Утрата бытия

Человек всегда живёт здесь и сейчас. Но в определённом месте и в определённое время господствуют разные умонастроения, зависящие от целого ряда внешних обстоятельств. Именно эти умонастроения определяют систему ценностей и особенности восприятия человеком себя и окружающего мира. Представления человека о мире сказываются на его деятельности, в том числе и на художественном творчестве.

Литературный процесс есть отображение действительных процессов. В дохристианский период, когда человеческая личность растворялась повсеместно в общине, литература (там, где она успела возникнуть) была эпической, отображая всё великое и масштабное - пиры царей, переселения народов, битвы, военные походы, противостояние с богами. С распространением христианства, призвавшего всех любить всех, интерес литературы сосредоточился на личности, на её борьбе со страстями, подаваемыми и как внутренняя безликая сила, и как сила, персонифицированная вовне.

Кроме того, по художественному произведению прошлого можно воссоздать некий срединный образ, человеческий тип, вобравший в себя черты эпохи и оплодотворённый духом времени. В художественном произведении отражается не только сознание творца, но также вкусы и психологические состояния самых разных слоёв общества. В то же время, и произведения искусства отражаются в общественном сознании, порождая убеждения, вкусы и моду.

Искусство не может и не должно быть бесстрастным. Оно позволяет взаимодействовать сознательным фантазиям и бессознательным влечениям, становясь психологическим документом эпохи. Как мошки в янтаре застывают в искусстве фрагменты психики, по которым затем и можно восстановить портрет эпохи.

Любое творчество по природе своей диалогично. Произведением художник начинает беседу, а, стало быть, рассчитывает на то, что будет понят или услышан. Конечно, художник, опередивший развитие массового сознания, не может представлять свою эпоху, он, скорее, обращается к потомкам. Но если определённый исторический период изобилует произведениями о героизме защитников Отечества, это означает, что людям, жившим в данный период, было понятно, что такое патриотизм, подвиг и самоотречение.

Изначально действительность врывается в искусство, но затем уже искусство проецирует на действительность усвоенные картины. Так продолжается до тех пор, пока человечество не подвигается на пути своего развития или вырождения. Тогда старая действительность, перестав быть актуальной, сменяется новой, а искусство в муках разрешается соответствующими времени формами и содержанием.

Ещё недавно в западноевропейской литературе отображался тот человеческий тип, что принято называть прометеевским или фаустовским. Прометей, похитивший для людей огонь у богов, овладел высшим, недоступным для смертных секретом, что помогло людям не просто облегчить себе жизнь, но и обрести силу. Отныне подчинённая стихия оказалась на службе у человечества. Так сильна была мечта о земном всемогуществе Фауста, что, не убоявшись Бога, он обратился за помощью к дьяволу. К загробной жизни Фауст равнодушен, он хочет, «Чтоб дух по зову мне явился / И тайну бытия открыл. / Чтоб я, невежда без конца / Не корчил больше мудреца, / А понял бы, уединясь, / Вселенной внутреннюю связь, / Постиг всё сущее в основе / И не вдавался в суесловье». Дерзость в освоении и покорении окружающего мира, стремление к земному всемогуществу, основанные на рационализме, индивидуализме и предприимчивости - вот что отличало западного человека.

Русская литература отображала иоанновского человека, склонного к различению в каждой песчинке присутствия Божества. Это не деятельный, но созерцательный тип, сомневающийся и страдающий от несовершенства мира. «Не Бога я не принимаю, Алёша, - говорит Иван Карамазов, - я только билет ему почтительнейше возвращаю». Иоанновский человек не одержим жаждой власти, он ищет каких-то абсолютных идеалов, отсутствие которых доводит его до полного безразличия и непотребства.

Но всё это было когда-то. Современный человеческий тип, хотя и сохраняющий рудиментарные черты, приобрёл много нового. Прометеевский и иоанновский типы сливаются в нечто единое, и это слияние отражается в литературе.

