Этический императив Достоевского

В ХХ веке Россию дважды ломали через колено: сперва - большевики-ленинцы, потом - антибольшевики-ельцинцы. Революция, по выражению Петра Струве, «оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив её в красный колпак». Николаевский городничий был возведён в верховную власть великого государства. Хлестакова из коллежского регистратора произвели в особу первого класса, и «Ревизор» из комедии провинциальных нравов превратился в трагедию государственности. В 1991 году большевики антикоммунизма, целясь в коммунизм, попали в Россию. И не унимаются «гоголевские духи», на радость феодально-семейного корпоративного олигархата рулимые собирательным Чичиковым. Того и гляди разнесут они Русь-тройку вдребезги. «Шигалевщина» торжествует: одна десятая народонаселения РФ жирует и «куршевильствует», а остальная подзаборно-маргинальная толпа успешно трансформируется в «дебильно-счастливое стадо».

Для ускорения перекодировки «нереформируемого совка» в гуманоида без памяти, совести и чести - «диктатура либеральной сволочи» (есть такое сильное выражение в «Дневнике писателя») спешно мутирует православное сознание, переписывает историю под запросы властвующих и закрепляет победу либерал-экстремизма над народом. Ценится карательная практика усмирения недовольных: «Бить в центр с размаху, желательно в зубы и желательно ногой». Дошло до того, что самого Достоевского намедни выпороли как идейного врага нынешнего режима. «Ничего более разрушительного для нашей страны придумать невозможно... - заявил в его адрес супер-менеджер всея Руси Чубайс. - Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку; его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски...». Для коллаборациониствующего истеблишмента Фёдор Михайлович страшнее и ненавистнее «коммуняг» и Солженицына вместе взятых, ибо он, как сказано главприватизатором, «нанес глубинный мировоззренческий вред стране». Только не стране, а чужебесию паханата. Заметим: если КПССовцы исчисляли эквивалентность вреда Солженицына Советскому Союзу «армиями», то привластные элитники нынешние, именуемые себя демократами, - Достоевским. Нескрываемая злоба оппонентов национального возрождения Отечества к светочу надежд российских говорит о готовности при форс-мажорных обстоятельствах задействовать всё - вплоть до детонации России в гражданское кровопролитие - лишь бы не допустить подлинного народовластия.

Спрашивается: за что шигалёв-смердяковский симбиоз готов казнить великого Достоевского - бывшего политкаторжанина, помилованного самим царем? Как ни парадоксально - за... инакомыслие: «Для меня, - поясняет упомянутый субъект, - сущность Достоевского выражается в одной фразе князя Мышкина: 'Да он же хуже атеиста, он же католик!'«. За эту фразу литературного персонажа автора подводят к 282-й статье Уголовного Кодекса РФ (разжигание национальной розни). И не хуже приснопамятного прокурора Вышинского вменяют Достоевскому надуманный состав преступления: якобы «абсолютную нетерпимость к другим мировоззрениям, к другим конфессиям (в том числе исповедуемым русскими), к другим народам (в том числе проживающим в России).., братоубийственную и человеконенавистническую концепцию.., традиционно прикрывающуюся словами о гуманизме и патриотизме..»! Стилистика - оглашение приговора. Ну а то что дата праздника национального единства России совпадает с днем изгнания из Москвы католиков - усугубляет вину... Достоевского: «Сторонники этой идеи могут с чувством глубокого удовлетворения вслед за Достоевским сказать: и правильно, ведь они же хуже атеистов».

Однако отношение Достоевского к католицизму куда сложнее преподнесённого. Во-первых, он имел в виду не религиозную конфессию как таковую. В его "Записной книжке" читаем: "Вы скажете, что на Западе померк образ Спасителя. Нет, я этой глупости не скажу... В Европе и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства". Что за "извращение"? Философ В.Зеньковский поясняет так. Идея единения людей, выдвинутая Римом, была усвоена христианством, которое создало идеал всемирного единения во Христе. Католичество отвергло учение Христа о внутреннем, а не о внешнем обращении человека к правде и любви, т.е. ОТВЕРГЛО БЛАГОВЕСТИЕ ХРИСТА О СВОБОДЕ, а, следовательно, - утратило подлинно христианское начало и в новую христианскую формулу внесло прежнее римское содержание. Так родилась идея теократии, идея использования власти для приведения людей к единству во Христе; в основе теократии лежит таким образом мысль, что дело Христово может быть совершенно лишь после того, как удастся подчинить человечество единой власти... Социализм и является в своем замысле насильственного приведения людей к социальному "раю" ничем иным как логическим развитием той же католической идеи, принявшей лишь новые формы...

Из этой базисно-фактической преамбулы Достоевский делает логичное умозаключение: революционный социализм порождён католической реформацией христианства - "католическим социализмом": "тот хаос свободы, хаос аморализма, в котором пребывает современное человечество, создан тем, что католичество отвергло Христово учение о свободе". Не прямая, а косвенная вина сопричастия с тенденцией разрушения гармонии отношений в социуме и традиционных нравственных устоев. Понятно: католики не подрывали специально миропорядок, но события внутри церковной жизни их явились невольной первопричиной революционных потрясений, катализатором пргружения мира в неуправляемый хаос. И за невидимостью Спасителя в потопе вакханали - решили, что Бог умер. Философ Ницше так и заявил. Это ли не трагедия для воистину верующего, остающегося чистым в православии учения Христа?! В "Легенде о Великом Инквизиторе" обыгрывается католическое утверждение, что человечество неспособно к христианской свободе. Потерявший веру в Христа Инквизитор хочет разрешить социальную проблематику без Христа, но с помощью католической церковной организации - самой больной отходом от заветов Спасителя и лишь с внешним пониманием церковной миссии. По Слову Господню, не вливают ведь вина нового учения благодетельного в обветшавшие меха.

Вот и "скисла" мораль. Под новым знаменем "всё позволено" вырвалась на свободу без Креста бесовщина. Фиаско с духовным лидерством реформированного католицизма усилило русский альтернативный путь спасения мира - востребовалась православная культура, запечатлевшая неискаженной правду Христову. Христианская цивилизация, свободная от ошибок и подделок учения Учителя, правомочна стать путеводной. В отличие от других верований - в православии сохраняется вся правда свободы, данной человеку, но преодолевается её хаос. Православию не нужно "уединение", одностороннее развитие личностного начала. Социальные противоречия разрешаются не через насильственное навязывание человечеству социалистического "муравейника", а через примирение всех и всего в лоне русской Церкви. Соборное православное сознание оцерковливает жизнь. Это и есть тот положительный идеал, который воодушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (так представляет католичество), но как СВОБОДНОЕ И ВНУТРЕННЕЕ УСВОЕНИЕ ЖИЗНЬЮ ХРИСТИАНСКИХ НАЧАЛ во всех её формах бытия. Русская всечеловечность способствует осуществлению Христовых заветов на земле. Чужой цивилизационный искус велик. Раскольников на себе испробовал наполеонообразную идею предстоящего «сверхчеловека» у Ницше (прообраз «белокурой бестии с автоматом в руках» - воителя Третьего Рейха). «Недоучившийся студент» оказался «слишком человечным». И через покаяние вернулся к нормативно этическому себе. Чем глубже упал человек - тем значительнее подвиг его нравственного воскрешения. Это видно хотя бы по «Запискам из Мертвого дома» и «Преступлению и наказанию». Страдание - во искупление содеянного зла. Если оно воспринято искренне и глубоко, свободно и по-настоящему - моральное исцеление возможно. Таково русское мировоззрение.

