1. Философия трагического
(Понятие трагического как основа для философского понимания ХХ века)
«И вот наука, подстегиваемая своей могущественной идеей, мчится неудержимо вперед, но наталкивается на границы, о которые разбивается ее оптимизм, таящийся в самой сути логики. Ибо на окружности науки имеется бесконечное число точек, и хотя еще совсем не ясно как может быть когда-нибудь точно измерен круг науки, благородный и одаренный человек, еще не достигнув середины своего жизненного пути, неизбежно доходит до тех пограничных точек окружности, где взор его упирается в то, что объяснению не поддается». Здесь завершается логическое познание мира и начинается трагическое.
Так писал Ницше еще в 1872 году. Однако, как это нередко бывает, для сказанного им, как для света сверхновой, только что зажегшейся звезды, нужно было время, чтобы «дойти до Земли». И только ХХ век этот свет увидел и нанес на свои карты звездного неба философии, по какому-то странному стечению обстоятельств именно этим светом руководствовавшись в качестве путеводного.
Во всяком случае, в истории западноевропейской мысли это было именно так. А вот знакомство с трудами великого немецкого философа в России оказалось намеренно затруднено. Почему, думается, понятно - ведь уже и из приведенной цитаты достаточно явствует, что с нахальной уверенностью марксизма в неизбежном и окончательном торжестве научного познания у этого мыслителя не могло быть ничего общего. Более того, совершенно не вдаваясь в критику идей исторического материализма и политической экономии, Ницше самим ходом своего трагического философствования обнажал чудовищную пустоту подобных теорий в гораздо большей степени, чем записные и непримиримые критики марксизма.
Можно сказать, что до известного времени в России его труды успели получить скорее эстетическое воплощение (Горький, Русский символизм, революционизм как «право сильного»), в то время как философское их осмысление было безусловно прервано русской Революцией, после которой «вольные философы (Бердяев, Лосский, Франк, единственный последовательный ницшианец - Н.М. Бахтин, и многие другие)» оказались за границей, а «подневольные» - либо скованны марксистко-ленинской догмой, либо в прямом смысле скованны по рукам и ногам в лагерях и пересылках, как А.Ф. Лосев, или вовсе расстреляны, как о. П. Флоренский и М.О. Меньшиков.
Между тем приклеенный философии Ницше много позже ярлык основоположницы германского фашизма и вовсе сделал серьезное изучение его трудов делом не безопасным и едва ли даже не кощунственным в стране, больше всех от фашизма пострадавшей.
Возвращение Ницше в Россию состоялось прежде всего благодаря экзистенциализму - в искусстве и философии Запада, мало-помалу просочившемуся сквозь железный занавес. И совсем уже лишь недавно нам стало доступно осмысление идей великого немца в русской философской традиции.
Тем не менее, нельзя сказать, чтобы те ростки будущего, которые культурно-историческое чутье «ниспровергателя кумиров» распознало за десятки лет до их окончательного расцвета, оказались вовсе чуждыми для российской почвы. Напротив - именно знакомство Ницше с русскими романами Тургенева и, в меньшей степени, Достоевского повлияло во многом на составление тех его знаменитых футурологических прогнозов, где Запад, будто заглянув в кривое зеркало, увидел все свои уродства в их развитии. Что, впрочем, его не спасло - и он так-таки получил фашизм сначала нацистского, а затем и нынешнего либерально-торгашеского образца.
* * *
Весь этот культурно-исторический экскурс был проделан для того, чтобы проиллюстрировать тезис (едва ли не Достоевского) об «идеях, которые носятся в воздухе». Оставив в стороне мистическую подоснову такого утверждения, подразумевающую действие «духов злобы поднебесной» в качестве лучших разносчиков «идей» в пространстве и времени, согласимся лишь с тем очевидным фактом, что истинность большинства прогнозов Ницше оказалась непреложной даже там, где само имя его многие десятилетия было под запретом.
