Достоевский вошел в мою душу, еще в школьной юности и остался там навсегда, как самое потрясающее из художественной литературы. Его творчество сразу стало настолько близким, что в 17 лет я написал стихотворение, состоящее, по сути, из одних названий произведений Достоевского, и вместе с тем очень точно отражающее мое тогдашнее состояние.
О, Бедные люди!
О, Белые ночи!
А я здесь Подросток
и Идиот.
Гнетут меня Бесы –
моё Наказанье!
Но в чем Преступленье -
не знаю – моё!
Значительно позднее я понял в чём моё преступление, но для этого ещё надо было пройти долгий путь прозрения и покаяния. В юности я прочёл все основные художественные произведения Фёдора Михайловича, а потом и 10-ти томное собрание сочинений, изданное во второй половине 1950-х, тома «Литературного наследия», посвященные ему, и переписку с Анной Григорьевной Достоевской.
В 60-е годы я посмотрел такие киновоплощения его романов, как «Идиот» в постановке Ивана Пырьева с Юрием Яковлевым (Князь Мышкин) и Юлией Борисовой (Настасья Филипповна), «Преступление и наказание» в постановке Льва Кулиджанова с Георгием Тараторкиным (Раскольников) и Иннокентием Смоктуновским (Порфирий Петрович), «Братья Карамазовы» в режиссуре того же Пырьева с Михаилом Ульяновым (Митя), Кириллом Лавровым (Иван) и Андреем Мягковым (Алёша). После выхода фильма «Преступление и наказание» на экраны, Георгий Тараторкин приходил к нам на факультет психологии, который тогда ещё находился на Красной (Галерной) улице в особняке графа Бобринского. Помню этого худого, нервного, молодого человека, который эмоционально рассказывал нам как его потрясла и преобразила работа над ролью Раскольникова. Посмотрел я в те годы и фильм «Идиот» в постановке Акиро Куросава, в котором действие было осовременено и перенесено в послевоенную Японию середины ХХ века.
Очень значимы были для меня мои собственные выступления, посвященные личности и творчеству Ф.М. Достоевского. Прежде всего, это доклад, сделанный в Ленинградском Доме ученых на набережной Невы, в фантастическом бывшем дворце Великого князя Владимира Александровича, в ноябре юбилейного 1981 года (160 лет со дня рождения и 100 лет со дня смерти Достоевского). В том же году я выступил в Министерстве культуры РСФСР в Москве на вечере, посвященном юбилею Достоевского, где был единственным гостем из Ленинграда и выступал вместе с писателем Владимиром Крупиным, живописцем Ильей Глазуновым, литературным критиком Владимиром Чалмаевым и другими деятелями русской литературы и искусства. Дважды я делал доклады на научных конференциях в музее Достоевского, что в Кузнечном переулке, а также выступил там же на одном из вечеров его памяти.
Были у меня и научные социально-психологические тексты о личности и творчестве Фёдора Михайловича. Первая публикация «Ф.М. Достоевский и социальная психология» (в кн. «Проблемы социального познания и управления». Томск. 1984). Потом я обращался к нему в своих книгах о социальной психологии искусства (новой отрасли, впервые обоснованной и концептуализированной мною и защищенной в качестве докторской диссертации), наиболее удачной из которых считаю «Искусство как межличностная коммуникация» .
Когда в 90-х годах я работал над концепцией российской полиментальности , Фёдор Михайлович помог мне в образном личностном воплощении базовых типов российских менталитетов (православно-российского, коллективистско-социалистического, индивидуалистско-прозападного и криминально-мафиозного)…Раздумье. Какие-то смутные образы… И озарение! ( Инсайт! ). Я внезапно вспомнил про братьев Карамазовых. Вот они: глубоко верующий светлый инок Алёша, страстный, мятежный отставной офицер Дмитрий (советолог Р. Пайпс сулил этому персонажу большевистское будущее), рефлексивно-рационалистичный индивидуалист богоборец Иван и их сводный брат маргинал и отцеубийца Смердяков. Благодарствую, дорогой Фёдор Михайлович, вот она живая динамичная модель основных ментальных типов России!
