Александровский парк

В № 3 журнала «Родная Ладога» за 2012 год опубликована первая часть автобиографической повести известного петербургского философа и публициста, доктора философских наук, профессора, постоянного автора РНЛ Александра Леонидовича Казина «Александровский парк». Выступая на этот раз в качестве автора художественно-мемуарной прозы, автор рассказывает читателю о наиболее значимых событиях и лицах своего детства и юности, пришедшихся на 1940-е - 60-е годы. Наряду с исторической и событийной конкретикой, повесть содержит также религиозно-философские размышления автора, касающиеся описываемых событий, и не только их. Полностью повесть должна увидеть свет в издательстве «Петрополис» осенью текущего года. Предлагаем читателям РНЛ начальный фрагмент из этой повести.

От автора

В сущности, мы ничего не знаем. Мы не знаем, что такое электричество, и что такое всемирное тяготение, где начинается и кончается Вселенная. Физики твердят о каких-то электронах, которых никто не видел, и об отсутствии материального носителя той силы, благодаря которой яблоко падает на землю, а Земля не падает на Луну. Всё это слова. Попробуйте представить себе частицу - она же волна. Да что там волна - мы не знаем даже, что (или кто?) такое камень, валяющийся в придорожной пыли, потому что он есть в-себе-и-для-себя, а не для нас.

Впрочем, как шутили в советском КВН, для наших ученых-материалистов уже ничто не является неожиданностью.

Единственно, о чем мы кое-что знаем, это о самих себе. О себе и о Боге. О себе, потому что я - это единственная реальность, данная мне изнутри, а о Боге - потому что он являет мне себя по благодати. Вот между этими двумя метафизическими скалами мы и живем. Остальное - мы его называем миром, жизнью, действительностью - смутно и двусмысленно. Если бы не было двух опорных скал-маяков, мы вообще были бы слепы. А так кое-что видим.

На этих страницах я хочу рассказать о жизни одного ребенка/мальчика/юноши послевоенного времени - не потому, что он чем-то особенно замечателен, а потому, что раз Бог призвал его к жизни, значит, Он его, так или иначе, любит. Ведь Бог есть любовь. Кроме того, именно из таких мальчиков складываются страны и поколения.

Первая глава

ПЕТЕРБУРГСКОЕ ДЕТСТВО

Ни сны, ни явь

Я назвал эту главку так не потому, что цитирую Блока (хотя он до сих пор остается моим любимым поэтом, наряду с Пушкиным), а потому, что первые детские воспоминания действительно похожи на сны, в которых внутренне неотделимо от внешнего, и всё вместе погружено в какой-то туман. Однако некоторые свои детские «сно-видения» помню хорошо. Мы гуляли с бабушкой около памятника «Стерегущему» на Каменноостровском (тогда Кировском) проспекте, и какой-то дядя спросил меня: «Мальчик, сколько тебе лет?». Я гордо ответил: «Четыре года и шесть месяцев». Стало быть, это был 1950-й год. Помню ещё, как я болел, лежал в кроватке, и мама пела мне: «Баю, баюшки, баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок и утащит во лесок». И тогда, и сейчас у меня от этой песни мурашки по коже и щемит сердце, хотя это вовсе не сентиментальность. Эта песня для меня - лейтмотив заброшенности человека - и маленького и большого - в таинственное земное существование, которое Константин Леонтьев прямо называл священнодействием, о чем я догадывался с детских лет, хотя и не умел назвать. И когда мне мама или бабушка говорили, чтобы я не лазил под диван, потому что там живет кикимора, я, не видя никакой кикиморы, всё же верил их речам и боялся. Сейчас бы я сказал, что там живет нечто/некто, способное материализоваться в виде, например, кикиморы или сологубовской недотыкомки.

