла темную, синеватую траву. Солнце вот-вот должно было родиться. Земля замерла в ужасе и одновременно в восторге от предстоящей решающей схватки света и тьмы. И хотя каждый день свет побеждал, ожидание его победы было тревожным и напряженным.

Иринка опекала двух молоденьких девушек-щебетух, очень похожих друг на друга и, видимо, двойняшек. Женщина в кожаной кепке сидела нахохлившись. Она была сильно бледна, плохо себя чувствовала.

Лодочник молча осмотрел баркас, людей, неуверенно жавшихся друг к другу на узких поперечных лавках. Он приветливо кивнул девушкам, словно давно знал их. Те растерянно улыбнулись.

- По коням! - скомандовал лодочник.

Он почесал задумчиво затылок, отчего его замасленный танковый шлем чуть съехал на глаза. Он вернул его назад, потом разгладил тыльной стороной каменной ладони седые свои усы, нагнулся и сильно дернул шнур.

Мотор завелся мгновенно. Он затарахтел, застучал, забрякал и закашлял, словно в одном свинцовом корпусе было штук двадцать разноголосых моторов и все они старались перестучать друг друга. Лодка чуть покачалась, будоража сонную, равнодушную речку, и медленно тронулась с места.

Люба, обхватив руками колени, во все глаза смотрела исподлобья на проплывающие по борту лодки заросли тростника. Вода в речонке, казалось, стояла на месте, а от движения лодки волны бежали в обратную сторону.

-Это протока, - крикнул ей в ухо мужчина. - Скоро будет Чудское озеро.

Люба кивнула, будто давно знала об этом и вновь уставилась на плывущий мимо тростник. Потом спохватилась:

- Вас как зовут? - крикнула она мужчине. В черной вязаной шапочке он был похож на какого-то актера, и Люба отметила с удивлением, что черты лица мужчины очень гармоничны и в целом он интересен...

Он улыбнулся отстраненно и тоже кивнул - наверное, не расслышал - и жестом предложил посмотреть на берег. Среди зарослей тростника одиноко возвышалась маленькая, кривая березка. Она была вся в узлах и наростах. Несколько корявых веток с мелкими, пожелтевшими листьями были неподвижны, словно приклеены к синеве неба. На макушке березы, как звезда на новогодней елки, сидела огромная, неподвижная ворона. В первый миг Любе показалось, что это сказка или мультфильм, или какой-то сон из детства. Она ахнула от изумления и подтолкнула мужчину под локоть, кивая на ворону. Мужчина радостно заулыбался, отчего лицо его снова стало незнакомым. Береза медленно удалялась вместе с замершей птицей. Ворона так и не шевельнулась, даже не повернула голову на шум лодки.

- Она живая? - крикнула Люба, наклоняясь к уху мужчины.

- Живая! - кивнул он.

- А вас как зовут? - крикнула Люба.

 Мужчина молча вежливо покивал, как кивают глуховатые люди, не расслышав вопрос. Любе показалось, что он не хочет называть свое имя.

Когда прошли протоку, берега послушно расступились по сторонам, и лодка медленно вплыла в бесконечную гладь моря. Краешек солнца показался над горизонтом, облака запылали, зарделись от счастья ожидания встречи с ним. Впереди одиноким хлебным караваем намечался далекий остров - маленькая неизведанная земля в огромном море.

Шум мотора поглощал слова. Женщины в лодке тихо пели молитвы. Люба не знала ни одной, но ей почему-то очень захотелось присоединиться к этим голосам.

Долго плыли вдоль берега, не приближаясь к острову. Солнце взошло, и облака расступились, побледнев от робости перед светилом. Они нежно отражались в тихой воде. Плавные волны вырывались из-под дна лодки, стремились убежать от нее как можно дальше, но, теряя силы, слабели и гасли, таяли, сливаясь с гладью моря.

Серебристая дымка легкой тушью раскрасившая горизонт, размывала очертания острова. Любе казалось, что он не приближается, а отдаляется от лодки, как гордый, недосягаемый корабль, уплывает в неизвестном направлении, как призрачный материк, который никому не дано открыть.

 Лодочник приставил ладонь ко лбу, заслонил глаза от солнца и стал внимательно изучать небо. Его крупный нос недовольно сморщился, усы зашевелились. Лодочник хмуро присел к мотору и стал разворачивать лодку по направлению к острову. Он прибавил скорость, еще раз посмотрел на небо и гаркнул насторожившимся пассажирам:

- Ну, держитесь, молитвеннички! Сейчас нас так покачает, что...

Любе стало не по себе от этого презрительного «молитвеннички», сказанного тоном профессора Нечаева. Только тот называл их «юристочками» и «юлистиками», когда не обнаруживал положенных студенту знаний.

- Которая тут более всех нагрешила? - засмеялся лодочник, оглядывая насторожившихся женщин. Улыбка его обнажила ровные, крупные зубы, лицо стало молодым и задорным.

