Детство глазами старика

Я из пушки в небо уйду!

Диги-диги-ду!

Диги-диги-ду!

К/ф. «Цирк», 1936 год

 

Первое, что я в своей жизни помню - крещальную купель, яркий свет, льющийся из окон в темноту старой церкви и священника, опускающего меня в воду. После этого в моей памяти - долгая пауза.

Чёрная картонная тарелка. Из всей обстановки нашей московской квартиры в старом доме на Малой Коммунистической улице я больше всего запомнил именно её. Она была живая, она стояла на шкафу в большой комнате, из неё всё время звучала музыка, или доносились мягкие приятные голоса невидимых людей. Если её потрогать пальцем, можно было почувствовать, что она слегка вибрировала. Иногда днём она ненадолго замолкала, и тогда в тишину квартиры из неё падали редкие размеренные щелчки, которые очень точно сочетались с кружением пылинок в солнечном лучике, тянущемся от окна. Покой и бесконечное время - главные впечатления детства. Но с тех пор и до ныне я частенько, совершенно незаметно для себя, или напеваю, или насвистываю - то военные марши, то гимны, то песню о Сталине - и никакая Иисусова молитва до сих пор не может заглушить музыкальные ритмы, навсегда утвердившиеся во мне с того беззаботного времени. «Батюшка, ты опять свистаешь?», - время от времени говорит мне жена. У неё, как и у каждого верующего человека, свои духовные проблемы, свой подвиг, но этой борьбы, к счастью, она не знает: в их семье жила верующая бабушка, которая, ходя по комнатам, занимаясь домашней работой, всё время напевала что-то «божественное», а утром и вечером молилась перед иконами. Поэтому каждый день её детской жизни начинался с тихих бабушкиных молитв, а моей - с хора Пятницкого из чёрной тарелки на шкафу.

Первое мая. Помню яркое голубое небо, яркие флаги на стенах домов, разноцветные воздушные шарики, толпы людей, весело текущие в центр города, помню открытые окна, и опять - музыку, которая теперь звучит отовсюду. Помню руки мамы и папы, держащие меня с двух сторон, помню вкус и запах сливочного мороженого, вафельных трубочек с кремом и газировки с двойным сиропом. Мороженое было тогда куда вкуснее нынешнего, облака не плыли по небу, а неподвижно стояли в нём, помидоры краснели на грядках безо всяких парников и плёнок, а клубника была такая сладкая, что её можно было есть (представьте себе!) без сахара. Ни в чём не было мне отказа от родителей. Я всегда был сладкоежкой, отсюда - нынешний мой диабет. «Ты не увидишь ни горя, ни муки, доли не встретишь лихой, спи, мой воробышек...» - одна из любимых песен моего детства. И опять: казалось, конца этому юному счастью не будет, казалось, что жизнь вообще никогда не кончится. Однажды, уже в юности, я очень забавно оговорился, сказав по какому-то случаю: «Если я когда-нибудь умру, то...» Друзья очень смеялись.

Юность. Много раз мне снится один и тот же сон: я сижу в своей комнате у окна и вижу, как какие-то, проходящие мимо люди, подозрительно смотрят в мою сторону и даже, кажется, снова и снова возвращаются, чтобы еще раз что-то получше разглядеть в моем доме. В этом не было бы ничего особенно пугающего, но страшно то, что при этом я смутно вспоминаю: когда-то я убил какого-то человека и закопал его здесь, под полом комнаты. Мне даже чудится - да нет, я совершенно ясно чувствую! - невыносимо-отвратительный сладкий запах, просачивающийся из-под половых досок. Холодный, безысходный ужас сжимает сердце, я делаю одно, другое отчаянные усилия, просыпаюсь в тоске и после этого долго не могу прийти в себя. Много позже я понял, что это мои преступления без покаяния, моя убиваемая мною душа напоминала мне о себе. Давно уже наступили иные времена, всё новые и новые грехи каждый день, каждую минуту теснят меня, и почти все они имеют начало в том далеком времени, когда я жил в беспамятстве страстей, ничего не зная о своей душе, но уже успев чуть не окончательно погубить её.

