Драматическая пропедевтика
Только в Москве в двадцать три года я впервые испытал острейшее чувство возвращения на подлинную Родину, – родился в глухой белорусской деревне, с пяти лет жил в Риге, учился в мореходке, ходил на разных флотах по разным странам, служил на Балтийском флоте. Всё прежнее было скитальчеством по чужым краям – и духовным и пространственным, и только сейчас я ощущаю своё – родное. Это как возврат в материнскую утробу, которую не помнишь, но которую генетически знаешь. В студенческом общежитии впервые в жизни (надо сказать – и в последний раз) каждый день я просыпался с ощущением счастья. Хотя это были только самые первые шаги. Некоторые осмысления происходящего записал.
10.01.72
Что необходимо, чтобы человек мог добиться задуманного?
- Сила воли.
- Здоровые моральные качества.
- Развитый интеллект.
Которые позволят:
- усвоить знания основ, теории;
- понять действительность вокруг себя, сложившуюся ситуацию;
- выработать навыки, умение применять знания на практике.
Я считал себя убеждённым коммунистом (что-то вроде еврокоммуниста, – по-другому я не мог себя сознавать, ибо другого мировоззрения в огромной стране и в помине не было), но считал, что верную теорию неверно строят. Поэтому решил получить образование на отделении научного коммунизма и стать генеральным секретарём ЦК КПСС, – чтобы, наконец, строить «настоящий» коммунизм. В выходные дни, когда друзья гоняли в футбол, я штудировал классиков. Многое уже начинало вызывать сомнения.
9.06.73
Зачастую ненормальные отклонения от провозглашённых принципов мы склонны объяснять «чудачеством», конкретным извращением конкретной личности или привыкаем к этому и со временем вообще не замечаем ненормальностей. Более того, даже видя их, выдумываем несуществующие, но поверхностно-убедительные оправдания, а то и просто лицемерим, самообманываясь и обманывая других. А они, может быть, являются симптомами болезни всего общественного организма.
30.06.73
В литературе ненормально много конъюнктурно-деляческого, спекулятивно-псевдонародного. Критика? Больше поверхностное скакание. У основной массы пишущих больше не истинного патриотизма, а бездумного ура-патриотического пафоса.
30.06.73
Историческое развитие в борьбе противоположностей добра и зла, нового и старого… Но кроме уяснения себе неизбежности и объективности процесса, кроме его беспристрастного изучения необходимо чувство причастности. Необходимо понять, что объективный ход событий в конечном счёте является творением людей. Необходимо найти и своё место в этом процессе. Необходимо с мудрым видением хода истории чётко определить своё место в ней: носителем каких идей, какой из тех противоположностей в конечном счёте окажешься ты.
Марксистская пропедевтика скоро закончилась – не без помощи добрых людей. Мой двоюродный дядя – протоирей Аркадий Станько, впоследствии строитель и настоятель Казанского собора на Красной площади, – не только создавал храмы, но и строил наши души. Вечная ему память! При первой встрече он завёл разговор: ну, философ, рассказывай. Я с энтузиазмом объяснил, как мы будем правильно строить коммунизм. Мудрый пастырь не стал спорить с упрямцем, положил руку на Библию и спросил: с этим что будете делать в вашем коммунизме. На что я самоуверенно ответил, что этот памятник мировой культуры, конечно же, будем учитывать при строительстве коммунизма. Дядя подарил мне Библию, с одним советом: начать чтение с Нового Завета, а только затем приступать к Старому.
Господи, я был сокрушён сразу. Прежде всего, меня поразило, что, оказывается, множество выражений из Библии пронизывают всю нашу атеистическую жизнь. Только затем открывались глубинные смыслы. Но образ Спасителя пленил. Так началось для меня возвращение на духовную Родину.
При окончании МГУ дядя предложил: поступай в семинарию в Загорске, я дам рекомендацию, а через некоторое время рукоположим в священники. После моего отказа дядя был в шоке и спросил, кем же я собираюсь быть. Я сказал: философом. Дядя-священник озадачен: что это такое и чем ты будешь заниматься? Мои огорчённые родители (после бегства от коллективизации в западнобелорусской деревне папа – грузчик в морском торговом порту, мама – дворник, оба с четырёхклассным образованием), уже видевшие меня устроенным в жизни батюшкой, тоже много лет спрашивали: сын мой, что это за работа – философия, и чем ты там занимаешься.