Так как же со временем назовут наш срединный человеческий тип? Какие черты фиксирует сегодня искусство?

Прежде всего, из литературы исчез героизм. Можно, конечно, рассуждать, что на героизме только и держится Россия, но нельзя утверждать, что героизм этот - явление типическое и узнаваемое. В мире нет сегодня великих идей. Самоотречение, как источник любого героизма, перестало быть идеалом. Идеалом стал прилавок, новыми лозунгами - «жить по-человечески», «как в цивилизованных странах» и т. д. в том же роде. И сколько бы ни писали благонамеренные писатели-патриоты о том, как бывший десантник поднял колхоз, построил храм и стал батюшкой, не займёт батюшка-десантник место ни Петра Гринёва, ни Андрея Болконского, ни Павки Корчагина. Не то это.

Даже «маленького человека», то есть человека незаметного в обществе, но влекомого по жизни обычными страстями, подменил филистер, для которого сильные страсти возможны лишь в том случае, когда приходится отстаивать право «жить по-человечески». Помнится, и Акакий Акакиевич радовался новой шинели. Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы на этом всё дело и кончилось. И если бы не появился в конце повести грозный призрак, срывающий шинели с проходящих и проезжающих мимо граждан. Этот призрак, эта рука Провидения, расставляющая всё по своим местам, и превращает пусть даже мастерски выписанный анекдот в притчу.

Но помимо всего прочего, будущие исследователи наверняка подметят одну весьма любопытную деталь. XX, а за ним и XXI век стали временем отчаянных и яростных попыток оправдать Иуду Искариота. Вот лишь несколько наиболее влиятельных литературных примеров. В повести «Иуда Искариот и другие» (1907) Л.Н. Андреев объясняет предательство Иуды особой любовью к Иисусу. Д.С. Мережковский в книге «Иисус Неизвестный» (1934) представляет Иуду защитником ветхозаветного Израиля. Х.Л. Борхес в рассказе «Три версии предательства Иуды» (1944) приходит к выводу, что Бог для Своего воплощения выбрал самую презренную судьбу - судьбу Иуды-предателя. В романе «Последнее искушение Христа» (1955) Н. Казандзакис утверждает, что Иуда, как благородный человек, предаёт по просьбе Иисуса. В романе братьев Стругацких «Отягощённые злом, или сорок лет спустя» (1988), содержащем множество аллюзий к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», слабоумный Иуда всего лишь исполняет приказание Учителя, не понимая ни смысла, ни значения того, что сделал. В рассказе Ю.М. Нагибина «Любимый ученик. Ночь на 14 нисана» (1991) предложена трактовка образа Иуды Искариота как человека жертвенного. Роман Д. Брауна «Код да Винчи» (2003) вмещает много разнородных и нелепых сведений по поводу Евангельских событий, но предательству Иуды не уделяется в нём никакого внимания, для автора - это ничего не стоящее происшествие.

Когда в разные виды искусства проникает одна и та же идея, можно смело говорить о чём-то значимом и неслучайном для человека. Но оставим в покое кинематограф и тот злополучный памятник в Свияжске, который то ли был, то ли не был поставлен Иуде большевиками. Остановим внимание на литературе, которая и в самом деле изобилует апологиями Иудина греха, что позволило О.Н. Николаевой говорить о выросшей иудологии, «если не иудодицеи».

Долгое время христианский мир придерживался однозначного взгляда на предательство Иуды Искариота. Лишь отголоски гностических учений II в. н. э. вступали в противоречие с общепринятой точкой зрения. Психологическая мотивация совершённого Иудой предательства никогда не находилась в центре внимания ни евангелистов, ни последующих за ними исследователей Священного Писания, поскольку практической ценностью его предательство измерено быть не может. И упоминаемое сребролюбие рассматривалось, по слову С.С. Аверницева, как «щель, делающая его доступным внушениям дьявола». Иуда - олицетворение предательства, богоотступничества, он предвосхищает приход антихриста, он исполняет пророчества. «Я сделаю вас ловцами человеков, (Мф. 4:19), Я успокою вас (Мф. 11:28), познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8:32)», - вот, что было обещано Иуде и от чего он отказался своим предательством.