- А та, которая самая красивая! - ответил сам себе лодочник и ткнул пальцем в Любу. Люба поежилась. Стало неприятно, захотелось даже поставить на место грубого, прямого мужика. Вроде бы и нужно было что-то ответить ему, и она уже открыла рот, как он крикнул ей доброжелательно:

- Молись, а то потонем из-за тебя все! Грешат, грешат, а потом едут и едут, просят и просят!

 Небо в этот миг почернело, солнце исчезло, будто кто-то нажал кнопку и потушил его. Серебристая дымка, устилавшая горизонт, стала буро-синей, сливаясь с небом и водой, и размывая четкую границу между стихиями.

 Не успела Люба отметить точку, где только что виднелся округлый корабль острова, как воздух и вода вокруг схлестнулись по чьей-то внезапной неслышной людям команде, и лодка стала ненужной преградой, мешающей слиянию воедино двух стихий.

 Мощная сила швырнула лодку в небо, но море не пожелало расставаться с ней. Волна увлекла лодку за собой, вернув ее в пучину холодной пены и брызг. Шквал воды хлестнул Любу по лицу. Она раскрыла рот и стала судорожно хватать губами воздух, словно вынырнула на секунду из воды.

- Вычерпывайте воду! - гаркнул лодочник. Голос его был гулким, как удары молотка о железный столб, закутанный в одеяло. Люди не слушались его. Они вцепились руками в лавки и пытались удержаться в лодке. Один только Любин попутчик держась рукой за борт, стал черпать ковшом воду со дна лодки и выливать ее за борт. Женщины с бледными лицами мерно шевелили губами - судя по всему, пели молитвы.

 Люба тоже стала лихорадочно шептать: «Господи! Прости меня! Прости, пожалуйста, за все!»

 Вторая волна была мощнее первой. Лодочник, ожидая ее, развернул лодку боком к волне. Взмыв над водою, лодка замерла на миг и бросилась вниз. Ее отнесло на несколько метров назад. Казалось, что плыть стали задом наперед. Люба закричала и вцепилась двумя руками в борт. Она увидела, что лодка полна воды, стала искать глазами ковш. Он был привязан к сиденью и оказался за бортом. Лодку вновь развернуло носом к волне. Лодочник, превратившись в лохматое, мокрое чудовище, колдовал у мотора. Следующая мощная волна должна была захватить их, наклонить лодку и опрокинуть людей в воду.

Что-то больно ударило Любу по макушке. Она подняла голову и увидела мелькнувшее в воздухе весло. Огромный, страшный, разросшийся вдруг на всю лодку лодочник махал веслом. Шума мотора не было слышно. Мужчина, превратившись в маленького, мокрого, сердитого ребенка, помогал лодочнику прилаживать весла к бортам лодки. Оба работали быстро. Лодку беспорядочно бросало и швыряло, волны бежали к ней со всех сторон, и каждая стремилась захватить добычу, отнять ее у остальных, тем самым спасая лодку и не давая ей утонуть.

Внезапно шум волн и свист ветра заглушил обрушившийся с небес грохот. Удара молнии Люба не заметила, наверное, в тот момент у нее были закрыты глаза. От неожиданного страшного грома она согнулась пополам, прижав голову к коленям и чувствуя, как по тяжелому, намокшему драпу пальто скачут чьи-то каблуки - острые и беспощадные. Незнакомое ощущение чужих ног на твоей спине привело ее в ужас. Люба оцепенела, судорожно обхватила голову руками и, уже не боясь вывалиться из лодки, выпрямилась, стряхивая с себя это жуткое наваждение. В тот же миг каблуки заплясали по рукам, ладоням, по коленям. В подоле почерневшего пальто сразу скопилось несколько крупных, с голубиное яйцо, белесых камней.

- Град! Каменный град! - крикнула Люба с каким-то смертельным восторгом.

 Она снова пригнулась к коленям, уткнувшись лицом в ледяные, колючие камни и сжимая зубы от боли в спине. Поток камней не прекратился, а усилился, Люба взвыла от боли. Тело ее стало заваливаться набок, и Люба послушно подчинилась тяге дна лодки. Она оказалась пол лавкой в чьих-то ногах. Укрывая руками голову, она полезла под лавку, скуля громко и жалобно, как раненая собака. Ухватившись за чей-то ботинок, прижалась к нему щекой, понимая, что если утонет теперь, то только вместе с этим человеком, что нет и не будет такой силы, которая сможет оторвать ее от этой ноги. Она вцепилась зубами в мягкую кожу ботинка. Что-то черное опустилось на нее сверху. Стук камней прекратился, в ушах зазвенела пронзительная тишина, в которой, как эхо, отдавались звуки тупой, одинаковой боли, исходившей от ног, рук, от всего ее тела. Но тело это было ненужным, незнакомым, чужим и очень большим. Оно не помещалось под покрывалом, которым накрыли ее чьи-то заботливые руки. Люба поняла, что кто-то укрывает ее, не думая о себе.