В Москве огромную роль в моей жизни играют женщины. Первой помогла с самоопределением моя юная жена Ляля Андреева, – в 1974 году, после окончания первого курса МГУ, я женился. Она стала для меня духовно-нравственным идеалом, к которому я стремился. Московская барышня – играла на фортепьянах, в отличие от меня знала музыку, литературу, уже читала Платона… А я ещё мог в споре выпалить: Ленина не трогай! Она старалась не спорить, а терпеливо разговаривала. Только любящее сердце способно было подсказать, как помочь вырулить провинциальному увальню, задвинутому на коммунизме. Через несколько лет уже я определял наш духовный путь. Только два раза Ляля задала вопрос: зачем это тебе надо? Первый раз – на моё предложение ходить в храм. Я решился на это по зову души, не очень обдумывая, но надо было что-то отвечать, и я сказал: не могу же я считать себя христианским философом и не ходить в храм. Каждого свои бесы удерживают от вхождения в Церковь, и у каждого индивидуальный путь борений на пути к Богу. Следующий раз Ляля повторила этот вопрос через несколько лет, когда я окунулся в религиозный и политический самиздат. Я ответил что-то вроде: сам получил многое от этих книг и хочу с другими поделиться. Начался очень трудный для близких период моей общественной активности, но Лялечка терпела и была добрым, мудрым, верным другом.
Невольными вдохновителями были и малыши Варюша и Федюша: переполненность любовью и заботой о них изливалась и творчески, – этюд о любви я писал, когда Варенька в пелёнках посапывала между моих рук в ящике стола. Жили материально очень трудно. Ляля работала на дому – ретушировала слайды произведений художников для издательства «Искусство», училась на вечернем отделении философского факультета МГУ. Я учился на дневном и работал на нескольких работах (ночным комендантом в МГУ, учителем в вечерней школе, в стройотрядах). При полной нужде с болью залезал в книжный шкаф и относил в букинистический. Бабушек-нянек не было – жили отдельно, навещали редко. Ляля была заядлым спуном – спала очень крепко и долго. Я же сплю очень чутко и вставал ночью к детям; чтобы не проснуться окончательно (потом трудно уснуть) делал всё на автомате в полусне. По сигналу малыша вскакивал, нёс в ванную, подмывал, кутал, укладывал и досыпал своё. Когда через год после Вари родился Федя, я, подмывая его, стал просыпаться, ибо натренированному движению руки что-то сопротивлялось – не смывалось; обнаруживал, что пытаюсь смыть мужские достоинства. Когда в день восемнадцатилетия я рассказал эту историю Феде, он ответил: папа, спасибо, что не смыл. Другая забавная история, характеризующая нашу семейную жизнь. Я был согласен с сентенцией Лялиной бабы Кати: для интеллигентного человека носить заплаты благородно. Более того, я и заплатами не особенно озабочивался и ходил дома в рванье. Когда поутру нужно было сбегать в универсам, сбросил халат, набросил на голое тело рваные джинсы, решив, что плащ сверху всё прикроет. В то время овощное фруктовое изобилие длилось только месяц-полтора осенью. Я пропихивал сквозь толпу коляску с Варенькой к контейнерам и набивал авоськи нужным продуктом. По дороге домой наклонился к сидячей в коляске Вареньке, чтобы поправить соску и почувствовал какой-то дискомфорт сзади. Положил руку на… о ужас!.. голый зад, – полы плаща разъехались, обнажив всё; я тут же вспомнил, как неоднократно наклонялся к низким контейнерам в универсаме… Остолбенел и дальше еле передвигал ноги, – казалось из каждого окна вокруг смотрят на меня…
Майя Захаровна
По земной жизни деликатно вела милая Майя Захаровна Дукаревич. Моего бесценного друга я называл своей духовной матерью, – она во многом помогла самоопределиться в жизни. Познакомился с нею в 1972 году, когда учился на рабфаке философского факультета МГУ и активно влезал во всё интересное. Доцент кафедры эстетики Елена Андреевна организовала исследование на предмет выявления корреляции уровня культуры, образования и эстетического восприятия; главный вопрос исследования: от чего больше зависит эстетическое восприятие человека – от образования или от природных данных. На первом этапе контингенту от рабфаковцев до аспирантов предлагали тесты по выявлению эстетического восприятия. На втором этапе Майя Захаровна подвергала испытуемого обоймой разнообразных психологических тестов, включая прожективные тесты Роршаха и «ТАТ», – я первым и оказался подопытным. Тогда это было совсем внове. После тестирования Майя Захаровна рассказала мне всё обо мне. Я самоуверенно не принял некоторые её характеристики, ибо они не соответствовали моим представлениям о себе и о своих жизненных задачах. Был уверен, что успешен в общественной работе, ибо всегда был активистом, и не имею шансов в теоретических областях, в науке, ибо всегда плохо учился. Майя Захаровна объясняла, что до сих пор ещё не сталкивался с областями, которые мне могут быть подлинно интересны, а учился слабо потому, что изучаемые предметы мало интересовали. Жизнь впоследствии подтвердила правоту мудрого психолога.