Если на Западе богословие воплотилось в Фоме Аквинском с его логическими "суммами", то на Руси - в Андрее Рублеве, в его великой "Троице". "Все заблуждения Запада, - пишет архиепископ Антоний (Храповицкий), - коренятся в непонимании христианства, как подвига постепенного самоусовершенствования человека". Не разумеют истины, что христианство есть религия аскетическая, учение о постепенном исторжении страстей и усвоении добродетелей - возведение личности к совершенству через врачевание греховности. Подвиг сей - через покаяние к спасению. В отличие от православия, католичество, как полагает славянофил А.Хомяков, изменяет началу свободы во имя единства, а протестантство - наоборот. Только православие осталось верным духу христианства, являясь гармоничным сочетанием единства и свободы в принципе христианской любви: католичество же, в силу особых условий своего развития, прониклось рационализмом, отвергнув соборное начало; протестантство лишь развивает католический рационализм, ведущий от единства к свободе. Запад, констатирует Наталия Нарочницкая, - это свобода "от чего" (отсутствие ограничений), а Россия - свобода "для чего" (зачем нужна свобода). Православие - это СВОБОДА СЛУЖЕНИЯ ХРИСТИАНСКОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ "ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА СВЯТАГО ДУХА".

Запад - это рационализм, строгая правовая кодификация, папоцезаризм, схоластика, сведение онтологических ценностей - к инструментальным, соборности - к индивидуализму. Мыслитель Константин Леонтьев печально взирает на то, как цветущая культура рыцарского средневековья, с ее религиозным экстазом и готическими соборами и блестящего ренессанса постепенно переходит в серую буржуазную цивилизацию старости и умирания Европы (кстати, у него автор книги «Закат Европы» Шпенглер позаимствовал идею различия между культурой и цивилизацией). Это поклонник византизма и аристократизма, ненавидящий мещанскую мораль лавочников, отрицает и демократию, и социализм. Демократию - поскольку она ведёт к эгалитарному прогрессу, господству посредственности и гибели сложной цветущей культуры. Социализм же - так как серый земной рай не сулит ничего индивидуальности, кроме равнения на «среднеарифметическое» создание. Леонтьев не терпит самодовольного стяжательства на развалинах прошлого величия и зовёт Русь к византизму - как особому роду «образованности или культуры» - самодержавной государственности, с религией восточно-православного христианства, с нравственностью - антикумиризации земного. «Византизм - есть сильнейшая антитеза идеи всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства». Византизм востребован Россией.

По линии свободы без Креста "успешный" человек союзничает с Мефистофелем - что есть "грешный рай" - утопия и нравственный коллапс культуры с позиции русского видения. Потому чистота православия обречена на "стязания с Латиною". Русский "верующий разум" - истинно вольный во Кресте. Это злит "цивилизаторов" славянства и либеральствующую "обшмыгу" (словечко Достоевского). "Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада, - утверждает историк Арнольд Тойнби, - из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской "варварской отметиной" была Византийская цивилизация восточно-православного христианства". Лукавит маститый британец. Как убедительно доказывает Н.Нарочницкая, - это сам Запад в течение полутора тысячелетий был периферией Византии - культурной Мекки мира и духовной матери России! История Запада как духовно-цивилизационной реальности начинается в XV веке, когда эпоха Ренессанса обозначила собой движение от теоцентризма к антропоцентризму. Серьёзные богословские, эсхатологические, религиозные, философские, метафизические причины развели Восточную и Западную христианские конфессии и обрекли их на цивилизационный конфликт.

Возвращаясь к князю Мышкину, виновнику "casus belli" - формального "повода к войне" либертианистов против тлетворного влияния Достоевского на пост-Беловежскую ново-русскую «lessдуховность», вспоминаю, что этот Христообразый добряк ляпнул для истории ещё одну фразу: "Осёл добрый и полезный человек". Сам Лев Толстой недоразглядел в сей реплике трагикомической изнанки и счёл "непростительным промахом" этот пассаж. Однако ничто не убавит «положительной прекрасности» Мышкина. Он готов во исполнение завета Нагорной проповеди даже "возлюбить врага своего", но не сознательное негодяйство ближнего. Таков русский характер - долго терпящий, да больно бьющий. Он "всемирно отзывчив", "всечеловечен" по-христиански, но не чета евро-"обшмыге". "Всепрощающ" он в делах веры - но только при условии покаяния, отречения от своих заблуждений, иначе сколько бы ни "прощал" - Бог не простит! Так что поборники парадигмы просвещения без Бога зря на Достоевского напраслину возводят за католиков. То была реакция старовера, не приемлющего никакой нравственной червоточины - тем более мутации верования, церковного оппортунизма реформации. Достоевский оказался в ортодоксально православном смысле "более католиком, чем Римский Папа". Пафос Достоевского напоминает деяние славянофилов, упрочивших по-стефановски идею древней Руси, искаженную в Москве XV века византийской реакцией универсального царства... Как и предполагал Достоевский, "социалистический муравейник" оказался смертельно бацилльным в первую очередь для "апокалиптичной природы" русского человека, ставшего двойной жертвой - сперва большевизма, затем либерал-экстремизма. Поэтому русскому национальному возрождению надобно "Испытывать духов: от Бога ли они". Но чтобы "испытывать" других - сперва надо самим "поскорее стать русскими", православно самоидентифицироваться и освоить русскоцентричное видение мира, а в литературе - национально переосмыслить текстологическую фактуру словесности, переоценить событийно-фактологическую канву и хронологические рамки истории русской литературы. Выработать всеохватывающую концепцию национального развития России.

В исторической чересполосице альтернативно-вариантных истин трудновато разобраться. Иван Солоневич в книге "Народная монархия" оставляет вопросы открытыми: Были ли правы западники, утверждавшие, что до Петра Россия стояла на краю гибели, или славянофилы, видевшие в старой Москве расцвет нашего национального бытия? Революционные историки, видевшие в монархии российской сплошную "азиатчину" - или реакционные, - усматривавшие в самодержавии этакий национально-политический мазохизм: народ, де, отказывается от своей воли и от своих прав для того, чтобы заняться нравственным самоусовершенствованием? Был ли прав Бердяев, утверждавший, что нет ничего более чуждого русской психике, чем государственность, или Костомаров, видевший основную черту русского национального характера в "стремлении к воплощению государственного тела"? Истоки дохристианского русского самосознания истлели вместе с берестяными письменами рукотворной памяти русичей, оставив задымлённую неразборчивой для прочтения, а развеянные доказательства о подлинном веровании и бытии русских племен - "салоубедительными". Что позволило проф. Випперу заключить: для изучения истории нации "у нас не сделано ничего, даже ничего не начато". А такие попытки в аналитико-познавательном смысле, как "платоновские диалектические методы - только 'богословская схоластика'". Культура разделяет страдальческую судьбу нации. "Пока еще не существует истории русской литературы как научной дисциплины, - утверждает и Иван Есаулов, - которая хоть в какой-то степени совпадала бы в своих основных аксиологических координатах с аксиологией объекта своего описания". Однако православный подтекст словесности осваивается. Взять хотя бы мою скромную работу нью-йоркских 1970-х годов "Карамзин и Достоевский". В ней во имя русской единой правды сведены "православный социалист" Достоевский, и масон Карамзин - объединяемые светом Евангелия и верой в царскую власть как обруч, скрепляющий российскую империю.

Так что с Богом - в продолжение постижения онтологически-сущностного для познания России. Справедливость и хлеб насущный - первичные постулаты русского сознания и стержень русско-центричного евразийства. Там где начинается хлеб для ближнего - это уже философия, социум, стратегия принятия решений. "Хлеб для меня, - писал философ Николай Бердяев, - материальный вопрос, но хлеб для моего ближнего - вопрос уже духовный". "Хлеб" - жизнеопределяющая субстанция войны и мира нации. По преданию, нехватка его "кому-то во Вселенной" чревата негативным резонансом - социальными потрясениями. Хлеб - имя сущее - основной источник существования народа и формирования национальной геополитики, как России в мире. Русская цивизизация - по сути "хлебобулочная" - "бабья" (мать сыра земля), как сказал философ, по отношению, например, к германской жесткой "фатерляндной" мужской - с модальной категорией долга и "жизненным пространством" в крови. Укоренённые антирусские мифы мешают народу выйти из пут кривды. Один из распространённых мифов о русских - обобщение частного явления - обломовской лени. Даже в Президентском послании есть намёк на неё - в призыве к активничанию как отказу от пассивизма в национальном масштабе. Прописная истина: не хлебом единым жив человек; надо есть чтобы жить, а не жить чтобы есть. И подчеркиваю: нет ксенофобии у верующих русских ни к католикам, ни к грекам, ни к иудеям, ни к "инаковерцам" внутри РФ - хотя и вбрасывается порой безграмотная и недальновидная крылатость вроде "лица кавказской национальности". Отсутствие задиристости к иноверию - не отменяет факта истории, что с "дехазаризации" Руси началось православие. Двуглавый русский имперский орел - Европо-Азиатский и славянофило-западнический - клювы-взоры в разные стороны, а сердце одно: общерусское.

