В машине пахло керосином, как на бабкиной веранде в раннем детстве. Запах этот означал горящий в глубине сеней керогаз, шипящую на сковороде картошку с хрустящей, вкуснющей поджаренной корочкой, прилипшей к дну громадной чугунной сковороды, а потом - горячий чай. За чаем бабка Дуня, сунув голые ноги в валенки, выскочит во двор, полезет по глубокому сугробу к вишняку, сорвет хрусткую морозную веточку, и - назад. В доме веточка станет гибкой. Чай густой, коричневый, томный, ароматный, как целое ведро спелой вишни - будут пить они с бабкой в потемках, экономя электричество...
-Да ты садись лучше на переднее сиденье, а то он тебя съест, - вместо приветствия зевнул лениво Валек.
На сиденье лежал огромный боксер. Он вежливо приподнялся, заперебирал лапами и тоже зевнул.
- Он добрый, но съест. Порода такая.
- Надень ему намордник.
-Он не любит в наморднике, плачет.
- Да?.. Ну, пусть так. - сказал Стас, усаживаясь рядом с равнодушно отвернувшимся к окну боксером.
-Ты крутой. А если он тебе голову откусит?
-Прям там... Бобик, ты не откусишь мне голову?- спросил Стас собаку.
-Не оскорбляй, он не Бобик, а Барон.
-А чего керосином пахнет?
-Спутал пузырьки. Лапу ему обрабатывал и спутал. Деверь у меня летчик. Привез жене авиационного керосину - от ангины помогает, а я думал, это перекись.
- Ну ты даешь... Керосин на рану...
Боксер повернулся к Стасу и жалостно заскулил, забормотал что-то, потом помотал головой, отчего брыли затряслись, слюна полетела по сторонам и он чихнул.
- Ну, вот еще пожалуйся у меня! - воскликнул Валек, - Нашел защитника! Расскажи ему все подробности! Предатель...
Собака забубнила что-то, стала подвывать.
- Стукач! Молчи уж, а то сам машину поведешь! Расскажи лучше, где лапу поранил? На помойку за сучкой побежал! Позорище...
Бобик резко умолк и отвернулся к окну.
Валек нервно включил зажигание и рванул вперед.
- Ты чего такой злой? - спросил Стас.
- Устал. Надо еще Аркашу забрать, - буркнул Валек, - Он телевизор купил.
Аркаша, тоже был их одноклассником.
- Как он тут оказался?
- На заработках.
Аркаша ввалился в салон, как в открытый тротуарный люк. Весь огромный, но легкий, как резиновый, похожий на фантастический глаз с телевизором вместо зрачка.
- Почему без коробки?! - завопил Валек. - Коробка-то где?
-Не до коробки, не до коробки, Валентин, поехали, - сказал Аркаша, впихивая свое крупное тело в узкое сиденье и накрывая живот и широкое лицо плоским телеэкраном.
- Не, ну так не пойдет, - откинулся на сиденье Валек, - Ты мне будешь мешать скорости переключать.
- Не буду, не буду, поехали, Валя, - утешил его Аркаша, старательно отодвигаясь к окну.
- Мы так не доедем, - не согласился Валек, - Давай его в багажник.
- Доедем, доедем, в багажнике он разобьется.
- Надо было в коробку упаковать! Е-мое! - завопил Валек, Барон громко зарычал.
-Е-мое... - вздохнул Стас и пожалел, что не поехал поездом.
- В коробку они могли подложить неисправный. Какой угодно могли сунуть. А этот вот - хороший. - сказал Аркаша, - Валентин, поехали, не ори.
Валек медленно и сурово развернулся к Стасу:
- Как я поведу машину под этим телевизором семь часов?
- Аркадий, иди в магазин за коробкой, - сказал Стас. - Положим его в багажник и все.
- Мне не вылезти, - сказал Аркаша.
Стас вылез из машины, пошел в ближайший магазин и купил там несколько коробок. Они с Вальком уложили телевизор в багажник, запеленав его картоном со всех сторон, как новорожденного монстра и молча сели в машину.
Настроение было испорчено. Разговаривать в Аркашей никто не хотел, и потому он говорил один. Изредка Барон поскуливал из вежливости, но Валек все равно молчал - в воспитательных целях.