Мы подружились, и милая Майя Захаровна деликатно повела меня по жизни. Она не спорила с коммунистическими завиральнями и ненавязчиво правила моё искорёженное идеологией мировоззрение. Знакомила с московскими домами, музеями, художественными мастерскими, невзначай давала книги. Московский человеческий тип оказался для меня родным, и много добрых людей помогло мне в тот светлый период. На одном из гостеваний я сидел в углу букой, закомплексованный слишком умными для меня разговорами, но выглядел, будто думаю о чём-то важном. Её подруга спросила: что за молодой человек с тобой? Услышал: звезда приёма в МГУ этого года. Но не поверил, ибо рот не мог открыть и мало что понимал. В общем, с большинством из сказанного Майей Захаровной не соглашался, но двигался, как оказывалось, по её направлениям. Первый мой Новый год в Москве встречали вдвоём в её квартирке. Майечка много балагурила, шутливо и смешно поздравляла по случайно набранному телефону незнакомых людей, – все отвечали удивительно по-доброму. Конечно же, мы с ней говорили о главном, позже я осознал, насколько судьбоносной была для меня та новогодняя ночь.
Майя Захаровна первой подвергла сомнению мои коммунистические убеждения: не кажется ли тебе, что коммунизм – это горизонт, который отдаляется по мере попыток приблизиться к нему? Мне, конечно, не казалось, а казалось, что психолог ничего не понимает в философии. Но в результате размышлений после второго курса я поступил не на отделение научного коммунизма, куда собирался, а на отделение философии. Её добрые советы несколько раз помогали разрешить важные жизненные проблемы. Когда у меня был мучительный выбор: остаться или уйти от любимого человека, она направила к решению: представь, сможешь ли ты прожить жизнь без или всю жизнь с этим человеком… Когда совершил непотребное, она мягко задала категорический императив: тебе это нельзя…
Учился у Майечки не только уму-разуму, – она являла живой лик праведницы. Её отца – заместителя Орджоникидзе – расстреляли в 1937 году. Мать умерла через полгода. Воспитанная тремя боннами, говорящими на трёх языках, Майечка внезапно оказалась круглой сиротой на воспитании у дальних родственников. Окончила филологический факультет МГУ. Знала многие европейские языки, в пятидесятые годы перевела по заказу несколько работ зарубежных психологов, заинтересовалась, стала запоем читать, превратилась в единственного в стране специалиста по направлениям психологии, которые у нас числились лженаукой (наряду с кибернетикой и генетикой) – Фрейд, Юнг, психоанализ, прожективные тесты Роршаха… Стала выдающимся психологом и психотерапевтом. Читала много лекций, воспитала плеяду успешных профессионалов, писала множество статей, которые публиковались под фамилиями её учеников или начальников, лечила множество больных, без конца консультировала по телефону нуждающихся, пестовала бедствующих старушек и заблудших молодых людей. Ни за что платы не брала принципиально. Была разработчиком концепции и одним из организаторов первого в стране суицидологического центра, оставаясь при этом на должности лаборанта. Жила добровольно на грани нищеты – только самое необходимое, из еды – варёная в мундирах картошка, макароны, майонез, любимая ливерная колбаса, что подороже – для неё несъедобно. В маленькой квартирке, забитой книгами и игрушками-медведями, постоянно жил кто-то из спасаемых ею. Спасаемых в буквальном смысле: жили у неё и те, кого она выхаживала после попытки самоубийства. Всех выправляла, поддерживала в творчестве, как-то пристраивала в жизни, используя бесконечный ресурс своей доброты и привлекая, когда надо, кого-либо из множества её друзей. Во всём – неповторимая атмосфера подлинных ценностей, истинных отношений. Для меня были бесценны импровизированные семинары в её квартирке: маленькая Майя Захаровна выглядела величественной в алллюминиевом раскладном кресле с протёртым пледом.
Как и предвидела Майя Захаровна, я естественным ходом внутренних событий уходил от функционерства в философию.
14.09.73
Прекратить действовать. Наука, наука и ещё раз наука. Только здесь я имею шанс найти себя. Зачем лезть туда, где можно добиться конкретных результатов и нельзя добиться результатов в итоге. Каждая победа потребует колоссально много энергии, времени, а результат окажется промелькнувшим явлением. Я не согласен с официальным мнением, т.к. где начинается это согласие (соглашательство), кончается наука. Вооружиться знаниями, разобраться в действительности и только затем попытка решения стоящих задач на совершенно ином уровне. Но практика и теория неразделимы. Одно из другого, одно дополняет другое. Нужно стремиться не скатываться к голому практицизму. Но это не значит, что из-за боязни крайностей нужно отречься вовсе от практической деятельности. Главное – подчинить каждодневную деятельность высшему обобщению, познанию, научению.
