В.И. Ленин «Памяти Герцена»
В современной литературной критике утвердилась, на первый взгляд, странная, но совершенно закономерная, при ближайшем рассмотрении, мода на сравнения. Желая похвалить ли, обругать ли автора, критик первым делом скажет: «Похоже на Чехова... Или на Борхеса». Из чего может следовать решительно всё, что угодно: и то, что «автор свято хранит традиции великой русской (или любой другой) литературы», и то, что автор попросту эпигон. Приём этот, вероятно, представляется литературоведческой братии весьма ловким и умелым, да он, возможно, и был бы таковым, если бы основывался на действительном анализе, а не на голословных заключениях, которые всегда суть первый признак непрофессионализма. Однако, не утруждая себя сравнительным анализом и отделываясь от автора сравнением, критик точно не сознаёт, что первым под удар ставит самого себя, что сравнения в подобных случаях, как отмечал ещё Белинский, «вообще отзываются детством»[1] и ровным счётом ничего не объясняют и не доказывают, передавая, в лучшем случае, лишь личные впечатления и сиюминутные ощущения критика, которые без доказательной базы никому не интересны. То, что все мы вышли из «Шинели», поняли ещё два века назад, а потому и кичиться тут нечем, и ругать совершенно не за что. Правда, сегодня литература разделилась на два лагеря: на вышедших из «Шинели» и на тех, кто, судя по всему, вышел из «120 дней Содома...» Маркиза де Сада.
И там, и там - как, наверное, и должно быть - большинство пишущих - таланты средней руки. Сила же середины - великая и страшная сила. Середина - это та самая стая оводов, которая способна убить увязшую в болоте лошадь. Сегодня эта стая, разделившись надвое, жалит русскую литературу с двух сторон, благодаря чему литературный процесс приобрёл те самые причудливо-уродливые очертания, о которых так много говорили и говорят. Со стороны середнячков-либералов русская литература превратилась в некое подобие архива при психиатрической лечебнице. Усилиями середнячков-патриотов русская проза уверенно вырождается в очеркистику, где слово, в лучшем случае, значит только то, что значит; а поэзия обращается в бесконечную череду вариаций на тему песни А. Пришельца и Д. Кабалевского «Наш край» («То берёзка, то рябина...»).
Подобно тому, как неверно настроенный инструмент может испортить слух юного музыканта, так и власть в литературе посредственности может начисто убить способность воспринимать Слово. Тем более что очень у многих людей, в том числе и у тех, кто в силу неких причин называет себя «литературным критиком», способность эта и так находится в зачаточном состоянии и нуждается в развитии. Что особенно бывает заметно по реакции значительной части читающей публики и литературной критики на новые книги. Реакция эта вызывает порой смешанное чувство негодования, недоумения и страха. Да и как иначе, когда тебе подсовывают текст, лишённый напрочь того, что отличает литературу от просто так записанных в строчки слов, и уверяют, что вот это переживёт своё время! Отметим, что речь идёт о литературе в традиционном смысле слова, а не о постмодернистской игре «Смерть автора»[2]. Поневоле задумаешься: кому это и зачем понадобилось клонировать гоголевского Петрушку, которому «нравилось не то, о чём читал он, но больше самоё чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чёрт знает что и значит»[3].
В то же самое время действительно талантливые и яркие книги остаются зачастую незамеченными. И возникает парадокс: с одной стороны, талант, безусловно, должен быть оценен по достоинству, но, с другой стороны, отсутствие оценок со стороны ценителей посредственности - не есть ли это само по себе высокая оценка?..
Книга молодой московской писательницы Елизаветы Александровой-Зориной «Бунтовщица» не снискала восторгов модных критиков. А между тем этот небольшой по объёму сборник рассказов, сборник яркой, метафоричной прозы заставляет не просто восхищаться автором, но и смотреть на неё с ожиданием. Ведь первая книга Елизаветы Александровой-Зориной сделала бы честь иному маститому литератору.
Каждый рассказ Елизаветы Александровой-Зориной - это своеобразный призыв и плач. Автор зовёт за собой своего читателя и словно заранее сокрушается, что читатель не услышит этого зова и не пойдёт вслед за автором, потому что «на подъём куды тяжёл». Но по прочтении читатель непременно задумается о том, что же это всё-таки стало со всеми нами, почему мы променяли свободу и первородство на чечевичную похлёбку, на кружку пива и два патрона, почему даже не сытость, а едва заглушённый голод, какая-то полусытость стала нам дороже собственного достоинства, почему не стало у нас идеалов, почему, в отличие от дедов и прадедов, мы не можем оторваться от завалинки и почему, наконец, мы так измельчали.