Итак, русская БЛАГОДАТЬ в аспекте: окраса "почвенничества" Достоевского карамзинским "силинством". Дан гимн в честь селянина Фрола Силина - благодетельного христианина-труженика. Добро не лениво - оно априори активно. В Книге Притчей Соломоновых: "похвала прилежному земледельцу", а хула - "полю человека ленивого" и "винограднику человека скудоумного". Если Иисусу, согласно Евангелию от Иоанна, хватило "пяти хлебов ячменных и двух рыбок" чтоб накормить около пяти тысяч голодных, то Силин четырьмя скирдами обмолоченных хлебов - год потчевал местную бедноту. Льва Толстого восхищал пафос труда - незатейливая вещь Т.Бондарева "Торжество земледельца, или трудолюбие и тунеядство" - где доказывалось, что грех (то есть, ошибки, ложные поступки) происходит от отступления от важнейшей заповеди Святого Писания: "в поте лица будешь есть хлеб твой". Лишнее - отдать неимущему и творить сущее своими руками - тогда, полагает Толстой, может возникнуть такая ситуация, "что человек не будет иметь соблазна необходимости хитростью или насилием приобрести хлеб...". Социальная психология не столь однозначно отвечает на этот вопрос. Но бесспорно одно: зажиточность, благосостояние - прямое следствие умного трудолюбия и праведной жизни (как отец "бедной Лизы"). Тип человека, живущего "трудами рук своих", отстаивается Толстым, оправдывается формулой прогресса Н.Михайловского и санкционируется народным сознанием. Иван Ермолаевич Глеба Успенского ("Крестьяне и крестьянский труд") и "хозяйственный мужичок" Салтыкова разнятся отношением к земле: первый - её любит; отсюда в его жизни стройность, гармония, красота, Второй - мельтешит в копеечных расчётах - и сам мелок без прямого радостного общения с землей. Земля способна "выпрямить" горбатость человеческую... "Арифметическое счастье" бездуховного бытийства посрамлено в русской классике. Лесковские "очарованные странники" - духовные антиподы меркантильно-утилитарному порождению, "духовным трихинам", "фальшивым купонам". Гончаров ("На родине", "Слуги старого века", "Обрыв") в синтезе "бабушкиной морали" и, говоря современным языком, национально обращенной модернизации видел будущее России. "Угол буддийского спокойствия" под спасительной сенью сохи будет построен в конце XIX века. Крестьянин-пахарь заменил дружинного богатыря, оторванного от земли. С повествования о своеобразном богатырстве Силина началось филантропическое направление в русской литературе. Как утверждал Киреевский, "Фрол Силин" - "первое звено той цепи", которая через романс Пушкина "Под вечер осенью ненастной" тянется до "Униженных и оскорблённых" Достоевского. Частично через пушкинские "Повести Белкина" петляет пан-этический примат традиции от Карамзина к Достоевскому. От силинской "литературной филантропии" было рукой подать до чуткого внимания к чаяниям униженных и оскорбленных. С сего времени, пишет Карамзин в "Письмах сельского жителя", добрый земледелец есть первый благодетель рода человеческого и полезнейший гражданин в обществе.

Таким образом, Карамзин, переведя тематику на добрых селян, расширил рамки наблюдений беллетристики путем привлечения к изображению в литературе "подлых" сословий - что онароднило культуру и канонизировало развитие русской демократии. Кроме того, его очерки "Чувствительный и холодный" послужили эмбрионом многих антитетических пар героев русской литературы середины XIX века - оттуда пошли сопряженные литературные характеры: "вода и камень", "лёд и пламень" - Онегин и Ленский, Печорин и Грушницкий, Базаров и Аркадий Кирсанов, Обломов и Штольц и т.д. Также, видимо, и "два огромных типических характера", созданием которых в "Селе Степанчикове" восторгался сам автор. Явленные характеры олицетворяли "смирные" или "хищные" художественные типы. Однако, как быть с такими "смирным" типажами, которые вдруг на глазах "хищнеют"? Критик Страхов разглядел смешение черт антиподных типов в образе Пьера Безухова... Аполлон Григорьев возвёл противоборство этих начал в норму русского национального характера. Но как оценить поведенчески аномального персонажа - например, Трусоцкого ("Вечный муж"), бросившегося с бритвой на Версилова? Инстинкт ли скрытого "хищника" сработал? А может - распрямилась сама пружина сжатой "смирности"? Мотивация агрессии и трансформации личности загадочна. Очевидна латентная предрасположенность определённых типов (как людских, так и литературных) к "перевертыванию" в "оборотней" (негативное постоянство перерожденца). Тип "шут Ежевикин", временами показывающий зубы ("щетинится"), вряд ли "пойдёт забываться по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых сам бы ужаснулся прежде". Для этого нужно полностью "сдвинутое по фазе" сознание вбросить в экстрим обстоятельств и обладать авантюрностью и подлостью. Лишь наличие внутренней предрасположенности человека, конфликт двойственности (одновременного сознания "pro et contra"- за и против) как смежной двуипостасности, психологическая готовность к самоотчуждению, вплоть до фрагментации своих личных частей (как "носа" от носоносителя) и провокатор-подстрекатель извне - тропа в двойничество. Из этой моей аксиомы следует то, что органично цельными "от начала до конца" могут быть препарируемые мертво-неподвижные типы, неисправимые прирождённые негодяи и их положительно прекрасные от рождения антиподы. Для оживления литературного фона пора бы впрячь в литературный обиход подлеца - чтоб норматировать перекос в изображении характера - слишком человечное - разбавить злоатрибутикой. Как бы ни было - Достоевский не переставал думать об АМБИЦИОЗНОЙ КРАЙНОСТИ - последствиях для социума радикального перерождения личности (под воздействием, например, "католико"-революционных идей). Тема о самолюбии, амбиции и достоинстве - главной в "Селе Степанчикове" - мелькнула ещё у раннего Достоевского: в кружке петрашевцев, где он прочитал доклад на тему "о личности и об эгоизме". Текст не сохранился, но отзвук его всплыл на допросе писателя по делу Петрашевского. "Между нами более амбиции, чем настоящего человеческого достоинства", - заявил он. Хотя зло органично-соприродно, трудно представить человеконосителя его "сплошной отрицательностью": "Не может быть на свете, - утверждает Федор Михайлович, в отгощении освещения Гоголем Собакевича, - такого человека, который был бы только подлец и больше ничего". Достоевский из последних сил верит в цельного положительного человека, хотя hono sapiens распят, обесчещен, фрагментирован и препарируется в дьяволиаде "нового бога". Нравственный императив для русского сознания - превыше всего.

Активное доброделание - main-stream (основной поток) русской духовной ориентации. Оно на первом месте и в толстовской иерархии ценностей. Следом за добром идут правда и "аксиомное" прекрасное. Мир спасёт не просто красота, а добрая. У эстета Одоевского образ куклы как бездушной красотки обречен на гибель - её выбрасывают в окно. Но задушевный русский мир уже во времена Карамзина сужается и заметно черствеет. Гоголь констатирует опошление человека. Достоевский почти по-гоголевски сострадает его падению: "и до такой ничтожности, мелочности, гадости мог так измениться человек! Всё может статься с человеком"... "Изморили добродетельного человека... пора припрячь и подлеца" - призывает Гоголь и впрягает подлеца Чичикова нести "тройкой" неизвестно куда (ведь "нет ответа" ни у него, ни поныне) взвихрённую Русь... К "бесам" неслась Россия неудержимо... У Мандельштама этот феномен усугубляется распадом сознания и трагедией Парнока - так в гетевских сумерках завязывался кафковский эмбрион. Нарастающее межлюдское отчуждение чувствуется и в образе неприкаянной старушки, забытой людьми и одиноко умирающей - в "Федосеевне" Бунина, ситуационно отзовущейся в "Матренином дворе" Солженицына. Видимо, отсвет закатно-дегуманизированного мира в замысловатой иронии князя Мышкина: "Осёл добрый и полезный человек". Толстой не учуял здесь умной глупости, недооценил реакции героинь - не могли же сестры Епанчины "привычно высмеивать" только что встретившегося им недолечившегося Мышкина, своего рода эталон совести. Трагикомичен лик блаженного в кривом зеркале мира перевёрнутых ценностей. В атмосфере нарастающего скептицизма сельский бессребреник выглядел святым юродивым - подвижничеством гармонизируя общество, восстанавливая нарушенное единство миропорядка. Чудики - сельский филантроп и Иванушка-дурачок - сошлись чтобы христианскими благодеяниями или доброй лукавинкой и назидательной смешинкой исправить фон пошлеющей русской действительности. Русские юродивые и "дурачки" - смехово-разрушители Кривды, Фрол Силин - созидатель Добра.

