Жизнь истинная есть только та, которая
продолжает жизнь прошедшую, содействует
жизни современной и благу жизни будущей.
Лев Толстой
Москвитин)" title="Писатель Николай Дорошенко (худ. Филипп Москвитин)" width="210" height="312" align="left" />Николай Дорошенко - писатель современный. В том смысле, что его проза - это всегда поиск адекватных ответов на главные вызовы нового времени. С другой стороны, никак он не вписывается в ряд так называемых «актуальных писателей», не только с либеральных, но и даже с «патриотических» позиций утверждающих именно современное представление о человеке, продиктованное прокатившимися по планете культурными, сексуальными и прочими революциями, абсолютизирующих и исследующих в духе сегодняшнего дня «разумную природу реальности» (Эйнштейн). Для Н.Дорошенко физический мир остается существовать прежде всего в его духовной реальности, у него, говоря словами святителя Григория Нисского: «...актуальная бесконечность Божественного бытия определяет динамическую бесконечность человеческого пути и подвига, в котором всегда есть начало дальнейшего - даже за пределами земной жизни и самого времени».
Среди произведений Н.Дорошенко, написанных в последнее десятилетие, конечно же, отдельного разговора требует его большая повесть «Запретный художник», в которой он с необыкновенной глубиной и достоверностью показал суть духовно-нравственных противостояний в современной творческой среде; и, тем более, совсем уж особняком стоит его лирико-психологическая повесть о любви «Сила чувств».
Я же остановлюсь лишь на повестях «Прохожий» и «Ушедшие», созвучных одна другой даже своими названиями, но противоположных по месту изображаемого в них действия, - если одна рисует картину двух последних десятилетиях нашей русской деревни, то в другой события происходят в столице и вмещаются всего лишь в один из самых роковых дней нашей новейшей истории.
1. «НЕНУЖНЫЙ БУГОРОК»
В повести «Прохожий» автор начинает свое повествование с определения темы и места действия: «Как течет река - все видели; как течет время - все знают; но только из нашей деревни можно наблюдать, как течет жизнь». Эти, на первый взгляд, простые слова обладают некой ритмической организацией, скрытой динамикой и периодичностью, они втягивают читателя в особый мир, из которого можно, оказывается, наблюдать, как течет жизнь. Автор, правда, сразу же оговаривает кинематические условия этого наблюдения: «любое движение лишь тогда по-настоящему обнаруживает себя, когда, наблюдая его настырность, сами мы вынуждены оставаться навсегда неподвижными». На первый взгляд - условие невозможное. Однако сущность его давно и полно исследована в богословии, рассматривающем «кинезис» (движение), переходящий в «статис» (покой), как существенные фазы тварного бытия, которые для каждой единицы творения определяются только в соотношении с понятиями времени (движется во времени) и пространства (пребывает в пространстве). В богословии же показан и вектор этого движения: движение творения есть движение по отношению к Богу, а цель и конец движения - пребывание в Нем (преп. Максим Исповедник).
Разумеется, в сугубо светской повести Н.Дорошенко имя Бога если и упоминается, то только во фразеологических оборотах, нет в ней и прямых примеров религиозно-мистического опыта; а вот иконописные конструкции - очевидны: «Ах, как трудно, как же трудно стерпеть свой покой, если рядом все куда-то спешит! Хоть плачь, хоть кричи, хоть гляди тихо, а все равно, оно летит, ползет, свистит, гудит, ревет, воет, скрежещет, грохочет; кажется, уже один только ты не знаешь, что вокруг тебя происходит... Озираешься по сторонам, думаешь: «Боже мой! Ради чего не стало на всей земле покоя?!» Но - даже сам себе становишься необъяснимым. Самого себя начинаешь воспринимать, как ночную звезду, пристально глядящую сразу во все стороны, но - ни к чему во всех сторонах не причастную».
Не думаю, что это преображенная писателем в художественный текст цитата из посвященного русской иконе труда Е.Трубецкого «Умозрение в красках»: «...именно этой-то кажущейся физической неподвижностью и передается необычайное напряжение и мощь неуклонно совершающегося духовного подъема: чем неподвижнее тело, тем сильнее и яснее воспринимается тут движение духа, ибо мир телесный становится его прозрачной оболочкой». Но очень бы хотелось, чтобы литература наша, как во времена Пушкина, Гоголя и Достоевского вполне осознанно являла себя и сегодня в наиболее полном нашем русском духовном контексте...
«Непричастный», «неподвижный» - ключевые слова первых абзацев повести, становятся образно-убедительными только в антиномичной связи с определениями активного, вовлекающего движения, и - опять кажется, что автор повести вольно или невольно вторит Е. Трубецкому, который писал: «Ошибочно было бы думать, однако, что неподвижность в древних иконах составляет свойство всего человеческого: в нашей иконописи она усвоена не человеческому облику вообще, а только определенным его состояниям; он неподвижен, когда преисполняется сверхчеловеческим, Божественным содержанием, когда он так или иначе вводится в неподвижный покой человеческой жизни. Наоборот, человек в состоянии безблагодатном или же доблагодатном, человек, еще не «успокоившийся» в Боге или просто не достигший цели своего жизненного пути, часто изображается в иконах чрезвычайно подвижным».
В связи с этими совпадениями можно предположить, что композиционно повесть Н.Дорошенко, в некотором смысле, повторяет композицию икон новгородской школы, в которых, обычно, в центре помещались фигуры неподвижные, преисполненные духовной мудрости, а вокруг них в неимоверных позах и телодвижениях изображались люди обремененные страстями. Конечно, подобная аналогия сугубо субъективна. Очевидным же является то, что в центре своего повествования Н.Дорошенко располагает маленькую, сжимающуюся, как в ледяной проруби вода, патриархальную русскую деревню - «ненужный бугорок» и нескольких ее стариков. А вокруг обреченного, но живого ядра этой деревенской жизни вращается, кипит тягостное для ее обитателей движение жизни иной: «Оказалось, что постороннее для всех нас движение жизни все-таки хлестануло и по нашей деревне, размыло ее, - так речные струи смывают с гладкого песчаного дна реки ненужный им бугорок». Это движение жизни в повести олицетворяет и новая, мощная трасса, расположившаяся всего в трех километрах от деревни, «за серебряной равниной Ходяковского болота», и молодые герои повести, иногда нарушающие своим появлением устоявшиеся пространственно-временные связи патриархального быта.
Нежную симпатию, родственные чувства вызывают своей немногословностью, несуетностью и мудростью, кажется, вечно узнаваемые герои повести «Прохожий», смиренные образы которых согреты теплотою искренних чувств. Скудность их существования, которая заключается, конечно же, не в отсутствии хлеба насущного (действие повести начинается с конца 80-х годов), не убивает «жизнь человеческого лица», не иссушает «одухотворенный народно-русский облик»:
«Наиболее охотно пускали шефов к себе на постой наши старухи. Баба Олена по двадцать человек брала. И словно сама молодела, прояснялось ее лицо вдруг ожившей улыбкой.
- А ничего, гуляйте себе, - говорила она шумливым квартирантам. - Ваши годы такие, что не усидишь на месте.
Весь вечер могла она участливо глядеть на громкие игрища гостей. А один раз даже заплакала. Расплылись губы ее, полные синей, уже неподвижной крови, в горьком плаче обнажили гладкие, без зубов десны, из глаз ее высветились слезы, и не успела она их утереть, юркнули они в темные ходы морщин, тут же проступив безутешной влагой по всему лицу».