Современного человека, в том числе и художника, характеризует добровольный отказ от свободы, произошедший, кстати, под лозунгами борьбы за неё же. Свобода для творческого человека - в частности, для писателя - означает не возможность писать всё, что забредает ему в голову, но действительное превосходство внутренней самооценки над внешним признанием. Другими словами, качество текста для свободного художника выше наград и поощрений. Но так велик соблазн скорой славы и прибыли, что и претендующие на серьёзное к себе отношение критики, и те писатели, для которых литература вроде бы призвание, а не ремесло, всерьёз поговаривают, что без высоких тиражей, премий и участия в ТВ игрищах не может быть настоящего писателя. В массовом порядке качество производимых текстов никого, и прежде всего, самого автора, уже не интересует. Современный художник не проявляет требовательности к себе, он стремится нажить curriculum vitae. Но тем самым он добровольно отказывается от свободы и подчиняет творчество тем, от кого зависит очередная строчка его послужного списка.

Творчество - это процесс предельного напряжения воли, наградой за которое бывает открытие недоступных другим смертным тайн. Но художник отказался от всяких тайн в пользу вполне осязаемых благ земных. Творчество продолжает оставаться собой лишь по форме: вот это поэзия, а это проза. Общее снижение уровня письма говорит не об оскудении земли русской (да и нерусской тож) талантами, но о том, что художник существует вне подлинного творчества. Он лишь производит тексты, не заботясь об их соответствии традиционным представлениям о литературе. Он больше не предлагает читателю откровений, он предлагает изменить восприятие и вместо постижения действительности забавляться нехитрой игрой слов.

Современный русский писатель в своём творчестве исходит зачастую из того, что будет одобрено на Западе, где традиционно рады всему, что подтверждает варварство, грязь и убожество России.

Несколько лет назад на передаче С. Шустера «Свобода слова» писатель В.В. Ерофеев, в ответ на возмущение порнографией и копролалией, составляющих основу его литературного творчества, гордо парировал: «Голландским девушкам нравится!» Так вот она, планка русского писателя! Вот она чечевичная похлёбка или те самые кружка пива и два патрона, за которые не жалко и душу продать! Помимо предпочтений голландских девушек, чьё нравственное здоровье вызывает сочувствие, на Западе традиционно приветствуется всё, что представляет Россию большой человеческой помойкой, то есть отвечает тому образу нашей страны, что давно уже, стараниями «стратегических партнёров», закрепился повсеместно в мире. Но, кроме того, Запад ведёт себя как старый греховодник, которому претит непорочность и который, не желая оставаться в одиночестве, втягивает в свои грязные проделки всех вокруг. Ведь и вкусы голландских девушек формировал не В.В. Ерофеев. Он лишь подстраивается под них и старается отвечать им в полной мере.

Можно ли, применительно к русским писателям, говорить здесь о свободе творчества? Никак. Можно ли говорить о предательстве? Вне всяких сомнений.

Речь идёт не столько об измельчании рода человеческого, сколько о повсеместной человеческой тяге к гедонистической расслабленности. Происходит что-то вроде того, о чём Достоевский писал в «Братьях Карамазовых»: «Вместо твёрдого древнего закона - свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, - но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?» На наших глазах пророчество сбывается: свободе, всегда требующей усилий и чреватой муками, человек предпочёл чувственное раскрепощение. Перекликающийся во многом с «Легендой о Великом Инквизиторе» фильм «Матрица», лишь незначительным образом преувеличивает положение дел. Человечество признало, что свобода ему не по плечу. Оно не хочет более открытия новых тайн и постижения сущего, с него довольно «простых человеческих радостей», сводимых к немудрёным удовольствиям. Вот почему творчество, в том числе и литература, обращается не к разуму, а к инстинкту. Преступность, жестокость, сексопатологии, так уютно обосновавшиеся в современной литературе, есть не что иное, как реверанс алчным инстинктам.