Но вернемся к процитированному отрывку. Почему, опровергая позитивистские бредни о якобы возможном окончательном (или хотя бы достаточном) истолковании мира средствами логики, Ницше говорит именно о трагическом познании? Из чего слагается подобная «философия трагического»?
Проще всего, пожалуй, было бы попытаться это объяснить фактами из «экзистенциальной» (экзистенция (лат.) - существование) биографии самого философа, в основоположники экзистенциализма позже и произведенного - в самом деле, совсем еще молодым человеком он добровольно становится свидетелем ужасов войны Нового времени, облегчая страдания раненых на Франко-Прусской войне. Это, действительно, война нового типа - предвестница войн ХХ века. Война на уничтожение. В ней трагическая нелепость (и, что там, бесславность) смерти, прилетевшей невесть откуда и забравшей неизвестно кого, достигает для того времени апогея.
Пытливый ум наверняка мог прозревать уже и в этом лишенную всякого романтизма мясорубку будущих войн, однако для возникновения философии трагического наблюдений молодого санитара было, скорее всего, недостаточно. И нужно оговорить еще один момент, на мой взгляд, сыгравший важную роль в становлении трагического миросозерцания немецкого философа. Его тоже можно отчасти связать с войной, но корни этого феномена уходят в доисторические глубины германского духа с присущим ему активным трагизмом. Чтобы стало понятно, о чем идет речь, достаточно вспомнить мифы древних германцев с их очевидным эсхатологизмом («гибель богов») и дохристианским знанием о конце света, с их культом трагического, где гибель отдельного героя также предопределена, как и гибель мира в целом.
Безусловно, что на волне национального подъема в объединенной под началом Пруссии Германии, да еще после победы во Франко-Прусской войне - флюиды древнегерманского духа сновали повсеместно, подтверждение чему хотя бы оперы Вагнера, в ту пору ближайшего друга Ницше.
Однако, помимо языческого голоса крови (к тому же, весьма неоднозначной - сам Ницше с непременным уважением всегда говорил о славянской ее составляющей: мать философа - полька) был еще один, с точки зрения истории мысли, наверное, наиважнейший аспект возникновения философии трагического - духовный. И кому-кому как не сыну протестантского священника было его осознать:
« - Куда скрылся Бог? Я скажу вам! Мы убили его - вы и я! Мы все его убийцы! <...> Что содеяли мы, когда сняли цепь, соединявшую эту землю с ее солнцем? Куда же теперь она движется? Прочь от всех солнц? <...> Не слишком ли велика для нас ноша этого великого деяния?..»
Та духовная ситуация, которую Ницше передал знаменитой фразой «Бог умер!» - вот, пожалуй, самая непреложная точка отсчета в окончательном становлении философии трагического. Потому как трагедия в онтологическом ее смысле только и возможна либо в дохристианском, либо в постхристианском мире - мире, утратившем центр своего притяжения, где нет уже милующего и долготерпеливого Создателя, неисповедимым Промыслом Своим пекущегося о Своих созданиях, наделяя их жизнь и судьбу неоспоримыми ценностью и смыслом.
- Вы, вы убили Его! - буквально кричит философ западным схоластам и теологам, теоретикам всевозможных «доказательств» бытия Божьего и алхимикам «универсальных понятий», разъявшим живую веру и взрастившим в пробирке рационализма гомункул безверия. И надо быть очень глухими или очень корыстными людьми, чтобы не услышать этого!
Но провозглашающий анафему рационализму сам уже надышался его ядовитыми испарениями, философская гордость не позволяет ему закрыть глаза и не замечать, как отмирают клетки собственного живого мировосприятия, пораженные сей древней интеллектуальной чумой. И никакой надежды на окончательное, онтологическое исцеление. Ведь Бога нет! Поэтому «интеллектуальная честность» (еще одно наиважнейшее для становления философии трагического ницшевское понятие) требует полного и безоговорочного признания жизни и только жизни, и соответственно создания «философии жизни». Отсюда - до «философии существования» (экзистенциализм) уже меньше одного шага.