Оказалось, что Аркадий стал разбираться в политике. В школьные годы он сидел на задней парте и мало чем отличался от других троечников. Каждый урок обществоведения толстая, кривоногая учительница Валерия Витальевна, убежденная коммунистка по прозвищу Кавалерия, начинала с повторения морального кодекса строителя коммунизма. Почему-то первым она всегда вызывала Аркадия, но каждый раз он надеялся, что Кавалерия одумается и она вызовет перечислять двенадцать пунктов кого-то другого. Но Кавалерия была верна традициям, и как только начинался урок, провозглашала:
- Итак, моральный кодекс строителя коммунизма. Аркадий! Если бы я выпускала спички, я бы на каждом спичечном коробке вместо глупых рисунков писала по пункту. Аркадий! Внимание!
То ли ей нравилось имя, то ли потому что имя начиналось на «А» - первую букву алфавита...
-Я забыл. Не повторил, - вздыхал Аркадий.
- Садись, повторяй. Мы ждем. Так, все ждем.
В классе возникала больная тишина, Аркадий пыхтел, сопел, потом вставал и начинал мямлить о том, каким обязан быть строитель коммунизма. До четвертого пункта он никогда не доходил, Кавалерия начинала злиться, нервничать и, наконец, спрашивала отличницу Наташу. Та бойко тараторила текст кодекса, следующие минут двадцать потом Кавалерия ругала таких людей, как Аркадий, из-за которых невозможно будет построить коммунизм, хвалила Наташу вскользь и дежурно, так как у Наташи было блестящее будущее, а у Кавалерии тусклое прошлое, и когда урок подходил к концу, задавала новую тему.
- Прочитаете параграф сами. Зачем рассказывать таким, как Аркадий, о нашем социалистическом строе? Пока Аркадий не выучит кодекс строителя коммунизма, я не буду вести урок обществоведения в вашем классе. Сегодня же иду к директору школы, чтобы отказаться от вашего класса.
Но на следующий урок Кавалерия приходила и, как ни в чем не бывало, и вновь начинала мучить Аркадия. К концу года, когда подошла пора исправлять двойки, каждый желал рассказать моральный кодекс и был даже готов строить коммунизм. И только угрюмый Аркадий руку не поднимал. Когда Кавалерия, уловив момент, все же спрашивала его, Аркадий огрызался:
-Чего Вам с этого кодекса? Вон сто раз рассказано, а толку нет. Не будет никакого коммунизма, нечего и учить зря.
Аркадия оставили на второй год, как политически неграмотного и неблагонадежного гражданина, но их класс все равно считал Аркашу своим и выпускной вечер он гулял дважды: сначала со своими, а потом через год.
- Тридцать лет прошло, а все как вчера, бардак полный, - горько вздыхал постаревший Аркадий. - Озверело правительство, в открытую губит людей. Одни воры в Кремле сидят. Лучше б я в свое время не выставлялся, не бодался с Кавалерией, а получил бы хороший аттестат и тогда, может, пригодился бы Родине. Уж пробрался бы в Кремль.
- Зачем тебе в Кремль? - серьезно спросил Валек.
-Надо, уж будьте уверены.
-Задумал чего?
-Уж будьте уверены.
- И телевизор для этого купил? Тащишь за тридевять земель, будто их дома нет.
-Есть они. Но лучше я привезу телевизор, чем деньги. Если Кате моей деньги дать, их утром не будет. А так хоть телевизор останется.
-А старый куда?
-Старый я разбил. В порыве речи... Разговаривал с ним.
-Куда ж твоя Катя по ночам деньги девает?
-Прячет. Утром уже не сыщешь. На море хочет поехать, копит.
-Разбаловал.
-Ага, уж тридцать лет хочет. В Персидский залив. Во, блин, там американские корабли и подводные лодки. И не боится.
-Так может, лучше на Черное? - предложил Валек.
-На Черное еще хуже. У него исторически дурная репутация. Море у нас есть свое - рядом с огородом, возле бани в кадке с водой, а загорать на грядках можно. Свой загар полезный, он до весны не сходит, а на юге радиация. Я жену берегу.