Боль в теле была чужой, не своей. Люба открыла глаза и увидела тьму. Она еще сильнее обхватила руками ботинок и согласилась. Она не знает, с чем она согласилась, но в тот миг ей стало абсолютно понятно: все вышло так, как и должно было случиться. Случится то, что должно быть. Белый свет померк и наступила черная ночь.

 

***

- Ничего, ничего, - тихо подбадривал ее лодочник, - Больно ты нежная, поднимайся давай.

Незнакомый мужчина гладил Любу по руке, пытаясь освободить свою ногу от ее цепких пальцев.

- Кто вы? - спросила Люба и не услышала своего голоса.

Мужчина помог ей подняться и выйти из лодки.

Женщины, как тени расползлись по влажному, каменистому, серому берегу. Кто-то выкручивал платок, кто-то рылся в уцелевших сумках в поисках сухой одежды.

- Кто ж такой тяжкий сегодня в лодке сидел? - спросил лодочник весело. Голос его, бодрый, здоровый, оживил тишину берега.

- Тридцать лет плаваю, такого не видал! - восхитился он, взмахнув по-детски своими большими, кряжистыми руками.

- Которая тут самая грешница? Признавайтесь, бабы! - настаивал он.

Но женщинам было не до веселья, никто не улыбнулся и даже не глянул на него. Наоборот, раскованность лодочника после опасного путешествия раздражала усталых путников.

- Вас как зовут? - спросила Люба лодочника.

- Дядя Петя, - сказал лодочник. - Выходи на берег, да беги к сараю. Все бегите к сараю, там печка есть! - велел он остальным.

- А вас как зовут? - повернулась Люба к незнакомому мужчине.

- Сергей Ильич, по-прежнему, - улыбнулся мужчина. Он взял Любу за руку и повел вдоль берега.

- Где мы? - спросила Люба.

- На острове, - ответил Сергей Ильич.

- А где этот святой старик?

- Рядом. Недалеко.

- Остров как маленькая деревенька, - сказала Люба.

- Как большое государство, - не согласился Сергей Ильич.

Люба подняла голову. На небе не было ни облачка. Солнце ярко светило, невозмутимая чистая синева была до сияния пропитана солнечным светом. Небо будто и не буянило, не шипело несколько минут назад и не швырялось камнями в беззащитных людей.

Гладкая, тихая вода беспечно растеклась по чистой линии горизонта и, как безукоризненное зеркало отражала точно такую же, как в небе, тихую, ясную синь.

От старого сарая, стоящего на отшибе, вверх по пригорку ползла тонкой змейкой черная тропка. Она расширялась кверху и распускалась на несколько тонких нитей, тянущихся к небольшим, разноцветным домикам. Слабые, полуголые яблони, окружавшие домики, усыпанные осенними яблоками, были невысокими. Они не царствовали над домами, не топили их в своей зелени, а смиренно и покорно наклонившись, верно служили им.

Чуть помедлив, Люба направилась по этой тонкой тропке, словно кто-то ее туда позвал.

 

***

 Во дворе первого дома за шаткой старой калиткой женщина мыла трехлитровые банки. Люба встала сбоку, разглядывая красную от утреннего холода руку, которую женщина безуспешно пыталась просунуть в узкое горлышко банки.

 Женщина почувствовала чужой взгляд, оглянулась через плечо. Глаза ее были усталыми и тусклыми:

 -Замерзли, небось? - спросила она участливо

 Люба кивнула.

- Под град попали? Зайдите, я вас чаем напою.

Женщина вздохнула печально, будто устала всех поить чаем.

Люба неловко потопталась на месте и вдруг торопливо пошла прочь от дома.

Она никогда бы не пригласила к себе в квартиру незнакомого человека, тем более мокрого, грязного. Нет, нет! Ни она, ни Родион, никто другой из их круга никогда бы не стал поить чужого чаем. Зачем? И тогда почему она имеет право пить чай у этой женщины в доме? Она не имеет права.

Пустынная улица с глубокой неровной канавой посередине была широкой и размашистой, как раскрытая толстая книга. Сначала Любу очень удивило то, что улица не асфальтирована. Прямо посередине стоят напротив домов лодки, высятся стога сена и кладки дров. Потом она поняла: на острове нет машин, и по улицам никто не ездит. Все только ходят.

Любе стало очень холодно. Свитер и пальто промокли насквозь, в сапогах хлюпала вода. Тонкие каблуки вонзались в мягкую землю, идти было трудно.

Люба стянула с головы мокрый, тяжелый шерстяной платок и распустила волосы, вынув из прически шпильки.

- К батюшке пожаловала?

Люба вздрогнула и остановилась.

Голос был скрипучий и бесцветный. За забором в тени кустов сухая старушонка в серой фуфаечке собирала в алюминиевую кружку красную смородину. На почти голом кусте, потерявшем за сентябрь свои листья, чудом сохранились перезрелые, темно вишневые, крепкие кисти летних ягод.