* * *
Лишенная метафизических оснований (а отказа от всякой или, как минимум, от прежней метафизики именно и требует «интеллектуальная честность») и потому лишенная «метафизического утешения» жизнь не может не представляться глубоко трагичной. Такому положению вещей может соответствовать только одно возможное познание - трагическое. Давайте посмотрим, что под ним подразумевает Ницше.
«Я возвещаю наступление трагической эпохи, - говорит он: трагедия, это высочайшее искусство, принимающее жизнь, возродится, когда человечество без мук и страданий освободится от мысли о самых жестоких, но и самых неизбежных войнах...»
Здесь Ницше со всей определенностью разводит для многих все еще слитные в чем-то понятия - трагического искусства и трагической ситуации («эпохи»). И если последняя уже наступила (ее он и провозглашает), то первое - трагедия как вид искусства, причем, наивысший (т. е. наиболее соответственный трагической эпохе) вид искусства - еще только мыслится возникающей.
Чтобы лучше понять это вернемся к цитате, приведенной в самом начале нашей статьи - в ней философ говорит о границах логического («научного») познания мира, достигнув которых, логика, как змея «до тех пор вьется вокруг себя, пока наконец не вопьется зубами в собственный хвост» и тогда «новая форма познания, трагическое познание, прорвется наружу, и, чтобы его можно было хотя бы терпеть, искусство будет защищать... (познающего - А. Ш.) и исцелять».
Теперь становится понятна та необходимейшая взаимосвязь трагического познания и трагического искусства, которая обнаруживается почти во всех высказываниях Ницше по этому вопросу. Будучи сам непревзойденным художником слова, Ницше, пожалуй, доступнее всего объясняет эту взаимосвязь на следующем примере: когда долго смотришь на солнце, перед глазами, защищая их от ослепительного света, возникают темные пятна; точно также, - говорит Ницше, ссылаясь на опыт древнегреческих трагедий, - чтобы смело смотреть в зияющую тьму новой трагической эпохи, перед взором познающего человечества должны возникать яркие, ликующие образы искусства, спасая его от парализующего уныния и делая познание, да и саму последующую жизнь возможными.
А именно возможность жизни (условия ее сохранения и возрастания) в трагическую эпоху и становится главным вопросом «философии жизни» последовательно понимаемой как философия трагического.
* * *
Возникшее в философии и искусстве Запада из ницшевской философии трагического в начале ХХ века философское направление «экзистенциализм» восприняло понятие о трагичности человеческого существования как уже само собою подразумевающееся. Это понятие стало исходной точкой экзистенциального философствования. Однако помимо понятий экзистенциальной покинутости, «вброшенности» человека в этот мир и чувства трагической прерывности его существования в смерти, характерных экзистенциализму, наиболее остро вновь был поднят извечный вопрос всякого философствования - что есть человек? Или, в терминах, экзистенциализма - что есть собственно человеческое существование, экзистенция?
Познание этого, как мы понимаем уже - трагическое познание, в философии экзистенциализма получает наименование «высвечивания» (вспомним зияющую тьму трагической эпохи, о которой говорил Ницше!). Так, один из ведущих философов-экзистенциалистов К. Ясперс утверждал, что происходит такое «высвечивание экзистенции» в « пограничных ситуациях знания, ситуациях, в которых научная и вообще человеческая способность знания наталкивается на собственные границы».
Для Ясперса такими ситуациями являются ситуация смерти и ситуация вины: «В том, как человек ведет себя, когда он виновен, более того, когда он оказывается лицом к лицу со своей виной, нечто выходит наружу, обнаруживается - existit».