Достоевский в письме Н.Страхову от 2-14 декабря 1870 года признал, что "возрос на Карамзине". Карамзинскую "Историю Государства Российского" он перечитывал неоднократно и ссылается на неё в "Униженных и оскорбленных", в "Идиоте", в "Дневнике писателя" за разные годы, в статьях 1861 года и др. От Карамзина - как усугубителя чувственного порыва - проходит "сентиментальная струя" от "Бедных людей" до "Братьев Карамазрвых". И в "Униженных и оскорблённых", и в замысле "Пьяненьких", и в образе Илюши постоянно наличествует усиленное, обострённое развитие карамзинских мотивов. Образ автора в "Письмах русского путешественника" и повествовательный строй Карамзинской "Истории" особенно близки Достоевскому. Поразительная светочувствительная открытость всем впечатлениям бытия, самозабвенная восторженность в обращении к людям, ради свидания с которыми Карамзин предпринял своё путешествие, - это всё, по мнению литературоведа А.Чичерина, запечатлелось у Достоевского навсегда. Недаром, и в 1863 году, едва приступив к своим путевым записям, он вспоминает Карамзина, ставшего на колени перед рейнским водопадом (см. "Зимние заметки о летних впечатлениях"). Он вместе с путешествующим Карамзиным умильно радуется созданию "национальных штатов" в 89 году ("Дневник писателя за 1877 год"). На реалии реагирует по-карамзински, что видно по следующей записи в "Дневнике": "...путешествующий по Европе молодой Карамзин смотрел с умилительным дрожанием сердца на то же событие...". Чтение книг Карамзина - один из питательных источников в колебательном самодвижении Достоевского к славянофильству: "...из этого-то (гражданского) чувства я передался было к славянофилам, думая воскресить мечты детства (читал Карамзина, образы Сергия, Тихона)" ("Лит. наследство", том 77, с.342). Образ замечательного Фрола Силина служит Достоевскому единицей измерения разных величин, как например: "...Точно на луне или в "Марфе Посаднице" Карамзина. Какая действительность! Да тут все, решительно все - Фролы Силины, благодетельные человеки!" - дважды восклицает Федор Михайлович. Но в этом нет ни перебарщивания, ни сусальной выспренности, ни эйфории предприпадочного состояния эпилептика... Просто улыбчивая доброчеловечья радужность.

Достоевский не любит пустой мечтательности. Нашего реалиста-психолога раздражает, например, в славянофильстве кажущийся ему избыточным мечтательный элемент - доводящий это в целом благое учение, до, как он пишет, "совершенного неузнания своих и до полного разлада с действительностью". Пушкина назвал он "первым славянофилом" и превознес Онегина в Пушкинской речи. Пушкин же - поглядывал на Карамзина: в его описании Полтавского боя Анна Ахматова почувствовала след изображения той баталии Карамзиным... Нет, Достоевский не слащаво-елейно относится к Карамзину. Вот один из силинских отголосков в "Селе Степанчикове". Сперва идёт затравочный ритуальный панегирик - хвала известным деяниям Силина. Затем - развёрнутое обобщение, сфокусированное на противопоставлении "небесно-возвышенного" и "ухмыльного". Вот это место. "Если я и уважаю за что бессмертного Карамзина, то это не за историю, не за "Марфу Посадницу", не за "Старую и новую Россию", а именно за то, что он написал "Фрола Силина": это высокий эпос! это произведение чисто народное и не умрёт во веки веков! Высочайший эпос!" На что следует реплика: "Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фрол Силин благодетельный человек! Помню; читал, ешё выкупил двух девок, а потом смотрел на небо и плакал. Возвышенная черта, - поддакнул дядя, сияя от удовольствия". И сразу резюме от автора: "Бедный дядя! он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться в ученый разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал". Идейно-смысловая нагрузка образа, мелькнувшего не просто так похихикать.

Пожелание Фомы, чтобы изобразили как селянин и вельможа, столь разъединённые на ступенях общества, соединяются, наконец, в добродетелях", - созвучно рассуждению в "Разговоре о счастии" (1797) - счастье доступно каждому, кто имеет доброе имя, покойную совесть, любит родных и друзей: "вот истинное благополучие, которое соединяет всех людей; царю и земледельцу даёт чувствовать, что они братья". Подчеркнём важное: давая оценку повести "Фрол Силин" комически сниженным персонажем, Достоевский иронизирует не над Карамзиным, а над распространившейся в то время неверной оценкой мужика. Силин - эталон настоящего селянина. Отталкиваясь от противного, подтверждается неизменная критериальная нормативность этого карамзинского подлинника. После периода утрированного мужико-почитания нарастала тенденция распонимания народа. В литературе всё меньше оставалось кого любить - убогая альтернатива: коли не наивняка Фалалея-дурачка, то плута и прощелыгу. В свете развернувшейся критики якобы неверной мужицкой акцентировки в гоголевских "Письме русскому помещику" и "Письме о суде и расправе" Достоевский, опираясь на практические советы "Письма сельского жителя" Карамзина, включился с карамзинством в душе в актуальный спор о народности литературы - стараясь публично не выказывать ни пристрастия, ни антипатии ни к позднему Гоголю, ни к критику его "Переписки" - Белинскому. Что видно из материалов судебного следствия по делу петрашевцев. Зато лагерь Добролюбова вовсю глаголал о якобы неполном проникновении позднего Гоголя периода второго тома "Мертвых душ" в "тайну русской народности": По Добролюбову получалось, что Гоголь "хотел представить идеалы, которых нигде не мог найти... И не будучи в состоянии шагнуть через Пушкина до Державина, шагнул назад до Карамзина: его Муразов есть повторение Фрола Силина, благодетельного крестьянина, его Уленька - бледная копия с бедной Лизы". Однако вопрос остаётся открытым: силинство - это "назад" или "вперед"? Мой ответ: силинство на своём месте - оно истинно вечное. Что и чувствовали Достоевский и Гоголь, всё меньше видя в беллетристике настоящего мужика: "Дрянь и тряпка стал человек"; и любить-то некого - уж не Фалалея ли дурачка?! "Забирайте же с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымите потом" - призывал Гоголь.

Порой литературная судьба произведения зависит от возобладавшей в критике точки зрения. Вон лакей Смердяков, задолго до Андрея Синявского, оценил Гоголя и, как "прогрессивный критик" вякнул свой приговор: "про неправду всё написано". Так и, с легкой руки критика Михайловского персонаж "Села Степанчикова" полковник Ростанев стал "настоящей овцой, смирной и благодушной до глупости". А Достоевскому-то казалось, что создал "два огромных типических характера", причем, как добавил в письме брату от 9 мая 1859 г., "характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой". Снова перебор крайностного шарахания оценщиков культуры. У дядющки Ростанева - воплощения лучезарной стихии добра, ласковости и чуткости прекрасного, чистосердечных помыслов, целомудренного человека - отняли огромную русскую типичность, коррозировали сомнением его полноту национальной состоятельности. Заодно с подачи разночинцев-демократов незаслуженно развенчали и Фрола Силина. Но этого следовало ожидать. Ведь уже тогда, как пишет Карамзин, "крестьяне остолбенели от удивления - ибо и в городах, и в сёлах великодушие есть редкое явление!" Россия карабкалась. Но её бежбожно топили скепсисом, аморализмом, лжепросвещением - конвергенцией и мутацией склада "нереформируемой" русской своеобычности.