К третьему курсу занятий философией я пришёл к вере. Естественно, в первую очередь поделился заветным с Майей Захаровной. С этого начался драматический период наших отношений. Майя Захаровна заявила, что слово «Бог» – самое кровавое в истории, что это всё – предрассудки и самообман. В религиозной теме ей отказывало её здравомыслие. Никогда ни до, ни после мы так яростно не спорили, с ором с обеих сторон, с киданием стульев об пол. Никакие мои аргументы не действовали. До оскорблений не доходило, но душа болела: как же так, она меня вывела на путь, который привёл к Богу, а сама находится в таком ослеплении.
Но невозможное человеку – возможно Богу. Однажды она позвонила и попросила срочно приехать для важного разговора. В своём «троне» умиротворённая Майя Захаровна сказала: со мной произошло очень важное событие. Близкая подруга попросила срочно встретиться с её сыном, у которого обнаружила записку с рассуждениями о самоубийстве: мальчик в подростковом возрасте с недоразвитой от рождения правой рукой столкнулся с подростковой жестокостью. Несколько бесед с Майей Захаровной вывели его из депрессии и переориентировали его приоритеты. Молодой человек понял, что его физический недостаток компенсирован присущими ему талантами, которые он и стал развивать. Много читал, раздумывал о главных вопросах жизни и... пришёл к логическому итогу глубоких размышлений – к вере в Бога. Естественно, он захотел поделиться о приобретённом с Майей Захаровной и предложил ей послушать его первую религиозную проповедь. Майя Захаровна рассказывала: Я начала слушать профессионально – только для того, чтобы определить диагноз психической болезни. Вскоре я поняла, что он совершенно здоров. Когда я это поняла, то стала слушать содержание его проповеди. Когда же вслушалась, то многое произвело на меня сильнейшее впечатление, и о многом я задумалась впервые. Когда же после его отъезда я долго размышляла об услышанном, поняла, что давно верю в Бога, хотя и не сознавала этого. Я хочу креститься. Вот так: явился мальчик и мановением руки разрушил стены, которые я не мог преодолеть долгое время. Майю Захаровну крестил мой дядя протоиерей Аркадий Станько под именем Мария, крестным отцом стал спасённый ею и спасший её молодой человек, а крестной матерью – моя жена Ляля.
Когда началась эпоха перемен и моя общественно-политическая деятельность, мы встречались редко, но всякий раз очень значимо для меня. Я видел её бесконечные хлопоты с пациентами, она с энтузиазмом рассказывала о своём клубе для одиноких людей «Свеча». Жалею о том, что не помог ей побольше в тогдашних её инициативах. Последние годы её угасания было тяжко видеть страдания, вместе с тем, при встречах она умела радовать неизбывной своей добротой и мудростью. До последних дней, даже лёжа в больнице под капельницей, она консультировала и утешала людей, которые попадались ей – и врачей, и соседок. Поэтому было такое ощущение, что она не уходит, что мы ещё долго будем вместе. Но теперь уже не здесь.
Радости обретения и боли самосознания
К третьему курсу философского факультета МГУ я (недавний моряк торгового и рыболовецкого флота и матрос-офицер Балтийского военно-морского флота) полностью переосмыслил свою жизненную позицию, в результате чего решил продолжать учёбу на отделении философии, а не научного коммунизма. Изучая философию, скоро проделал путь, традиционный для русской интеллигенции: от марксизма – к идеализму и к Православию. Раскрываясь литературе, музыке, живописи, открыл для себя и природу Подмосковья, будто узнал свою прародину.