Короткие кадры кинохроники начала тридцатых годов: красивые, здоровые, широколицые русские парни в шинелях и портупеях, весело похохатывая, хлопают по бокам каких-то бородатых оборванцев, очевидно, ища оружие, те послушно поднимают руки, послушно поворачиваются, послушно строятся в ряд... Это бойцы нашей славной Красной Армии арестовывают монахов, вытащенных ими из каких-то монастырских пещер, где те прятались от безбожной власти. Мне не хочется даже представлять себе и фантазировать, что дальше произошло с этими оборванцами - мы все это и так прекрасно знаем. Ещё раз каждому желающему можно было вспомнить об этом совсем недавно, во время Божественной Литургии под открытым небом на полигоне в Бутово. Там мы, несколько сотен священников Москвы и Подмосковья, под весёлое птичье пение сослужили Святейшему Патриарху в лесу, среди огромных рвов, доверху заполненных останками подобных оборванцев, отбросов, врагов самого передового и справедливого в мире общества. Но не об этих мучениках и исповедниках я думаю сейчас, а о тех красных бойцах, которым так весело было тогда там, у пещер, где они хорошо и честно исполняли - и исполнили - свой долг. А в это время жизнь шла своим чередом: верные подруги ждали своих любимых воинов, Исаак Осипович Дунаевский и Леонид Осипович Утёсов скрашивали их ожидание, и Любовь Орлова в весёлом кинофильме «Цирк» здорово пела и плясала на пушке. В это время их дети, конечно, отдыхали в пионерских лагерях, пели задорные песни, читали Чуковского и Гайдара - они же не были детьми кулаков или церковников, поэтому были достойны жизни и счастья. Всё самое славное и героическое у них и у их отцов было ещё впереди - парад в ноябре 41-го года, и Курская дуга, и Сталинград, и Берлин. Я знаю: они отважно сражались, и в победном 45-ом они бросили знамёна врага к ногам генералиссимуса... В этих далёких тридцатых красные бойцы не подозревали и, скорее всего, до конца жизни большинство из них так и не поняло, что в том, скоро забытом ими сражении, не потеряв ни одного боевого товарища, они уже были побеждены своим главным врагом. Что тогда, а может быть, ещё и ещё когда-то, они уже предали будущее своих детей. Что именно это их предательство несколько лет спустя откроет немецким танковым колоннам двери к Днепру, и к Москве, и к Волге. Бытовала такая фраза, произносимая всегда глухим, пониженным тоном: «Так надо!» Из-за неё мы, глупцы непуганые, в «либеральные» хрущёвские годы до хрипоты спорили со взрослыми - и не могли переспорить их. И теперь, когда речь заходит о том же прошлом, я снова слышу те же слова с той же глухой интонацией, и опять совершенно невозможно переспорить людей, произносящих: «Так надо было!» В 1936 году циничному весельчаку Григорию Васильевичу Александрову всё происходящее в стране представлялось одним большим цирком: «Теперь понимаешь?! - Тэпэр понимайш!!» И - замаршировали с яркими флагами в руках под ярким небом! Но для очень многих этот весёлый цирковой марш оказался прямым путём в душный тупик, из которого нет обратного хода.

