Национальный вопрос и моя мама

«Чтобы без России и без Латвий!»

 

Однажды в гости к моим знакомым зашел патриот того разлива, про который одна интеллигентная старушка говорит, что зарплату им следует получать в ЦРУ. И завел патриот свои патриотические речи про то, что только мы русские - чистая голубая кровь, а заграницей живут одни жидомасоны, ну, а кавказцы и азиаты это понятно кто. Хозяева дома были люди деликатные и, не желая обижать гостя, уклонились от спора, сказав, что, да, конечно, мы русские и любим свое Отечество. Но вот с чистотой крови у них в семье сложновато, потому что один их предок-гусар женился на красавице цыганке и даже дрался из-за нее на дуэли, а сестра жены вышла замуж за диакона грузина Георгия, и еще был прадедушка еврей, он же наполовину немец.

Дети в это время играли в соседней комнате, но, ушки на макушке, - прислушивались к разговору взрослых. Мало что поняли, но кое-что услышали, и старший братик Ванечка тут же начал дразнить младшую сестренку:

- Танька цыганка! Танька еврейка!

- А ты, ты, - обиделась Таня, - ты жидомасон!

- Я кто? - не понял Ваня.

- Жидомасон!

- А кто такой, ну, жидомасон?

- А такой, такой, что откусит тебе ногу и все!

- Как откусит? - испугался Ванечка. - Вместе с ботинком?

- Да, вместе с твоим грязным ботинком!

Устами младенцев, говорят, глаголет истина. А истина заключается в том, что мы живем во времена сотворения самых невероятных мифов по национальному вопросу, и упомянутый здесь разговор детей - еще не худший вариант.

Всех мифов не перечесть. Да и стоит ли их перечислять, если большинство мифов варьируют на разные лады два основных сюжета. Сюжет первый - есть некая безгрешная благородная нация, которой подлый сосед нехорошей национальности хочет откусить ногу вместе с ботинком. Впрочем, неважно, что хочет сосед - нужен «образ врага», и сотворяется миф

О сути второго сюжета доходчивей всего сказал Маяковский: «Чтобы без России и без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Правда, по условиям политкорректности так теперь говорить нельзя. Но когда ныне провозглашают, что мы живем в постнациональную, то есть, в посленациональную эпоху, то это и означает то самое житие по Маяковскому - уже без наций, но во всемирном общежитии и под присмотром миротворческих сил. И, когда эти миротворцы бомбят Сербию, убивая стариков и детей, то убийство уже не называют убийством, но именуют защитой общечеловеческих ценностей. Таково предназначение современного мифа - надо переименовать все так, чтобы человек, как бы потеряв разум, уже не понимал, где добро, а где зло.

Словом, если раньше запрет на инакомыслие исходил от тоталитарного государства, то теперь диктат тоталитарного сознания, уродующего личность, несет в себе современный миф. Помню, как в свое время меня поразила история юной французской студентки, изнасилованной алжирцем. Так вот, это юное создание не посмело искать помощи у полиции, ибо легче выдержать надругательство и боль, чем прослыть шовинисткой, нарушившей табу политкорректности в национальном вопросе. Страх такого рода вполне реален, ибо кто не политкорректен - тот фашист-мракобес.

В том-то и заключается хитрость современного мифа, что он выступает под флагом прогресса и выдает себя за последнее слово науки. А поскольку я тоже не чужда науке, то попробую рассказать несколько историй из жизни, связанных с мифологией по национальному вопросу.

 

* * *

Первую историю, вероятно, следует озаглавить так: « Как по решению ЦК КПСС меня исключали из партии, в которой я, правда, никогда не состояла». Впрочем, эта история нуждается в предисловии, ибо как Маяковский веровал в трамваи, полагая, что трамвайные пути проложат человечеству путь в светлое будущее, так и наше поколение веровало в науку. Социология и социальная психология были в ту пору почти под запретом, и мы слушали блистательные лекции профессора Левады не в университете, а в захудалом подвале ЖЭКа. Подвал был низкий, и прямо над головой нависали трубы канализационного коллектора, издававшие громкие звуки, когда где-то спускали воду. Словом, проблема помещения стояла остро, и одной группе социологов удалось внедриться в газету «Комсомольская правда» под видом отдела науки. Никакого отношения к журналистике мы не имели, но были по-своему полезны газете, создавая ей имидж очень смелого прогрессивного издания. И, когда в редакцию приезжали иностранцы, их вели пить чай прежде всего в наш прогрессивный отдел. Представителям соцстран предлагали к чаю пирожные, а «капиталистам» полагался иной набор - черная икра, салями и мандарины.