В начале творческого самоопределения большую роль сыграл мой философский учитель, историк по образованию и философ по призванию – Всеволод Катагощин, а также кружок одарённых и светлых молодых людей, который группировался вокруг него по линии Калуга-Обнинск-Москва. К Всеволоду в его квартирку в деревянном бараке приезжал часто, иногда тащил с собой кого-нибудь из близких. Если Всеволод был на дежурстве в кочегарке, то ключ висел в открытой форточке, мы забирались в дом и наслаждались большой, как нам казалось, библиотекой. Неожиданно мог приехать кто-либо из этой кампании талантливых поэтов, историков, литераторов; полуночничали за философскими беседами, поэты читали свои стихи, литераторы – свои опусы. Передо мной явились люди и отношения, которые я намечтал себе на многочасовых строевых занятиях в ВМФ. Дима Марков одаривал своей любовью и знанием творчества Волошина (заполночные посиделки с множеством слайдов Коктебеля, фотографий окружения Волошина под аккомпанемент его стихов), который тогда, конечно же, был под запретом, и за перепечатку которого Дима позже получил три года лагерей. Вячеслав Резников читал свою чудесную книгу о Пушкине, а через много лет стал известным в Москве священником. Там я познакомился с Глебом Анищенко. Его чтение своих стихов было гипнотическим: вышагивал взад-вперёд по комнате невысокого роста высокий по стати, ссутулившийся в плечах, одну руку – под мышкой, другой держал у рта дымящуюся папиросу, качаясь в такт, сверхчётким языком с красивыми рифмами и большими смыслами… – завораживающее действо. Надо сказать, что я ценил его мощную публицистику больше, чем его стихи; он же нахваливал мои опусы о литературе, и не признавал основных моих трудов – богословия и философии (что богословствовать, если в Библии всё написано). Талантливейшие стихи его я смог по достоинству оценить много позже, но сам Глеб сразу же заворожил своим не нынешним обликом и характером – благородным, храбрым, щедрым и взыскательным. Значительно позже я узнал в Глебе верного друга и соратника в главных наших делах. В общем, это были мои университеты духовного и творческого самостоянья.
Через многие годы погибла верная и храбрая, талантливая и бескомпромиссная Олеся Запальская – общая любимица, душа нашей компании; в её квартире в Обнинске проходили многие посиделки. Глеб Анищенко в статье об Олесе в ноябре 2008 года описал некоторые драматические эпизоды нашей борьбы.
Во второй половине 70-х годов в Калуге сложился неформальный кружок людей, обсуждавших философские, религиозные, исторические, культурные и политические проблемы, запрещённую тогда литературу – «самиздат», читавших друг другу свои собственные писания. Входили туда писатели, поэты, философы, богословы, историки (многие ещё были тогда студентами) из Москвы, Калуги, Обнинска, Екатеринбурга. «Мозгом» этого кружка был калужанин философ Всеволод Всеволодович Катагощин; «сердцем» же кампании была Олеся Запальская. «Ведь ты была – животворенье всего, что около тебя», – напишет после её смерти московский поэт Евгений Поляков.
Ни политикой в прямом смысле этого слова, ни диссидентством – правозащитным движением – эти люди вовсе не занимались. Целью их было осмысление жизни, окружающей действительности, творчества. По-иному на это смотрело КГБ. Калужские блюстители госбезопасности решили раскрыть крупный антисоветский заговор, во главе которого стоял морской офицер (один из членов кружка – Дмитрий Марков – действительно когда-то служил на флоте). В 1982 году был арестован и осуждён на два года за распространение антисоветской литературы Анатолий Верховский. По его делу начались повальные обыски. У Олеси обыск длился три дня. Было изъято четыре мешка «запрещённой» литературы – 277 предметов и 20 пакетов с разного рода материалами (курьёз состоял в том, что никто из обычных граждан СССР не знал, какие именно книги являлись запрещёнными, узнавали об этом лишь на суде).
Только старания блюстителей закона оказались совершенно бесполезными. Все горы изъятых книг и рукописей не имели ровным счётом никакого значения в смысле юридическом. Дело в том, что политические статьи УК РСФСР № 50 и 191-1 предусматривали наказание лишь за распространение антисоветской литературы, но отнюдь не за её хранение. (Вот, например, Дмитрий Марков надписал на ксерокопии «Собачьего сердца» Булгакова: «Олесе в день рождения» и подписался. Это, да ещё две подобные книги, стоило ему трёх лет лагерей). У Олеси же был блокнотик, в который она записывала для памяти, кому и какие книги давала. Это было самое страшное: безусловный судебный приговор самой Олесе и жуткие неприятности десяткам других людей. Но Господь помог, причём непосредственно. На второй день обыска из Москвы приехал один из друзей Олеси (это был Глеб – В.А.). Его долго не хотели пускать в квартиру, но согласились при условии личного обыска. Тогда тот потребовал составления протокола. Несколько ошарашенный следователь стал созывать всех понятых и сотрудников. В том числе и из комнаты, где находилась огромная гора изъятых книг и сама хозяйка квартиры. Минуты на полторы Олеся осталась одна. Но найти маленький блокнотик в огромной куче было практически невозможно. Олеся перекрестилась на икону Богоматери, наобум сунула руку в кучу и вытащила блокнот. Тут же вернулись понятые. Но было поздно – спрятать книжечку на себе и потом сжечь (когда отвезли ночевать на квартиру матери) было делом пусть очень сложной, но техники. И сама Олеся и десятки людей были спасены, труд гэбистов оказался сизифовым.