Так и хочется воскликнуть: «Ах, как хорошо! Ах, как хороша!» Воистину, прекрасен портрет старухи. И вполне понятна вот эта деталь: «...из вишневых зарослей засохшим листком выглядывало лицо бабы Олены» (Из вишневых - потому что когда-то и баба Олена, как вишенка, была хороша!).
Малоразговорчивая, одинокая, брошенная детьми старуха, у которой и богатства-то - кот да чугунок, - несет в себе такую мудрость, такое знание, которое неизвестно молодым. Пережив на своем веку беды всякие - и войну, и голод, и тяжкий труд, понимает баба Олена, что ей выпало испытание пострашнее. Коль не одолеть русского человека ни огнем, ни голодом, решил враг рода человеческого взять его сытостью. «Было времечко, - вздыхала баба Олена, - вареник не из чего слепить было, а теперь кота хлебом кормить совестно. Ест, сатана, одно мясо. Да еще и свежатину ему подавай. А с другой стороны - раньше вокруг одной картофелины семь человек садились, а теперь, ешь - не хочу, а кормить некого!»
Известно, как пятью хлебами и двумя рыбами насытились пять тысяч человек. А на Руси одной картофелины хватало на семерых, но это было, когда души были сыты. И куда страшнее, когда чугунок полон, а кормить некого. Вообще, этот бабы Олены чугунок имеет в повести какое-то особенное, атрибутивное значение. Ведь, как известно, святые и святители, герои и страстотерпцы изображались по канонам со своими личными, напоминающими об их подвигах или муках атрибутами. Так и баба Олена через этот чугунок муку и принимает, и постигает. «Сейчас бы им наварила, и напекла всего...» - да есть-то некому; пенсию для дочери скопила, да отдать не успела, деньги какие-то неведомые ей реформаторы в ничто обратили, - не мука ли? И мается баба Олена со своим чугунком, как со своею богатою душою - много в ней доброго, дорогого, а отдать, кажется, некому, да и время ее на исходе. «Чугунок переставляла она - то в печку, то на стол, то на порог, то аж за калитку, чтобы там очистить его песком... Не гудела бы еще и дорога, кинула бы чугунок о землю баба Олена, потому как казалось ей, что даже у времени нет охоты двигаться дальше». Но не кидает, так как знает, коли кинет, коли разобьет его, тогда уж ничем не остановишь эту алчную, ненасытную змееподобную дорогу. И чистит непрестанно свой чугунок пропитывающимся сажею песком: «...песок о чугунок шуршит - шурш, шурш, шурш» - секунда, за секундой, день за днем, год за годом - так в повести слышно течет время, и не останавливается для бабы Олены, кажется, даже и после ее смерти, и продолжает солнечно сиять начищенный ею любовно чугунок.
Не на его ли свет пришла Оленина дочь из краев далеких, хотя на похороны и не успела? Сначала безучастная, не проронившая ни одного слова, ни одной теплой слезинки, она и не подозревала, что неспроста здесь оказалась, что не обычные это похороны для нее, что привела ее сюда Божия природа человека, исконное предназначение быть «началом дальнейшего» за пределами материнской жизни. Так уж исстари ведется, и не важно, какого ты роду-племени. Так и когда-то тоненькая, грациозная, в шелку и в бархате возросшая графиня Ростова сумела понять «все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке». Приехала дочь бабы Олены для того, чтобы унаследовать бесценный чугунок, наполненный до краев нерастраченной материнской любовью, постичь и принять содержимое его в свою душу. Трудно вмещала, с рыданьями, с болью, с такой болью детей рожают, с такой болью прилюдно каются. Тяжело ей бедной пришлось, но наконец вытерла слезы круглым своим кулачком, сипло промолвила: - Ну, все, кажется жива я осталась. А то боялась, что сердце лопнет».
А самая высокая составляющая любви героев повести - это их Родина. Родина для них, это не просто территория проживания. Родина - это и то, что в глубине небес ее, - Бог единый всещедрый, милостивый заступник, лебеди и журавли, и то, что в глубине земли ее - косточки предков, корни вековых деревьев. Родина и то, что автор повести может высветить одним неожиданным, потрясающим штрихом, - вскользь заметив, как заполнивший бескрайние просторы земли русской ветер качает м а к у ш к и трав! Так высоки и могучи на этой земле, оказывается, травы. А какова же тогда сама земля!? Автор создает сказочный, чудесный, но - все-таки реальный, насыщенный, правдивыми, бесконечно узнаваемыми красками фон своей повести. Вот за эту уже мало кому понятную Родину и воюют герои Н.Дорошенко, сберегая свой, кажется, никому «ненужный бугорок».
«Каждый день набирала в горсть песку баба Олена, склонялась над чугунком, будто над самой последней своею думкою. Иван Макаров, помышляя о внуках, скучающих наедине со взрослыми и не имеющих товарищей-однолеток, все же пока лишь для проформы приценивался к домам на центральной усадьбе, но, придя домой, сразу отдавался более привычным делам - менял корове в полу прогнившие доски, закапывал прель под корневища яблонь и груш. И делал все это он с таким видом, словно нес два полных ведра и очень боялся их расплескать. Панкратий тоже не сидел на одном месте: пыхтя, катал по двору дубовые бревна, затевал строительство еще одного амбара».
Извечные темы - «тема семейная» и тема «святости хлебного труда» достаточно полно исследованы в русской литературе с учетом особенностей своего времени. Н.Дорошенко, сберегая вечностные ориентиры, находит свое продолжение этих тем в условиях новой российской действительности, в том числе и в начале третьего тысячелетия, в условиях, когда, кажется, хлеб, выстраданный собственным трудом, не есть необходимое условие человеческого существования. Когда для того, чтобы выжить и жить, кажется, не обязательно трудиться в поте лица своего, когда выработано множество окольных, хитрых путей. Но герои Н.Дорошенко крепки, как камни, в своей патриархальной убежденности, в своем, может быть даже не осознанном, страхе Божием. Они не желают жить так, как им велят новоявленные «учителя», они не дозволяют себе понять, «отчего выскобленная, в десяти шампунях вымытая женщина плачет и не хочет жить с приличным человеком, пьющим вино маленькими глоточками, не снимающим с себя весь день галстук, а главное - кто же их кормит и поит, если они или в ресторане сидят, или в машине едут, или в ванной моются, или просто спрятались в тенечке да говорят, говорят про свою любовь».
О любви герои Н.Дорошенко не говорят, они ее доказывают делом, трудом, они ее хранят в сердце. Молча постигают они и смысл жизни. Герои повести «Прохожий» - люди немолодые, имеющие пенсии, но на протяжении всего повествования они трудятся. И у Дорошенко это не подневольный, не кровоточащий некрасовский образ труда. Да, дорошенковские старики, которые могли бы полеживать на полатях, трудятся и ради денег, но - мечтая помочь детям. В повести все время появляются какие-то огромные, сказочные по меркам крестьянина богатства, а после гайдаровской реформы шуршат уже охапки бумажных денег, превращенных в обман. Но герои повести продолжают свое дело, словно сидит в них бессмертная мысль, высказанная некогда Левиным: « Нельзя было не делать дела..., как нельзя бросить ребенка, которого держишь на руках». Для бабы Олены, для Ивана Макарова, для Панкратия - труд это не инстинкт, не средство от скуки духовной, а, наоборот, следствие богатства души, наполненной любовью, это их семейное качество, средство приближения к чудесной мечте, к счастью, которое, конечно же, у каждого имеет свои особенности, но у всех похожее, находящее воплощение в детях и внуках. И Олена, и Иван, и Панкратий мечтают о том, чтобы дети увидели родительский подвиг, поняли причину стараний и страданий, и через это понимание наполнили сердца любовью, а любви чтобы было много, чтобы осталось и детям детей, и внукам, и правнукам... И наготавливают дорошенковские старики этого старания и страдания про запас, как если чья-нибудь баба «удумает наготовить пряжи не только на рушники, но и на кодри, на лантухи, на дорожки, да к тому же - на весь век, на все времена, которые в свой черед придут».