Стас смотрел в окно, на летящие отчаянно и смело прямо в лоб машине хлопья снега. Сбоку доверчиво прижимался горячий Барон, всхлипывая во сне, как маленький щенок. Аркадий горевал о судьбе страны и постепенно вводил в полное уныние Валька, а Стас смотрел, не отрываясь, на летящие прямо в глаза хлопья белого снега, и они казались ему миллиардами сорвавшимися со своих орбит планет, которые вдруг разом потеряли равновесие, нарушили какой-то общий закон и были изгнаны с неба. Будто возмущенный космос взорвался и звезды полетели в разные стороны, превращаясь в полете в полупрозрачные снежные хлопья. Будто взволнованный, возмущенный, трагически обреченный космос взбунтовался и рванулся внезапным всеобщим хаосом жалить его глаза, сердце, душу, и только тонкое прозрачное лобовое стекло - неожиданное незримое препятствие - мешает этой бессмысленной своре, агрессивной армии исколоть, заморозить, не допустить его на вечер встречи выпускников, где будет Она.
Стас крепко потер рукой лоб, возвращаясь из космического пространства в машину. Глупо все это - ехать на северный край земли, где уже никто тебя не ждет, где нет родителей, продан дом, а у Нее - своя семья. Где соседи не узнают его при встрече, а одноклассники его не примут и не поймут. Зачем он согласился на эту поездку?
Валек кого хочешь уговорит, большую имеет способность манипулировать людьми. Сначала обвинит во всех грехах, потом разжалобит рассказом о чьей-то горькой доле, вгонит в вину и начнет ласково командовать. Как только Стас пытается сопротивляться, вспоминает Ее...
-Красивая стала женщина. Приезжает иногда. Мне боязно подойти, не решаюсь спросить, мол, как вы поживаете? Я ж с ней не разговаривал никогда. А ты?
И все. И этого было достаточно, чтобы Стал оказался у Валька в машине.
Барон чихнул, завертелся, видно что-то ему приснилось.
-Чего он? - заволновался Валек. - Барон! Гулять?
Барон промолчал.
-Ну ладно тогда, спи, извиняюсь - кивнул Валек. - Стас, не мешает он тебе?
-Нет.
-А чего не довольный? - спросил Аркадий. - Из-за телевизора? Брось ты, я уже забыл про него. Все равно месяца через два разобью из-за программы «Время».
- Я доволен, - сказал Стас.
-Это он боится, что едет зря. - сказал Валек.
- Ничего не бывает зря,- поднял вверх указательный палец Аркадий.
Стас откинулся на сиденье и снова уперся взглядом в снежную атаку. Вот так, наверное, когда он умрет, душа его помчится среди звезд туда, где за хаосом и неразберихой отыщет вечный свет, тихую радость, сладкий покой души. А страшно будет лететь одному. Сейчас их хотя бы трое...
Барон заскреб лапой и сердито уперся головой в бок Стаса.
Да, не трое их, а четверо. Собака - живое существо, не человек, но лучше многих людей. Как Майка, его лошадь. Такая злюка была, так долго он ее приручал к себе и приручил все же. Полюбила она его, стала слушаться.
Стас вспомнил, как зимой ехал в телеге, накрывшись старым тулупом, вез сено из соседнего колхоза коровам. Светила круглая луна, падал огромными тяжелыми хлопьями тихий снег. Он кружился и, не долетая до сена, отчего-то снова взлетал к небу и приземлялся только тогда, когда они с Майкой проезжали мимо. И казалось, что они движутся по свободному пространству, а снежинки расступаются, освобождая им дорогу.
Летом, когда был сильный ветер и облака неслись в свете луны тучными серыми тенями, Стасу, лежащему на деревянных ящиках, казалось, что это не облака движутся, а звезды летят навстречу ему, Майке и скрипучей телеге, что земля сорвалась со своей оси и летит вместе со всем своим добром и злом навстречу золотому приветливому дождю. И только крепкий, круглый Майкин зад с черным, длинным хвостом, возвращал его из головокружительного высокого полета, восстанавливал рухнувшую систему координат. Майка, как точка отсчета мира, расставляла по местам небо и землю. И тогда земля становилась незыблемой, звезды неподвижными, а облака приближались и прижимались к Стасу так тесно, что он касался их ладонью, чуть отталкивал и облегченно вздыхал, радуясь своему возвращению.
- Так, ну хватит. Ладно, - сказал Стас, выпрямляясь на сиденье, отрывая взгляд от снега и черной ночи, возвращаясь к друзьям. - Ты где работаешь сейчас, Аркадий?