Потом потянулись бесконечные допросы в Обнинске и Калуге, на которых Олеся даже опытных следователей поражала мужеством и хладнокровием: она не пошла ни на один компромисс, не назвала ни одного имени или факта. Но вдруг дело неожиданно приостановили и даже вернули изъятые книги (правда, несколько наиболее ценных изданий защитники госбезопасности всё-таки спёрли). Позже один из работников органов рассказывал мне, что дело о «калужском заговоре» якобы попало на стол к самому Андропову, и тот повелел прекратить его за явной нелепостью. Однако Анатолий Верховский из Екатеринбурга, Дмитрий Марков из Калуги, Елена Фролова из Обнинска, Михаил Середа из Москвы всё-таки пошли под суд и получили разные виды наказания.
Огромные органы безопасности огромной страны занимались тем, что выслеживали и гоняли совершенно безопасных талантливых молодых людей, в результате профукали страну…
Вместе с религиозной литературой открылись романы Солженицына, «Архипелаг ГУЛАГ». Читали с Лялей ночью в запой. Это даже не переворот, а взрыв души и нарождение нового состояния. Утром мир вокруг оказался в каком-то другом – тревожащее золотистом свете: жизнь текла обыденно, но всё уже навсегда пронизано атмосферой величайшей трагедии, которая понятна только немногим. Томик «ГУЛАГа» в портфеле – критерий «самостоянья» (А.С. Пушкин). Кто-то сжигал его на газовой плите в ожидании обыска, кто-то выбрасывал, кто-то же выдерживал – передавал эстафету, а то и множил слепыми машинописными страницами, чтобы утвердить в обретенной силе друзей. Материально жизнь была трудна, но всё окупалось упоительным ощущением духовной свободы.
К третьему курсу, я считал себя православным христианином, но меня выбрали секретарём партийной организации курса. Размножал и распространял религиозную литературу, не очень таясь, давал читать «Архипелаг ГУЛАГ», не скрывал свои взгляды. Непонятно, как это мне сошло с рук, – Господь хранил! Несуразное сочетание функционера-диссидента и безнаказанности вызывало недоумение и на курсе. Как-то один из сокурсников высказался в том духе, что нужные люди внимательно наблюдают за мной, а на курсе же половина считает, что я из КГБ, а другая половина – что я из ЦРУ.
Душа утончалась, а официальная жизнь вокруг становилась всё более чуждой. Росла мучительная пропасть между внутренней жизнью и внешней. Из-за такого раздвоения временами я был на грани нервного срыва. Стало болеть сердце. Майя Захаровна со своими друзьями-врачами установила, что это невроз от нервного и психического перенапряжения, прописали курс успокоительных средств, и я привёл себя в порядок. Мучительно искал возможности привести свою жизнь в соответствие с внутренним настроем.
Письмо Петру Щедровицкому
При поступлении в МГУ руководители философского факультета нам сразу объяснили: вы учитесь на идеологическом факультете. Старшекурсники же эту истину пояснили анекдотом: Что такое философия, – это когда в тёмной-тёмной комнате ищут чёрную-чёрную кошку. Что такое марксистская философия? – Это когда в тёмной комнате ищут чёрную кошку, заранее зная, что её там нет. Что такое марксистско-ленинская философия? – Это когда в претёмной комнате ищут чёрную кошку, заранее зная, что её там нет, и каждые пять минут кричат: «ура, поймали»! Почти вся программа философского факультета МГУ состояла из марксистско-ленинских дисциплин. Почти все кафедры обозначали марксистско-ленинское учение: кафедры диалектического материализма, исторического материализма, научного коммунизма, научного атеизма, марксистско-ленинской этики, марксистско-ленинской эстетики; только кафедры логики и зарубежной философии не могли дотянуть до именования самого верного учения. Мне становилось тоскливо от бессмысленной учёбы. Я начал искать иной, настоящей мысли, философии.
Московский кружок методологов Петра Щедровицкого привлёк вне-марксятиной, которую я уже слишком переел. Написал Щедровицкому письмо-просьбу.
Я к Вам обращаюсь не только как к возможному консультанту по определённому, интересующему меня вопросу. Проблемы, которые я постараюсь кратко изложить, затрагивают во многом и мою личную жизнь.
Я слушал доклады Дубровского и Ваши. Обсуждаемая проблематика, насколько мне это удаётся осознать, непосредственно касается направления моего «самообучения». Постараюсь кратко показать свою позицию, сформулированную во многом на интуитивном уровне… (Экскурс ранней философской рефлексии опускаю).
Всё это выступает для меня не как объясняющая нечто, а только как во многом неосознанная, но необходимая программа к деятельности. Низкий уровень осмысления и узкий круг охватываемого материала во многом объясняется тем, что я только немногим более двух лет как получил возможность заниматься систематическим образованием. Но я глубоко убеждён, что не частности, а суть моей позиции верна в том смысле, что движет меня от мнений к мнениям, если не более истинным или правильным, то более красивым и захватывающим.