Впрочем, бывали в отделе и иные посетители. Однажды зам. редактора Виталий Игнатенко привел ко мне «погорельца» из Туркмении, попросив хоть чем-то помочь. А посетитель, действительно, был «погорельцем» - его диссертацию, посвященную дружбе народов, торжественно сожгли на костре, а его самого исключили из партии и выгнали из института, что называется, с волчьим билетом.

Нет-нет, никакого диссидентства или намека на инакомыслие в его диссертации не было. Напротив, диссертант жил и действовал, «как надо» - вступил в партию и даже сменил национальность, умудрившись записаться туркменом, а в диссертации сделал вывод, что под мудрым руководством партии дружба народов окрепла навек. Криминал же заключался вот в чем - для диссертации требовалось провести научное исследование. И наш диссертант провел опрос, позаимствовав анкету у казанских ученых и не заподозрив при этом, что они работают по американской методике. А любая грамотная социологическая методика обязательно включает в себя пакет контрольных вопросов. Например, когда американцев спрашивали, как они относятся к неграм, то они отвечали - хорошо, горделиво заявляя при этом, что Америка страна свободы, равенства и братства. Но когда тому же американцу задавали вопрос, хочет ли он, чтобы его дочь вышла замуж за негра и родила ему чернокожих внучат, то ответ был чаще такой: «Да упаси Боже!» Словом, с помощью контрольных вопросов выяснилось, что средний американец, исповедующий идеалы братства, не хочет жить в негритянском квартале или по соседству с негритянской семьей. А, исследовав проблему, американцы приняли меры. Например, переименовали негров в афроамериканцев, а Голливуду дали заказ - создать на экране образ обаятельного афроамериканца. С той поры на экране трогательно дружат чернокожие и белые американцы, а это по-своему влияет на жизнь, и дает свои добрые плоды.

После перестройки наши демократы с простотой деревенских старух стали внедрять у нас опыт Запада. Из паспортов и государственной лексики убрали всякое упоминание о нациях, а народы переименовали на американский манер: узбеки стали узбекистанцами, киргизы - киргизыстанцами, а русских теперь как бы и нет - есть непонятная русскоязычная масса. Однако от слова «сахар» чай слаще не становится, и рецепты умиротворения, заимствованные у Запада, дали в наших условиях обратный эффект - взрыв межнациональных конфликтов. В общем, это только в деревне баба Дуня лечится «от живота» теми же таблетками, что помогают тете Мане от гипертонии. Но люди, как известно, разные, а нации тем более.

Однако вернусь к диссертанту из Туркмении. Криминальным в его работе было даже не то, что он провел социологический опрос, включив в него два контрольных вопроса. Советские люди знали цену откровенности и на вопрос о межнациональных браках отвечали «правильно»: дескать, не все ли равно, какого цвета будут у них дети - желтенькие, черненькие да хоть синенькие, лишь бы не таскали в КГБ. Но уже сама попытка задавать подобные вопросы была сочтена идеологической диверсией: как же можно усомниться в том, что советские люди жаждут слиться в единую массу, «чтобы без России и без Латвий»? Словом, совсем как во времена инквизиции, крамольную диссертацию сожгли на костре. И это возмутило меня настолько, что я от души постаралась, составляя экспертное заключение и доказывая, что контрольные вопросы - это азбука науки, а иначе проблему исследовать нельзя. Позже выяснилось, что наш диссертант получил еще семь аналогичных отзывов у ведущих социологов Москвы и, окрыленный надеждой на успех, уехал домой.

Дальше было вот что. Через несколько месяцев раздался странный телефонный звонок - ни здравствуйте, ни до свидания, а только приказ: «Явиться в шестнадцать нуль-нуль в отдел партийного контроля ЦК КПСС». Прихожу и понимаю, что некие враждебные силы, похоже, готовятся штурмовать нашу партийную цитадель, и цитадель приготовилась к отпору: у входа и выхода из лифта автоматчики, а в бюро пропусков пуленепробиваемое стекло до потолка. Тетенька по ту сторону стекла встала на табурет и обозначила жестами, что паспорт надо подавать вот в это окошечко у потолка. Прыгала я, прыгала и, наконец, подпрыгнув особенно ловко, закинула паспорт в предпотолочную щель.