Совершенно точно помню, как я потерялся. Как обычно, бабушка повела меня в Александровский парк (тогда парк Ленина), и я каким-то образом потерял её из виду. Не знаю уж, что пережила она, но меня охватил дикий ужас. Честно сказать, я никогда не отличался особой физической храбростью, вот и в тот раз мне надо было всего-навсего перейти через Кронверкский проспект (тогда проспект Максима Горького), по нему ходили трамваи и редкие автобусы и машины - но я боялся на мостовую и шаг ступить. Стоял и плакал. Опять-таки какой-то мужчина взял меня за руку и перевел через страшное пространство, и я вошел в парадное своего дома. Он находился - и сейчас находится - на другой стороне проспекта, прямо напротив театра «Балтийский дом» (тогда - театр имени Ленинского комсомола). Помню ещё, как нас с бабушкой чуть не забрали в милицию за то, что я вырыл на дорожке парка довольно заметную ямку, чтобы наполнить землей свое ведерко. И другой раз, когда мой детский велосипед действительно схватил рукой за руль милиционер, потому что я катался не там, где положено. Наверное, это был 1951 или 52 год - времена суровые. Только что отгремело «ленинградское дело»...

Баба белая

Как уже понял читатель, моя сознательная жизнь началась именно в Александровском парке - хорошо бы, чтобы она не слишком далеко от него и закончилась. «Не дай мне Бог, не дай мне Бог другого». «Я возвращался как домой в простор меж небом и Невой» в буквальном смысле слова, хотя родился волею судьбы - точнее, войны - не в Петербурге, и даже не в Ленинграде, а в Смоленске, куда моя мама приехала к своим родителям меня рожать. Деторождение состоялось 21 (8 по православному календарю) ноября 1945 года в день архистратига Михаила и всех небесных сил бесплотных, а нескольким месяцами раньше, в августе 1945 года, в немецком (теперь польском) городе Мариенвердер умер мой отец, заразившись брюшным тифом. Недавно я нашел в сети карту этого города, и даже кладбище, где он, возможно, похоронен. Перефразируя Высоцкого, спасибо вам, родители, что успели зачать меня, хотя, по нынешним меркам, поздновато - маме тогда было уже сорок лет. Отец и мать были военными врачами, служили в одном медсанбате (он - майор, она - капитан). Познакомились они ещё в ленинградском мединституте, находясь в студенческом звании. Было это, судя по рассказам мамы, в начале 30-х годов, так что я поздний ребенок во всех смыслах этого слова. «По идее», я должен был родиться году этак в 1932, так что теперь (я пишу эти строки в декабре 2011 года) мне должно было бы быть все 79 годочков или, что вернее, я существовал бы уже где-то в другом измерении. Но человек предполагает, а Бог, как известно, располагает.

Происхождение моих родителей заслуживает отдельного рассказа. Отца, как уже было сказано, я не знал, однако о нем много говорили мама и бабушка. Бабушку по отцу звали Надежда Георгиевна Шпарварт, была она как лунь седая (я звал её «баба белая»), рождения, если не ошибаюсь, 1877 года. Происходила она из семьи обрусевших немцев, была коренная петербурженка и всегда гордилась тем, что родилась в этом великом городе на Гороховой улице. Деда - то есть её мужа - я тоже никогда не видел, и вообще о том, кто был отцом моего отца, в доме никогда не упоминали. Единственно, что было известно, это дата отцовского рождения - 1908 год, и место - швейцарский город Лозанна. В сущности, по нынешним правилам отец был гражданином франкоязычного кантона Во, почти как Ставрогин у Достоевского, хотя, конечно, ничего общего с этим «сверхчеловеком» он не имел. (Впоследствии один швейцарец советовал мне обратиться в Лозанну по поводу отца - «Сразу гринкарта!» - но я сказал, что мне это не нужно). Как выражалась мама, единственное, за что папа стремился отвечать в жизни - это за свой белый медицинский халат. Лицо у него было тонкое, «европейское», о чем я могу судить по увеличенной фотографии, висящей теперь в моем кабинете. Там он совсем молодой, во всяком случае, по сравнению со мной нынешним - да и погиб он всего лишь в 37 лет...

Но продолжаю о бабушке. Я думаю, она «не просто так» поехала рожать отца в Швейцарию. И дело не только в том, что юридически и церковно (по крещению она была лютеранка, хотя в Бога не верила) она никогда не была замужем. Кроме всего прочего, она была «революционерка», социал-демократка по убеждениям. Я до сих помню три песни в её исполнении. Первая - «Марсельеза» (по-французски), а вторая звучала так:

Царь испугался, издал манифест:

Мертвым свобода, живых под арест.