Теперь о причинах, по которым я к вам обратился.
В своё время, получив возможность вырваться в культурный слой, я начал, наконец, дышать полной грудью и максимально использовал все представившиеся возможности. Возможностей хватило не надолго. Всё больше оставалось никчемностей. И в учебе, и в жизни.
Я учусь на втором курсе философского факультета. Университетская программа предлагает для усвоения серию избитых догм с явно выраженным направлением. Ясен и заданный результат, то есть что из нас должно получиться. Парадокс – чем более идёшь вразрез предлагаемому материалу, тем больше имеешь возможностей понимать, видеть, чувствовать. То, что и как даётся, во многом оказывается ненужным хламом, а необходимое зачастую совершенно отсутствует. Одна из выступающих (критически) по вашему докладу 28 ноября является не карикатурой, а во многом точным воспроизведение характера и уровня обучающих нас, например, диамату.
Но учебная программа и её усвоение оказывается менее существенной по сравнению с сопутствующими учёбу институтами, название которых – общественная деятельность. Я о той её стороне, которая отнимает драгоценные время и силы на пустое «руковождение», которая создаёт свою шкалу оценок, позволяющую большой массе студентов лезть по престижной лестнице, совершенно игнорируя то, для чего, собственно, существуют учебные заведения.
Я вынужден перечислять вам банальные вещи, не для того, чтобы порассказать вам «а как у нас». Ясно, что это для вас давно неинтересные истины. Я хочу лишь показать, что для меня на сегодняшнем этапе невозможно уже идти выбранным путём, оставаясь в то же время в рамках только университета. Понятно, что существует много возможностей реализовать свои интересы не только в университете. Многие из них я попробовал: семинары, проблемные группы, комиссии в различных институтах и проч. Сейчас же мне необходимо перенести основную свою деятельность в сферу, больше отвечающую моим интересам. Здесь же, как ни сопротивляешься и не пытаешься заниматься своим делом, всё же «заносит» и отвлекает во многом.
Я обращаюсь к Вам, т.к. в Вашем лице увидел человека, направленность интересов и научный метод которого мне более всего близки. То есть я к Вам обращаюсь за советом или помощью.
Есть ли какая-либо возможность для работы, при которой основное время можно было бы вариться в котле интересных проблем, иметь возможность для работы с литературой, для широкого научного общения. Мне трудно представить, как такая должность может называться (лаборант? секретарь? …), но я думаю, что можно себе представить такую работу, где даже чисто технические операции и проч. будут как-то близки к моим основным интересам. Я перешёл бы на вечернее отделение, и уверен, что такого рода работа стимулировала бы мою учёбу.
Я говорю больше о том, почему мне это необходимо и что мне это даёт только потому, что больше себе это представляю. А что я могу и умею? Знаю только, что могу многому научиться и постараюсь быть полезным на своём месте.
Я даю себе отчёт в наивности своих предложений, но думаю, что они осуществимы. Уверен, что их осуществление будет полезно, естественно, в первую очередь мне, но и не только…
Мне 25 лет, член КПСС, прописан в Москве.
Какая-то интуиция удержала от посылки этого письма. Конечно, я был бы там никому не нужен, а все умствования методологов были мне чуждо по другим измерениям, что осознал позже. Спасал мир открывшейся православной духовности, и помогал микрокосм родных и близких по духу. Время подтвердило мой выбор. Этот эпизод иллюстрирует, в каких полюсах протекала моя жизнь и поиски.
Сквозь диплом и разведку
Обретение веры безмерно расширило горизонты. «Открытие», что в мировой философии нет ни одного философа-атеиста, убедило в том, что подлинной может быть только философия религиозная. Я с упоением приобщился к великой традиции мудрости. Первоисточниками моих собственных философских исканий были Платон и Библия – Афины и Иерусалим. Я должен был осознать себя в бытии и в истории, сложились параллельные линии интересов: метафизика и историософия. На кафедре истории зарубежной философии изучал европейских мыслителей. Тема курсовой работы – «Монадология Лейбница». Как ни странно, этот рационалистический текст открыл мне многое нерационалистическое, – может быть, своей логичностью и эстетичностью. Следующая курсовая была по протестантскому теологу Пулю Тиллиху, тема диплома: «Проблема отношения философии и теологии в неопротестантизме Пауля Тиллиха». Но основным интересом была русская философия, не существовавшая для философского факультета МГУ. В учебном плане кафедры истории философии народов СССР не присутствовало ни одного русского философа, изучались «философские» взгляды ученых-натуралистов, медиков, незабываем вопрос в экзаменационном билете: «устройство глаза у Сеченова». Я же сознавал, что русские философы совершили грандиозный прорыв, по сравнению с которым европейские осуществляли обработку тылов – систематизировали, классифицировали те смыслы, которые выводила из небытия в бытие русская мысль.