Отсюда наиважнейшим условием философствования становится опыт собственной экзистенции, собственного существования. Потому-то среди «экзистенциалистов» писателей и оказалось больше, чем «чистых философов», что пограничные ситуации человеческого существования испокон веков были и остаются предметом исследования для искусства, в то время как философия лишь в ХХ веке подошла к этому. И не в последнюю очередь благодаря искусству. Хотя взаимосвязь здесь существует тоже достаточно давно, вспомним хотя бы утверждение Шеллинга, «что масштаб искусства до сих пор продолжает оставаться истинным масштабом философии». И именно понимание этого стало краеугольным камнем герменевтики, еще одного важнейшего философского направления в истории мысли ХХ века.
Впрочем, возвращаясь к вопросам экзистенции, вспомним, что и само-то рождение философии трагического, по словам ее основоположника, происходило «под грохот сражения при Верте». Потому уже вовсе не удивительно, что, к примеру, русский мыслитель Н. М. Бахтин, последовательно развивавший положения философии Ницше, занимался этим под грохот же сражений, но уже в Алжире, в составе французского Иностранного легиона, а французский писатель-ницшианец Сент-Экзюпери обдумывал свои произведения среди разрывов снарядов немецких зениток, направляя бомбардировщик к заданной цели. Список писателей и философов, сделавших пограничные ситуации войны и смерти своим рабочим местом и истоком собственного философствования и художественного осмысления бытия человека в ХХ веке, можно продолжать и продолжать - это и Э. Хемингуей, и А. Камю, Э.М. Ремарк и Платонов, Шолохов и Фолкнер, Шаламов и Солженицын, Сартр и В. Франкл, и т. д. и т. д.
Эту особенность философствования в ХХ веке «чистый философ» М. Хайдеггер в своей основополагающей работе «Бытие и время» определил как вообще особенность человеческого бытия, «здесь-бытия»: «движением-к-смерти».
«Собственно человеческое бытие, принципиально отличаясь от несобственного «поддержания жизни», от «публичности», от man, от «болтовни», от «любопытства» и от всех прочих форм впадения в социум и исходящей из него нивелирующей силы, выступает в пограничных ситуациях, в движении к смерти - словом, выступает как человеческая конечность».
Отсюда важнейшее в философском понимании ХХ века и бытия человека в ХХ веке утверждение Хайдеггера о том, что такая «конечность значит временность», а, следовательно, «сущность» человеческого бытия заключается в его историчности»!
Выводы, согласитесь, весьма созвучные русской религиозной философии истории. Ведь именно историзм бытия отдельного человека и человечества вообще, понятый как христианский историзм (то есть движение к концу истории - к частному и всеобщему Суду) был предметом пристального изучения русских философов и писателей в течении последних двух столетий. Возьмем, к примеру, повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича» - ведь это едва ли не первый опыт экзистенциального исследования, написанный задолго до возникновения самого «экзистенциализма», и более того, наверняка, в немалой степени повлиявший на его возникновение. Так же как и литературно-философские миры романов Достоевского.
А в случае с Достоевским и сама биография русского гения явилась чистым экзистенциалистским откровением - ведь не только он сам, но и все последующие его толкователи наиболее важными в жизни писателя считали те несколько минут, которые тот пережил в ожидании неминуемой казни.
Тем не менее, по определению Ницше, трагическое познание является неотделимой частью трагической эпохи, ее самосознанием - и здесь мы приблизились к самому главному. Как бы вызванная из бездны духами философских и литературных пророчеств над историей ХХ века и в самом деле нависла тень трагического бытия как единственно возможного бытия для безбожного мира и человека в этом мире в Новейшее время. И ХХ век стал таким веком невиданных доселе войн и революций.
Это более чем где-либо, открывается в русской истории ХХ века. Как писал В. В. Кожинов: «История России в нашем столетии являет собой историю Революции. Я пишу это слово с заглавной буквы <...> ибо речь идет не о каких-либо, пусть значительных, но все же отдельных революционных событиях, свершившихся в 1905, 1917, 1929 и т. п. годах, а о многосторонней, но, в конечном счете, целостной исторической динамике, определившей путь России с самого начала нашего века и до сего дня (курсив мой - А. Ш.)».
