Эта подборка песен военной поры и очерков об участниках Великой Отечественной сложилась из материалов, что готовил я для родной районной газеты «Маяк» в прошлом году и готовлю в нынешнем... Пусть они будут здесь все вместе - эти удивительные старики, эти люди, воевавшие или хлебнувшие горя в оккупации, дети не дождавшиеся с той войны отцов, их песни, их голоса... Уходящая натура, которую так хочется удержать, пусть не на этом свете, так в своем сердце... Низкий им поклон, земной...
«Сорок пятого, девятого, закончилась война!»
2 апреля в селе Березники, что стоит на старинном Кирилловском тракте вблизи Кубенского озера, состоялось собрание ветеранской организации. В большинстве своем ветераны здесь были женщины - старушки всю жизнь проработавшие на фермах да в поле...
И было все, как обычно бывает на таких мероприятиях: отчет председателя, поздравление от районных властей, подарки, выступали с военными песнями уж правнуки тех ветеранов, что сидели в зале неказистой избушки, называемой здесь клубом...
Все вместе под баян спели «День Победы».
Районное начальство потом уехало, молодежь убежала, а бабушки-ветераны все не отпускали своего бравого баяниста, механизатора местного колхоза - под дробный перестук каблуков пели частушки своей военной молодости. И горькие от утрат, и озорные...
Ягодиночку убили -
Лежит под Севастополем,
Его общая могила
Под высоким тополем!
Не война бы окоянная
Не Гитлер бы на нас,
Не гуляла я бы девушка
Без милого сейчас.
Вот и кончилась война,
Пошли ребята ротами,
Девушки молоденьки -
Не будьте полоротыми.
Ты дроби, дроби подруга,
Да и я буду дробить,
Моего ты полюбила,
Твоего буду любить!
Задушевная подруга,
На границе тишина.
Сорок пятого, девятого
Закончилась война!
И еще, и еще - в перепляс пускаясь, «дробили» женщины, которые в те страшные годы «пахали на быках, боронили на коровах». Сколько уж лет прошло, а все помнится...
С полей сражений той страшной войны не вернулись 472 березниковца.
Разведчик Черняев
- Воевали, воевали, - бойко откликнулся на мой вопрос Илья Алексеевич Черняев, совсем не богатырского вида старичок. Но глазами встретились - есть еще огонь в глазах, да и голос бодрый и, кажется, чуть насмешливый.
- Пятьдесят первая гвардейская дивизия, отдельная двенадцатая разведрота, - четко, по-военному, добавил он.
Расположились мы в кухоньке, он на табурет у печки присел, я за стол у окна.
- Взяли меня в сорок втором году. Обучали три месяца в Кущубе, а оттуда нас под Воронеж бросили. Выгрузили на станции «Анна», и еще девяносто километров мы пешем топали. В Воронеже-то уже немец стоял. Вот год мы там под Воронежем и были. По ту сторону реки Воронеж - немец, а по эту сторону - мы. Я в разведке был. Ходили за «языками», вели наблюдение... Как линию фронта пересекали? Через реку переправлялись. Была переправа... Ну, переправу немец всю дорогу обстреливал - днем и ночью...Находили места, лодки у нас были... Помню, первого языка взяли... За пулеметом он был, в дозоре на нейтральной полосе. Финн... Двое их было. Одного-то мы приткнули ножиком, а финна взяли...
- Разве в Воронеже были финны? Они, вроде, больше под Ленинградом... - усомнился я.
- Значит были. Точно - финн. Здоровый такой мужчина... - (Илья Алексеевич именно так и сказал - «мужчина», с каким-то даже уважением).
- Страшно было в разведке? - опять я спросил.
Разведчик Черняев усмехнулся.
- Так как... Страх есть, а надо выполнять. Обычно ходили отделением - десять человек, - стал мне объяснять подробно. (А я вспомнил «тактические занятия» из своей воинской службы, ведь и у меня в военном билете написано - «разведчик войсковой разведки»).