Но мечта о любви вечной, о памяти горчит страхом того, чтобы дети не осудили, не осмеяли немодный, крестьянский труд. И вырывается этот страх из души Панкратия с криком: « С каких это пор за то, что он трудится, человека осуждать стали?! А я такую закалку жизни получил, что ото топор в ладонь вставлю, а разжать суставы уже не могу, прикипает к топорищу рука на весь день! И даже болит меньше, когда я топором работаю! Вот какая закалка! Только лодырь последний меня осудит за это! Ты понимаешь?! Ты хоть понимаешь, что жинка моя в войну надорванная, двух сынов на свекольном поле родила?! Ты понимаешь, как в сорок лет до земли ее свеклою согнуло, как она даже на карачках каждую ветку и каждую подобранную на дороге соломину в свой двор несла?! Ты понимаешь, как даже в гробу я ее не мог разогнуть?! Ты понимаешь, как мои, и ее сыны кулаками глаза себе повыдавливали на похоронах? Потому что знали, как материнское сердце кровью обливалось по ним, пока она была жива...»
В повести не одно родительское сердце обливается кровью, мучается, надеется, что соберется, склеится непонятно по каким причинам их расколовшийся мир. И вроде бы не напрасно надеется: «Что ни говори, а, например, моему младшему тут сильно нравится, - говорит Панкратий Заваленок. - Мой, увидишь, бабу свою перетащит сюда. Она у него тоже, как приедут, подсолнухи нюхает, говорит, медом пахнут!» А дочка Ивана Макарова домой вернулась будто не по своей воле, а по какой-то от нее и не зависимой причине. Нехотя, с обидой, что не получилась у нее жизнь, которую по телевизору показывают, начала Татьяна на свеклу ходить, потихонечку привыкала, словно вспоминалось что-то давно забытое и, наконец, мать стала еле поспевать за дочерью со своею тяпкой, приговаривая: «...трудно и долго жизнь лепится хорошая».
Трудно и долго вызревают грядки, строятся дома и амбары, трудно и долго лепится жизнь, трудно и долго течет время в этой деревне. «Год за годом проваливалось время, неслышное, беспамятное», - вскользь замечает автор, и кажется, что это время существует само по себе, не касаясь обитателей деревни, не устрашая их, а лишь вызывая любопытство, как та зловещая трасса, подкрадывающаяся к их «бугорку», но не подпускаемая к нему вплотную какою-то неведомою силой. Из этой своей деревни, из этой своей, кажется ничем не примечательной, но устойчивой, словно принявшей самую экономичную во Вселенной форму - форму шара-ядра жизни, старики прислушиваются, как течет по трассе какая-то другая, ненужная ни им, ни тем, кого она поглощает, жизнь. Привычно и каждый раз с новой радостью, следят они из своего пространства, как протекающее мимо с нестрашной неумолимостью время обретает новые зримые образы. «Весеннее солнце выныривало прямо из-за белых, в снегу, полей, и начиналась весна, а снег еще не сходил, уже проклевывалась зелень в лугах, и в самую жару, когда наш Панкратий решался наконец снять рубаху, чтобы обсушить пот на плечах, вдруг начинал желтеть лист на яблонях да березах, ударяли холодные ветры, темнело небо, сыпался промозглый дождь, и тут же морозы начинали стеклить лужи в канавах, а на чистое стекло льда уверенно, как рука на руку, ложился снег. Падал, падал снег, а затем стаивал, чтобы снова вспыхнула, как искра от ветра, яркая, пропитанная солнцем зелень».
А ведь и в самом деле, так просто, но и так необыкновенно, так волшебно сказано!
И не верится, что жизнь «ненужного бугорка» случайно иллюстрирует сложнейшую математико-богословскую модель соотношения пространства и времени, которое современная наука предлагает отождествить с соотношением двух бесконечностей - количественной и порядковой. Как известно из математики, эти бесконечности совпадают лишь для конечных множеств, но - расходятся для бесконечных. Ученый, философ С. Векшинов в статье «Размышления математика об откровении Иоанна Богослова» показывает, что для условия бесконечных множеств, когда временная бесконечность больше пространственной, можно предположить существование такой пространственно-временной модели, где бесконечно расширяющееся пространство имеет конечную точку - Апокалипсис, в то время, как временная история мира не завершается. «А это значит, что еще не исчерпана надежда на спасение вещего мира, на его грядущее богоугодное обустройство».
Кажется, что обо всем этом если и не знают, то непременно догадываются, чувствуют вечным чутьем и пытаются передать векам грядущим герои повести. Сжимается пространство их обитания, все туже затягивает смертельную петлю другая, страстная, греховная жизнь. Но нет страха у героев повести. Ни один из них не жалуется на свою судьбу, не страшится перед близкой смертью, не пытается постигнуть тайну небытия, словно собирается жить вечно. Боятся старики лишь одного: что не успеют исполнить закон жизни. О том, что жизнь и время послушны также и чьему-то стороннему намерению, мудро рассуждает в повести Панкратий, когда убеждает Ивана Макарова, «что наперед кто-то все наше времечко посчитал». Но зачем бояться этого только кажущегося конечным в своем зримом образе одной человеческой жизни на самом деле бесконечного времени? Вот ведь, знает об этом и мать Татьяны, говоря дочери: «А я тебя родила и сразу подумала, что если теперь и умру когда-то, то дальше ты вместо меня будешь жить, что не только на том свете, но и на этом душа моя на каждую травиночку твоими глазами, как собственными, будет, не прерываясь, глядеть... Выходи за Павлуху,.. он к счастью склонный...»
«Мысль семейная» - еще одна важная тема повести, разрабатывая которую автор исследует, какими путями из семьи, устроенной по любви, происходит выход в жизнь вечную. В русской литературе подробно рассмотрено, как в семье происходит смирение личностного эгоизма, постижение единства и различия понятий «ближний» и «близкий». Автор повести убежден, что именно в семье, в колыбели истинных человеческих отношений, формируется душа. Рассматривает он в своей повести и страдания одинокой родительской души. В мирное, благополучное наше время, словно в военные годы, раскалываются семьи, теряются дети, сыновья и дочери бросают престарелых родителей. Автор исследует вопрос, к чему это приводит, показывает, что именно дети, даже великовозрастные, являются той ниточкой, которая связывает с жизнью вечной. Инстинктивное, не требующее анализа стремление главных героев повести к семейному, материнскому, отцовскому служению, становится для них путем постижения цели и смысла жизни, роднит их с лучшими героями русской классической литературы, находящими смысл жизни в служении ближнему, в смирении своей животной самости, в стремлении вложить жизнь в ребенка, то есть, по выражению Л.Толстого, в стремлении к «освобождению себя от интереса своего для гибнущего себя». «Какие мы люди, - говорит баба Олена, - разве ж теперь так живут, как мы?»