- Да в Кремле.
-В каком Кремле?
-В красном.
-А что ты там делаешь?
-Поправки к законам пишу.
Валек заерзал на сиденье.
- Да он ремонтом квартир занимается. Стас, битый час говорим про эти квартиры. Ты где был?
- Тут. А чьи квартиры?
- Все предприятия в городе закрыты, заводы остановлены: и маслозавод, и льнозавод, и консервный, и ниточная фабрика. Вот и приходится шевелиться.
-Поправки пишу! - уперся Аркаша. - В моральный кодекс строителя коммунизма.
- Ладно тебе, - цыкнул на него Валек - Чего дуришь?
-А дед Барабан жив? - спросил Стас.
-Жив, что ему станет. Как выпьет, выходит на улицу с гармонью. Играет, поет до самой ночи. Откуда силы берет? Уж более девяноста ему.
- И раскланивается?
- А как же.
- А мы все хлопаем, - сказал Аркаша.
- А Степаниха?
-Померла той весной. Огород посадила, баню стопила, помылась, нарядилась, легла и померла.
- А конь-то ее жив? Хасан?
- Вспомнил! Коню сто годов было в обед. Он три войны прошел. Помер и конь.
Стас заволновался, потом все же спросил:
-А Майка моя? Ничего не знаете о ней?
-Здрасьте! Стасик, ты че, блин, книжками отравился? Майка уж тоже не девушка была, к тому ж строптивая больно. С таким характером долго не живут ни бабы, ни кобылы. Сдали, наверное, на мясо, когда колхоз обанкротился. А чего вспомнил? Жалеешь ее? - спросил Валек.
- Да так вот, вспомнил. Как летом сено заготавливали в лагере труда и отдыха.
- Да уж, - кивнул Валек, - Она тебе крови много испортила. Весь покусанный ходил.
- Ага, возьмет и ни с того ни с сего как кусит за плечо, - счастливо заулыбался Стас.
-А чего ты радуешься? - спросил хмуро Аркаша, - Нашел что вспоминать.
- Курева не любила, - сказал Стас. - Я как втихушку покурю, так она меня и укусит.
-Слушалась только тебя. Никого больше. Такая дура была! Бывают и среди кобыл дуры, - вздохнул Валек.
- Соглашусь. Никого ни во что. Только Стаса любила, - смилостивился Аркаша.
- Любила... Ты мою спину видел? А плечи? Руки вон, посмотри, любила! Шрамы от зубов какие! - воскликнул Стас.
- Это на память, - сказал Аркаша. - Чтобы помнил вечно.
- А жена твоя кем работает? - внезапно спросил Валек.
-Жена работает женой. Переводчицей раньше была, потом учителем. Теперь болеет, не может по специальности.
- Тоже, значит, языки знает, как и ты, - сказал Аркаша. - Хорошо вам. Вишь, одно дело, интересно. А я с Катей все нервы вымотал. Она продавец, ничего общего.
- Как это ничего? - воскликнул Валек, - Три девки рожены и ничего общего? Але! Очнись! Моральный кодекс!
- Все разговоры о тряпках. - вздохнул Аркаша, - Можно сойти с ума. Потому один у меня собеседник - телевизор.
-Не лучший выбор, - сказал Стас и тут же пожалел, что сказал. Аркаша стал горячо доказывать, как важен телевизор в жизни человека.
-А моя, вообще, со мной не разговаривает, - прервал его Валек. - Уткнется в этот твой телевизор и сидит на диете. Не ест, готовить не хочет, боится растолстеть. Ем один, сплю один, работаю один. Где она? Не знаю. Вроде есть, вроде нет. Но красивая. Она у меня третья по счету.
- Ты завсегда красоту уважал, - согласился Аркадий. - Помнишь Ирочку? Наверное, она тоже приедет на встречу.
- А Дину? - спросил Стас.
- Всех помню, не переживайте.
- И Аллочка? Во, блин, всех девок перепортил в городе, - воскликнул Аркаша.
- Никого я не портил. Ухаживал просто. Это они меня перепортили. Красотой своей. Так бы, может, вышел из меня толк, если бы не они. Со своими диетами. Бомблю теперь вот по ночам, днем сплю. И вся жизнь на диете.