-... Две отсекающих группы - правая и левая - по два человека, захват-группа - три человека, тыловая - три человека. Вот в группу захвата - иногда по желанию брали...
- Как-то учили вас - приемам разведки, рукопашному бою?
- Не до того там уже было, сами приучались...По неопытности большие потери бывали. Раз ходили двадцать человек - два отделения, а ведь чем больше народу, тем больше шуму... Десять человек убило от двадцати. Политрук с нами ходил, его убило. Которых ранило... Вооружение наше было: финский нож, всегда в ножнах на ремне висел; сначала винтовка, потом карабин, потом уж автоматы - ППШ и ППС. ППС удобнее - магазин плоский, за оба голенища можно запасные сунуть...
- 23 января сорок третьего года мы взяли Воронеж. Прогнали его за Дон (это Илья Алексеевич так немецкие войска называет: «он», «его»). На Харьков пошли. Харьков взяли. Оттуда вышиб он нас. Мы опять взяли. А с Харькова пошли к Полтаве. Не доходя Полтавы, в городе Зинко, меня в левую ногу ранило...
- Помню, было восьмое марта, - продолжал свой рассказ разведчик. - Мы вошли в село Громовка. Нашли старосту, спросили, где немцы. Вчера, говорит, были, человек сто, ушли. От Громовки до города Зинко километров пять. Мы поехали в разведку на лошади, на санках: командир взвода лейтенант Молчалин Виктор Александрович, Яша Сафонов с Ленинграда, я, Валович... А сзади нас, метрах в ста, еще сани, тоже в них четыре человека. Заехали. По сторонам смотрим. Двухэтажные здания справа - никого там, тихо. Я с левой стороны сижу на грядке саней. Смотрю - куча железа у телеграфного столба и кто-то там...Я говорю: «Товарищ лейтенант, вроде как немцы...» Только стали лошадей-то разворачивать, а он как очередь-то дал... Пуля, вишь, вошла у мизинца и вышла в пяту. Яшке Сафонову три пули в мякоть прошло. Воловичу шинель только прострелило. Лейтенанта - сразу...Ну, чего сделаешь... Мы начали отстреливаться. А от домов-то, мимо которых проехали, тоже начали строчить. Вишь как бывает... Туды попали хоть бы что, а обратно...- в этот момент, кажется, разведчик Черняев не просто рассказывал, вспоминал, он будто все снова рассчитывал, прикидывал - где же прокололись-то они, и что еще можно было сделать...
- Те, на вторых-то санках - тёку. Мы на них заорали... Еле и вырвались... В госпиталь в Тамбов попал. Шесть месяцев там был. Потом - в выздоравливающий батальон. Туда «покупатель» приезжает, спрашивает - кто в каких частях служил. Когда разведчиков спросили - я вышел. А мне справку уже дали - «годен к нестроевой». «Ты, - говорят мне, - в разведку не годен». «Почему?» «Бегать не можешь». Я говорю: «Вперед могу бежать, назад нет». Побеседовали со мной. Взяли снова в разведку...
- Хотелось именно в разведку? - спросил я, думая про себя: «Вот герой-то!»
Но Илья Алексеевич, опять вроде бы усмехнувшись, спокойно сказал:
- Конечно... Хоть и пехотная разведка - а лучше чем в самой-то пехоте на передней линии... Тут все-таки - сутки отдежурил, сутки отдыхаешь...
Четвертый Украинский фронт - Сиваш, Сапун-гора, Сахарная голова, Долина смерти, слыхал? - Я кивнул в ответ. - Вот там я и продолжал после ранения.