В отделе партийного контроля меня ждали двое партийцев - какой-то неприметный человек и могучая женщина с плечами штангиста-тяжеловеса. Здороваться здесь, очевидно, было не принято. Я-то здороваюсь, а партийцы молчат. Среди комнаты стоял стул для допроса, и кивок могучей женщины обозначил, что мне надлежит сесть на этот стул. Дальше снова игра в молчанку, только женщина нависает теперь над столом, изучая меня нехорошим тяжелым взглядом. Сюжет показался странно знакомым - вот так же на улице к тебе подходит шпана и сначала многозначительно молчит, а потом начинает цедить сквозь зубы словечки типа «уроем». Действие развивалось именно по этому сюжету - после угрожающе долгого молчания дама начала цедить слова, грозно грохая связкой ключей о стол. Первый вопрос звучал так:

- Так с кем вы (грох), товарищ Павлова, - с партией (грох) или нет (сильный грох)?

Попытки выяснить, в чем дело, пресекались ответом: «здесь вопросы задаем мы». Дальнейшее даже скучно рассказывать - поток угроз типа «уроем», то есть исключим из партии, если я немедленно не покаюсь. Ну, а в чем надлежит каяться, выяснилось лишь через час - мне зачитали письмо того самого «погорельца» из Туркмении. А письмо позволяло догадаться - защита московских ученых не только не помогла бедняге, напротив, за попытку сопротивления линии партии ему добавили уже по самое некуда. И теперь этот большой мальчик слезливо уверял в письме, что он глубоко раскаялся и давно осознал свои ошибки, но тут его ввели в заблуждение тов. Павлова и другие. Это был донос, написанный по всем правилам политического доноса, но, пожалуй, излишне старательно. Зря он, кстати, старался, зря. Нас было восемь человек из разных научных организаций, но на допросах в отделе партийного контроля никто не изменил своего мнения, изложенного в экспертном заключении. Да и что там было менять, если речь шла об азбучных основах науки, и тут, как ни крути, а дважды два четыре? Ну, а девятой инстанции, способной доказать, что дважды два пять, в науке тогда не было. В общем, дело замяли, ограничившись указанием исключить меня из партии. Помню, как хохотал наш парторг, получив такое указание, а потом уважительно сказал, что я, похоже, не так уж глупа, если отказалась вступать в ряды КПСС. Впрочем, до крушения рядов КПСС оставались уже считанные месяцы.

 

Особенности отечественного прогресса

 

Вторая история тоже про науку, объявленную теперь уже религией будущего. Случилось это так. В канун перестройки вдруг обозначилось - старый прогнивший режим вскоре рухнет, а что взамен? Вот по этому поводу в Доме журналистов собрали писательско-журналистскую элиту, решив устроить мозговой штурм на тему: как переделать нашу жизнь в духе прогресса и уже под руководством науки? Поучаствовать в этом форуме пригласили и меня, хотя первоначально планировалось, что выступать перед интеллигенцией будет мой профессор, доктор медицинских наук и психолог, работавший в области засекреченных космических наук. Пригласить космического профессора было, конечно, лестно, но тут обнаружилось, что этот ученый с мировым именем не верит в прогресс и даже выражается иногда так: «ох, уж эти наши меднолобые прогрессисты». Мне, например, профессор советовал:

«Как только увидишь, что началась борьба за прогресс, сразу уходи огородами в партизаны». Словом, он был консерватор, монархист и потомственный дворянин, свободно читавший на нескольких языках мира. И его взгляды на жизнь определяло простое правило: «Ученый должен работать шестнадцать часов в сутки». Каждый честный человек, считал профессор, должен самоотверженно трудиться на благо Отечества, и это единственный способ избежать той разрухи, когда все мятежно борются за чистоту улиц, и некому взять метлу и мести.

В общем, вместо профессора решили пригласить пускай и никому неизвестную серую мышь, но зато «прогрессистку», а я в ту пору еще верила в прогресс. А поскольку это было время невероятной моды на науку, меня обязали выступить на форуме и сказать свое научное слово о прогрессе. Впрочем, о прогрессе на том форуме говорили все. И как первый оратор задал тон, объявив науку религией будущего, так и понеслось стремглав по накатанному; человек вышел в космос, а компьютер это супермозг человека на уровне гениального гения! А если ввести по всей стране автоматизированную систему управления (те самые знаменитые АСУ), то наступит эра такого экономического процветания, что..! Тут, признаться, я пригнулась за кресло и постаралась казаться незаметней: ну, думаю, сейчас бить будут и при этом за дело. От АСУ, как обнаружилось вскоре, особого толка не было. Но наука боролась за место под солнцем и «асучивала» страну. Первые компьютеры были громадными шкафами и часто «зависали», а то и подвирали из-за несовершенства программ. И вот представьте себе бедствующий бетонный заводик, который влезает в долги во имя прогресса и покупает такой дорогостоящий агрегат. Но это лишь начало затрат. К компьютеру прилагался штат научных сотрудников, которые ничего не понимали в бетоне, но обещали обследовать, обсчитать и вывести заводик в лидеры мирового производства. Дальше сюжет развивался так - либо заводик быстро шел ко дну, либо еще два года пытался перегнать Америку и опускался ко дну уже в замедленном темпе. Говорю два года, потому что таков был средний срок научных экспериментов, поставленных вживую - на людях.