- Ты же университет закончил, - сказал Стас.
- Теперь все университеты заканчивают. Что толку? Наши, самые умные, операторами котельных устроились. Кто поглупей - грузчиками. Совсем дурные - пьют. Один я - бомбила.
-Крутой, - кивнул Аркаша.
- Все из-за баб, - согласился Валек.
- А первая жена твоя, Надя, приедет на встречу? - спросил Стас.
- Когда ей. Двойняшки.
-Ты им помогаешь?
-Не хотят. А насильно мил не будешь. Я бегать за ними не собираюсь. У меня вон - пес. И хватит.
В машине повисла густая тишина. Они ехали вместе куда-то далеко-далеко в заснеженное детство, в звонкую юность, в страну, затерянную среди полей и лесов, среди просторов огромной вселенной, куда ведет единственная дорога сквозь белые пушистые хлопья снега, мимо желтых звезд. Три бродяги, три одиноких, утомленных жизнью мужчины ехали туда, где раньше было все впереди, где жила надежда, где они любили весь мир за то, что он их любит. Казалось, что можно еще успеть исправить какие-то ошибки или даже достоверно убедиться в том, что ошибок не было. Их долгая дорога среди снегов - проверочный диктант и работа над ошибками после уроков.
- Во, блин, глянь, как! - воскликнул вдруг Аркаша. - Космос!
Он махнул широкой, как лопата, ладонью в сторону лобового стекла, в которое, как полуживые мотыльки бились отчаянные снежинки. Дворники шустро сгребали их тающие тельца и расшвыривали, погасших, вялых, мокрых, - по сторонам, за края, за борта и берега пространства и времени.
- Ну, - кивнул Валек, - Погодка... Дорога трудная.
-Включи-ка музыку, - попросил Аркаша и начал сам крутить приемник.
- Романтик ты наш.
Незнакомая певица надрывно заголосила сквозь свист и треск:
«Кто тебя выдумал
Звездная страна?
Снится мне издавна
Снится мне она...»
-Оставь, это моя любимая песня про Маленького Принца, - попросил Валек.
- Романтик ты наш, - сказал Аркаша. - Раньше другая певица пела, а эта какая-то истеричка... Громко орет, глотку дерет... Да, эту песню я помню, мы ее у костра пели.
Аркадий разочарованно вздохнул и выключил приемник.
В школе было очень холодно. Что-то сломалось в котельной и потому замерзли и треснули батареи. Мороз за ночь окреп до тридцати градусов, потому торжественную часть вечера встречи перенесли в районный дом культуры.
В полутемном, большом, но уютном зале, где по-старому пахло пылью и тайнами, царил романтический дух. Народу было полным-полно. Стас прагматично подумал, что актовый зал школы не вместил бы столько выпускников. Он сел в последнем ряду, и весь обратился в зрение и слух, будто стал ледяным железным или стеклянным аппаратом, камерой в руках невидимого оператора, снимающего на пленку фантастический сон о путешествии в прошлое.
Он узнал почти всех. Только совсем молодые, лет на пятнадцать моложе, были незнакомы. Ее в зале не было. Стасу показалось, что он вовсе не переживает из-за ее отсутствия.
Аркаша, распаренный, красный, махал полами своей дубленки и лез обниматься ко всем подряд, будто жил не в городе, а на южном полюсе и впервые вырвался к людям от своих белых медведей. Он то затравленно зыркал по сторонам, то взмахивал руками и хохотал, как пароход, то оглядывал гордо весь зал, пытаясь кого-то найти. Может, Стаса, может, Кавалерию.
Валек топтался рядом с одноклассницами Светой и Машей, совсем не постаревшими, очень радостными, какими-то теплыми, родными. Стас улыбнулся горько, подумав, что свои девчонки с возрастом становятся ближе, а чужие - отдаляются. Только Люсечка, маленькая, худенькая, болтливая, показалась ему издалека сухонькой старушкой, неугомонной бабкой Ежкой, которую она играла раньше в спектаклях на новогодних праздниках. Она мешалась под ногами у Гены - своего мужа, и Стас пожалел грустного Гену из параллельного класса.
Потом внезапно погас свет, на сцене появились ведущие, экран засветился, замелькали кадры, на которых вернулась из небытия их беззаботная жизнь. Вот их класс, такие же, как сегодня. Нисколько не изменились. Вот и Ее класс. Она в первом ряду, тонкая, спокойная, строгая...