Знала бы она тогда, что её внук в зрелые годы станет «метафизическим» монархистом! Или вот ещё:

Встань, подымись, социал-демократ,

Ведь потеря программы не шутка.

Раздайся же голос рассудка:

Назад, назад, назад, назад, назад!

Между прочим, через несколько лет после её смерти я, будучи уже в девятом или десятом классе, обнаружил в нашем письменном столе (я и сейчас пишу за ним) несколько писем М.Горького. Это были короткие деловые записки, касавшиеся каких-то машинописных работ: до революции Надежда Георгиевна работала машинисткой. Наверное, их надо было отнести в Пушкинский дом, но я тогда не придал им значения. Не знаю, куда они потом делись.

С «бабой белой» связано начало моей «культурной» жизни. С ней я научился читать, наверное, лет в пять, а до того она мне читала вслух, прежде всего Пушкина и Лермонтова, так что я при гостях гордо декламировал «У лукоморья дуб зеленый», «Песнь о вещем Олеге» или лермонтовское «В шапке золота литого старый русский великан поджидал к себе другого из далеких чуждых стран». Ещё она читала мне романы Жюля Верна, они и теперь стоят у меня на полке. Когда мне бывает плохо, я открываю наугад любую страницу «Таинственного острова» или «Детей капитана Гранта» и погружаюсь одновременно в собственное детство и в мир океанов, белых парусов и неизведанных земель - абсолютно чистый и светлый. К стыду своему, я плохо с бабушкой обращался, иногда даже поднимал на неё руку, хотя она души во мне не чаяла, да и звали меня дома Леней, а не Сашей в честь её погибшего сына - моего отца. Она пережила дома первую, самую страшную блокадную зиму, а потом её как немку выслали из Ленинграда куда-то в Сибирь. Помнится, когда я спрашивал её о Боге, она отвечала, что если бы Он был, он не допустил бы на земле таких страданий. Кончила она свою жизнь тоже тяжело - в доме престарелых, куда она ушла из нашей перенаселенной комнаты (мама, две бабушки и я) в коммунальной квартире. Умерла она в 1955 году, когда мне было 9 лет, на похороны меня не взяли, и сейчас я даже не знаю, на каком кладбище её искать, а спросить не у кого. Бабушка, прости меня, я каждый день молюсь за тебя, хоть ты и безбожница.

Баба черная

Вторая бабушка - «баба черная», по цвету её волос, заплетаемых в косу - была совсем другим человеком. Во-первых, она была на десять лет моложе (1887 года рождения). Во-вторых, она представляла иной тип личности и тип рода. Вопреки всем войнам и революциям, она сохранила православную веру своих предков. Каждый вечер она молилась пред иконой целителя Пантелеимона (она и теперь стоит у меня среди других икон), шепча тихие, непонятные мне слова. С этим связано - я это прекрасно помню - и мое первое религиозное чувство. Наблюдая и слушая из своей кроватки, как она молится, я в один прекрасный вечер вдруг испытал внутри своей детской души что-то совершенно необычайное, какой-то подъем и неизъяснимую сладость духа. Все мистики в один голос утверждают, что словами подобное переживание не передается, и я с ними совершенно согласен, но когда меня иногда спрашивают, как я ощущаю присутствие Божие, я знаю, что мог бы на этот вопрос ответить - однако молчу...

По сравнению с петербургской интеллигенткой «бабой белой», Надежда Владимировна Казина (фамилия по мужу, в девичестве она носила фамилию Грекова) была, что называется, простым человеком, хотя происходила, судя по её словам, из дворян, в молодости работала учительницей где-то на Волге (которую и переплывала забавы ради - полагаю, что не в самом широком месте), потом вышла замуж и уже больше, насколько я знаю, нигде не служила. Относительно меня она исполняла в основном «материальные» обязанности - прежде всего, готовила пищу на нашей коммунальной кухне для всей семьи, и в школу меня водила именно «баба белая», а не «баба черная». Иногда она ходила в церковь - в ближайший к нам Князь-Владимирский храм на Петроградской стороне, до которого, впрочем, надо было ехать 3 остановки на трамвае. И просила у мамы для этого «медный грошик», так как своих денег у неё не было. Всю свою пенсию в 16 рублей («за потерю кормильца») она отдавала в семью.