Когда Сиваш взяли, он к Севастополю стал отступать-то, а мы было - в упор его да гранатами... Война - или ты его, или он тебя... Одиннадцатого июня сорок четвертого мы поднялись на Сапун-гору. Оттуда нас сняли, дали отдохнуть, помыли в бане и перекинули на Третий Прибалтийский фронт. Паневежис брали, Шауляй. Снова ранили - грудную клетку пробило, лежал в госпитале в Полоцке. Дослуживал в Каунасе, оттуда и демобилизовался в ноябре сорок пятого года... Награды-то?.. Благодарность за Сиваш, Благодарность за Севастополь, Благоданость за Паневежис, Благодарность за Шауляй, «За боевые заслуги», «За отвагу», орден Славы...
- Ну, вернулся я в колхоз, в деревню Росликово, тут за леском. Двенадцать домов. Сейчас нету деревни, все уж распахано... Мать у меня была, да четыре сестры... Так и остался в колхозе.
- Слышал, какая-то история была у вас?.. - решился задать я неудобный вопрос. Илья Алексеевич сразу меня понял, откликнулся озорно:
- И это знаешь?.. Было дело... Бывают в жизни огорчения, - смеется. - Споткнулся неправильно и все... Двенадцать лет дали... Нет, не колоски - поболе. Сталин-то помер - шесть годов сбросили. В Шексне я сидел, там разгружали баржи с песком да с камнем. Зачеты были, а работала моя бригада хорошо, так что из шести лет, отсидел четыре... Работать надо везде. А шпане, карманникам всяким, спуску не давал... Вернулся домой в пятьдесят пятом - и все в колхозе, в восемьдесят втором на пенсию вышел... Стаж-то? А считай - в тридцать втором, в двенадцать лет пахать пошел...
- Награды-то остались у вас?
- Меня когда арестовали, приехал милиционер из Кубенского... Я бы сам-то не отдал, а жена отдала - «За боевые заслуги», «За отвагу» и орден Славы - с концами. Почему забрали - не могу сказать, может, какое постановление было... Когда вернулся я и не хлопотал, орденская книжка есть...
- Сейчас-то как живется?
- Ничего живется... Пенсий хватает. Много-то нам нечего и покупать, - кивнул он на свою бабушку, тихонько присевшую у стола. - Восемьдесят семь годов так... Две дочери у меня, сын, два внука...
- Всю войну пришлось работать голодным, холодным, в пятнадцать годов подали вилы - стога метали, а топерь тракторам вон все убирают так... Топерь молодежь ничего не видала... - завздыхала бабушка. Надо бы и с ней поговорить, да это уже, если будет, то другой разговор и в другой раз...
Я попрощался с Ильей Алексеевичем, вышел во двор, по расчищенной тропке вышел за калитку, к машине, закурил...
Десяток изб в заснеженном поле - это и есть деревня Харитоново... День солнечный, и все искрится - крыши, промятая трактором посреди деревни дорога, заиндевелые кусты репейника... Вдали - черно-белая полоса леса. На снеговом одеяле в соседнем огороде синие вмятинки - заяц бегал... Наносит запах печного дыма... И тихо-тихо... Вот эта снежная тишина, этот дымок, эта вольная белая равнина и есть - Родина. Моя Родина. За нее воевал разведчик Черняев...
«Осталось нас у матери четверо...»
Вот какое письмо получил я из одной вологодской деревушки, в канун прошлогоднего Дня Победы:
«Легко на сердце от песни веселой...» А, порою, и от грустной... Мой отец Анатолий Петровичч Корляков был призван на фронт в первые дни войны. Он воевал на Карельском фронте. А затем их часть была направлена в Чехословакию. Там он и погиб, освобождая от фашистов город Остраву, уже 15 мая 1945 года. Там и схоронен, вдали от родной земли.
Осталось нас у матери четверо малолетних детей. Жизнь была трудная - хватили и холода и голода. А перенести все трудности помогали песни. Мы слушали, как пели женщины-вдовы, старушки-матери... Я до сих пор помню некоторые из тех песен...
Между гор, между Карпатских
Между гор, между Карпатских,
Между двух огромных гряд,
Пробирался ночью темной
Санитарный наш отряд.