Многие иллюзии тех лет развеяло время. АСУ так и не стали панацеей от всех бед, но неплохо зарекомендовали себя, например, в информатике. Да и с компьютером теперь все ясно - он, как любая техника, всего лишь рабочий инструмент в руках человека. И тут уже от человека зависит, сотворить ли с помощью современной техники величайшее зло или, напротив, добро.

Между тем, наш форум кипел страстями, ораторы слагали гимны науке, и организаторы форума давали понять, что пора бы и мне присоединиться к общему гимну. Надо выступать, а что говорить? Нет, мы честно работали в своей науке по шестнадцать часов в сутки и, вероятно, чего-то достигли, если на Западе потом использовали нашу методику. Но вот особенность современной науки - ученый обречен быть сегодня узким специалистом в своей области, добывая уже не целостное знание о мире, но усеченное, фрагментарное.

- Мы пуговичники, - говорил по этому поводу мой профессор. - Вот изучаешь всю жизнь какую-то пуговку, а потом обнаруживаешь - кафтана нет, пришивать не к чему.

Великолепных научных «пуговок» много, а с «кафтаном» проблема. И, как ни велики успехи наук, изучающих человека и общество, но мозг человека - это по-прежнему загадочный «черный ящик», душа человека - тайна, а общество и доныне являет собой материк со многими белыми пятнами. Серьезные ученые всегда осторожны, избегая говорить о том, что находится вне компетенции науки. И верхоглядов, склонных тиражировать псевдонаучные мифы, на сленге тех лет называли НОД, то есть, Научно Образованный Дурак.

Но вот любопытный феномен - как только наука становится модной, сразу же появляется научная «попса», готовая ответить на все жгучие вопросы общества и повести за собой человечество в рай. Сейчас псевдонаучная « попса» главенствует в гламурных журналах. И мой профессор говорил об этом явлении так:

- Наука вышла на панель, потому что кушать хочется.

Собственно, под знаком этой «попсы» и началась перестройка, а точнее, строительство тех воздушных замков, из-под обломков которых мы выбираемся и поныне.

- Нас обманули, - зло и горько говорят люди сегодня.

А, может, мы и сами повинны в обмане? Откуда эта готовность верить утопиям? И почему одичавшее от безбожия общество поставило на место Бога науку? Помню, как на том форуме в Доме журналистов известный писатель завершил свое выступление словами:

- Если мы хотим перестроить нашу жизнь, то вот наш девиз - мы должны прийти к ученому и сказать: «Ты и я одной крови».

А после этого девиза из сказки про Маугли меня и понесло выступать. Сейчас я смутно помню то выступление, да это и неважно, ибо уже сама попытка указать на относительность научных знаний и необходимость осмотрительного отношения к новациям была воспринята как проявление дремучего невежества.

По случаю позднего времени мое выступление было последним, и защитники науки, оказывается, решили ответить мне публично. Разоблачению моего мракобесия был посвящен спецвыпуск журнала «Журналист». И у меня уже был шанс проснуться в одно утро знаменитой, когда перед отправкой верстки в печать редактор решил - прокомментировать мое антинаучное выступление должен кто-то из ученых. Обратились к профессору С., а тот, сославшись на занятость, порекомендовал обратиться ко мне и даже посоветовал опубликовать в журнале одну мою работу по психологии преступности.

- Как? - удивился редактор. - Она что - из ваших? Ну, в смысле работает в науке?

В итоге мое имя вымарали из журнала, а я, наконец-то, усвоила,

что в некоторых случаях все же лучше уходить в партизаны.

 

* * *

Много воды утекло с тех пор. А недавно меня навестил писатель К. и изложил свою теорию по национальному вопросу, сказав, что здесь он взял за основу мои слова о дистанции иммунитета, сказанные некогда на форуме в Доме журналистов.