Темноту зала то и дело пронизывал луч света, вырывающийся из щели боковой входной двери. Каждый раз Стасу казалось, что из светлого коридора в темноту зала вошла Она. Присела где-то тихо в сторонке, как обычно, на краешек стула, чтобы никому не мешать, никого не потеснить, не обременить... За всю жизнь он не встретил больше ни одной такой, как Она. Все заходили громко, грубо, по-хозяйски широко распахнув дверь, а уходили, громко хлопнув дверью. Все рассаживались, разваливались посреди его жизни, заполоняя собой пространство и , заставляли служить. Он подчинялся, не спорил, служил и никого не прогонял, потому что не умел спорить с женщинами.
А Она была не только женщиной, Она была облаком. Летела по небу, то бережно закрывая собой, то сторонясь и открывая горячие звезды. Летела рядом, чтобы ему не показалось, что земля уходит из-под ног, а звезды мчатся навстречу, опасные, как осы. Она плыла над ним, чтобы он стоял на ногах крепко. Но Стас смотрел неправильно, не под тем углом, и потому однажды земля упала, и он тоже полетел следом за землей куда-то страшно далеко вниз...
На сцене один за другим выступали учителя, выпускники и учащиеся школы. Они читали стихи, пели песни, танцевали, дарили друг другу подарки и цветы, а он смотрел сквозь них на экран, где замер неподвижно их класс: у всех в руках ведра, рядом - телега с ящиками, Майка, Стас с кнутом. Сейчас где-нибудь Аркаша язвит: конюх-переводчик, блин, кнут с пряниками...
Если Она приехала, то тоже видит его. Смотрит откуда-то с третьего ряда, со своего облачка, отстраненно и бесстрастно, как смотрят с икон святые...
Последний раз он видел ее на лесной речке возле ее деревни, куда весь городок любил ездить купаться. В детстве они ездили на пляж на велосипедах, потом, подростками - на мопедах, потом на мотоциклах, потом - на машинах. А Она приходила пешком - деревня была на другой стороне реки - переходила мелкую речку вброд и купалась возле разрушенной запруды старой мельницы. Поток воды был сильным, речка в этом мести была неглубокой, неопасной, крупные камни развалившегося моста мешали воде и образовывали большие и малые живописные водопады, в которых любила плескаться детвора. Живописные развалины, заросшие ивами, имели магическую силу, которая притягивала сюда всех, кто хоть однажды здесь побывал. А Она бывала каждый день, и потому эту силу впитала и знала, видно, как ею пользоваться...
Был сентябрь. Стас приехал в отпуск помочь матери копать картошку. Приехал один, Варя не поехала. Мать была уже слабой, отпуск подошел к концу, картошка была выкопана, огород убран, забор поправлен. Вечером они пили чай на кухне. Солнце почти коснулось края земли, как вдруг Стас вскочил и быстро пошел к машине.
- Куда ты, сынок?
-Искупаюсь.
-Что ты! Холодно! Простудишься!
- Искупаюсь...
Он приехал на пустой пляж, разделся, прошел по мокрому, холодному песку к воде и шагнул в речку быстро, будто подчиняясь чьему-то строгому приказу. Сердце замерло, занемело от холода, почти перестало стучать. Он переплыл узкую речку, вышел на другом берегу, у водопадов, пошел к разрушенной основе старого моста. Сел на камень и тут же встал - летом камни отдавали тепло, а в сентябре забирали. Стас постоял, разглядывая стены старой мельницы и радуясь, что время их не берет, перевел взгляд на груду камней с высоты которой в детстве они прыгали в реку. Там, на высоком берегу, над камнями, всегда появлялась она. Ее было видно издалека, светясь на солнце, тонкая, прозрачная, почти нереальная, в шелковом платье, которое плыло над ним, как розовое облако в лазурной вышине, Она стояла и ждала, когда он будет нырять... Нырял он лучше всех! Ну уж он и старался!
Стас улыбнулся, дрожа от холода, поднял голову и чуть не упал. Окаменел: Она стояла на высоком берегу в лучах заходящего оранжевого солнца - тонкая, высокая, прозрачная, невесомая, плыла над ним, как внезапная правда, прозвучавшая во сне.