Впереди несли носилки,
На носилках красный крест,
А с носилок слышны стоны:
«Скоро, скоро-ли конец!»
«Подождите, потерпите», -
Утешала их сестра.
А сама едва плетётся,
Вся измучена была.
«Вот на станцию прибудем,
Накормлю и напою,
Всем повязки я поправлю,
Всем и письма напишу...»
Вот один боец диктует:
«Здравствуй, милая жена,
Жив и ранен не опасно,
Скоро буду дома я!»
А другой боец диктует:
«Здравствуй, милая жена,
Жив, но ранен в грудь опасно
И домой не жди меня!»
И еще песня:
Два друга
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской -
Один паренек был калужский,
Другой паренек костромской.
Они словно братья дружили,
Делили и хлеб и табак.
И рядом их ленточки вились,
Среди беспрерывных атак.
Но вот от разрыва снаряда
Упал паренек костромской.
«Со мною возиться не надо», -
Он другу промолвил с тоской.
«Я знаю, что больше не встану,
В глазах беспросветная тьма...»
«О смерти задумал ты рано,
Ходи веселей, Кострома!»
И бережно поднял он друга,
Но сам застонал и упал.
«А ну-ка, дай жизни, Калуга!» -
Товарищ чуть слышно сказал.
Теряя сознанье от боли,
Себя подбодряли дружки.
И все же по снежному полю
К своим доползли моряки...
Вот такие и многие другие песни пели наши матери и бабушки в то суровое военное время. Эти песни до сих пор сохранились в моей памяти, хотя мне уже 80 лет...
С уважением, Галина Анатольевна Силантьева, д. Вирлово».
Такая память
У каждого, кто жил в те годы, своя память о войне: кто-то воевал с первого дня, кто-то был призван в армию в конце войны, кто-то работал на оборону страны в тылу, чье-то детство пришлось на те тяжкие годы...
- Не было у нас детства, не было... - глухо, будто с трудом из себя слова выталкивая, говорил Николай Прокофьевич Тарасенко. С видимым трудом, но начал рассказ, потихоньку, вроде, и разговорился...
- Я родом из Днепропетровской области, наша деревня в тридцати километрах от Кременчуга. Родился в феврале тридцать седьмого. Семья кулака, - Николай Прокофьевич невесело усмехнулся. - А какие там кулаки...Дед мой воевал еще в Первую мировую, пулеметчиком был, тайком показывал мне Георгиевские кресты, три или четыре было, а их просто так не давали. Вот за такую службу и был наделен от царского правительства землей, да лошадьми. А вообще-то дед бондарем был, хорошие бочки делал. Отец плотничал. Вот их уже в тридцатые годы и раскулачили. Деда и отца - «забрали». Говорят, чекист хороший попался - вскоре их выпустили... Нас, детей, у отца с матерью было пятеро: две сестры старшие, потом брат, потом я и самый младший с тридцать девятого года.
Я, конечно, смутно помню начало войны...Многое знаю только по рассказам матери... Отца взяли на фронт сразу же, как только началась война. На семерых выдали одну винтовку и горсть патронов. Конечно же, вскоре, возле города Хорола в Полтавской области, он и попал в плен.
Лагерь военнопленных, в который попал отец, располагался в Кременчуге. Когда он бежал из лагеря и появился дома, вся спина его была исполосована - конные немцы плетями гнали их в лагерь... Мама тогда от кого-то узнала, что он в лагере, собрала продукты - сало, мед - и поехала его «выкупать».
Но получилась так, что когда она приехала в Кременчуг, отец уже бежал из лагеря. Пленных немцы не кормили, а выгоняли в кукурузное поле, и они ели початки. Однажды отцу и удалось бежать с этого поля. По нему стреляли, но, к счастью, не попали. В селе, куда он пришел, его сразу же арестовали, и местный староста, усадил его в телегу и повез обратно в лагерь, а за селом, на берегу Днепра сказал: «Вон, в камышах дед на лодке, он переправит тебя на тот берег...» Так отец и сбежал.