Сам Фёдор Михайлович не жаловал современную ему психологическую науку, которая в те времена была весьма описательной и схоластичной дисциплиной, основанной прежде всего на интроспекции, т.е. самонаблюдении своего внутреннего мира, психики. Только незадолго до смерти Ф. М. Достоевского, в 1879 г. в Лейпциге, Вильгельм Вундт создал первую в мире лабораторию экспериментальной психологии, впрочем, и ее работа навряд ли удовлетворила бы Достоевского. Он справедливо полагал, что тогдашние психологи слишком упрощенно подходят к пониманию человеческой души. Фактически сам Достоевский и был лучшим психологом своего времени, в частности, первым по времени и более глубоким психоаналитиком, чем Фрейд и его последователи, что, надо сказать, некоторые из них и признавали. Всю сложность, противоречивость, капризность, непостижимость человеческой психики и поведения Достоевский виртуозно выразил в своих произведениях.
Психологический гений Достоевского обусловлен не только специфической врожденной одаренностью, особо чуткой нервно-психической организацией, но и особенностями биографии писателя, широтой жизненного опыта, уникальностью пережитых экстремальных ситуаций (известие об убийстве крепостными крестьянами отца, тяжелая и загадочная болезнь – эпилепсия, ранняя слава, арест и инсценировка его казни вместе с петрашевцами, каторга – «мёртвый дом», любовные драмы, «запойная» игра в рулетку, крайняя бедность и т. д.). В результате возник исключительный феномен психологической проницательности, эмпатии, демократичности-всепонимания.
Анализ произведений Ф. М. Достоевского помимо его постоянной христианской целеустремленности позволяет также реконструировать социально-психологическую концепцию человека, которой он руководствовался и сознательно, и интуитивно в своем творчестве. При этом на наш взгляд, можно вывести следующие аспекты понимания человека Достоевским:
- Человек чрезвычайно сложен, сложнее привычных стереотипов Добра и Зла. Он воистину единство и борьба противоположностей, он диалектичен. Научные абстракции слишком сухи и тощи, чтобы правильно понять человека. «С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион!».
- Человек не только «человек разумный» (когнитивный, говоря современным языком), но и «человек страстный» (эмоциональный, аффективный). Причем разум — это не только благо, но нередко и зло. Именно «по разуму», из логически обоснованной идеи Раскольников совершает страшное преступление. Недаром злодеи, вроде Петра Верховенского, Смердякова, Ставрогина, отличаются рационалистичностью. Идеалом для Достоевского является, прежде всего, сердечный (любящий, добрый, жертвенный) человек (старец Зосима, князь Мышкин, Алеша Карамазов, Соня Мармеладова и др., а в реальной жизни - А. С. Пушкин).
- Человек вполне общественное, коллективное существо. Перефразируя название офорта Гойи «Сон разума, порождает чудовищ», можно сказать, что «одиночество порождает чудовищ». Именно в одиночестве Раскольников выдумывает свою наполеоновскую теорию вседозволенности. Одинок Иван Карамазов, Смердяков. Зато положительные герои всегда среди людей, почти по-детски открыты, общительны (Алеша Карамазов, Мышкин, Разумихин и др.).
- Человек обладает свободной волей. Он отвечает за свои поступки, не следует абсолютизировать влияние среды («Сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку — среда что ли его на это понудила?!»). Однако существуют аффективные состояния, вызванные, например, болезнью, когда человек не может контролировать свои поступки (защита Достоевским беременной крестьянки, совершившей преступление).
- Счастье человека «не в комфорте», а в любви к другим людям, которая, так или иначе, возвращается к нему (Соня и каторжные, Алеша Карамазов и дети). Люди не способные на это, человеконенавистники — гибнут, т.к. не выносят даже самих себя (самоубийства Ставрогина, Смердякова). С другой стороны, не следует закрывать глаза и на человеческое «подполье», т.е. все тёмное в недрах человеческой психики, на жестокость людей, которые способны погубить даже самые светлые личности (такие как князь Мышкин и Кроткая).