От себя добавим, что напряженнейший трагизм этой динамики (вкупе с мировыми войнами) не только формировал историю ХХ века для всего человечества, но и активно влиял на познание как самой этой истории в целом, так и человеческого бытования в ней. Без всякого сомнения, должно констатировать тот факт, что помимо трудов Ницше и целого ряда других западных мыслителей и писателей, именно русская Революция (и шире - сама трагедия Русской истории, понимаемая уже Тургеневым, Достоевским, Толстым и др. как прообраз человеческой трагедии вообще) стала «повивальной бабкой» философии трагического и ее кульминации в экзистенциальном философствовании. И здесь едва ли уместно говорить о какой-либо «гордости» или «радости» от признания этого факта, ибо и само такое признание - увы, тоже из области трагического.
2. О преодолении трагического
(Вместо послесловия)
Достоевский написал: «Если Бога нет, то прав социализм». Вдумаемся в эти слова, ведь подлинный социализм как идея (не путать с марксизмом-ленинизмом как с одной из исторических разновидностей этой идеи) глубоко трагичен: его пафос - это собственная жизнь, в одно мгновение или, напротив, в течение всей жизни приносимая за благо других! Причем с полной уверенностью в полном своем уничтожении после смерти. И с чудовищным недоверием именно к логичности такого своего выбора при жизни.
Это, без сомнения, единственно возможное одухотворение трагического бытия! Потому-то многие писатели и философы экзистенциалисты и придерживались как раз социалистских взглядов на необходимое обустройство человеческого общества, что именно социализм предлагал наиболее возвышенную и напряженную модель человеческого бытия в ХХ веке: во всем безбожном трагизме этого века, в трагическом историзме человеческого бытия в нем, понятом как движение из тьмы небытия - вспышкой существования, экзистенции - обратно во тьму.
И вот этот пунктир света, возникающий из вечной тьмы и снова теряющийся в ней, посвятить не набиванию желудка, не удовлетворению похоти и даже не максимальному продлению точечной линии такого пунктира сколь возможно дальше, а служению другим людям, их счастью и благополучию - выше этого человеческая мысль ничего и создать не могла! Да и это-то создала благодаря христианству, точнее заняла у него как лучшую мечту человеческую, утратив веру в божественную реальность высшего идеала такого служения - веру в Христа.
И что же? Даже социализм (я говорю «даже» потому, что трагической эпохой были выдвинуты и другие, более корыстные модели человеческого бытия в ней - это и имморализм и крайний индивидуализм ницшианства, и агрессивный эгоизм германского национал-социализма, и неслыханная тирания души в обществе удовольствия и максимального потребительства либерально-демократического образца), так вот - даже социализм на практике оказался бессилен исчерпывающе оправдать трагическое в безбожном бытии человека, и, как только на смену крещенным и хотя бы отчасти веровавшим (русским, разумеется) творцам социализма начала века, пришли действительно атеистические поколения, он моментально рухнул. Потому что такие требования не может один человек предьявлять другому, но только - Бог! Потому что никто из живущих никому другому не может предложить реальное преодоление трагического в безбожном человеческом бытии, можно отвлечь - колбасой, джинсами, секс-шопами, индустрией забвения, но преодолеть - нет.
Не сбылись также и надежды Ницше на формирование высокого трагического искусства, которое из раза в раз помогало бы человеку переносить всю непомерную тяжесть своего трагического бытия, а главное - неотступного знания о нем. Сегодняшнее искусство больше напоминает мелочную лавку, нежели хор древнегреческих трагедий, воспевающий мужество человека перед лицом неизбежного уничтожения.