Явился он в деревню. А у нас уже немцы стояли, их штаб располагался в доме через дорогу от нашего... Вообще, немцы очень быстро тогда наступали. В нашей деревне они уже в июле были.
Позже, появился в деревне и дядя Демьян (брат матери), тоже красноармеец, он еще и в финскую воевал. И никто на них не донес - народ в наших местах дружный. Были, конечно, и полицаи. Был староста, который все знал про отца и дядю, но донести на них немцам, видно, боялся. Староста тот - негодяй из негодяев (при советской власти был председателем сельсовета), говорил, бывало: «Скорее, у меня на ладонях волосы вырастут, чем русские вернутся».
Был случай, когда староста пытался отца в полицаи завербовать, мол, сын кулака, дак... С немцем приходил. А отец им - отстаньте, я плотник. Исполосовали его кнутом, но так и ушли, ничего не добившись...
Так мы и жили под немцем до осени сорок третьего года. Кое-какие запасы у нас были, да коровенка - тем и кормились. Немцы нас не касались, не скажу, чтобы сильно бесчинствовали. Но в центре деревни висела бумага о том, что за убитого немецкого солдата будут расстреляны сто местных жителей.
Партизан в наших местах не было. А вот разведчиков мы, мальчишки, сами видели: двое - мужчина и женщина, у них даже гимнастерки под верхней одеждой были, понаблюдали за штабом немецким и ушли в овраг... Был еще один, ходил по деревням, все дурачком прикидывался, когда немцы ушли, он появился у нас в деревне в форме капитана. «Вот тебе и убогий», - сказала бабушка.
Осенью сорок третьего началось отступление немцев. Отступая, они выселяли и гнали с собой жителей деревень по Днепру. Всю нашу деревню гнали в повозках, запряженных быками, и пешком. Видимо, как живое прикрытие. Когда пролетали наши самолеты, женщины махали платками, и нас не бомбили. Отбила нас Красная Армия уже в Кировоградской области.
Отправили нас домой, а там - войска идут, танки, кругом трупы, деревни почти нет - все сгорело. Целый день мы просидели в поле, пока через деревню шли войска.
Войска еще долго шли через деревню - волна за волной. Однажды предупредили - прячьте все, штрафники пойдут. Бабка с матерью и ночевали с коровой в обнимку...
Полицаи немцам стали не нужны, их сразу же всех и арестовали, как наши пришли. Староста сам отравился (тот, что был когда-то председателем сельсовета), в соседней деревне женщины полицая граблями да вилами забили...
Как только нас освободили, так отца сразу снова призвали в армию. Прощались мы с ним рано утром - на руки всех по очереди взял, к потолку поднял и ушел. Матери сказал (она уж потом рассказывала): «Если попаду опять в плен - застрелюсь».
Отправили их на переформировку воинских частей. И бросили под Умань, там попали они в котел. Там, видно, и погиб. В сорок третьем году.
Дядю Демьяна, тоже призвали. Он еще возвращался домой в отпуск по ранению. Потом снова ушел на фронт, и уже из Австрии пришла на него похоронка.
У матери три брата погибли - дядя Демьян в Австрии, дядя Михайло на Висле и дядя Ваня - матросом был, с Дальнего Востока их под Сталинград кинули. Всех оплакали...
Это было страшное время, когда начали приходить похоронки - вой по деревне стоял. Из нашей деревни почти все мужики погибли, а ведь около четырехсот дворов было... Человек пятьдесят, может, вернулось, и те все калеки.
Получили и мы извещение о том, что отец пропал без вести. Мать долго надеялась, что, может, жив... Бывало, возвращается какой-нибудь инвалид домой - все к нему: как там? не видел ли моего?.. Мать тоже... Да где там жив... Скольких один Днепр похоронил - и все «без вести».