Вместе с тем в обыденной жизни Достоевский был человеком, которому «ничто человеческое не чуждо». Особенно ярко это проявляется в его переписке с женой Анной Григорьевной, где писатель предельно открыт и искренен. Подобные наблюдения подтверждают представление о некоей раздвоенности художников (даже гениальных) как субъектов творчества и обыденной жизни. Иногда на мудрость и адекватность в повседневном быту сил уже не хватает. Вспомним Пушкинское:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон …
И меж детей ничтожных мира,
Быть может всех ничтожней он.
В принципе даже из такого гения как Фёдор Михайлович Достоевский не следует делать икону. Не буду говорить об общеизвестных жизненных слабостях писателя, а только скажу про странную для меня (да, наверное, и не только для меня) особенность его главных героев. Практически все они не работают, не трудятся для пропитания, социологически они своеобразные «рантье», но живущие сверхнапряжённой духовной и душевной жизнью. Не работают князь Мышкин, «подросток» Аркадий Долгорукий и его «маскирующийся» отец Версилов, не хочет найти выход в реальном труде Родион Раскольников, обуянный наполеоновской идеей вседозволенности, естественно, что не трудится приживал и манипулятор Фома Опискин («Село Степанчиково и его обитатели»), а также герой «Игрока», не работают персонажи «Бесов» и братья Карамазовы не работают, за исключением лакея Смердякова и т.д. Настоящий труженик есть только в первой повести Достоевского «Бедные люди», это канцелярист Макар Девушкин. Федор Михайлович был сыном своего времени, родившимся и жившим до сорока лет в стране крепостного права, где были господа и рабы, а библейское изречение «кто не работает, да не ест» было забыто.
Возвращаясь к творчеству Ф. М. Достоевского можно говорить о своеобразных прикладных аспектах его произведений для психологов. Чтение Достоевского для них является как бы психологическим тренингом и источником интересных гипотез. Многие сцены в романах писателя — это совершенные «психодрамы» и «социодрамы», (хотя бы знаменитая сцена исповеди Настасьи Филипповны в «Идиоте»). Искуснейшим образом даются всевозможные аффективные состояния, вплоть до раздвоения личности («Двойник»), или рефлексивная диалогическая борьба, роль подтекста (Порфирий Петрович — Раскольников). Достоевский заставляет психолога задуматься и об этических проблемах своей профессии, о границах вторжения во внутренний мир человека, в его душу (на это обратил внимание М. М. Бахтин). Он дает пророческий анализ актуальной для нашего времени социальной психологии экстремизма и терроризма («Бесы») или даже предвосхищает этико-психологические вопросы космических контактов с другими цивилизациями («Сон смешного человека»).
В этой связи хочется также обратить внимание на два сильных психологических приема воздействия на читателя, характерных для творческого метода Достоевского. Во-первых, это болевой шок (сон Раскольникова о забиваемой лошади; ребенок, затравленный собаками в «Братьях Карамазовых»; всевозможные публичные унижения героев и т.п.). Во-вторых, внезапное разрушение предварительно созданной у читателя психологической установки, отношения к персонажу (например, неожиданное благородство злодея Свидригайлова или принципиальность глуповатого Лебезятникова).
Вместе с тем, соотношение описаний жестокости, преступления и мук наказания у Достоевского очень этически красноречиво: например, в романе «Преступление и наказание» менее пяти страниц отведено сцене убийства и почти пятьсот – последующим душевным терзаниям убийцы. Таков художественный баланс зла и добра. Это вам не современные романы и фильмы ужасов и всевозможные триллеры о маньяках и садистах.