- Хошь, дочуш, смородки? На-кось, бяри, - предложила бабка, не дожидаясь ответа.

Люба подошла к заборчику и жадно сглотнула подступившую слюну. Когда ж это она в последний раз ела смородину? В пионерском лагере, в восьмом классе... Неспелая, зеленая, терпкая, невыносимо кислая и невозможно вкусная... Наверное, не хватало витаминов. А эта... вишневая, матовая, исполненная соком, утомленная своей спелостью.

- Бяри, бяри, все одно - пропадая, - упрашивала бабка, держа перед ней кружку с ягодами. Кружка мелко тряслась, потому что рука у бабки была сухонькая, слабая и дрожала от напряжения.

- Ну чаво, не хошь? А ить она полезная. Надоть поись, - убеждала бабка.

Люба никогда никому не сказала бы так, и не протянула бы никому кружку. Потому что каждый сам знает, что и когда ему надо «поись». И каждый сам возьмет. Нет, Люба не даст, даже когда попросят. Зачем?

- Мне не нужно, - сказала она, пряча глаза от пронзительного взгляда старушки.

- Она мытая. Дождь помыл, град побил. Это самая стойкая. Надоть поись, - не унималась бабка.

Люба исподлобья покосилась на кружку и, ни слова не говоря, пошла дальше.

- Ты направо от церкви иди! Направо! - крикнула ей след старушка. - Батюшка наш нынче под охраной. К нему никого не пускают. Разве только, если сам выйдет.

Люба оглянулась, остановилась в нерешительности, вежливо ожидая, когда бабка замолчит.

- Иди, иди! - махнула старушка рукой. - В ногах правды нет. Нечего стоять.

Улица незримо поднималась в горку. Крыша каждого следующего дома была чуть выше предыдущей. Справа от Любы дремали в траве несколько жирных гусей. Казалось, сон их был беспробудным. Однако, словно по команде они поднялись, тяжело захлопали крыльями, выгнули гибкие, сильные шеи и зашипели. Люба подскочила и пустилась бегом прочь так, словно каблуки ее не вязли в земле, а одежда не была тяжелой и неудобной. Мирные, сытые, белые гуси не поленились немного поразмяться и пробежаться за незнакомой гостьей дружной толпой. Они не слишком рассердились, скорее, развлекались, пугая посторонних.

Люба, не оглядываясь, бежала вперед. Ей казалось, что крепкие, железные клювы вот-вот ухватят ее за ноги, вырывая на бегу куски мяса. Она не видела таких страшных птиц так близко. Только в зоопарке на Горьковской. Но там по сравнению с медведями, слоном, тигром, гуси были добрыми, белыми ангелами. А здесь, на воле.... Люба задыхалась от усталости и страха, силы ее совсем иссякли, она обреченно остановилась и развернулась, чтобы сражаться с ними до последнего. Но никого за спиной не оказалось и только вдалеке на серо-зеленой траве белели круглые, белые точки. Люба растерянно свернула в проулок, ругая мысленно глупых птиц.

- Чего бегаешь простоволосая? Ай, не в себе? - услышала она позади.

 На лавочке сидел дядька точь-в-точь такой же, как их лодочник дядя Петя.

- А вы тут как оказались? - удивилась Люба, показывая рукой на оставшийся далеко позади рыбацкий сарай, где дядя Петя должен был топить печку.

- А кто его знает - пожал плечами дядя Петя. - Родился, вот и очутился. А ты не бегай простоволосая, простудишь голову, станешь дурной. Платок повяжи.

- Он мокрый, - сказала Люба, махнув тяжелым, шерстяным платком.

- Маня! - крикнул мужик в калитку. - Подь сюда, Маня!

 Из пышных, но уже редеющих зарослей георгинов появилась полная, светлоглазая женщина.

- Ты бы, Маняш, дала девке плат, а то вон глянь, какая девка-то. Синяя вся.

Маня на миг задумалась, хлопая светлыми, пушистыми, как у молодой, ресницами, потом подняла руки, развязала свой платок и протянула Любе.

- Надевай скорей, пока теплый.

Люба отшатнулась от протянутого ей платка, автоматически отметив про себя, что платок не старый и недешевый.

Она бы никогда не сняла с себя платок и не отдала бы никому. Даже ребенку... Потому что у каждого ребенка должны быть родители, и каждый должен сам заботиться о себе.

- Надевай да иди на печку погрейся. К старцу, небось, приехала? - спросила тетя Маня.

Люба помотала головой, отказываясь от платка, от печки и от цели своего приезда.

- А откуда? - спросил дядя Петя, закуривая папиросу, - Не из Москвы часом?

- Нет, - ответила Люба.

Женщина тем временем, не дожидаясь, подошла и стала повязывать ей на голову платок.

- А я все московских хочу повстречать. Побалакать хочу - как там, в Москве-то, думают о стране, ай нет?