Он поспешил назад, торопливо, как трус, переплыл речку, вышел на берег и, не оглядываясь, пошел к своей машине. Из-за кустов, где стояла машина, Ее не было видно, но он знал, что сейчас она исчезнет, а потом появится справа, где мел кий брод, перейдет речку, на сухом песке пляжа расстелет покрывало. Сядет с краю, так, чтобы никому не мешать, никого не стеснить, не напрячь своим присутствием...
Он переоделся и вышел из-за машины.
Она сидела на берегу, в речке купались два мальчишки. Стас подошел к воде, сполоснул ботинки.
- Не холодно? - спросил он малышей.
Те дрожащими, синеватыми губами сказали хором:
-Тепло!
Она посмотрела на них, улыбнулась, и Стас пошел назад.
Когда торжественная часть закончилась, загорелся яркий свет, зазвучала бодрая музыка, все вокруг стало праздничным, волшебным, новогодним, показалось, что случится чудо.
Стас подошел к своим.
- Ты, блин, где был? - недовольно пробасил Аркаша.
- Купался, - сказал Стас, и Аркаша рассердился.
-Умник, блин...
Радостное ожидание продолжения праздника за праздничными столами в городской столовой так повысили настроение, энергия зала стала такой насыщенной, что Стасу показалось: если кто-то зажжет спичку, то дом культуры лопнет, как воздушный шар.
- Ты где остановился? - спросил Аркаша.
-В гостинице.
- А ко мне чего не захотел? Зазнался? Тань, Марин! Давайте в машину! Умные все, блин...
Стас оглянулся по сторонам. Ее класс был не очень дружным. Несколько человек стояли вокруг старой, полной математички, и ему показалось, что высокая женщина, стоящая спиной к нему - это Она...
Как тогда у реки, он рванул, как трус, к дверям. Выскочил из дома культуры, будто его там ошпарили. Неужели сегодня он сможет ей сказать: «Здравствуй. Я скучал по тебе».
Это последний шанс. Он увидит ее в столовой, пригласит танцевать и скажет: «Я никого не смог полюбить кроме тебя». Просто чтобы знала.
Он пошел в сторону столовой. За спиной возле дома культуры, шумели, рассаживаясь по машинам, выпускники и учителя. Было холодно, морозный снег, как крахмал, рассыпался и стеклянно скрипел под ногами. Родной городок казался незнакомым. Дома стали маленькими, низкими, будто вросли не только в сугробы, но и в землю. На базарной площади были еще целы старинные низкие деревянные магазинчики. В коричневом продавали резиновую обувь, и там так вкусно пахло, что даже радостно ныли зубы. В голубом домике с верандочкой сухенький дедок продавал мед и продукты пчеловодства. Теперь там красовались вывески с иностранными словами, но Стас не поверил этим словам. Город по-прежнему жил своей русской жизнью, как и тридцать лет назад. Ничего не изменилось.
Стас подумал, что утром будет неприятно проснуться в гостинице. Он никогда не ночевал в городской гостинице, ходил мимо нее в школу и из школы, не задумываясь о том, кто жил в ней. Показалось, что утром он проснется и услышит заморскую речь. В гостиницах всегда говорят не по-русски...
Возле деревянного покосившегося ларечка, где раньше продавалось развесное мороженое местного производства в бумажных стаканчиках, были привязаны две лошади, запряженные в телеги. Стас вспомнил, как было мучительно стоять в очереди и ждать, когда толстая добрая продавщица Лубниха взвесит на железных весах с гирьками желтоватое, ароматное, пахнущее морозом и арбузом мороженое. Как потом они будут идти домой, зажав портфели подмышкой и тонкими деревянными палочками с еловым новогодним вкусом, есть вкуснейшее из всего придуманного в этом мире...
Удивительно, что так поздно вечером в городе были привязаны кони. Сердце Стаса вдруг задрожало, затревожилось, заколотилось взволнованно. Он любил коней. Одно время он даже мечтал стать ветеринаром, но мать не разрешила, боясь, что его пошлют работать в колхоз.
Если бы не карьера, он обязательно завел бы коня. Жил бы с Ней в большом доме, растил двоих сыновей.