Кормильцем её - то есть её законным мужем и моим дедом - являлся Борис Семенович Казин, фамилию которого носила моя мама Мария Борисовна Казина (кстати, писаная красавица в молодости), и которую сейчас ношу я. Таинство церковного венчания с дедушкой относилось, как я теперь понимаю, к числу самых дорогих её воспоминаний, Где это было, точно не знаю, но я запомнил, как она рассказывала про трезвон колоколов, и как шла она вся в белом, а хор пел «Гряди, гряди, голубица...» Вообще мои предки по материнской линии жили преимущественно в небольших городах и городках западной России, большей частью в Смоленской губернии или поблизости. Смутно помнятся мне названия Дубровка, Невель, Рославлев, Двинск (нынешний Даугавпилс, теперь это Латвия). Иногда она напевала простенькую мелодию на такие слова: «У нас в Дубровке зимой климат жаркий и сухой» - кажется, из любительского спектакля-водевиля, в котором она играла в этой самой Дубровке. При Советах дед служил, насколько я уразумел из её рассказов, по железнодорожной части, дослужился даже до начальника станции.

Борис Семенович Казин происходил, вероятно, из служилого дворянства, революция застала его штабс-капитаном императорской армии. Других подробностей я не знаю - об этом при советской власти старались не говорить, тем более при детях. У меня за стеклом до сих пор хранится семейная фотография лета 1916 года, где запечатлены мой дед в форме царского офицера (потом на обороте эту дату переправили на 1917), молодая моя бабушка с роскошной черной косой в длинном платье, моя мама - девочка лет восьми, её брат (мой дядя Коля) - мальчик лет четырех, их двоюродная сестра Нина и брат Миша. Все они теперь уже умерли. Смотрю на эту карточку - вот оно, «запечатленное время», как сказал бы Андрей Тарковский. Страшная штука время. Платон утверждал, что время есть подвижный образ вечности. Я бы сказал, что время - это подвижный образ смерти. Впрочем, если бы люди не умирали, жизнь бы остановилась.

Чтобы закончить с «древней» моей генеалогией, могу сообщить, что я до сих пор так и не удосужился серьёзно заняться родословной своей семьи. Может, и соберусь когда-нибудь, тем более, что у меня перед глазами пример моего друга и соседа по Зеленогорску писателя Дмитрия Каралиса, автора замечательных «Записок ретроразведчика». Простейший способ добычи быстрой информации такого рода - интернет - пишет, что начальное упоминание о Казиных относится к временам Ивана 1У Грозного, у которого Ляпун Казин служил воеводой. Был ещё адмирал Казин, который в середине Х1Х столетия командовал Морским кадетским корпусом в Санкт-Петербурге (о чем свидетельствует мраморная доска в вестибюле бывшего дворца Миниха на углу набережной Большой Невы и 12-й линии В.О.). Тот же источник сообщает, что имеются многочисленные разветвления дворянского рода Казиных - тамбовские, орловские, калужские, смоленские. Скорее всего, дед Борис происходил именно из смоленской его ветви. Он и умер в Смоленске в 1945 году - через неделю после моего рождения. Бабушка рассказывала, что он успел спросить, кто родился у Маруси (моей мамы). Ему сказали - мальчик, и он успокоился.

Квартира

Месторазвитие (если употребить любимый термин евразийцев) моего детства заслуживает специального описания. Проходя ныне по Кронверкскому проспекту мимо дома 47, я не знаю, чего мне больше хочется - поскорее уйти или остаться тут навсегда, и стоять, задрав голову на уровень шестого этажа, чтобы получше видеть высокий эркер и венчающий его балкон той самой комнаты, где я вырос и жил до 22 лет, вплоть до женитьбы и переезда в Купчино. Я пробовал тут ходить один, с друзьями и подругами, трезвый и не очень - результат всегда один: экзистенциальный взрыв, фрустрация, сшибка противоположный энергий. «Никогда не возвращайтесь в прежние места» - кем это сказано? Особенно туда, где вы были счастливы. Впрочем, несчастий там тоже хватало.