Однажды, роясь в ящиках старинного резного маминого шкафа, я нашел там красивую жестяную коробочку из-под конфет, называвшихся вкусным словом «ландрин». В ней лежало высохшее яичко, выкрашенное золотой краской, пачка разноцветных ассигнаций с двуглавыми орлами и коронами и, на толстом картоне, очень хорошего качества фотография молодого офицера в аксельбантах и полковничьих погонах, с удивительно светлым и спокойным лицом. Это сейчас я знаю, чей это был портрет, и как опасно было долгие страшные годы хранить изображение этого человека, теперь понимаю, почему та фотокарточка была так дорога моей маме. Теперь-то я это понимаю - а в моей той, прошлой, жизни ей не нашлось места. Это лицо было тогда чужим и непонятным для меня: на страницах газет, на праздничных транспарантах, в ночном небе под дирижаблями, на фасадах домов в обрамлении сотен ярких лампочек я привык тогда видеть совсем другие лица: портреты людей с тяжелыми складками рта и хищным прищуром свиноподобных глаз. Лица иногда менялись, но тяжёлое выражение их всегда оставалось неизменным. Яичко оказалось треснутым и издавало неприятный запах - оно было скоро выброшено, красивые ассигнации до сих пор хранятся в той самой коробочке, а фотография... Не помню и страшусь представить себе, куда я, юный балбес, девал её, что я сделал с этим куском картона с серебряным обрезом - эта мысль, вместе со многими другими скорбными воспоминаниями, тяжелой виной лежит на моей совести.

Государь. Почему сегодня у нас, у православных людей, тем более у священников, при одном воспоминании о нём, о судьбе его и всей его семьи, о великом подвиге всей его жизни, при одном только взгляде на его светлое лицо не застывают в горле имена великих и славных красных вождей? Мы - то, кажется, теперь, после честных его страданий, после его кончины и прославления, больше других должны понимать, что ни гений вождя, ни великие таланты кризисного менеджера не способны задержать наступления окончательно-последних, содомских времён - только одни покаянные молитвы чистой души, которые всегда слышит и к которым склоняется Господь.

Шестидесятые годы. Наша старая квартира на Малой Коммунистической улице. Мама на работе, а мы, верные друзья, четыре здоровые глотки, осушив две бутылки дешёвого вермута, орём в открытые окна: «Гремя огнём, сверкая блеском стали!..» что есть силы при этом топая ногами и грохоча по столу толстенным красным томом Антологии Венгерской Поэзии в прекрасных переводах Ахматовой, Пастернака, Мартынова... А через полчаса в те же открытые окна той же квартиры, оглушая всю улицу, вырывались дикие звуки рок-н-ролла, производимые моей новенькой радиолой. Бедные наши соседи, бедные наши матери! Ненавидимые нами ложь и лицемерие хрущевского времени озлобляло наши души, мы не застали смертельной лжи предыдущей эпохи, по-настоящему не знали её. Тем более не могли мы тогда даже и представить себе коварства и лжи завтрашних (теперь уже - сегодняшних) дней, незаметно вползавших к нам под этот собачий лай, услужливо кем-то записанный на рентгеновских плёнках.

Из раннего моего детства я запомнил очень, казалось бы, странные слова песни из советского послевоенного фильма «Встреча на Эльбе»: «Все дороги верны, потому что в наш век все дороги ведут к коммунизму». Под эти слова на экране развевались разноцветные флаги Объединённых наций. Потом слова «все дороги верны» кажется, были заменены другими, но я-то запомнил их в их первоначальном виде - и теперь очень хорошо понимаю, что тогда имелось в виду. Сколько же сил и трудов надо в наш век приложить человеку, сколько крови и слёз пролить, чтобы среди бесчисленных обманных «широких дорог» и «светлых путей» найти тот единственный узкий путь, по которому каждому из нас заповедал идти Господь.