- Ладно тебе, - пресекла разговор тетя Маня. - Не мешай ей. Пусть себе идет, куда шла. Иди, доченьк, может и встретишь нашего батюшку.

- Не, не пустят его, - махнул безнадежно рукой дядя Петя.

- Кто его не пустит? - не выдержала Люба.

- Охрана. Он теперь у нас как преступник. И что там в Москве думают? Вся Россия нараспашку, иностранцы вон по нашему острову разгуливают, как у себя дома. А на наш островок все войска дурак сволок. Во, дурак! Будто наш батюшка опасней какого преступника.

- Может, и опасней, - сказала тетя Маня. - Раз охраняют, значит, боятся.

- Во как! - восхищенно воскликнул дядя Петя. - Как скажет, хоть стой, хоть падай. Оратор, одно слово. Слыш, девк, охраняют, значит, бояться. А кто святого боится? А? Девк! Вот! Беси боятся.

Люба кисло улыбнулась. Ей очень захотелось уйти от этих людей. Не потому, что они ей не понравились, а потому что она была им не нужна. То место, которое она занимала в их сегодняшнем дне, было пустым, а день был доверху наполнен двумя цельными, здоровыми жизнями. Она так остро почувствовала свою ненужность, что на миг показалась сама себе бесплотным существом, незримо присутствующей при разговоре двух живых людей. Она была не такой, как эти люди и, словно не живая, а мертвая, не могла просто вступить в беседу - не умела, не знала языка, не понимала, как нужно говорить с живыми, простыми людьми.

Люба горестно побрела в сторону берега. Вслед ей никто не проронил ни слова. Виноватая, тревожная тишина повисла за ее спиной. Так отпускают и так прогоняют. Потом сожалеют и не знают, как вернуть, и не умеют, и не хотят...

Белая церквушка, окруженная кружевными деревьями с поредевшей листвой, была вся залита ярким солнцем. Невидимое Любе из-за высокой колоколенки, оно щедро распустило крупные, широкие лучи, сквозь решетку облаков и пронзило ими землю. От этого и церквушка, и деревья вокруг нее в позолоченной дымке стали сияющими, звонкими, гладкими, словно отлитые из бронзы.

Люба посмотрела на деревья вокруг церкви, как на окна кабинета профессора Нечаева. На саму церковь она даже не решилась взглянуть, боясь ослепнуть от сияния. Она торопливо прошла мимо, стесняясь звука своих шагов, осторожно спустилась к воде.

Возле воды было спокойнее. Мерные всплески легких волн, ласкающих крупную гальку пологого берега, тихая гладь озера, синее по-летнему веселое небо - все было вечным, бесконечным, незыблемым, как и покой, охвативший Любину душу.

Только легкий озноб напоминал о странном путешествии. Но тело уже почти не чувствовало холода и неуюта, а Люба почти не чувствовала тела.

Она присела на краешек плоского камня и задумчиво уставилась вдаль. Попыталась привести в порядок свои мысли, вспомнить о Родионе, о работе, о Верочке... Ничего не вспоминалось.

Люба вздрогнула. Ей вдруг показалось, что ни дома, ни родных, ни города не существует. И Родиона тоже не было никогда, и Верочки не было. То ли увидит она ее, то ли нет... И уголовные дела, и суды - все это было туманным, призрачным, ненужным никому. Был только этот миг. Был только этот мир вокруг нее. И Люба жила в этом мире в этот миг, и чувствовала его, и дышала им, и принимая его таким, какой он есть, боялась и любила...

- Не сиди на камне. Камень жадный до живого тепла, - сказал старик, проходя мимо.

Люба не шевельнулась.

Старик прошел несколько шагов и оглянулся. Увидев, что женщина продолжает сидеть, подошел к ней.

- Он из солнышка тепло тянет и из тебя все вытянет. Камень и отдать может. Но ты-то не знаешь, когда он отдает, а я знаю. Не сейчас. Встань.

Люба устало и равнодушно посмотрела на старика. Старичок был легкий, белоснежный, с пергаментным светлым лицом. Он счастливо, по-детски беспечно улыбнулся ей, голубые глаза засияли радостью. Люба удивленно вскинула брови.

- Ты рукой потрогай камушек. Холодный. В городе твоем камней много. Там только камни - которые горячие, те - живые, которые холодные - мертвые.

- Все камни холодные, - возразила Люба.

- Не все. А ты холодной стала, а тебе еще венчаться, детей рожать. Куда ж ты под венец такая ледяная?

- Что? - оторопела Люба.

- Что голодный, что холодный - все тепла чужого ищут. Да ведь непросто найти. А надо, чтоб просто. Где просто, там ангелов - сто. А где мудрено, там нет ни одного.

Люба медленно поднялась с камня.

- Какой странный остров, - прошептала она, разглядывая старика.

- Он - странник, да. Так ведь и мы с тобой - странники. У него - свое море, у нас - свое.

- Странный, - поправила его Люба.