В этом смысле Петр Великий - "первый большевик" - отменил патриаршество, подчинил Церковь государству и "приостановил" русскую святость. Уже на заре рассвета культуры возникла угроза вытеснения императивно-нравственноой константы из русского сознания. "XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в неё с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки". В последекабристской России началась "фаза надлома" (теория этногенеза Льва Гумилева). При Пушкине пришел конец той "органической" России, памятник которой воздвиг в "Войне и мире" Толстой. Затем русский дух оказался загнанным в подполье или изгнанным на чужбину. Однако выше приведённые выстраданные строки Карамзина - аллегория в функции морально-назидательной - вошли в предисловие к "Письмам с того берега" Герцена. Силинство, забугорно подхваченное, говорит о его жизнестойкости. Потому как - не есть тень давнего прошлого, не "томно-слезливая мелодрама", не "перепроизводство чувства", не "приторно-притворное поучение". А РЕАЛИЗАЦИЯ ИДЕИ ДОБРА В ПОГИБАЮЩЕМ МИРЕ. Жуковский не зря считал Карамзина своим "евангелистом". В рассуждении "О любви к отечеству и народной гордости" есть такие слова: "как человек, так и народ начинает всегда подражанием, но должен со временем быть собою, чтобы сказать: я существую нравственно". В этом смысл благодетельно-благородного служения своему Отечеству. И влияние Карамзмна подспудно великое: от с виду незначительной фразы его начнётся позднее толстовство: "Кто презирает крестьянина, тот недостоин питаться хлебом" ("Детское чтение", 1785, ч.3, с.25). Нравственность есть правда - лейтмотив Шукшинства, деревенско-народной литературы и грядущего возрождения России.

Достоевский не только в карамзинской основной тональности, но и в его аксессуаре словесных средств. Как рудимент языкового влияния Карамзмна, по мнению Юрия Тынянова, следует рассматривать такое как "мефитический воздух" ("Записки из Мёртвого дома"), "инфернальный" (адский) - причём, как элементы некомического эффекта внедрения в текст иностранных слов, без комической окраски.

Поскольку взгляды на комическое у Достоевского почти неизвестны науке, поделюсь о том своим конспектом мыслей, опубликованном в журнале "Canadian-American Slavic Studies" (15,No.4,1981,467-91). В 1970-е годы, размышляя об источниках "Села Степанчикова", я выдвинул гипотезу, что отраженный в этом произведении французский "Тартюф" Мольера был, видимо, воспринят Достоевским сквозь гегелевскую фокусировку видения тартюфства. И вот на каком основании. Достоевский в письме к брату Михаилу (от 22 февраля 1854 г.) просит прислать гегелеву историю философии, чтобы с бароном Врангелем перевести её на русский язык. К тому времени (середине 50-х годов) он заметно удаляется от французских утопистов, ориентируясь более на немецких идеалистов. И с "этой" коренной переориентацией, пишет он, "вся моя будущность связана". Вот я и предположтл, что Достоевский мог быть знаком именно с третьей книгой эстетики Гегеля в издании Годо 1843 года, где рассматривался, в частности, и "Тартюф" Мольера. Гегелевский разбор тогдашних комедий, схема логически-структурного ряда аргументов философа, манипулятивная технология обмана "святошей", и, что не менее важно писателю, Гегель - противник "неподвижной" мертвящей идеи "просвещенства" и враг рационализма... Проба Раскольниковым "головной идеи" и социальная "бесовщина" - прозревались Гегелем в рационализме французской революции 1789 года. Не исключено: Гегель был воспринят Достоевским в подкорректировке Шеллинговыми идеями - другого немца, давшего славянофилам формулу морфологии культуры, возможно, окрылившего мессианские порывы Достоевского в спорах о русском народе... Вот пересечение параллелей: мыслей Гегеля и "Села Степанчиково":

1. "Абсолютная, серьёзная наивность скупого в сопровождении глупой страсти не приводит этот характер ни к какому освобождению духа от этой ограниченности...В виде компенсации изысканное искусство в точной обрисовке характеров или разработка хорошо обдуманной интриги...Большею частью интрига проявляется в том, что действующее лицо стремится достигнуть своих целей, обманывая других; при этом, кажется, будто оно входит в их интересы и им способствует, но в сущности оно вводит их в заблуждение, чтобы с ними покончить этой мнимой помощью... Тогда обычно пускается в ход обратное средство - со своей стороны опять-таки притвориться и тем самым вовлечь других в подобное же затруднение; получается суматоха, которая остроумнейшим образом используется в бесконечно разнообразных ситуациях и взаимных сплетениях" (Гегель, Сочинения (Москва: АН СССР, 1958), т.14: Лекции по эстетике, с.396 и др.)

А. "Абсолютная, серьёзная наивность" Опискина, уверовавшего в свою "спасительную" миссию в усадьбе Ростанева; она "в сопровождении глупой страсти" - желание поизмываться мстительно над другими, как над ним когда-то, в пору вынужденного шутовства, - "не приводит этот характер ни к какому освобождению духа от этой ограниченности" - каким Фома был, таким он и остался.

Б. В "Селе Степанчикове" дана "точная обрисовка характеров" (предмет гордости Достоевского) и осуществлена "разработка хорошо обдуманной интриги" (Ростанев-Наденька и Татьяна Ивановна-соискатели ее руки); это любовная линия интриги; другая - пакостное противоборство Фомы Опискина с мешающими ему самоутвердиться; и здесь Фома иезуистически ловок в стремлении "достигнуть своих целей, обманывая других. При этом кажется, будто он входит в интересы своих экспериментальных жертв и даже им способствует как-то, но в сущности он только "вводит их в заблуждение, чтобы с ними покончить этой мнимой помощью". Фома притворяется и "тем самым вовлекает других...в затруднение: получается суматоха, которая остроумнейшим образом используется в бесконечно разнообразных ситуациях и взаимных сплетениях".Фома "входит в их интересы" (облагораживание на французский манер дворовых) - "чтобы с ними покончить этой помощью" (из наивного сознания Фалалея вывести "сны про белого бычка" и пляску "комаринского" - предметы опискинской ненависти). Или: "притвориться и тем самым вовлечь других в подобное же затруднение" - не отказ ли Фомы от денег и уход его с видом оскорбленного из дома, слегка усомнившегося в нём?

2. "Содержание для такого рода произведений составляют любовные интересы" (Фома пытает обывателей села - "по-настоящему" ли они любят его; две указанные любовные линии интриги), "честолюбие" (офицерски-донкихотское - в Ростаневе; раcтущая амбиция - в Опискине). Важно подчеркнуть, что Гегель считает любовные интересы, честолюбие и т.п. - "содержанием" произведения (тема "Села Степанчикова" - чисто психологическая); эти компоненты "в комическом виде взаимно уничтожаются: такова, например, гордость - нежелание сознаться в любви" (Ростнев-Настеньке), "давно испытываемой, а в конце именно поэтому обнаружение её" (Фома выследил!)

3. "Лица, которые затевают подобные интриги и проводят их, обычно...слуги.., не имеющие никакого чувства уважения к планам своих хозяев, но проводящие или разрушаюшие эти планы, руководствуясь собственной выгодой; таким образом, они вызывают смешную картину - что в сущности хозяева - это слуги, слуги же - настоящие хозяева, или же во всяком случае доставляют повод для других комических персонажей, внешне или преднамеренно обусловленных. Мы сами в качестве зрителей посвящены в тайну и можем чувствовать себя застрахованными от любого коварства и всякого обмана, в который часто вовлекается... почтенный отец и дядя, можем смеяться над всяким противоречием, открыто заключенным в подобных обманах или явно в них обнаруживающимся".

А. Фома - интриган, в прошлом - шут и "раб", не уважает вовсе своего кормильца; и хотя он вроде бы соизволил благословить дядюшку на брак, он при этом "руководствуется собственной выгодой". Прав Гегель: подлинный хозяин дома Ростанев выглядит слугой Опискина, а сам Фома - наглым его господином и даже духовным попечителем всех обитателей Степанчикова, а не только, стало быть, "весьма уважаемого и почтенного отца и дяди" - полковника в отставке Ростанева.