Наконец, опыт «Дневника писателя» Ф.М.Достоевского – это великолепный образец социально-психологического наблюдения, как ныне сказали бы, применения не количественных, а качественных методов. И образец высшего класса интерпретации своих наблюдений в своеобразной социально-психологической и социологической публицистике.
Я вспоминал экранизации романов Достоевского 60-х годов, но нельзя не обратить внимания на экранизации последних лет, первого десятилетия уже XXI века. Длинный телесериал «Идиот» режиссера Владимира Бортко, я к сожалению, не смотрел из-за большой занятости, а вот короткий сериал «Преступление и наказание» (2007 г.) режиссера Дмитрия Светозарова с Владимиром Кошевым (Раскольников), и Андреем Паниным (Порфирий Петрович), посмотрел. И вроде бы всё неплохо, есть сильные сцены и диалоги, но эпилог последней серии меня просто обескуражил - он зачёркивает всё содержание сериала, все постановочные старания режиссёра передать дух тогдашнего Петербурга, весь накал психологической борьбы добра и зла, - он зачёркивает весь смысл и сверхзадачу романа Достоевского. Ибо катарсиса, т.е. трагического потрясения, духовного очищения и просветления не наступает. Раскольников остается просто банальным преступником, даже негодяем – с наказанием, но без раскаяния («зачем, мол, сдался, мог бы выкрутиться»). И это при том, что Светозаров на «круглом столе», посвященном сериалу на канале ТВ-Культура, говорил, что старательно следовал тексту романа (в общем без всякой «отсебятины»).
Увы! Эпилог сериала тупиковый, «душный» и откровенно антихристианский. У Достоевского совсем иное: омертвевшая душа воскресает! Конечно, через любовь и веру, через духовное общение с другим человеком – ведь «человек один не может» (эту истину почти век спустя поймёт и герой Эрнеста Хемингуэя из романа «Иметь и не иметь»).
Обратимся к Достоевскому: «Как это случилось, он и сам не знал <…> Они хотели было говорить, но не могли. Слёзы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновлённого будущего, полного воскресения в новую жизнь <…> В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговорил с ними, и ему отвечали ласково <…> Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей. Была та самая, из которой она читала о воскресении Лазаря <…> Она тоже весь день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастья. Семь лет, только семь лет!» .
Воистину, это совсем другой эпилог. Ведь Евангелие, которое взял Раскольников, было подарено Соне той самой Елизаветой, которую он убил. И это откровение и прощение как бы пришло к нему от его жертвы. Но создатели современной экранизации романа всего этого просто не замечают. Даже окончание фильма Кулиджанова 1960-х гг., где всё заканчивается словами Раскольникова в полицейском участке: «Это я убил…», оказывается более близким Достоевскому и более катарсичным, чем эпилог светозаровского сериала.
Печать нашего тяжкого, беспредельно противоречивого времени нескончаемых перемен и подмен лежит на всём. Перечитайте последний законченный роман Достоевского «Подросток». Он удивительно конгениален нашим дням. Там переходный период от феодального крепостничества к капиталистическому беспределу, в чём-то аналогичный современному переходу от «развитого социализма» к «недоразвитому» капитализму. У героя романа, «подростка» Аркадия Долгорукова, есть идея: «Моя идея это - стать Ротшильдом» . И в наше время сия идея снова в моде в определенной социальной среде. Вообще много похожего, и такой же духовно-нравственный кризис, вызванный отказом от правды-справедливости, фарисейством и цинизмом. И вот мы снова «наступаем на те же грабли».
Однако хотелось бы сказать и о позитивном. И оно есть у Достоевского. Он писал в 1876 году: «Я никогда не мог понять мысль, что лишь одна десятая доля людей должна получить высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому лишь материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько там их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твердо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может». Однако, как показывают реформы нашего образования, руководители российского просвещения, видимо, думают по-другому. Им не по пути с Федором Михайловичем.
Валентин Евгеньевич Семёнов, доктор психологических наук, профессор СПбГУ, заслуженный деятель науки РФ