У героини рассказа «Бунтовщица» - в прошлом детского врача Марины - «муж пьёт, сын - бьёт» (с. 57). Однажды Марина разговорилась с бродягами, облюбовавшими угол вокзальной площади. Здесь и бывший учитель, который отказался учить тому, во что сам не верит; и солдат, прошедший Чечню; и потомственный хлебороб, который хоть «сейчас в деревню, да житья нет» (с. 60); и чумазый мальчишка-попрошайка. Вся эта пёстрая компания из «бывших» - щемящий образ народа России, оказавшегося в один прекрасный день где-то на углу вокзальной площади, где-то на обочине жизни. «Надо только собраться, - взывает к бывшему солдату и бывшему учителю захмелевшая и только потому осмелевшая бывший врач Марина, - вместе мы сила, помните, что нет страшнее русского бунта!» (с. 60). В ответ ей кивают и даже изъявляют желание идти на Кремль. Но бывший врач не может исцелить, как не может научить бывший учитель, и воевать - бывший солдат. Стоит появиться представителям Власти - действующей и самой настоящей - как всеобщее воодушевление проходит, и бунтовщики начинают жалобно хныкать. Марину увозят в отделение милиции, где, как поговаривают, торгуют людьми, и Марина уже не хочет идти на Кремль. В отделении над ней смеются, пугая то «обезьянником», то УК. И, забавляясь её ужасом, предлагают, во искупление вины, вымыть милицейский УАЗик. Марина, дрожа от страха, возит грязной тряпкой по бамперу и колёсам, и, глядя на её унижение, хохочет Власть.
Характерно, что все персонажи в рассказе «бывшие» и только одна Власть и проститутки - настоящие. И когда в конце рассказа Марина, пробираясь тёмными улицами, возвращается домой, радуясь, что в отделении ей не подбросили наркотики, мысль о русском бунте - некогда «бессмысленном и беспощадном» - кажется нелепой и совершенно невозможной.
Не менее насыщен символами рассказ «Пой, Революция!», в котором рано осиротевшая девушка по имени Революция теряет себя в Москве. Если быть точным, отец девушки повесился в тюрьме, а мать сошла с ума. У Революции (как и положено революции!) необыкновенный голос, звенящий и завораживающий, она некрасива и неприметна, лишь только «красный рот был похож на кровоточащую рану» (с. 14).
Но что-то не так с Революцией, и даже мамино платье на ней - как спущенный флаг. И, в отличие, например, от другого обладателя волшебного голоса - Джельсомино - никто не хочет внимать Революции. Бабка награждает её за пение подзатыльниками, одноклассники крутят у виска пальцами, обобравший в Москве таксист давится от смеха. Чернявый мужичонко обманул Революцию и она, вместо сцены, пошла петь по углам и переходам. Но и отсюда, где, казалось бы, только и внимать Революции, её гонят. Гонит нищая, полуголодная, всё ещё не оставляющая надежду разбогатеть человеческая мелюзга, не могущая понять, что кроме как на Революцию надеяться им не на кого, и что брошюрки под названием «Как стать богатым», изучением которых занимается один из героев рассказа, пишутся вовсе не для того, чтобы осчастливить кого бы то ни было, а потому, что на них есть рыночный спрос.
Не нужна Революция проституткам - им и так хорошо. Её пение не интересно театру. Лишь дежурный в отделении милиции заслушался «волшебным голосом» Революции. Да и то... пристегнув её наручниками к стулу.
Поняв, что никому не нужна ни в провинции, ни в столице, Революция потеряла голос. Правда, как утверждает Елизавета Александрова-Зорина, «Революция и сейчас поёт глуховатым, хрипловатым голосом на площади трёх вокзалов. И, слушая её, бомжи плачут от жалости к себе» (с. 122). Единственные, кому оказался внятен пусть даже и хриплый голос Революции, это бомжи, то есть те самые люди, у которых нет вообще ничего - ни койки в углу, ни спального мешка, ни брошюры «Как стать...». А значит, именно бомжам нечего терять. Но бомжи - это не пролетариат, «единственный до конца революционный класс»[4], и всё, на что способен деклассированный слой в своей симпатии к революции, Елизавета Александрова-Зорина блестяще отобразила в рассказе «Бунтовщица».
Быть может, Революция в платье, похожем на спущенный флаг, в самом деле, поёт где-то рядом с Ярославским вокзалом. И быть может, голос к ней ещё вернётся, и те, кто вчера крутил у виска пальцем, вспомнят, что при 300% прибыли «нет такого преступления, на которое он (капитал - прим. авт.) не рискнул бы пойти, хотя бы под страхом виселицы»[5]; и поймут, что страшно жить среди людей, зачитывающихся брошюрами «Как стать богатым», потому что эти люди готовят себя к 300%. А поняв, может быть, внимут голосу Революции. И тогда мы смело сможет сказать, что поднять спущенный флаг революции помогла Елизавета Александрова-Зорина «путём обращения к массам с вольным русским словом»[6].
Светлана Замлелова, член союза писателей России