4."Современная комедия выставляет зрителям вообще личные интересы и характеры семейного круга в случайных карикатурах, со смешной стороны, в ненормальных глупостях и замашках, отчасти изображая характеры, отчасти - комические завязки ситуаций и положений. Но живая весёлость...не оживотворяет...комедийного жанра; эти комедии могут быть отталкивающие, если...хитрость слуг...в отношении достойных хозяев, отцов... одерживает победу, причем оказывается, что эти старики сами не действуют под влиянием скверных причуд или предрассудков, в связи с которыми их можно было бы высмеять в их бессильной глупости и жертвовать ими ради целей других..".

А. "Живая весёлость" в изображении картин села, как отмечал ещё А.Ленивцев, не совсем удалась писателю в этой повести. Гегель как бы предугадывает и мотивирует случай подобной неудачи - объясняет это общим направлением прозаического стиля комедии Мольера. Технологическим брачком сей системы. Хитрость Фомы в отношении "достойного" хозяина одерживает победу; сам Ростанев же именно и "не действует под влиянием скверных причуд или предрассудков" (хотел бы "примирить" Фому с человеком!).

Это, по Гегелю, первый тип комедии - "прозаический". Из второго типа комедии, по Гегелю, - "подлинного комического и поэтического характера" - Достоевский мог почерпнуть основной тон её, который определяется, как пишет Гегель, "благодушием, устойчивостью непринужденного веселья во всех неудачах и промахах, высокомерием и дерзостью внутренне закостенелой глупости, тупости...". Особенно ощущается в селе Степанчикове атмосфера благодушия, которая вот-вот готова исчезнуть, разрушиться вследствие высокомерной дерзрсти "мещанина во дворянстве" - при всей его "поэтической" превосходности над простодушными людьми - Фома "внутренне закостенелый" (смехачество в повести этой хорошо объясняется Михаилом Бахтиным). Предвестие конца "весёлой атмосферы" у селян - появление лакея типа пушкинского Савелича, с ужасом вспоминающего "Пугачева-изверга"; и, судя по неснятому возмущению рассказчика, автор солидарен с оценкой слугой Гаврилой бунтаря Пугачева как страшного злодея. В тексте нет больше упоминания о тревожном настроении пореформенных крестьян. Слабоват масштаб резонанса бунта? Но ведь глубинка в целом благополучная, да и задачу в повести писатель ставил другую - психологическую. "Голубиная беззлобность атмосферы" - чтоб ничто не мешало полностью раскрыться и ворковать прекраснодушному человеку. Не думаю, что тут творческая "неудача, промах, недоисторизм" Достоевского. Здесь иная традиция концептуально-системного видения - как в "Рославлеве" Михаила Загоскина, 6-й главе "Капитанской дочки" ("Пугачёвщина"), или в лермонтовском "Вадиме" (рассуждение о бунте). Писатель не был верхоглядом - улавливал тектонику социальных катаклизмов сквозь толщу времени - коль пророчески предчувствовал бунт похлеще пугачевского - октябрьский переворот в России. Таким он увидел Степанчиково, реализуя свой синтетический замысел - слить мольерову тематику в гегелевском эстетическом обрамлении и шеллинговом освещении. И всё во имя создания настоящего русского характера.

Момент пробуждения русского национального самосознания приблизительно совпал с "открытием" для России Гегеля. Война 1812 года определила с помощью французов состоятельность русской нации. Что же мог дать Достоевскому Гегель как философ? Николай Бердяев в своем труде "Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого" считает философию Гегеля двуплановой: её можно истолковать "или как окончательное поглощение божественного человеческим и как выражение гордыни человека, или как окончательное поглощение человеческого божественным и как отрицание человеческой личности". Достоевский связывал пустословно-заносчивое тартюфство с безмерно-амбициозной гордостью заплутовавшихся - карателей романтизма, всего прекрасного и истинного, "каждый атом которого дороже всей их слизняковской породы". Такое высказывал писатель уже в 1849 году, создавая повесть "Маленький герой" - возможно, тогда почувствовав импульс к сотворению "Степанчикова". Тот мелькнувший замысел осел в сознании и вылился в сюжет. Иуда и Фальстаф в одном лице предстанет в "Униженных и оскорбленных". И всё Гоголем перемежается. В "Бесах" Гоголь и Мольер рядом - в ряду приходивших сказать своё новое слово. Новый Гарпагон, умерший в самой ужасной бедности, но на грудах золота, - сравнивается в "Подростке" с Плюшкиным. Но это лишь кусочки, фрагменты, путеводные нити или дуновения эманаций; весь же Жорж-Данден целиком, как говорил Достоевский в "Идиоте", тоже может встретиться в действительности, хотя и редко - таким как его создал Мольер. Не от Гегеля ли у Достоевского также и мысль о "несчастном сознании" и самоспасении в потере сознания? За пределами традиционного понимания гегелевской антитетики можно нащупать ключ к переосмыслению творческих истоков Достоевского.

Достоевский многоисточен, полифоничен и многомерен. Не зря уже в 1847 году сравнивали его с Диккенсом, от которого в "Село Степанчиково" могло придти "влияние готического и французского фельетонного романа" и "мастерство композиции" (Б.Реизов). Слово гения - квинтэссенция всей унаследованной культуры.

В мировой литературе значится мысль о приходе себялюбцев и притворщиков "перед концом света" - пророчества апостола Павла (второе послание к Тимофею), святая Гильдегарда XII века, Овидий, Рабле, Боккаччо... Так что характер "тартюфовца" Опискина - руссковариантная "всемирная отзывчивость". Русский Тартюф - не французский святоша, а нелепо-трагедийная высота души, прозябающей среди сущностей нового измерения и другой качественной шкалы ценностей. В ткани "Села Степанчикова" местами просматривается Гоголь. Но в составе компонентов "Степанчикова" могло раствориться и многое другое. Не взяты ли из "Повести о Фоме и Ереме" - начала двойничества в русской литературе - сами принципы смехового раздвоения личности? Или мотив Фому в толчки, а Фома убежал - не навеян ли "Повестью о Горе Злочастиии"? Вспомогательным истокообразователем образа Опискина мог стать и тургеневский Кузовкин - "нахлебник", если взятый Достоевским, то раздвоившийся у него на Фому Опискина и Ежевикина... Но это только интуитивная прикидка вероятий.

Заглянув в кипящую колбу творческой мастерской Достоевского, увидет там "не Чаадаева, а только тип такой". В вареве по той же" технологии изготовления "Села Степанчикова" - чувствуется привкус как тоже "типов", так и самих "оригиналов" - Гоголя Белинского. Что Достоевский считал "Мертвые души" своей настольной книгой видно по обилию заимствований из неё. "Жестокий талант" в мягкой карамзино-аксаковской тональности добросердечия. Хотя большинство видело в Достоевском прямого преемника Гоголя, Василий Розанов открыто заявил о борьбе между ними. Согласен с Бемом, что это влияние не притяжения, а отталкивания. "Приживальщика чёрта видел томившийся последней тоскою Гоголь" (Б.Энгельгардт) - Опискин-приживальщик. У Гоголя учится вычерчивать трагические карикатуры. Огромные силы лакейства и хамства хлестаковщины Достоевский довёл в Смердякове до исполинских размеров (Л.Гроссман). Спорно утверждение Тынянова, что в "Степанчикове" "осмеяны" некоторые моменты из гоголевских "Выбранных мест". Ибо философская публицистика обоих подтверждает их духовное родство: "Выбранные места" намечают основные положения "Дневника писателя". При идентичных руководящих догматах писатели духовно родственны. Оба они чувствовали "вселенские фантомы человеческого ничтожества". Итак, реестр реминисценций из "Мертвых душ" в "Селе Степанчикове". Поделюсь своими наблюдениями за сравниваемыми величинами.

1) Разговор двух мужиков о колесе в МД - окончание их в СС. Гоголевцы правы: колесо "не доехало" - оно чинится в Степанчикове.