- Да, а мы - страны. Странами управлять не надо. Господь все управит. Бедненькая ты моя... Ну иди-иди, да смотри не утони.

Старик махнул рукой в ту сторону, откуда пришла Люба.

- Не утонуть? - переспросила Люба испуганно.

- Мне хоронить некогда, - пожаловался старичок. - Потому - не тони. Голода и холода не бойся. С Господом голодненькая говорить будешь, а сытенькая не захочешь. Ничего не бойся, утонуть только бойся.

- Не надо мне ничего бояться... и просить... - сказала Люба. - У меня все есть.

- Ты и читать умеешь? - прищурился старик.

- Умею.

- Нет, ты не умеешь! Надо учиться тебе читать, - строго подытожил старик. - Уж не мала, а все не читаешь.

Он повернулся к Любе спиной и, не прощаясь, пошел по тропинке прочь.

- Батюшка, - прошептала вдруг Люба, потянувшись за ним.

Старик, не оборачиваясь, махнул рукой, словно успокаивая кого-то незримо идущего с ним рядом.

Люба, затаив дыхание, слушала шуршание его удаляющихся шагов. Слушала и ничего не слышала. Ни шагов, ни ветра, ни волн, ни своего дыхания. Такой бывает секунда перед пробуждением, когда сон еще не закончился, а новый день уже наступил, когда размывается граница между былью и небылью и четкая линия превращается в легкую, пушистую нить, сквозь которую легко можно проникнуть как в сон, так и в явь.

- Батюшка! - громко позвала старика Люба.

 Старичок снова помахал рукой, утешая кого-то, незримо идущего рядом и до Любы долетело несколько слов:

- Как же я ее помажу маслицем, а вдруг усы вырастут. В другой уж раз...

 Он удалялся, растворяясь в желтеющей листве.

- У кого усы вырастут? У меня?!

Люба в ужасе села на камень.

 

***

Назад возвращались молча. Мотор громко и занудно тарахтел. Море было спокойным, и всем очень хотелось спать. Некоторые дремали. Женщина в кепке развернула кепку козырьком назад и положила голову на плечо Иринке. Иринка задумчиво и грустно смотрела в воду. Полная женщина в светлом платке копалась в своей сумке, видно, что-то потеряла. Девчонки-двойняшки, тесно прижавшись друг к другу, спали. Все были расстроены тем, что не удалось увидеть батюшку. Сердились на охрану, обзывали их антихристами и очень переживали за старца, за то, что он находится под домашним арестом и не видит воли.

Женщина в кепке - Люба не могла вспомнить ее имени - горевала, что батюшка так и не помазал ее своим маслицем, и теперь ее никто не исцелит. Это была последняя надежда. Все успокаивали ее, обещали через месяц опять поехать на остров.

Люба точно знала, что больше никогда не приедет сюда, потому что чудеса не повторяются. Очень многое в жизни должно быть только один раз.

Люба не справилась с переполнявшим ее неясным восторгом и поделилась со всеми:

- А я видела батюшку!

Женщины покосились на нее.

- Он со мной говорил! - продолжила Люба

- И что сказал? - оживилась женщина в кепке.

- Велел не сидеть на камне, - ответила Люба.

Иринка усмехнулась недоверчиво.

- Я с ним говорила, это правда! - воскликнула Люба. - У него черный халат до пят, он седой, худенький, легкий, будто даже невесомый. Я сидела возле церкви у воды, и он ко мне подошел. Сказал, что маслицем не станет мазать, а то могут усы вырасти... Это же батюшка был?

- Олимпиада Дмитриевна, едем или нет? - спросил водитель задумавшуюся полную женщину.

- Заводись, братец, - кивнула женщина.

- Он под охраной! Он пленник! Его из дома не выпускают! - воскликнула женщина в кепке. - Он не может по острову гулять! Как вас звать?

- Люба...

- Вот вы там, наверное, Люба, заснули и видели сон.

- Постой, Зинаида, - прервала женщину Иринка, - Зачем ты все расставляешь по местам, будто знаешь, где чье место. Батюшка телом пленник, а духом он свободен. Вполне может быть, что...

- Сестры, о чем вы говорите? - возмутилась Олимпиада Дмитриевна. - Мы четыре часа продежурили возле его дома, пели акафисты, ругали охрану, спорили с келейницами, молили Господа, чтобы батюшка услышал нас и выглянул в окошко. Но келейницы не дали ему даже выглянуть в окошко и посмотреть на свет Божий. Вот какие силы окружают нашего батюшку! Какая тут может быть воля?

- Келейницы сильнее Господа? - спросила Люба.

Сестры истово перекрестились и зацыкали на Любу. «Не богохульствуй».

- Я видела батюшку, а вы нет, - сказала Люба с вызовом. - Вам он не показался, а мне показался...

Мужчина тихо взял ее за руку и чуть сжал ладонь, предотвращая спор.

- Зачем из меня сумасшедшую делать? - пожаловалась Люба ему. - Как вас зовут, я забыла...