Покорные жизненным обстоятельствам, пространственно статичные, в самоотречении, в непоколебимом убеждении, что душевное спокойствие - подлость, герои повести Н.Дорошенко являют собой сокровенные образцы исконной русской праведности, которая, оказывается, не иссякла еще к началу третьего тысячелетия. Не упоминающие имя Бога всуе, герои повести живут по Божиим заповедям, и, кажется, если не молятся в голос, то только потому, что не перекричать им гул трассы, но несут в душах своих непрестанную тихую смиренную молитву, несут, как сказано в повести, не зная «настоящей меры тому, что у них есть в сердце». Но, видно, мера та неизмеримая, бесконечная, коль не боятся эти старики смерти, и даже умирая, вроде бы и не умирают вовсе, а, как баба Олена, продолжают следить за жизнью и задавать вопросы «даже не шевеля навеки сомкнутыми губами». Не боятся герои повести смерти потому, что убеждены, что «правда на белом свете все-таки есть». Не боятся и потому, как сказано в повести, что есть в каждом человеке «своя мысль, притертая к сердцу», есть «та самая крайняя догадка, дознавшись до которой люди умирают спокойно, потому, как знают, что дальше будет уже только то-то и то-то...»
Накопление этого знания есть свидетельство самого, что ни наесть активного нравственного роста жизни, беспокойного духовного движения ее, которое автор сложными выразительными средствами заключает в необходимые для этого роста статичные формы бытия. Но это знание, частично унаследованное памятью, требует собственного жизненного опыта, собственной борьбы за обладание истиной, исконно народной веры в чудесное. В повести не однажды говорится о чуде. Вообще, тяга к чудесному - исконная особенность русской верующей души, той души, которую исследует автор. Герои повести не обделены чудесными событиями, они их ждут, они их принимают, как дар. Разве не чудо свершилось, когда Панкратий только что начал писать долгожданному младшему сыну письмо с указанием точного количества скопленных для него стариковских денег, как фары сыновнего автомобиля осветили тусклые окна его избушки, и вся семья сына оказалась на пороге. «Неподвижный, как кочерга, стоял Панкратий возле печи. И, чтобы не упасть, так же, как кочерга, к печи он прислонился. И еле слышно гудел: «Ы-ы-ы... ы-ы-ы...» Младший сын, уже перешагнувший порог, уже узнанный, попробовал его обнять. Но получилось нерасторопно. Невестка почувствовала свою очередь, взялась, было, поцеловать остолбеневшего от счастья Панкратия в жесткую стерню его щеки...» И старик только невзначай пожаловался: «Не приезжали ж...»
В повести Н.Дорошенко старики не ругаются, а если и выговаривают друг другу, то как-то по-детски, беззлобно. Тут опять можно вспомнить Л.Толстого, который в человеке ценил «детскость» и считал самой действенной «детскую» молитву, идущую от сердца. Герои повести не ругаются ни друг с другом, ни на судьбу, ни на мир, они будто боятся спугнуть чудо, которое, кажется, все время дышит рядом. И сына возвращает в родительский дом, и чуть солнце посильней припечет, «выхлестывают из земли чистые, охочие к жизни побеги трав, пшеницы, ячменя, кукурузы, свеклы. Летом на грядках пухнут тыквы, огурцы, помидоры, морковь, словно кто-то, спрятавшийся в земле, смеясь, надувал их наподобие пузырей». Герои повести Н.Дорошенко надеются на награду счастьем при жизни и, несмотря на свои смиренные жизненные потребности, они, вследствие извечно присущего человеку конфликта веры и разума, явившегося следствием грехопадения первых людей, хотят увидеть носителя чудесного, воочию наблюдать процесс материализации чуда. И в этом своем стремлении, бывает, ошибаются, как случилось в истории с «прохожим». Хотя ошиблись ли?
То, что повесть носит название»Прохожий», заставляет обратить особое внимание на сюжетную линию, связанную с появлением в деревне незнакомого человека. Это было даже не появление, а касание. С безучастностью кометы 1812 года прошел сквозь деревню незнакомый человек, кажется, никак не затронув её. Но почему он вызывал такой интерес, такой переполох, столь жаркие пересуды и, затем, воспоминания? Что же произошло, когда, кажется, ничего не произошло?
А все дело в том, что сама картина появления прохожего Николаем Дорошенко словно бы срисована с известнейшего полотна А.Иванова «Явление Христа народу». Но, увы, появление прохожего сначала вдали, в полях, а затем и в деревне было подготовлено всего лишь логикой последних времен, времен жестких, непонятных простым труженикам в городах и деревнях, времен унижения и осмеяния их самой большой любви - их Родины. Да, используя слова современного петербургского поэта Ю. Шестакова, можно сказать, что герои Дорошенко веруют в то, что даже когда наступит «ноль пространства, времени земного ноль», «в самых светлых сферах рая будет жить святая Русь». Хотя они такими словами не изъясняются, но чуют это каким-то яростным чутьем, сердцем, освещенным «чистой далью просторной русской земли». А в тяжелые времена тем более хочется чуда, счастливой встречи, доброй вести о том, что все плохое кончилось. Счастье, как известно, у каждого свое, но и у каждого общее, соборное. Вот и вышли все жители деревни собором свое счастье встречать. «...лица людские застыли во всей своей ярости к жизни, во всей своей немощи и силе; пусть кто-нибудь прожил бы бок о бок с людьми нашими хоть целый век, но ничего он бы про лица их не узнал, если б не увидел их именно сейчас, в вот эти минуты и секунды. Точно так же нельзя ничего сказать о крыле какой-нибудь птицы тогда, когда она сама его у себя на спине не чувствует, когда не страшится она великой высоты под собой, когда ей хорошо и покойно, когда сердце ее пока еще ни обо что не запнулось. А человеку страшней, чем птице, вдруг учувствовать под собой высоту всей своей жизни». Но эту высоту измерять-то и не надо, будет измерена она для каждого в свой срок, а вот ощутить ее, еще раз удостовериться, что достижима эта духовная высота, необходимо.
Слишком медленно, держа в напряжении и жителей деревни, и читателей, приближается незнакомец. С доброй вестью так не ходят. Автор подготавливает его появление несколькими значимыми тревожными образами - «охолонувшее солнце», «кто-то бьет по железу, клепая косу», замечает, как «губы Ивана Макарова дергались, гнулись в усмешку, но получилась усмешка эта жуткой «. И вот тало ясно о прохожем - чужой! И если в этом эпизоде встречи собор сельчан выписан сочно, ярко, ясно, как будто крупными и густыми мазками кисти, то образ «прохожего» автор создает в иной технике, так что получается нечто бесплотное прозрачное, «в сумерках мелькнуло вместо его все-таки человеческого лица только круглое да плоское зияние». Высоченный незнакомец не запоминается ничем. В памяти остаются лишь его отглаженные брюки и недеревенские сандалии, символы иного образа жизни, того, который несет магистраль. Но этот чужой, непонятный человек сам испугался жителей деревни, «отступая со своего пути в пыль и нащупывая себе дорогу между непонятными ему их мыслями».