2) "Я никогда не носил таких косынок". Местоимение "я" - содержание МД рассказ от первого лица, т.е. сказ, как и СС.

3) Полковник в отставке Егор Ильич Ростанев по чину равен "коллежскому советнику" Павлу Ивановичу Чичикову.

4) "Молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких..,с покушениями на моду" = щегольство лакея Видоплясова.

5) Чичиков умел искусно польстить всякому. Ежевикин и Фома тоже. Но ежевикинское корчанье из себя шута, вытекающее из внутренней потребности дать выход злости, отлично от "ненужной" злобы Фомы. 6) О себе Чичиков говорит, что он "незначащий червь мира сего и недостоин того, чтобы о нем заботились,...претерпел на службе ща правду". То же - Фома и Ежевикин. Данные Чичикова как бы разъединены и укрупнены в отдельных характерах: щегольство - в Видоплясове, "польсти" - в Ежевикине, "пострадал за службу" - в Опискине и в Ежевикине.

7) Гоголь - "весьма совестится заниматьтак долго читателей людьми низшего класса". Фома - "подлого" рождения; он хамстки неряшлив = "засаленные рукава и полы халата" Плюшкина и "Прест. и наказ." - портрет мешанина).

8) "Сахарный" Манилов и мягкий "дядя всем" Ростанев: оба в армии считались "скромнейшими, деликатнейшими и образованнейшими" офицерами; оба "несколько зарапортовались". И детей у них по двое. 9) И Чичиков, и Опискин творят свои дела только "только из одного христианского человеколюбия".

10) Внешнее сходство Ноздрева и Ростанева. Но характер Ноздрева многокомбинационен: Хлестаков может стать им (Гр.Козиецев); Базаров=Байрон + Ноздрев (Достоевский); Ипполит ("Идиот") - "Ноздрев в трагедии".

11) "Амбиции" у Чичикова и Опискина

12) Ноздрев называет Чичикова иезуитом. Ежевикин просит рассказать о них. "Голядкин договорился до иезуитов" (Андрей Белый).

13) Чичиков, как и Фома, не любит "ни в коем случае фамильярного обращения с собой".

14) Плющкина зовут "заплатанным".Фамилия Обноскин.

15) Общая у писателей боль за опошление добродетели; оба развенчивают ложно-добродетельного человека: его ходульную величавость и мишурность.

16) "Голубиная беззлобность" в селе Степанчикове накануне крестьянской реформы 1861 года - ко всему прочему, не гоголевская ли подсказка "сокрыть печальное в жизни ради показа прекрасного человека"?

17) "Демократического" "Комаринского мужика" пляшут в обоих вещах.

18) Чичиков - "на несколько минут в жизни" обращен в поэта - Фома, как утверждает Мизинчиков, - тоже отчасти поэт.

19) Вымещение на ближних досады как отмщение за своё шутовское прошлое. Селифанов метод распекания - Фома упрекает Ростанева.

20) Благоговейное почитание штудий. Ноздрев говорит Чичикову почти те же слова, что Ростанев Фоме: "ты занят иногда учеными предметами, любишь читать... пища твоему сатирическому уму". Опискин заперся в кабинете читать - все на цыпочках замерли. "Страсть к чтению" - "благородное побуждение" Петрушки.

21) Антитеза: благодетельный человек - "подлец Чичиков".

22) "Темно и скромно проимхождение нашего героя" - относится к обоим: Чичикову и Опискину.

23) Увековечить память не в знаках материальной культуры, а в благодарных сердцах. "Не ставьте мне монумента,- кричит Фома,- в сердцах своих воздвигните мне монумент". Здесь отразилась известные заветные слова Гоголя о самом себе.

24) Слово "тюфяк" - общее: "дядюшка" сам так себя называет.

25) И Чичиков, и Опискин в досаде негодуют на весь белый свет.

26) Чичиков "съёжился" ("вновь съёжился он, вновь принялся вести трудную жизнь") до ягодного окраса имени - Ежевикин.

27) В прирожденное злодейство человека верят оба писателя:."Быстро всё превращается в человеке; не успеешь оглянуться, - пишет Гоголь,- как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки...Бесчисленны человеческие страсти..,все вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его...Есть страсти, которые избраны не от человека. Уже рожились они с ним в минуту рождения его на свет, и не дано ему сил отклониться от них". Мотив врожденного злодейства, усиленный Достоевским, ляжет в основу типологии преступника в судебной психокриминалистике, как мотив отцеубийства из "Братьев Карамазовых" подхватит и обоснует врожденным "Эдиповым комплексом" психоаналитик Фрейд.

28) Достоевский мог использовать зачин философического гоголевского отстуаления: "...жили в одном отдаленном уголке России д в а о б и т а т е л я. Один был о т е ц с е м е й с т в а, человек нрава кроткого, проводивший жизнь халатным образом". Полное название повести вкючает в себя и содержимое описываемого села - его обитателей. Два обитателя - два характера.

29) Не о предстоящем ли типе героя Фома Опискин высказался Гоголь: "Кто же он относительно качеств нравственных?...Не герой...В таком характере есть уже что-то отталкивающее...Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытуюший взгляд, изведывает его до первоначальных причин"? Целых пять лет выпестовывался русско-всемирный характер Опискина, "обделывался безукоризненно", как казалось великому писателю.

30) Для обоих творцов негативная человеческая трансформация - следствие проявления если не врожденной подлости, то социально стимулируемой амбициозной крайности в характере, толкающей на низости и преступление.

31) Весёлая преисполня "Мертвых душ" сравнима с карнавально-улыбчивой атмосферой "мира наизнанку" в "Степанчикове".

32) "По-гоголевски созвучны" фамилии Опискин и Обноскин, Половицын и Перепелицын.

33) Если Фома "в одном из аспектов - сам Гоголь", то пародируюший его Опискин не "переписка", а "сплошная описка" (М.Альтман). Скорее это собтрательный тип претенциозного беллетриста-рутинера 1840-х годов. Да и нелепо тотально пародировать конгениального коллегу. Они оба одного национально-религиозного кредо. Оба они зачитывались наставлениями средневекового христианского богослова Фомы Кемпийского "Подражание Христу". Кажется, остаётся почти нетронутым тот факт, что многие сентенции гоголевской "Переписки" напоминают назидания этого проповедника. Даже если допустить, что Гоголь местами "слабоват" в "Переписке", зато сущностью своей предсмертной драмы "намечает будущие тревоги, скорби и мятежи неверующих мистиков Достоевского" (Л.Гроссман).

34) Считается, что прием точной и детальной регистрации мельчайгих движений героя пришел к Достоевскому от Гоголя. Б.Реизов, однако, полагает - что больше от Диккенса: мастерство композиции, ведения интриги, насыщенная компликация взамоотношений, обилие действующих лиц, стилистическое оформление и обрисовка характеров. И даже, мол, эпизодно: похищение Татьяны Ивановны и погоня за ней перекликается с "Записками Пиквикского клуба" - умыкание Джинглем старой девы Уордль.

35) Для обоих писателей в спорах с "западниками" "правды больше на стороне славянистов". "Особая" позиция Достоевского по этому вопросу в принципе не противоречит гоголевской: "...они говорят о лвух разных сторонах одного и того де предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу. Один подошел слишком близко к строению, так что видит одну часть его; другой отошел слишком далеко от него, так что видит весь фасад, но по частям не видит".

36) Гоголь хотел, чтобы в русской литературе стали изображать и отрицательный тип. Персонаж Фома - не ответ ли на тот запрос времени?

37) Ростанев - разновидность гоголевского "старосветского помещика" Афанасия Ивановича.

38) Вздорный спор за гусака: в Миргороде (реальный гусь) и Бахчеева с Ростаневым -фигуративным - надувшимся "гусаком" Опискиным.