Стас вжал голову в плечи и, стараясь не смотреть в сторону лошадей, быстро прошел мимо них к воротам рынка. Он уже почти шагнул за ворота, как вдруг услышал неуверенное, вопросительное, короткое ржание за спиной. Стас остановился как вкопанный, будто лошадь приказала ему: «Стой!» Он ухватился рукой за каменный столб ворот и замер. Ржание повторилось, еще более краткое, неловкое, извинительное...
- Что? - переспросил Стас.
Лошадь заржала громче.
Стас медленно оглянулся:
- Майка?
Он пошел к лошади.
-Майка! - позвал он неуверенно.
Кобыла резко вскинула голову и заржала звонко, молодо и счастливо.
-Майка! - закричал Стас, подбегая к ней, - Ты живая! Ты меня узнала, Майка!
Стас обхватил лошадь за шею двумя руками и стал целовать ее холодную, покрытую инеем морду, ощущая ее соленые теплые слезы.
Майка плакала, тычась ноздрями в его плечо, пихая его головой то в грудь, то в подбородок. Она перебирала ногами, будто готовилась куда-то бежать - далеко-далеко в прошлое, где они были вместе. Она дрожала и всхлипывала глухо и трагично, как огромный, брошенный родителями ребенок.
-Майка, - плакал навзрыд Стас, - Моя Майка...
Он больше ничего не мог ей сказать, потому что сказать было нечего.
- Эй, мужик! А ну отойди от кобылы! Отойди, сказал!
Стал очнулся, и прижался лицом к шее лошади.
-Чего тебе надо от нее? Иди вон, нахрен. Нажрался и лезет обниматься. Марта, Мартушка, моя хорошая, Марта.
Крупный, бородатый старик в легкой не по морозу фуфайке и кроличьей шапке взял лошадь под уздцы.
- Разве это не Майка? - глухо спросил Стас. - Я не мог ошибиться, это Майка, я ее знаю.
- Ну и что, что ты ее знаешь. Ее все знают. Зачем лезть-то? Это же не игрушка, это - животное!
- Я конюхом работал в колхозе. Ящики возил. Меня дядька устроил. Подработать. Яблоки, картошку, ящики, сено... Тридцать лет назад. Она кусалась.
Майка всполошилась, заржала радостно, будто забыла, что кусалась, а ей напомнили.
- Кусалась, кусалась, - потрепал ее за гриву Стас. - Оставила мне шрамы на память.
- У меня дочка Майка, - признался старик, - Когда колхоз распускали, я эту кобылу-то свою - купил. Дешево купил. А имя пришлось поменять. Ты кто такой? Чейный?
- Я-то?
Стас задумался.
- Да, ничейный. Проездом. Жил тут раньше на Коммунальной. Дом был... Родители, школа, друзья...все тут было, теперь нет.
- А теперь ты где?
-Теперь ... Да везде бываю. Езжу много. Ученый я, скажем так, переводчик.
- А дом твой где, переводчик? Ну, квартира какая или хоть комната есть у тебя? Жить-то есть где?
- Есть. Квартира есть.
Стас вдруг развернулся резко и направился к воротам рынка, шепча, что квартира у него есть и комната в квартире есть, а в комнате есть он. Все есть, только чейный он - сказать не может. Никому ничего сказать может. Даже имя Ее произнести не посмеет. И не пригласит на танец, потому что не имеет права...
Стас шел и плакал. Он слышал, как надрывно, кратко, судорожно всхлипнув, заржала ему вслед Майка, ускорил шаг, почти бегом побежал к автовокзалу, взял там такси и попросил сонного водителя отвезти его на железнодорожную станцию.
На черную ночь возле звездного неба вновь сыпался снег. Он кружился, бился о лобовое стекло, будто машина летела не по земле, а по небу и попала внезапно в полосу мелких золотых и серебряных метеоритов. Стасу было жаль каждый летящий комочек, который мог стать, но так и не стал чьей-то планетой, потому что перестал сиять, разбившись о неожиданное, незримое, прозрачное препятствие - лобовое стекло. Или потому, что так получилось... Или потому, что когда-то глупый Маленький Принц, улетевший в поисках волшебных знаний, потерялся в пространствах Вселенной, забыл дорогу назад, и не вернулся вовремя туда, где бросил на произвол судьбы всех, кого приручил. А теперь, когда так гулко и больно отозвалось в нем что-то вечное, возвращаться было некуда.