В этом безмолвном поединке-диалоге, в несостоявшихся отношениях является ключевым слово «непонятный». На Руси непонятное не любят, это символ темного мира. «Кому непонятное нужно», - говорит в самом начале повести баба Олена. Много непонятного, чужеродного захаживало на Русь за тысячи лет ее истории, много «учителей» навязывало свои знания (позже вроде бы выясняется, что этот прохожий - новый козыревский учитель). Но, как известно, у чужого, инородного на Руси есть два пути - или битым быть и посрамленным убраться восвояси «по старой смоленской дороге», или сделаться русским до мозга костей и служить России верой и правдой, как Дионисий, Барклай де Толли или Росси. Но «прохожий» в повести Н.Дорошенко фигура, явно, не такого масштаба: пуглив, смотрит «сияющими глазами с глубокими ямами неподвижных зрачков» на золото речного русла, на кудрявые макушки ракит, на далекий горизонт русской земли, который имеет ныне цену в уже нерусской валюте. Есть что-то демоническое в этом персонаже, образ которого автор не разрабатывает до конца. И в то же время, дочитав повесть, об этом герое можно сказать словами Гоголя о Чичикове: «...что-то странное, какие-то неведомые доселе, незнакомые чувства, ему самому необъяснимые, пришли к нему - как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное суровым, мертвым поучением». Кажется, чудо снова должно произойти в этой почти сказочной деревне - чудо высочайшего порядка - чудо преображения личности. Н.Дорошенко заканчивает повесть, остановившись у роковой черты, у той самой, у которой трагически остановился Гоголь, мечтавший изобразить подобное преображение - преображение личности Чичикова на основе христианского мировоззрения. Но для Н.Дорошенко, как мне кажется, эта остановка лишь передышка перед одолением новой сложнейшей литературной вершины, перед новым творческим поиском путей и причин духовного преображения не только «прохожего-учителя», но и большого пласта современных русских людей, оторванных от своих корней, от истинных ценностей, людей, выброшенных из потока традиционной русской жизни и культуры. И в этом смысле дерзну предложить писателю в дальнейшем творчестве углубить, расширить значение символа, который только намечен в повести.
Н.Дорошенко в портрете, в пейзаже для раскрытия сокровенной сущности неоднократно использует образ камня, образ, который, как известно, дал апостол Павел, говоривший, что собравшиеся вокруг Христа, «камня живого, человеками отверженного, но Богом избранного» делаются как «камни живые, устрояющие из себя дом духовный» (1 Пет. 2: 4-5). Задача не из простых, но думаю, она будет по силам автору повести «Прохожий», которую я бы назвала большой поэмой.
Впрочем, Дорошенко, видимо, эту непростую задачу и сам понимает. Не случайно в повести контрапунктом прохожему как вестнику беды служит предположение одной из героинь, что вовсе и не беду он принес: «Хотя - теперь уже многие согласны именно с женой Ивана Макарова, всё жарче утверждающей, что по Липенскому лугу пришел к нам вовсе не козыревский учитель, а Одарки юрасовской сын, который, сколько-то лет затем потрудившись в разоренной церкве засеймского села Юрасово, выправил ей и покрасил зеленою краскою куполок, затем и крест деревянный надставил, а после того, как женщины, в том числе и из соседних селений, в том числе и жена Ивана Макарова, выбелили мелом снаружи и изнутри ее стены, да иконками, из дома принесенными, украсили фанерный алтарь, то стал он править там службу уже в качестве настоятеля. И у нас завелся обычай кое-когда приходить в юрасовскую церкву, чтобы послушать редкоголосый хор, ласково и укромно полыхающий под молочными, пока еще не расписанными сводами, чтобы насладиться хоть и жалобным, но с твердой, наподобие вишневой косточки, хрипотцой внутри голоса юрасовского священника - легкого, худого, над всеми нами возвышающегося, как хоругвь».
Воистину, бесспорна поэтическая, лирическая ценность этого произведения.
И если все вышесказанное о повести есть свидетельство того, что Н.Дорошенко замечательный мыслитель, философ, психолог, то исследование художественной значимости повести позволяет сделать вывод, что Н.Дорошенко еще и уникальный художник. Язык повести интонационно и лексически близкий к народному, не кажется выдуманным, нарочитым, он естественен не только своими фольклорными конструкциями и речевыми интонациями, но и своей непостижимой мелодичностью. Очевидно, что автор ищет меткое слово, с помощью которого достигается необычайная яркость выражений. Но этого недостаточно, чтобы добиться такого мелодизма, гармонически выверенного полифонического звучания произведения, которыми обладает повесть. Произведение Н.Дорошенко словно подтверждает слова В.Кожинова, что «подлинно художественная проза обладает своим - разумеется специфическим - ритмом. Он не столь очевиден, как в поэзии, но он представляет собой более сложное явление, необходимой предпосылкой которого было предшествующее развитие поэзии с ее (в конце концов более простым) ритмическим построением». Безусловно, есть высочайшая поэзия вот в таком диалоге из повести Н. Дорошенко:
«Сначала они долго глядели в сторону Ходяковского болота.
- Да, - сказал Иван.
- Вот то-то и оно... - ответил ему Панкратий.
Затем они повернули головы в сторону Липенского луга.
- Да, - сказал Иван.
- Я ж говорю....
И еще чуток помолчав, разошлись».
В тексте повести очень много неожиданных метафор, оригинальных фразеологических оборотов, свежих поэтических образов, так, например, «сумерки незаметно просочились из темных ракит, разлились по канавам, пристыли под листьями лопухов», «в духоте тягучих, как застывший мед, запахов», «шум быстро умчавшейся машины воткнулся-таки, словно нитка в игольное ушко, в какое-то свое место в гудящей трассе...» Автор повести предстает непревзойденным мастером литературного портрета, высочайшим живописным образцом рембрандтовской школы можно считать упомянутый выше портрет бабы Олены. Микеланджелловской страстной сдержанностью веет от почти скульптурного портрета Панкратия: «Вот глядите, какой тут теперь Панкратий Григорьевич стоит. С каменными скулами, поросшими поблекшей на солнце щетиной, с мягким, сваренным в поту лбом, с колючими кустами вечно соленых бровей, с глазами неповоротливыми, - то есть так же неповоротливо, как Панкратий глядят лишь волы, когда тянут трескающийся от собственной тяжести воз». А вот портрет жены Ивана Макарова писатель создает в другой живописной манере, с философской мягкостью и лиризмом русских передвижников:»А жена его как бы даже без приметливого лица была. Так, когда глядишь на воду, то кажется, что у воды нет даже своей поверхности, но отражается в ней и дерево, и облако, и - навеки прячут эти отражения все то, что у воды внутри. Даже если кинешь в воду камень, то будто не вода зашевелится, а только то, что в ней отражается». Повесть сопровождается мастерски исполненной звуковой экспликацией.
Одной из существенных особенностей повести, обладающей необычайной философско-психологической глубиной, имеющей древнерусские корни, образы-архетипы, которые, по мысли К.Юнга, подобно руслам пересохших рек всегда готовы наполнится новой водой, является то, что даже обширный и углубленный анализ ее, на который моя статья не претендует, не может дать обобщающую оценку. Такая оценка может быть получена только на основе объединения частных наблюдений, взаимодействия исследованных элементов и сторон целого, то есть - синтеза. Только синтез позволит ощутить повесть, как целостный организм, увидеть в ней элементарный мир, способный к самостоятельному постижению полной истины бытия, мир, который в своей кажущейся слабости обладает великой силою, готовой противостоять жесточайшей антидуховной агрессии ХХI века. В этой особенности, вероятно, и кроется тайна музыкальности, гармоничности произведения, так как известно, что музыкальный материал заключает в себе не только достаточно определенное содержание, которое может быть выражено наиболее полно только тогда, когда все выразительные средства, все элементы музыкального языка выступают совместно, но и является основой для дальнейшего развития. Тематическое развитие - характерная особенность повести Н.Дорошенко, в которой жизнь настоящая, «истинная» продолжает жизнь прошедшую во благо жизни будущей. О повести Н.Дорошенко можно сказать, как о музыке говорит музыковед М.И.Ройтерштейн: « даже воплощая «образ неподвижности», она непрерывно течет, движется, и это движение основывается на разных принципах - буквального или видоизмененного повторения, продолжения или разработочного развития, сопоставления одного тематического материала с другим». Акцентирование, повторение уже высказанной мысли на новом уровне, новыми выразительными приемами делает повесть выпуклой, движущейся, живой.