Дом № 47 по Кронверкскому проспекту был построен в 1912 году (арх. Н.А.Никулин), как раз накануне всех катастроф ХХ века. Квартира № 35 на последнем этаже, под самой крышей, из пяти комнат, с большой кухней и отдельной комнатой для прислуги, была моим родовым гнездом в прямом смысле слова - до октября семнадцатого (и некоторое время после) она принадлежала моей бабушке Н.Г.Шпарварт и её родной сестре Аделаиде Георгиевне Шпарварт, между прочим, одной из первых женщин-врачей в России. До сего дня у меня на шкафу хранятся собрания сочинений Гете, Шиллера и Гейне, напечатанные по-немецки готическим шрифтом и помеченные личной печатью с твердыми знаками: «Врачъ Аделаида Георгиевна Шпарвартъ». Десятилетия спустя, когда я жил с мамой и бабушками в этой квартире - в единственной, правда, самой большой комнате, оставленной после «уплотнения» бывшим хозяевам - в коммуналке происходила скрытая (иногда обострявшаяся) классовая борьба, потому что часть её населения составляли мещанские родственники и потомки нашей бывшей прислуги. Они называли нас барами, а друг друга (когда ссорились) - «поломойками погаными» и «крысами магазинными». Однако юное поколение насельников квартиры (а детей там одно время собралось шесть человек, ровно по числу комнат/семей) этих различий уже почти не чувствовало, и дружно играло в прятки и жмурки в общем коридоре.

Но сейчас не об этом. Сейчас я хочу описать именно Место этой квартиры, в котором гениально совпали одновременно её физика и метафизика. Большой полукруглый балкон нашей комнаты, её два окна и застекленная дверь выходили буквально в небо - точнее, как раз в тот простор между небом и Невой, о котором я уже упоминал. Наверное, у каждого коренного петербуржца есть свои заветные места, виды и горизонты, но ручаюсь, что такого великолепия, или, лучше сказать, праздника красоты - не примелькавшейся, открыточно-рекламной, а мощной, суровой и вместе с тем захватывающей дух - мало кто из них видел. Во всяком случае, никаких изображений Петербурга (живописных, фото и т.п.) с этой точки зрения я никогда не встречал. Представьте себе полет на высоте шестого этажа (не нынешнего, а тогдашнего, 1912-го года; по-нынешнему это примерно десятый) над центром Петербурга - от Петроградской стороны над Александровским парком прямо по направлению к золотому шпилю Петропавловского собора и крепости. Непосредственно перед нашими окнами - через полукруглую площадь - находился фасад театра им. Ленинского комсомола (сталинской постройки), чуть правее, за купами деревьев - Народный дом имени императора Николая Второго, впоследствии - кинотеатр «Великан» (сейчас там, кажется, Мюзик-холл). Кстати, именно в Народном доме моя «баба белая» чуть ли не в вечер 25 октября 1917 года слушала пение Шаляпина, не зная, что живет уже «при социализме». Ещё правее с балкона виднелся кусок Большой Невы с силуэтами Васильевского острова. Замыкала правую часть панорамы колокольня Князь-Владимирского собора, действовавшего, между прочим, всю блокаду. Левую часть кругозора отмечала своим мозаичным куполом и двумя минаретами крупнейшая в Европе мусульманская мечеть. Как заметил бы любитель точных цифр, охват был почти в 180 градусов. Но главным в описанной панораме, повторяю, был небесный полет над раскинувшимся внизу судьбоносным градом, этим созданием европейского модерна, выполненным с русским размахом и душой. Как я думаю сейчас (живя в Купчино на первом этаже), этот полет, вероятно, оказался решающим впечатлением моей юной жизни. Достоевский где-то пишет, что если есть у человека хотя бы одно подобное воспоминание - спасен такой человек навеки. Не знаю, как насчет вечного спасения, но в минуты тяжких раздумий о присутствующем в этом падшем мире (и во мне самом) зле я иногда совершаю в своем воображении этот невидимый полет - и солнце освещает вселенную.