При чем здесь национальный вопрос, я не сразу поняла. Но само понятие «дистанция иммунитета» означает вот что - человеку свойственно осмотрительное отношение к тем новациям, что пока чужеродны для него. Классический пример - знаменитые картофельные бунты во Франции, в Германии и в России, когда крестьяне отказывались сажать неведомую им «ядовитую» картошку. Случаи отравления, действительно, были, ибо клубни картошки сочли корнями растения и ели плоды, то есть шарики-семенники, содержащие ядовитый соланин. Словом, понадобилось не одно десятилетие, прежде чем картошка стала у нас любимым национальным блюдом.

А вот пример из моего личного опыта. Привезла я в подарок деревенским детишкам ананас и бананы, которые в те времена были редкостью даже в городе, а в деревне их и не пробовали. Вот, думаю, дети обрадуются. А малыши с опаской отвергли ананас и даже обстреляли его из игрушечного ружья. Да и бананы они полюбили лишь позже, убедившись на примере взрослых, что это лакомство не опасно для жизни.

Дети жизнелюбивы, а потому консервативны, защищаясь на свой лад от опасности. Любой жизнеспособный народ всегда консервативен в том отношении, что ревностно оберегает свои национальные святыни и традиции, позволившие ему выжить в лихолетье веков. Англичане, например, гордятся своим консерватизмом. И только у нас с легкой руки недалеких людей утвердился тот набор понятий, когда консерватизм - это отсталость, империя - тюрьма народов, а прогресс - это шаг вперед, даже если отбрасывает нас назад.

Собственно, писателю К. потому и запомнились слова о духовном иммунитете, что причиной бед русского народа он считал тот иммунодефицит, когда, перечеркнув собственный опыт, мы стали безрассудно заимствовать чужое, а это уже духовный СПИД. Сегодня, говорил писатель, люди охотно едят опасные для здоровья продукты и жадно перенимают те губительные новации, которых бы следовало бежать, как огня. Более того, писатель тонко подметил, что всевозможные революции и перестройки вершат люди «инкубаторского происхождения», презирающие опыт своих отцов. У этих «новаторов из инкубаторов» своя роль в истории - они разрушают иммунитет народа, делая его легкой добычей для завоевателей.

Со многим, что говорил писатель, хотелось согласиться.

Но тут наш разговор споткнулся о газетную сенсацию тех дней - судили скинхэдов, жестоко избивших инородцев. Нет, писатель не оправдывал скинхэдов, говоря, что это подло поднять руку на человека. Но, осудив скинхэдов, писатель стал говорить о том, что все-таки можно понять этих русских мальчиков, вставших, пусть и неправедным образом, на защиту русского народа.

А вот по поводу «русских мальчиков» мы разошлись - для меня эти мальчики были какие-то нерусские, хоть и воевали за идею: Россия - для русских. Но если такие мальчики, не дай Бог, однажды придут к власти, то горе бедной России, обреченной отныне на то жалкое прозябание, о котором писал поэт Городницкий:

Процесс невеселый начат,

Дрожи, просвещенный мир,

Россия для русских - значит:

Башкирия - для башкир.

Не будет уже иначе, -

Гори, мировой пожар.

Россия для русских - значит:

Татария - для татар.

Забыв об имперской славе,

Лишившись морей, как встарь,

Московией будет править

Уездный московский царь.

Конец богатырской славе,

Не видно в ночи ни зги.

Так кто же друзья России

И кто же ее враги?

Но как бы ни складывались судьбы России, а только русским никогда не было свойственно узкоплеменное сознание, замкнутое в рамках захолустного этнического гетто. Илья Муромец, говорится в былине, пел на пиру песни «по-немецки, по-турецки». А вот истории из жизни простых людей: один мой дед, сибирский охотник, учился в школе снайперов во Франции и учил потом снайперов в России. А другой дед Степан был в германском плену во время первой мировой войны. Пропадал там от голода, но зарисовывал детали немецких механизмов, чтобы усовершенствовать потом сельхозтехнику в своем сибирском селе. Тут все сразу - самобытность характера, любовь к родимой сторонушке и отвага мысли в исследовании мира.

Словом, «умом Россию не понять», и мы с писателем разошлись во мнениях в силу разного личного опыта. Молодость писателя пришлась на годы развала Советского Союза, и он настрадался от «чужебесия». А я выросла в многонациональной империи, и этот состав крови мне не дано изменить. Словом, однажды мне захотелось рассказать об этом имперском опыте, а точнее о моей маме, проработавшей долгие годы в Узбекистане главным агрономом республиканского объединения «Сортсемовощ».

(Продолжение следует)