Одно из самых печальных воспоминаний моей молодости. 1966 год. Мне девятнадцать лет, мы, два друга, художника-авангардиста, готовимся к выставке «кинетического искусства» в составе группы «Движение» под руководством Льва Нусберга. Почти полгода мы вдвоём с приятелем гнём арматурную проволоку, свариваем одну за другой металлические конструкции, натягиваем на них цветные нитки, придумываем и свинчиваем двигательные механизмы, подсветку. Наконец, в день перед самым открытием, монтируем всё это в отведённом нам уголке зала Дома Культуры института Курчатова, включаем... Ах!! Какая красота! Цветной движущийся космос! Мы вдвоём долго смотрим на него, любуемся, потом, усталые, в восторге и предвкушении завтрашнего торжества, поздно вечером расходимся по домам. Утром приходим на выставку - что такое?! - нитки обрезаны, объекты лежат на полу... Лёва распорядился ликвидировать наш «движущийся космос», из двадцати четырёх наших работ на выставке он оставил только пять. Злоба и ненависть захлёстывают душу. Что делать? Как отомстить? Решение было принято нами в лучших советских традициях, и было, как мычание, просто: на следующий день мы с приятелем накатали на обидчика донос в КГБ, где подробно описали антисоветский образ мыслей и деятельности нашего вожака - и мой друг отправился с этой бумажкой в Райисполком. Через два часа вернулся: «Ну, что сказали?» - «Сказали, что нам нужно со Льва Нусберга пример брать». Господь тогда пожалел нас, дураков, не позволив грязному, дурно пахнущему комку, разрастись в огромную зловонную кучу. И то - правда: какому человеку, занимающемуся серьёзным государственным делом, интересны самовлюблённые подловатые молокососы? Где-то через полгода я на улице встретил Лёву и он, по своей привычке, с заботливой улыбкой снимая невидимые пушинки с моего плеча, многозначительно сказал: «Да, внешне-то ты всегда был чистеньким». Ах, братия, даже и это не было моей заслугой: меня обстирывала, обглаживала, за моей чистотой следила тогда моя бедная старенькая мама! Много чего любопытного повидал я с тех пор, много в своей жизни подлостей испытал и сотворил сам, прежде чем понял, как убивает душу грех и как смертельно опасно - да и бесполезно - искать у дракона защиты от волков.

Опыт конспирологии. Весна 1968 года, моя будущая жена сидит на скамейке в зале какой-то художественной выставки, а с другой стороны на той же скамейке сидят два левых художника: Оскар Рабин и Киблицкий. И вот она слышит, как они беседуют о тогдашней ситуации в Чехословакии, о «пражской весне», и как один другому говорит, что осенью этого года советские войска войдут в Прагу и оккупируют всю страну. Уже тогда эта совсем молодая женщина кое-что понимала в том, что происходит в мире, к тому же, из некоторых источников, прекрасно знала, что собою представляют два этих человека. Поэтому, через несколько дней, в беседе с одним своим знакомым, она, как бы между прочим, сказала весьма уверенному в себе, рассудительному другу: «Вот увидишь, осенью наши оккупируют Чехословакию». Друг возмутился, пришёл в негодование, стал кричать, что это глупости, что этого не может быть и не будет никогда, а через полгода, когда события уже совершились, он прибежал и, вытаращив глаза, в суеверном ужасе допытывался: «Откуда ты это узнала? Кто тебе это сказал?!» И действительно - кто же мог за полгода предсказать такое, когда и главный герой «пражской весны» Александр Дубчек и его Политбюро, и весь его Генеральный штаб ничего не подозревали до самого момента вторжения? Конечно, никто не мог - только два антисоветчика, два «бедных еврея», ведущие тихую беседу на скамеечке в далёкой Москве. Кто знает: где, на каких скамеечках каких городов проговариваются самые важные события истории задолго до того, как приходит пора вложить их в головы президентов и вождей?