- Сергей Ильич.

- Сергей Ильич, - с готовностью продолжила Люба, - У него тапочки домашние в клеточку, старенькие, стоптанные, а голос детский, слабенький. Говорит он, будто напевает. Он не говорит фразу, а поет ее! Я слышала!

- Ладно, ладно, - кивнул Сергей Ильич, - мы сейчас едем в церковь Святого Георгия, где святой источник. Будете купаться в источнике?

- Октябрь месяц, - напомнила Люба.

Сергей Ильич снисходительно улыбнулся ей:

- Вам не привыкать, вы человек закаленный. После Чудского озера, после бури, после града. Будете купаться?

Люба с готовностью кивнула. Она внезапно стала послушной. Скажи ей Сергей Ильич выйти из автобуса и бежать за ними до самого источника, она бы вышла и побежала. Люба даже не удивилась этой готовности. Она уже не думала, что попала под чье-то воздействие, что зомбирована на послушание. Ей было хорошо и уютно рядом с этим мужчиной, она не могла запомнить его имени, потому что ему подошли бы все имена на свете. Ей было все равно, как его звали, у него было главное имя - мужчина, и она верила ему. Никому в мире сейчас не верила, только ему, потому что он знает и умеет гораздо больше, чем дано ей.

 

 

 

- Зачем об этом было рассказывать? Вы искушали их. Каждая почувствовала себя недостойной и немного завидовала вам, - строго сказал ей Сергей Ильич, когда они шли к метро.

- Они верующие, а не верят, - возразила Люба. - Стыдно верующим не верить.

- А вы верите?

- А я неверующая, что меня спрашивать.

- Люди верят, когда не знают. А вы знаете. Вы видели, вы говорили со старцем в то время, когда он находился под охраной...

- Так не бывает, - строго перебила его Люба. - Он не мог быть одновременно в двух местах. Значит, дома его не было.

Сергей Ильич печально вздохнул.

- Я случайный человек в вашей компании, - продолжила Люба вдохновенно. - Но даже я поняла, что всем верующим всегда очень хочется проверить в свою веру. Даже больше, чем неверующим. Неверующий не сомневается, а у верующего всегда под сомнением каждая его мысль. Он просит и думает: а будет ли чудо? И если не будет, то - есть ли то, во что я верю? Это прямо какой-то торг! Дайте мне чудо, а то я засомневаюсь...

 Сергей Ильич шел рядом молча.

- Вот и вы, Сергей Ильич, - член комиссии по проверке чудес. И я случайно попала в вашу комиссию. Эдакие уполномоченные по установлению чудных фактов - ездят по свету, по тем местам, где наиболее возможно чудо, и проверяют: будет чудо или нет? Просто из интереса - не ошиблись ли ранее другие? И каждому желательно, чтобы чудо принадлежало ему.

- Разве это плохо? Сомневаться и искать ответ - разве не в этом суть всякого движения?

- Не знаю... Мне не нравится, когда святых делают чуть ли не своими друзьями и подружками, когда с Богом говорят на ты, когда дают обещания в обмен на надежду, когда считают себя вправе ступать своей грязной, грешной ногой там, где... Понимаете, я не знаю, как объяснить... Мне все это неприятно... Все стало ненастоящим. Так раньше активисты-комсомольцы тусовались вокруг райкомов, а теперь жмутся к церкви. Мне кажется, это им стало выгодно. Вера стала работой, за которую просят чудес и ждут исполнения просьб, ждут, как зарплату или бесплатную путевку из комитета комсомола... Самым активным... И если не дают, то ходят напоминать, клянчить, активно горланить песни вместе с другими слугами...

- Я понимаю, что вы хотите сказать, - кивнул Сергей Ильич. - Большое видится на расстоянии. Вы считаете, нужно отойти и не касаться, чтобы никто не мешал чувствовать.

- Да! - радостно кивнула Люба. - Вот именно! Нельзя каждому подходить близко, не нужно...

- Любовь Олеговна, вы обвинитель, потому у вас такая позиция. Можно-нельзя, это не вам решать. Это каждый решает сам. Сейчас в вас говорит гордыня. Все обвинители вынуждены не бороться с гордыней.

- Гордыня? - прервала его Люба.

- Да-да, это она, - Сергей Ильич с сожалением кивнул.

- Откуда вы знаете, что я - обвинитель?

- Вы ведь - прокурор?

Люба остановилась.

- Откуда вы знаете, что я - прокурор? Неужели это написано у меня на лбу? Или...

Она машинально схватилась за сумку, где лежали документы.

- Кто вам сказал, что я - прокурор? - повторила вопрос Люба, пытливо разглядывая лицо мужчины. - Иринка?

Мужчина опустил глаза. Люба дала ему время помолчать. Может, он вспоминал, может, раздумывал, как соврать...

Лицо его было знакомым. Черты лица напоминали то одного, то другого человека: то ли родственника, то ли одноклассника. Люба мучительно наморщила лоб. Наверное, она видела его во сне.