Написание диплома было для меня своеобразной школой отстаивания собственных принципов. Оппонент диплома – профессор Мельвиль, руководитель кафедры истории зарубежной философии, один из факультетских интеллектуалов, спросил у меня, почему в дипломе слово «Бог» пишется с большой буквы. Мне свои убеждения пришлось объяснять сциентистскими приёмами, ибо профессора этой кафедры считали себя подлинными учёными, в отличие от марксистских кафедр факультета. Я завёл речь о том, что понятие «Бог» употребляется в двух языковых традициях. В атеистической традиции это понятие обозначает не существующий предмет, поэтому и пишется с маленькой буквы. В теистической традиции это понятие обозначает Личное Существо, более того – Абсолютное, то есть единственное в своём роде, поэтому – с заглавной буквы. Так как тема моего диплома описывает теистическую традицию, то в её рамках писать слово «Бог» с маленькой буквы было бы неграмотно. Безграмотный подход седовласый профессор принять не мог, поэтому вынужден был оставить меня на этот счёт в покое. Следующая идеологическая претензия касалась классиков марксизма-ленинизма. В ту пору любые труды должны были включать цитаты из триптиха Маркса-Энгельса-Ленина. Понятно, что приходилось долго обосновывать вездесущность классиков и притягивать за уши их тексты. Я пошёл другим путём: вляпал в конце каждой главы диплома цитату классиков на религиозную тему. На это мне оппонент указал, что приведённые цитаты не имеют отношения к тексту диплома. Я с радостью их убрал вовсе, а учёный муж молча проглотил это, – очевидно времена и идеологические нравы уже смягчались. Высокую оценку моего диплома отстояла научный руководитель доктор философии Тамара Андреевна Кузьмина. К ней я обратился потому, что она читала замечательный спецкурс по философам ХХ века, в том числе русских религиозных философов. Познакомившись с моей курсовой, она сказала, что понимает и уважает мой настрой, будет помогать, хотя с такими взглядами мне дальше будет трудно. После окончания университета мы стали близкими друзьями и много вместе пережили и переосмыслили.
Изучение философии побудило к собственным философским обобщениям. Писал много, на разные темы, но, естественно, в стол. Каждую страницу приходилось копировать и прятать по разным тайникам у друзей. (В девяностые друзья Вася с Мариной обнаружили на антресоли в своей квартире давно забытый чемодан с копиями моих рукописей, – один из многих). Как известно, рукописи не горят только на небе, на земле же нужно прилагать невероятные усилия для их сохранения, что удалось сделать во время обыска 1981 года. В 1983 году, очередной раз сбежав на несколько дней от семьи для работы, услышал по немецкой волне о публикации в парижском журнале «Вестник РСХД» статьи московского учёного Виктора Аксючица «Поэтическое богословие Марины Цветаевой», – для меня это было равнозначно Нобелевской премии. С того времени меня публиковали в эмигрантских, затем европейских изданиях, отечественного же читателя пришлось ждать около десяти лет.
В конце обучения в МГУ меня вызвали в университетский партийный комитет для беседы с очень солидным человеком. Внешностью он напоминал разведчика Абеля. Сказал, что его ведомство набирает выпускников для продолжения трехгодичной учебы в Подмосковье и дальнейшей важной государственной работы за границей, при полном обеспечении семьи. И что он просит меня как секретаря студенческого партбюро дать характеристики кандидатам. Я говорил обо всех только положительное, употребляя профессиональную психологическую терминологию, которую усвоил у талантливейшего психолога Майи Захаровны Дукаревич. В конце длительной беседы «Абель» спросил: а как, Виктор Владимирович, вы относитесь к тому, чтобы самому пойти учиться на ответственного государственного работника? Я сказал, что подумаю. Как я понял, это какая-то из спецслужб вербовала кадры для внешней разведки. Сразу же позвонил Майечке и попросил описать мне какой-нибудь легкий психиатрический диагноз, чтобы, с одной стороны, не мобилизовали в разведку, с другой же – не загребли в психушку. Затем позвонил «Абелю» и сказал, что начинаю курс лечения какого-то устойчивого невроза. Он вежливо попрощался, и больше с этими предложениями не докучали.
Меня приняли в аспирантуру кафедры зарубежной философии с темой кандидатской диссертации: «Проблема человека в неопротестантизме Пауля Тиллиха и экзистенциализме Николая Бердяева». Но через несколько месяцев мне сказали доверительно, что был крутой звонок из КГБ, после чего по тихому вычеркнули из списка аспирантов.