В другом ящике маминого шкафа лежали красивые золотые погоны с маленькими пятиконечными звёздочками. Это были погоны давнишней маминой подруги, которая всю свою жизнь проработала в НКВД-МВД каким-то техническим сотрудником, а умерла у нас дома, на маминой кровати, потому что была одинока и, когда заболела раком, мама взяла её к нам и ухаживала за ней до самой её смерти. Погоны были толстые, негнущиеся, шитые золотыми нитками, на них было вкусно смотреть, их было сладко держать в руках. Представляю себе, как, должно быть, приятно было советским офицерам в 43-м году первый раз надеть новую форму с такими погонами. Золотые погоны, золотые звёздочки, золотое шитьё... Мы так сильно утешились ими тогда, что до сих пор рассказываем об этом, как об очень великом деле, и ради этого готовы закрыть глаза на очень многое. Эх, если бы этим же приказом было повелено каждому военнослужащему, вместе с погонами на плечи, надеть на шею медный православный крестик! Но нет, ни рядом с этими золотыми погонами, ни рядом с пачкой царских денег и ни в каком другом месте я не нашёл спрятанного крестика. И искать было нечего. Однажды мама рассказала мне, что её отец (мой дедушка) был очень верующим человеком, пел в церковном хоре и, когда он заболел, как же она молилась, как же просила у Бога, чтобы папа остался жив! Но папа всё-таки умер - тогда она сняла с шеи крест и сказала: «Всё! Бога нет!» Бедная моя мама. Конечно: все очень хотят жить, все просят у Бога счастья, здоровья, побед. И мало кто просит о спасении, потому что мало кто чувствует себя погибающим. Но ведь самые красивые погоны, самая патриотическая форма - ни душу, ни Родину не спасут, как никого не спасут и сегодняшние патриотические ордена со святыми и славными именами. Если мы не добавим ко всему этому, такому прекрасному и патриотичному, простого православного нательного крестика, то плоды всех наших временных побед опять утекут у нас между пальцев, как утекли плоды той Великой Победы.

Случается мне исповедовать и причащать очень старых, очень больных людей, оканчивающих свою жизнь в домах престарелых или на квартирах у своих знакомых. Часто они с горечью и со слезами рассказывают мне о своих неблагодарных детях, отнявших у них дом, бросивших их на произвол судьбы, на чужих людей - и никакие увещания, никакая моя логика не может убедить этих несчастных в их собственной вине за воспитание духовных и нравственных уродов. Жестоко оскорблена их любовь, но в праведности и бескорыстности этой своей любви - и всей своей жизни - у них нет никаких сомнений. Тем более горько и безутешно их страдание. Они без конца рассказывают, как всегда всем помогали, как честно работали и воевали, как ничего не жалели для детей, как учили их только хорошему... Бедные старые люди, достойные любви и всяческого сочувствия... Побеждённые победители. И поражение это всегда уходит корнями именно туда, в сладкие запахи молодости, в наше пионерское детство и - ещё глубже: во времена задолго до нашего рождения, в те сохранённые родителями и нами разорённые коробочки с фотографиями, тюремными письмами, свидетельствами о рождении, венчании и смерти наших прадедушек и прабабушек. В ту пасхальную радость чистой совести, о которой нам было приказано забыть во имя счастья всего человечества.

Как радостно весной семнадцатого года православные владыки выносили из зала своих важных заседаний царские портрет и кресло, с каким энтузиазмом возглашали «многая лета благочестивейшему временному правительству»! И в это же самое время болезненный двенадцатилетний мальчик сказал своим родителям: «Если будут убивать, то только бы не мучили!»... Но даже и этого ему не было позволено. А мы сегодня всё не устаём рассказывать про наше славное прошлое, про наши победы, да про наше счастливое, мирное детство в пионерских лагерях. Где совесть наша?

Откуда возьмутся у нас сегодня силы для борьбы с извращенцами и разрушителями жизни, если мы сами извратили все понятия о долге перед Богом, перед Государем, перед родителями, по своей собственной воле разрушили родной дом - и до сих пор не хотим увидеть своей вины во всём происходящем сегодня? Не похожи ли мы сегодня на того безумного старика, который сначала «наносил обиды смело», а потом, видите ли, «захотел отдохнуть»? Но ведь петух-то всё равно, рано или поздно, клюнет, об этом нам рассказал Пушкин, тому же учит и простая житейская мудрость. Это закон жизни, братья.

А пока - цирковой марш всё продолжается: уже под другими знамёнами, но в ту же самую сторону, к той же самой цели. Как там было у забавника Григория Васильевича: «Тэпэр понимайш?» Нет ответа.

Священник Алексий Бачурин, клирик Московской епархии, настоятель Покровского храма г.Яхромы