Предложенной свободе, связанной с мучительным восхождением в Царство Небесное, Иуда предпочёл привычные и понятные радости. Совершив своё предательство, он как бы сказал решительное «нет» словам «не любите мира и того, что в мире» (1 Ин. 2:15). Его выбор был в пользу земного, мирского, материального.

В какой-то момент, классической трагедии греки предпочли гладиаторские бои. Одеоны опустели, зато амфитеатры наполнились зрителями. Пощекатывание инстинкта дарит несравненно более сильные ощущения, чем те, что способна подарить реальность. Человек не может жить в виртуальном мире и есть виртуальную пищу. Но он вполне может радоваться и даже быть счастливым по совершенно виртуальному поводу. Иллюзорное наступает и вытесняет реальное. Талант и свобода, эмоции и общение, заслуги и профессионализм всё более уверенно перемещаются в область иллюзорного, где человеку проще и легче существовать.

В творчестве перестаёт цениться то, что ценилось когда-то. Ни стиль, ни прозрения - на первый план выходит некая роль, отведённая автору издателем. Это напоминает рынок товаров, многообразие которых сводится не к принципиальным различиям, а к неким символическим функциям: престижу, моде, а то и просто вымышленной потребности. Читатель всегда выбирал автора, но Достоевского он знал по его книгам, а сегодня автор - это тиражи, премии да исполняемая автором роль: вот это наш постмодернист и ироник, а это - простой русский парень, что от сохи да за перо, ну, это нацменьшинства, это молодые-энергичные, это бабушки, живущие «по заграницам», а вот это - особая категория - православный писатель. И хоть обыватель усвоил накрепко, что, по меткому замечанию Н.И. Дорошенко, «не знать сегодня о Прилепине, это все равно, что не знать, что "Низорал" лучшее лекарство от перхоти", что надо непременно купить себе "немного OLBI" и что "Чистота - чисто Тайд"», писатели-проекты изначально занимаются коммерцией, что принципиальным образом отличает их занятия от традиционного писательства и опять же не подразумевает свободы творчества.

Текст не просто перестал быть вместилищем гармонии, он утрачивает связь с реальностью и начинает существовать сам по себе. Отсюда эта словесная неудержимость, потоки сознания, бессмысленные, не ведущие ни к чему описания, отсутствие стиля и лексическая бедность.

Предательством Иуда сделал выбор в пользу иллюзии, поскольку реально то, что от Бога, а всё иллюзорное - от князя мира сего. Пороки человеческие потому и называются тщетой, что принадлежат иллюзорному, конечному миру. В то время как добродетель относится к миру вечному. Иуда стал олицетворением современного общества потребления. Оправдывая пошляка-Иуду, то в явном, то в замаскированном виде выглядывающего из современных художественных произведений, человечество оправдывает себя и свою пошлость. Ведь не секрет, что сознательные фантазии, изложенные через вымышленный материал, сообщают о душевных влечениях, в которых человек не хочет признаваться даже самому себе. Мы застали тот исторический миг, когда один человеческий тип сменяется другим. На место прометеевского и иоанновского человека пришёл иудин человек. Но мы помним, что стало с Иудой: «бросив сребренники в храме, он вышел, пошёл и удавился» (Мф. 27:5) Тридцать сребренников - цену раба - Иуда получил за свою свободу, которую он утратил с момента предательства. Это Иуду купил князь мира сего за тридцать сребренников, разлучив навсегда с бытием. И это страшное предупреждение для современного человека.

Светлана Замлелова, член Союза писателей России