- Я тоже вас откуда-то знаю, - сказала она задумчиво. - Мне знакомо ваше лицо.

Мужчина внимательно посмотрел на нее.

- Вы замужем? - спросил он.

- Нет.

 Она кивнула слишком торопливо. Она даже не успела ужаснуться этой внутренней готовности отречься от Родиона.

- Значит, судьба ваша тоже не сложилась за эти годы?

- За какие годы? - уточнила Люба механически.

 Мужчина поднял лицо к небу.

- За эти десять лет, что прошли со дня моего суда. Вы тогда были в начале карьеры, а мы заканчивали академию. Так и не закончили.

Люба медленно отодвинулась от него.

- Художники мы, не помните? Три дурака, три пьяных, счастливых, талантливых дурака в предчувствии великого будущего, летней, белой ночью гуляли по набережной Невы...

- Организованная преступная группа. Вы занимались разбоем, так? - спросила Люба.

- Мы защитили девушку в подворотне, а подонка раздели догола. Одежду бросили в Неву, чтобы знал свое место.

- Нет, разбой! Ущерб в особо крупном размере: золотые часы, деньги... - перебила его Люба.

- Папа у него оказался депутатом, вот и вся наша песня. Потому и состав преступления получился, и золотые часы появились, и по шесть лет реального лишения свободы за такие художества.

- Я поддерживала обвинение? - уточнила Люба.

- А как же! - кивнул мужчина. - Вы так его поддерживали, что адвокаты аплодировали. Не помните разве?

- Немного...

- А я вот помню хорошо. Я вспоминал вас, Любовь Олеговна, честно признаюсь, с омерзением, шесть лет. А потом забыл. Я знал, что вы сделаете хорошую карьеру.

- И что теперь? - напряглась Люба, оглядываясь по сторонам.

- А теперь я не держу на вас зла. Произошло то, что должно было случиться. Не больше и не меньше. До свидания.

Он развернулся и пошел прочь. Люба, ни на секунду не задержавшись, торопливо посеменила в противоположную сторону.

Да, она знала, что там не было состава преступления, но ей сказали, что состав есть. Да, она читала материалы дела и обвинительное заключение, но ей сказали, что читать нужно между строк, а слушать не ушами и тогда все получится и в работе, и в жизни.

«А читать-то ты умеешь?» - вспомнились слова старца. - «Такая взрослая, а читать еще не научилась».

 Люба натянула шарф до самых глаз, боязливо косясь на сонных утренних прохожих, и ускорила шаг.

«Учиться надо читать...» - звучало где-то рядом. Слова были ненужными и чужими в этом хмуром утреннем каменном городе.

- Какая глупость! - возмущенно прошептала Любовь Олеговна. - Как могла со мной приключиться такая глупость?! Нужно быть внимательней и осторожней.

Она прошмыгнула воровато в узкую дверь метро, попыталась проскочить мимо контролера, мельком показав красное удостоверение прокурора, но сонная тетка нажала на невидимую кнопку, и вертушка турникета застопорилась.

- Покажите поближе, - велел милиционер, подходя к ней.

Люба развернула удостоверение и с вызовом подставила его к длинному носу милиционера, не выпуская из рук и пронизывая нос сердитым взглядом.

- Пройдемте в отделение, - предложил милиционер. - Для выяснения.

- Что выяснять? - оторопела Люба и поправила растрепанные, висящие сосульками волосы. - Я никуда не пойду. Вот мой паспорт, вот страховое свидетельство, вот ключи... Что еще? В чем дело?!

 Милиционер взял в руки паспорт, долго изучал его, сравнивая с удостоверением, внимательно разглядывая Любино лицо.

- Вроде бы - вы, а вроде бы - не вы. А что с вами, Любовь Олеговна? Случилось что-нибудь? Вы мне, конечно, извините, за вопрос...

Он кивнул на Любино грязное, мятое пальто, на размокшие, разбитые сапожки, измочаленную сумку...

Вместо ответа Люба выразительно посмотрела на приколотый к форме бэйджик, где значилось, что милиционера зовут Совков Евгений Карлович.

- Я вам в своем кабинете объясню, зачем мне нужен такой вид, если вам интересно, Евгений Карлович, - пригрозила она.

Милиционер вежливо отдал честь и отошел на почтительное расстояние. Люба поспешила к эскалатору.

- Какая прелесть! - восхищенно удивлялась она, пряча лицо в мокрый шарф. - Меня приняли за бомжиху! Бродяжку с острова Буяна!

По встречному эскалатору поднимались пассажиры. Привычным усилием воли Люба заставила себя смотреть на них, как на пустые оболочки, готовые в любой момент наполниться приготовленным составом преступления. И тогда пустые оболочки сразу станут ей этим составом интересны. Смотрела и думала:

«Сажаю я вас, сажаю, а вы все ездите, все просите, все проверяете... Будто в этом мире можно обрести нечто лучшее, чем лишение свободы...»