39) Разное значение одних и тех же общих некоторых характерных слов. Как утверждает М.Бицилли, в большинстве случаев намеренная алогичность ДАЖЕ, ВПРОЧЕМ - подчеркивает пошлость, условность, бессмысленность привычных оценок, убожество изображаемой Гоголем социальной среды. Слова же НЕСКОЛЬКО, НЕКОТОРЫЙ, как бы смягчающие выразительность высказываний, на самом деле, конечно, только иронически усугубляют её. Автор словно делает вид "благовоспитанного" человека, которому неловко сказать прямо то, что он хочет сказать, который боится нарушить правила "хорошего тона", и тем самым уже предупреждает читателя, что изображаемое им - гротеск, карикатура. Не то у Достоевского. ДАЖЕ выполняет у него обычную функцию средства выражения постепенного усугубления вескости, значительности того, о чем идет речь. ВПРОЧЕМ, точно также, редко употребляется намеренно алогично; всего чаще там, где говорящий "срывается", опровергает себя, отказывается от только что сказанного, впадает в самопротиворечие, - средство, стоящее в связи с хорошо известной

диалектичностью мировосприятия и мышления Достоевского. Что до НЕСКОЛЬКО, НЕКОТОРЫЙ, ДОВОЛЬНО, СЛОВНО, КАК БУДТО, КАКОЙ-ТО - то все эти лексемы служат в качестве средства выражения колебаний говорящего - будь ли то сам автор, или кто-либо из его персонажей, - сознания невозможности найти исчерпывающую формулу выражения всей сложности и внутренней противоречивости той или иной данности,- в особенности же человеческого характера, психических процессов, равно как и того, что является внешним выражением душевной жизни, человеческого облика. Диалектичностью жизневосприятия у Достоевского определяется и намеренное сопоставление иронически-алогических словосочетаний, выражающих контрастность объектов, которые на самом деле не могут быть сопоставляемы. Таков, например, портрет Ежевикина: "Это был маленький стричок...с какой-то неопределенной, тонкой усмешкой на довольно толстых губах".

40) Изобилие своего рода "режиссерских ремарок", указующих на жестикуляцию,мимику персонажей: "...постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию", "сочините-ка Вашу физиономию". И это, без сомнения, взято Достоевским у Гоголя: "Почмейстер, взявший в руки карты, тотчас же выразил на лице своем мыслящую физиономию" ("Мертвые души").

41) Как и Гоголь в "Носе", Достоевский "словно разлагает человеческое лицо на отдельные самостоятельные части; немеки на актерскую мимику сочетаются с намеками на гримировку - или заменяются последними". Но Достоевский идет дальше Гоголя, разрабатывая эту тему в целом ряде вариаций. "Не только части лица у него отделяются от целого, но и выражения лица как бы отъединяются, опредмечиваются, приобретают самостоятельность...". Все проявления человеческой психики могут рассматриваться как мертвые вещи. "Ни вчерашнего нежничания, ни модничания, ни даже лорнетки, ничего этого не было теперь у Анфисы Петровны" (СС).

42) Всякий эпизод у Достоевского - "результат своего рода автоэксперимента того или другого персонажа, играющего в данный главную роль, - хотя бы это и было показано как эксперимент производимый им над другими. В этом коренное различие между "действующими лицами" у Достоевского и гоголевскими. У Гоголя нет, строго говоря, л и ц; каждый - или почти каждый - человек у него словно уже родился "куклой", "вещью". Майор Ковалев как бы и вправду мог бы потерять свой нос. У Достоевского распад личности - результат намеренного, сознательного саморазложения, возникающего посредством авто-экспериментации. Фома Опискин требует, чтобы Егор Ильич попробовал обращаться к нему "ваше превосходительство" и проверяет, как это отразится на лице Егора Ильича.

43) Общая у писателей диалектичность жизневосприятия - "совпадение противоречий" (coincidentia oppositorun), в терминах Николая Кузанского. Таким образом, другие писатели способствовали не только нарастанию, но и проявлению во вне некоторых автономно зреющих в Достоевском замыслов. Они, как выразился Л.Гроссман, словно пробивали брешь в той коре, которая сковывала внутренний прилив его творческих сил, и своим зиждительным ударом давали широкий выход наеопившемуся подземному роднику, начинавшему с этого момента бить и играть своей собственной энергией.

Русская культура не "старомодна", а староверна - этически общечеловеческого рода - не "оглобельного соцреализма", но и не допотопная выкройка по западным образцам. Французская традиционная классификация истории литературы неуклюжа и не всеобъемлюща: из её охвата выпадают многие духовные явления прошлого, негабаритные творческие личности, неудобные "деревенщики"... Покончить надо как с горьковским измерением российской истории "унылыми тараканьими странствиями", так и с партайгеноссе-розенбергщиной - акцентирующей внимание на России как на "бродячей монгольской крови", любительнице "страдальческого непротивления", "обломовском паралитике воли", "достоевской психопатии"... Менять надобно и структуру, и критерий системы оценок. К примеру, время от Феофана Прокоповича до Пушкина следует считать переходом от средневековой к новой литературе. Этот "переходный" период - первый литературный Ренессанс, длившийся, скажем, до первой трети XIX века (ведь в любой западноевропейской литературе классицизму предшествует эпоха Возрождения, создающая все основные предпосылки дальнейшего развития). Над "ренессансоцентричной" системой истории новой русской литературы работал В.Кожинов. "Деревенщики" - это как бы стародавний Ренессанс на новом витке историко-космической обусловленности. Земнонебесная смычка почвы и Бога. Натуральная единица измерения литературного пространства - традиционный аршин, в значении "вольный шаг человека".

И заключаю сей труд словами о нём прекрасного культуролога доцента Петербургского университета Ольги Сокуровой.

Начало у Вас захватывающе интересное, острое, сильное, с определением духовных проблем католического Запада и русского православного ответа (свободное поклонение Св. Троице, сердечное служение Богу и ближнему). Отсюда, как высший этический идеал русской словесности - деятельное добро, действенная любовь. Вы увидели и показали самую суть, самую сердцевину того, к чему призывали Карамзин, Пушкин (напомню его формулу "Красота есть добро в действиях"), Гоголь, Гончаров, Достоевский, Толстой... Браво! Также очень важно, сегодня особенно, Ваше развенчание стереотипного мифа о русской лени, которая чаще всего, на деле, является сопротивлением суете сует мира сего, его корыстно-эгоистическому "кипению в действии пустом". Фрол Силин новой русской литературы как ее архетип и одновременно наследник древнерусского Микулы Селяниновича здесь очень хорошо "работает". Потом в докладе начинаются ответвления в другие важные и сложные темы, связанные, в том числе, и с Вашими прошлыми находками в творчестве Достоевского и годящиеся для нескольких самостоятельных вещей (например, о "Селе Степанчикове" в связи с влияниями Гоголя и Гегеля). Кстати, фарисей Фома Опискин, шут и приживальщик, с его красивыми фразами и духовной тиранией нашим либералам вполне сродни. А благородный, но слишком доверчивый Рославлев, настроенный чистым сердцем на святость и не умеющий отличить ее от святошества, действительно русский тип... В творчестве Достоевского постоянные антагонисты - шуты и юродивые (кстати, первые неотъемлемо принадлежат по своему генезису европейской католической, вторые - православной русско-византийской традиции). Шуты Опискин, Петруша Верховенский, Федор Павлович Карамазов, Смердяков глубиннейшим образом противостоят юродивым Мышкину (его слова об осле, мне кажется, - знак смирения и детского простодушия, с ними он "въезжает" в роман, да ведь и Христос въезжал в Иерусалим на осляти...), а также Макару Девушкину, Хромоножке, "чудаку" Алеше, в котором идеал деятельной любви находит свое наиболее полное воплощение... Но я увлеклась Вашими темами, творческими импульсами и догадками, коих и малой части не затронула. Проявите же в устном докладе мудрую аскезу, из всего множества вытянув единую стержневую линию, предложив слушателям по остальным проблемным узлам лишь отточенные афоризмы, которые могли бы стать толчком для дальнейших самостоятельных размышлений. Благодарю Вас за возможность прикоснуться к дорогим темам и именам, открыть в них с Вашей помощью немало нового и неожиданного, заглянуть в родную глубину и увериться в духовно главном нашем общем...».

Евгений Александрович Вертлиб, профессор, академик РАЕН, президент Международного института стратегических оценок и управления конфликтами, (МИСОУК), Франция

Сентябрь 2011 г.