Подобно музыкальному произведению в повести Н.Дорошенко встречаются, выражаясь музыковедческим языком, масштабно-тематические структуры, состоящие из некоторых элементарных построений, связанных между собой. Певучие народные слова, как, например, «мамо», «тамо» создают внутреннюю подвижность текста, обеспечивают его ритмический рисунок. Народные восклицательные, вопросительные интонации диалогов, неравнозначные по силе эмоционального воздействия образы создают звуковысотный эффект и образуют мелодическую линию повести. Музыкальную полноту, многоплановость придает своего рода полифония - одновременное развитие нескольких мелодических голосов. Но, как сказал Б.Асафьев, «резонатором мелодии» является гармония. Гармонию задает автор, чтобы «дорисовать для слушателей те черты, которых нет, и не может быть в вокальной музыке» (Ф.Глинка). Н.Дорошенко задает свою гармонию для читателей. Но как он это делает, как устанавливает узловые слова, акцентирует мысли, достигает ярко выраженной индивидуальной выразительности, наверное, не знает и сам. Очевидно, что повесть написана с вдохновением, а значит, есть в ней элемент предопределенности, Божией помощи. Иначе трудно объяснить и то, как удалось облечь в небольшую изящную форму маленькой повести повествование такой обширности и глубины, для которых прежде требовались масштабы романа. Бесспорно мастерство автора, который чувствует требование времени и умеет на него откликнуться. А нынешнее время требует такого литературного слова, которое, с одной стороны, должно содержать извечные духовные ценности, с другой - быть самодостаточным, кратким, метко бьющим, соответствующим темпу современной жизни, какое только и может выжить в переинформированном ХХI веке. И с этой точки зрения повесть Н.Дорошенко - несомненно, новаторское произведение.
Когда-то Гоголь писал Прокоповичу: « Если нет в твоем духе вечной светлости, обратись мыслью ко мне, и ты просветлеешь непременно, ибо души сообщаются, и вера, живущая в одной душе, переходит невидимо в другую». Обращаясь к современному человеку, я бы сказала, используя мысль Гоголя - «если нет в твоем духе вечной светлости, прочитай повесть Н.Дорошенко «Прохожий» и ты просветлеешь непременно...»
2. УШЕДШИЕ «К ЖИЗНИ РОДНОЙ»...
«...не полюбивши России, не полюбить вам
своих братьев, а не полюбивши своих
братьев, не возгореться вам любовью к
Богу, а не возгоревшись любовью к Богу,
не спастись вам»...
Н.В.Гоголь
Любое литературное произведение о жизни человеческой как таковой вызывает немалый читательский интерес, тем более, если это произведение позволяет несколько иначе увидеть художественно отображенными известные факты и события. Одна из последних повестей Николая Дорошенко «Ушедшие» не просто обращает на себя внимание, она захватывает, заставляет думать, чувствовать и переживать. И замысел её полнее раскрывается при внимательном, лучше неоднократном, прочтении не только глазами, но душой и сердцем.
«...овцы слушаются голоса Его, и Он зовет Своих овец по имени и выводит их. И когда выведет Своих овец, идет перед ними; а овцы за Ним идут, потому что знают голос Его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса» (Ин. 10: 3-5). Эта библейская истина, кажется, и есть тот ключ, с помощью которого в первом приближении можно открыть базовый смысл повести "Ушедшие" Николая Дорошенко. Обладающее напряженной интригой, не перегруженное сюжетно, это произведение имеет сложную ортодоксально-смысловую, иерархическую структуру, естественно заключенную в легкую современную форму. А форма эта подобна тонкой, подвижной, переливчатой бытийной оболочке, и трансформируется она усилиями всех героев повести, живущих и взаимодействующих в течение самых роковых суток нового на Руси «смутного времени».
Достоверность и гармоничность повествования определяется не только художественным мастерством автора, особым его духовно-историческим зрением, но, вероятно, еще и тем, что все мы хорошо помним эти недавние трагические мгновения октября 1993 года, которые, казалось, должны были стать последними для России, и биением своего сердца вживаемся в сюжет, дополняя его собственными памятными переживаниями и эмоциями.
Трудно оценить историческое значение события в непосредственной близости к нему, а со значительным временным отстоянием меркнут многие существенные подробности, наслаиваются подтасованные факты. Николай Дорошенко выбрал, кажется, оптимальный срок для своего художественного исследования рокового исторического события. К моменту первой публикации повести пятнадцать лет прошло с очередного переворота в России, ознаменовавшегося расстрелом избранного народом Парламента.
Кажется, уже многое мы знаем и из телеверсий о кровавых событиях осени 93-го: как зловеще возвышались и метко стреляли в русских русские же танки, как горело здание парламента, как потом одних чествовали, а других бросали в тюрьмы или даже и в безымянные могилы...
Но что мы знаем о них? Что мы знаем о тех, кто не оказался в числе победителей? Что мы знаем о простых москвичах, переживших эти страшные дни? Одно - то, что все они граждане России, все они любили ее до боли сердца, до невозможности хотели ей лучшей доли. Наверное, именно болью, любовью и жертвенным преодолением этой невозможности была хотя бы в чьих-то памятливых сердцах спасена наша Родина.
О сути и направлении этого преодоления говорится в первой же фразе повести: «Всегда остается ощущение обмана, если, рассказывая о жизни такой, какая она есть, мы не вспоминаем также и о людях, которые устремляются к жизни родной».
Повесть «Ушедшие» создана в иной, чем повесть «Прохожий», в минорной мелодической гамме, иными, более легкими, более прозрачными красками. Но созвучные, близкие по сути названия этих несхожих произведений наводят на мысль о видении автором единого базиса или ядра, той самой «жизни родной», к которой и вокруг которой движется «жизнь такая, какая она есть», а также и все творчество писателя. В обоих названиях (а у Дорошенко в названии произведений всегда заключена в метафора главной их мысли), говорится о движении, очевидно, - в смысле приближения, преодоления, выражающих общее стремление всякой жизнедеятельности к полноте бытия, к его возрастанию в целостности. В связи с этим, кажется, что в повести «Ушедшие» понятие движения, раскрывающееся не только физическим его представлением, но и в духовно-нравственном смысле, опять-таки имеет богословский контекст.
Так, протоиерей Александр Геронимус говорит о значении кенезиса в процессе тварного бытия, впервые определенном Максимом Исповедником: «Преподобный Максим Исповедник утверждает, что движение не есть феномен низшего порядка, как в платоническом видении, но заложено Творцом в творение как его существенная сторона. Однако, движение творения по преп. Максиму, есть его движение по отношению к Богу. Цель и конец движения уже пребывают в нем. На уровне воплощения творение не пребывает в Боге от вечности, оно имеет начало и конец и движется во времени и пребывает в пространстве» («Православное богословие и пути фундаментальной науки», прот. А.Геронимус, статья, сб. докладов «Рождественские чтения». М, 2003. С. 220).
Герои повести, пребывая в пространстве своей любимой Москвы, своей великой Родины, тоже движутся во времени. Именно «существенную сторону» этого движения исследует в своей новой повести автор.