Тем не менее, так и не преодоленная, трагическая эпоха, похоже, закончилась - со смертью социализма как мобилизующей идеи. Это вовсе не значит, что трагическое ушло из нашей жизни, но оно больше не осознается как таковое - прямо и беспощадно по отношению и к себе и к другим. Место атеизма занял магизм и оккультизм, биологического пессимизма - все более и более возрастающий «научный оптимизм» с верою в «омоложение», малопонятное клонирование, а то и вовсе, чем черт не шутит - личное бессмертие за кругленькую сумму на дальнейшее (- хотя к чему тогда-то уже?) развитие медицины.
Однако во всех этих новых «верах» и «верках» если не всему человечеству в целом, то каждому отдельному «уверовавшему» в частности предстоит раз за разом обманываться и разочаровываться - уже хотя бы потому, что никакое развитие науки не устраняет такие категории человеческого бытия, как война и насилие. А они даже перед самым «омоложенным» и «обессмерченным» человеческим существованием разверзают пропасть небытия, обнажая трагические и хорошенько подзабытые в научно-техническом угаре корни Новейшего времени. Про магизм и оккультизм с их экстатическими культами нирваны и самоуничтожения и говорить не стоит.
Вот и получается, что подлинный, онтологический трагизм личного бытия человека без Бога - не устраним ни средствами экспериментальной науки, ни при помощи философии и искусства. И что важнее - даже не преодолим.
Это состояние современного западного человечества напоминает безумного гордеца, забредшего в огромную абсолютно темную комнату без окон, демонстративно задувшего свечу и с презрением отшвырнувшего спички - мол, и без их помощи выберусь наружу, только вот глаза попривыкнут к абсолютной тьме. Глаза, однако, так и не привыкли, более того, человек этот так давно пришел сюда, что все чаще и чаще припоминаемые им картины жизни за стенами, где есть солнце, трава, птицы - все больше кажутся ему выдумкой собственной фантазии, странными снами. Со временем такие воспоминания начинают терзать его своим вопиющим контрастом с тем, что его окружает, и он отрекается от них и говорит сам себе - ничего этого не было и нет, вообще ничего нет, кроме тьмы. Нужно учиться жить во тьме, наслаждаться тьмою, оправдывать ее.
Время от времени он подносит к лицу погасшую свечу, зажатую в руке, пробует ее на зуб, нюхает, вдыхая уже практически не выделяемый окаменевшим огарком аромат воска. А после долго и презрительно хохочет, спрашивая пустоту: «Как, и это могло бы меня вывести отсюда? Мой могущественный ум не может, а эта ничтожная маленькая вещица, которой самое место на детской елке, смогла бы? Да и куда вывести, мой ум уже давно доказал, что кроме этой комнаты и ее абсолютной тьмы ничего нет! Все что терзало меня долгие годы - всего лишь бред, выдумка, сон! Результат брожения молодой крови. Но теперь-то я мудр и опытен, теперь-то я уже никогда не поверю, чтобы эта ничтожная... чтобы вообще отсюда куда-нибудь...» Тут он начинает хохотать еще громче и сам того не замечает, как его надрывный хохот переходит в столь же громкое и безутешное рыдание...
Пожалуй, самое интересное, что этот неустранимый, неотменимый и непреодолимый трагизм, точно также и рассеивается вдруг, как при свете свечи, как несуществующий - перед одним лишь фактом личной веры в Христа.
И интереснее всего, что все об этом знают. Во всяком случае, еще помнят. На том же Западе. Однако какая же разница - между знанием и даже припоминанием и реальной, живой и спасительной верой! Той верой, которой не нужны костыли рационализма и гипс теологий. И эта вера - Православная, как мы понимаем, вера - без сомнения, единственно важное и ценное, что было пронесено человеком и человечеством через бури и отчаянья минувшего века. Потому что именно ею из века в век созидается Церковь верующих: Церковь, которая останется с человечеством до конца и про которую сказано, что «врата ада не одолеют ее»!
Алексей Шорохов, член Союза писателей России и Союза журналистов России
1. анониму Анте Павеличу