Действие, вернее движение, повести разворачивается, условно говоря, в некоем тяготеющем к устойчивому монополю в нестабильном диполе, то есть между двух полюсов-зарядов, потенциал каждого из которых находится под воздействием внешних разнонаправленных сил. Первый полюс - это памятник Гоголю, стоящий во дворике на Суворовском бульваре, второй - у главной госмагитстрали, где стоит еще один памятник Гоголю. Причем, эти два полюса-центра, кажущиеся конструктивно подобными, по вертикальной координате являются знакообратными. В первом случае духовной доминантой является скульптурный образ великого русского писателя, запечатленный в конце жизни, «в горней печали». Под ним барельеф, насквозь опоясывающий гранитный постамент, где «гоголевские герои были изображены именно в том виде, в каком они, кто картинно отставив ногу, кто вскинув руку, кто так, а кто и эдак, подчинялись только своему слепому азарту жизни. Всем этим пузастеньким и безпузым людям не было дела до той горней печали, в которой их автор однажды сгорел, как на медленном огне». Во втором же, наоборот, доминирует беспечальный «слепой азарт жизни» - танки, стреляющие по живым людям. А под этой доминантой, олицетворяющей зло, темную сторону существования, множество людей, среди которых немало тех, кто знает о «горней печали « не понаслышке, кто не потерял совесть, человеческое достоинство, кто живет не «со смертельной скукой», а может обличительно, громко и бесстрашно, как безымянный старик в повести, сказать:
« Стреляют, потому что Бога не боятся!»
Вокруг и между полюсами протекает, на первый взгляд, достаточно хаотично, случайно, жизнь героев повести, на самом деле связанных друг с другом кровными и добрыми нитями любви. Действительно, можно сказать, что это повесть еще и о любви. Здесь все любят: Родину, родных, друзей, соотечественников, и пытаются друг друга поддержать и спасти в роковой час, не жалея собственной жизни. Каждый персонаж, обладающий индивидуальностью и портретной, и речевой, достоин отдельного рассмотрения. Тем более что при минимуме художественно-выразительных средств, определяющемся внутренними законами повести, писатель находит емкие метафорические определения, создающие именно тот достоверный портрет, в котором отводится место и для читательской фантазии. Например, достаточно вложить в женские уста характеристику одного из главных действующих лиц - Рената Маратовича: «Он такой хороший... Таких, наверное, уже не бывает...», подчеркнуть бытовые подробности и переживания его существования в определениях с уменьшительно-ласкательными суффиксами - «фотографийка», «с тихенькой, но вполне ясной благодарностью», заметить «он давно привык спасаться в чтении» и добавить «а набравши вот так, уже в полную грудь, прохладного воздуха, он и свои узковатые плечи распрямил до крайней возможности», чтобы сложился убедительный образ умного, нравственно смелого «маленького человека», «кропотливо охраняющего свое человеческое достоинство пешехода», совершившего в судный день ценой собственной жизни подвиг избрания любви и «жизни родной».
Совершение подвига, нравственное движение-восхождение происходит, кажется, незаметно, неярко, не по умыслу, а потому, что так надо и иначе нельзя. Не должен был Ренат Маратович, преподаватель ВУЗа, а по совместительству дворник, подметающий по ночам территорию «вокруг Гоголя», ввязываться в приключение по спасению своего студента Евгения, которого случайно встретил в страшную ночь переворота сидящим в тревожном ожидании на фанерном ящичке у подножия памятника. Но Ренат Маратович берет на себя роль защитника молодого человека, которого, как потом выясняется, пытается спасти еще и другая добрая сила. В этом параллельном стремлении родственных сил, приведшем к недоразумениям, к пересечению и переплетению судеб, и состоит внешняя сюжетная коллизия повести, развивающейся в основном в плоскости «жизни такой, какая она есть».
Понятно, что в истории, происходящей «вокруг Гоголя», не может быть все просто. Великий русский печальник, мистик и критик как будто своею рукой вносит мазки в художественное полотно дорошенковского произведения. Особенно когда говорится о Ренате Маратовиче, добром, умном, одиноком, несчастном «маленьком человеке», не переведшемся в России с гоголевских времен. «Чай пил в раздумье над хоть и пустым, но все-таки неприятным сновидением. А затем, не громыхнувши дверью, не звякнувши ключом, как призрак, при любых обстоятельствах обреченный лишь на собственную никому неведомую жизнь, он вышел из дома. Впрочем, на улице все было более чем привычным: клочковатые силуэты ночных деревьев; пузырящийся в неверном свете фонарей, как под увеличительным стеклом, асфальт; мрачные, словно задушенные собственной тяжестью дома...» В повести появляется даже, на первый взгляд, совсем мистическая личность - невесть откуда появляющийся, быстрый, взволнованный человек в белом развивающемся, словно крылатом, плаще, напоминающий доброго Ангела-Хранителя. Он пытается спасти от участия в противостоянии возле «белого дома» студента Евгения по просьбе любящей молодого человека девушки Прасковьи. Но никому не дано повлиять на свободный выбор, данный человеку Господом.
Никто не смог остановить Евгения, который упорно шел к «жизни родной», а значит и туда, где решалась судьба его Родины, где происходила схватка сил жизни и смерти, где, выбрав сторону жизни, можно было «за други» положить жизнь свою. Он шел к «белому дому», как на свое поле Куликово - вооруженный врожденным или, точнее, родным, то есть полученным от рода русского, понятием совести и чести, да справедливо негодующим сердцем. Он словно бы надеялся остановить танки, стреляющие в безоружных соотечественников, словами убедить шлемоголовых омоновцев с автоматами и дубинками, что перед ними не враги, а братья и сестры. На этом пути вместе со своей возлюбленной Прасковьей он был застигнут и унесен неумолимой объективной стихией, очередным девятым валом истории, как некогда одноименные пушкинские герои.
Писатель мог бы даже и не подсказывать читателю именами своих героев эту параллель с классическим сюжетом, так как она явно определяется и развитием событий, и особым, возвышенным, поэтичным отношением автора к своим молодым героям. «В этот миг прозвучал третий выстрел и Прасковья, вскрикнув: «Да неужели же их нельзя остановить!», стала метаться из стороны в сторону, всех дергать за рукава: « Или вы не слышите? Давайте хотя бы кричать все будем! Давайте хотя бы на них кричать мы будем!»
(...)
И тут же принялась кулаченками своими лупить по бронежилетам... И по танковой броне она тоже колотила своими крепко сжатыми кулачками. Один омоновец неторопливо подошел к ней, ударом ноги подсек, другой омоновец сбил с ног подоспевшего Евгения, третий, заметив Рената Маратовича, бочком-бочком приближающегося (словно встречным ветром продувало его насквозь!) быстро скрутил и его... Потом их всех троих, уже неподвижных и, наверное, очень легких, омоновцы схватили за ватные руки и поволокли куда-то. А танки продолжали свою размеренную стрельбу»...
Думается, зачем написана эта повесть, если герои побеждены, уничтожены непреодолимой силой, - только ли как историческое воспоминание? Зачем был их порыв, не приведший к очевидной победе, обязательность и относительную легкость которой демонстрируют сегодня на весь мир благополучные заморские кино-супермены. Но у читателя не остается ощущения поражения, а лишь настроение печали, потому что именно физическая неочевидность подвига заставляет вглядываться внимательнее в духовное движение, где и кроется незримая, но истинная, унаследованная от «жизни родной» победа.
На самом деле, выражаясь богословским языком, в повести на наших глазах происходит возрастание творения личности. Хотя молодые люди не готовились заранее к своему поступку, не осмысливали в исторических и религиозных категориях происходящее, безотчетно они поступили по-христиански, подтвердив своим действием существование компоненты Божественного призвания в человеке. Жертвой любви, сокровенностью, скрытой в сердцах, они поклонились непостижимому для них Богу и миру Его, который не есть только внешний, но большей частью определяется внутренним миром человека. Герои повести свой подвиг совершили, однако, в мире внешнем, который, как известно, после грехопадения человеку ближе и понятнее. Им было уйти легче, чем остаться. Познание мира внутреннего, осознание и изменение своей тварной природы - подвиг более высокого порядка. Хотя об этом уровне в повести, претендующей на философско-богословские обобщения и русскую классическую традицию, ничего в прямую не говорится. Лишь открытый финал, и «глухие цитаты» из великой русской классики, оставляет читателю возможность мысленно потрудиться самому в этом направлении. И это будет сделать не очень трудно, так как очевидно прослеживается перекличка смыслов повести с известными смыслами произведений Гоголя, Пушкина, Достоевского.
Но главную идею - идею человека, для которого Бог является источником бытия и движения, автору удается представить в соответствии с «диалектической категорией всеединства», о которой Павел Флоренский писал так: «Живя, мы сообразуемся сами с собой - и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных взаимоисключающих - по закону тождества - элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр., и пр. Подобно мы собираемся в семью, в род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир» (Флоренский П. Сочинения. М., 1992. С.343).
Все эти вечно разрозненные общности, к удивлению, и благодаря писательскому мастерству автора представлены в рамках небольшой повести. Мы видим на примере второстепенных персонажей неодинаковую степень оценки происходящих событий москвичами, являющими собой определенный «столичный» род. Мы слышим близкий ропот толпы - множества людей, скопившихся в гуще событий и по-разному, в зависимости от своей совести, вовлеченных в них. Бесспорно, что с легкого пера Пушкина этот его любимый герой - Народ и в повести Н.Дорошенко является действующим лицом. Даже элемент человечества в лице «американского пришельца», бывшего сослуживца Рената Маратовича, неожиданно приехавшего в это роковое время в Москву из Штатов, автор не преминул выставить в правдивом свете, то есть как существо пока еще человекообразное, абсолютно не имеющее никаких нравственных представлений, растрачивающее жизнь в погоне за «золотым тельцом». Но главное место отдано семье, основной хранительнице традиции. При первом прочтении повесть кажется излишне перегруженной бытовыми подробностями семейных диалогов, взаимоотношений, неурядиц и чаепитий. Но потом начинаешь понимать, что это литературный прием, та художественная хитрость, с помощью которой достигается достоверность духовного движения. Движение не существует само по себе, оно определяется носителем, и материальный мир является той реальной почвой, на которой происходит акт возрастания творения человеческой личности. Но если изобразительно отделить телесную и духовную составляющие единого бытия или представить их с нарушением соответствия объемов, усиливая, например, последнюю, то и представленная картина окажется обманчивой. И не случайно в начале повести писатель предостерегает от подобного обмана, который категорически недопустим особенно в изображении социально-исторических катастроф, приводящих к духовно-нравственному оскудению.
Чтобы показать, как решает Дорошенко-художник эту свою весьма сложную задачу, приведу достаточно объемную цитату из повести:
«И едва мать встала из-за стола, сразу за окном раздался суховатый треск.
Как будто трещали сучья во внезапно разгоревшемся и очень уж свирепом костре...
Прасковья только-то и успела заметить, как лицо у ее отца вдруг заколыхалось, словно в жарком мареве, и тут же она метнулась к окну, распахнула узкую створку, высунула голову, и уже с улицы донесся ее тоненький голосок:
- А никакого пожара не ви-и-идно!
Она, наверно, была уверена, что если ее Женя уже в безопасности, то больше ничего и не случится.
А когда обернулась, то сразу все поняла.
- Это, наверно, уже стреляют... - почему-то виновато вымолвила она.
- Я сбегаю, да хотя бы узнаю, что там... - Лицо Евгения стало белее белого.
- Я с тобой пойду! - воскликнула Прасковья более чем решительно.
- Н-н-не пущу! Не пущ-щ-щу! - это мать, растопырив руки, загородила собою всю кухню. И лицо ее было опять багровым, словно бы готовым лопнуть уже от одного только страшного крика.
- Никто никуда не пойдет! - Отец Прасковьи решительно взял Евгения за локоть, усадил за стол. - Глупо быть свидетелем того зрелища, которое является твоей же собственной казнью! - Но тут подбородок его вдруг задрожал, договорил он уже визгливо: - И благодари ж Прасковью за то, что она вытащила тебя оттуда! И себя уже не надрывай... Не надрывай!»
В революционные времена, когда усиливается степень развития народных страстей, подогреваемых таинственной злой силой, противящейся созданию целостного организма, особо усиливается значение каждой человеческой личности. Для любого человека встает задача осознания цели своих личных стремлений, которые тем значительнее, чем ближе поведение человека к замыслу Творца о нем, нашедшее полное воплощение в образе Христа. Опять-таки, в повести "Ушедшие" Имя Бога практически не упоминается, но стремления героев, очевидно, проецируются на Евангельский Закон, тот Закон, по которому Русь жила на протяжении тысячи лет и с которым антирусской властью насильно была разлучена. Однако, в произведении Н. Дорошенко, несмотря на выбранную для изображения революционную ситуацию, нет прямой оценки власти, какой бы то ни было. Во-первых, подобная критика не в русских духовных традициях, во-вторых, автор оставляет читателю самому определит стоимость правителя, который не считается со слезинкой ребенка. Очень тонко писатель подсказывает эту великую мысль Достоевского, когда перед трагическим финалом изображает сущими детьми своих молодых героев, идущих на подвиг держащимися за руки и радующимися дворовому котику. «Из подъезда они вышли, держась за руки и по-птичьи, вытянув головы. Сразу же заозирались по сторонам. Но во дворе было пусто. Только серый, с белым пятном на лбу, кот лениво вышел им навстречу из давно нестриженного куста, потянулся, широко зевнул, а закрыв рот, равнодушно глянул в их сторону. «Какой хорошенький котик»...- нервно рассмеялась Прасковья».
Писатель обвиняет не власть как таковую, не тех, кто ее поддерживает, а тех, кто остается равнодушным. «Все делают вид, что никто не стрелял по людям... - сказал Евгений, и чуть не задохнулся от негодования. - А ведь даже бараны уже бы заблеяли!» К сожалению, не всякий читатель поймет, что бараны (овцы) перестали блеять, когда разучились слушать своего исконного Пастыря, потеряли правильную дорогу, забыли Слово Божие.
Метафизическая составляющая бытия, в сокровенном, как и должно, подразумеваемом смысле присутствует в повести не столько историко-социальной, сколько духовно-нравственной, возрождающей главный вопрос русской литературы - вопрос соответствия человека Божиему Замыслу о нем, поставленный еще византийским богословием, исследовавшем личность в категориях материальной и духовной ее жизни. Удивительно созвучен древнему учению Максима Исповедника образ легкости тел умученных героев повести, не соответствующий физической правде, но отражающий правду духовную, о которой так мыслил великий богослов: «Насколько высока была цель человека и велико значение его в мире, настолько возвышенно было и первобытное его состояние... Первому человеку было все дано, что могло облегчить ему задачу объединения всего в Боге. Он не имел нынешнего грубого и тленного состава тела, ибо элементы его тела еще не были подвержены противоборству, этому источнику разложения, тления, страдания. Состав тела его был легким и нетленным» (Епифанович С.Л. «Преп. Максим Исповедник и византийское богословие». М.: Мартис, 2003. С.75). В соответствии с таким представлением легкие недвижные тела героев повести свидетельствуют о том, что они, ушедшие к «жизни родной», то есть к нравственности, к идеалу, к истине, дошли до цели и объединились со светлыми силами в Боге.
...Редкий литературный талант Николая Дорошенко, высочайшая его духовная сосредоточенность и ответственность перед читателем дают надежду, что его повести еще будут и по-настоящему глубоко осмысленны нашей критикой, и введены в живой контекст высокой русской литературной традиции и русской духовной мысли.
Валентина Ефимовская, заместитель главного редактора журнала «Родная Ладога»,член союза писателей России, Санкт-Петербург