Наша деревня в пяти километрах от Днепра, мы раз на берег прибежали, а там, как ледоход: сначала в темно-серых шинелях плывут - наши, потом в шинелях мышиного цвета - немцы. А сколько же их на дно ушло!..
Страшное было время... Пошли мы, мальчишки, в поле, чего-нибудь съестного поискать (все запасы зерна после освобождения сразу были добровольно-принудительно изъяты в фонд обороны, оставили по пятнадцать килограммов на человека). Вот пошли, а там... наших-то бойцов сразу похоронные команды хоронили, а немцы - как снопы, так и лежали. Потом их старшие ребята и женщины зарывали в бывших окопах и блиндажах.
Нас, малышню, отправляли ловить сусликов (их ели), собирали мы медь от снарядов, постарше - помогали работать в поле. Не было детства... Оружия, боеприпасов много было кругом. Развлекались мы тем, что доставали из мин бездымный порох. Сколько мальчишек подорвалось! Погибали мои друзья, пальцы отрывало...
В поле за деревней, на горушке, стояло штук десять наших разбитых танков. Мы ходили там с сумками противогазными собирали медь от разорвавшихся снарядов и потом сдавали ее в магазин. Приехал потом мужчина резал те танки автогеном. Резал и плакал. Обгоревший весь был, лица не было, зубы железные. Я, говорит, ребята вот в этом танке горел...
Вскоре после освобождения начали восстанавливать колхоз: пришли там с войны два мужика израненных, да раненую лошаденку поймали в овраге, то ли наши бросили, то ли немцы - вот с этого и начинали. А, в основном, все на бабьих плечах...
В школу я пошел, когда мне уже десять лет было - до этого у нас не было учителя. Вместо чернил сажу водой разводили. Бумага - та что немцы в штабе побросали. А если контрольная - листок со штампом давали - так не дай Бог его испортить.
Самые голодные годы были - сорок пятый, сорок шестой. Все запасы кончились, а еще и засуха... Да к тому же появился в наших местах тиф. Наш дом эта беда обошла - все дети выжили, выросли...
Жили, конечно, очень бедно. Какое-то было там пособие за отца, а в колхозе «за палочки» работали, трудодни. А и на трудодни ничего было не получить. Полотно делали сами из конопли и шили одежду. Однажды, то ли в сельсовете, то ли в школе - сестре платьице выдали, а нам, парням, на троих - пару ботинок. Американских. Неделю мы к ним и не притрагивались. Потом старший брат, надел, в школу сходил, пришел домой - плачет. Они, наверное, были сделаны из бумаги, разбухли, еле стянули с ног.
Я закончил семь классов и пошел работать в МТС, в тракторную бригаду. Долго еще после войны очень трудно жили, впервые хлеба вволю поели уже в пятидесятых годах...
Вот такая судьба мальчишки военного времени, такая память... В пятьдесят седьмом году Николая Тарасенко призвали в армию, службу начинал, между прочим, в Германии. А затем и вся дальнейшая жизнь Николая Прокофьевича была связана с армией. Так волею судьбы и армейского начальства и в наши края попал, да здесь и осел, уволившись из армии в восемьдесят третьем году прапорщиком. Жена у ветерана из Огаркова, там и живут теперь. Сын работает в городе, дочь в магазине в Харычево, внуки...
Родная деревня Николая Прокофьевича нежданно-негаданно оказалась «за границей», но связь с родиной он, конечно, не теряет. Там, на Украине, еще живут сестра и брат, племянники в родной деревне фермерствуют. «В последний раз был на родине с дочерью четыре года назад, - еще вспоминает Николай Прокофьевич. И снова память уносит его в давние годы. - Обидно слышать, как сейчас на Украине Бандеру восхваляют. Это был самый настоящий палач. Я помню, как к нам с Западной Украины переселяли семьи фронтовиков, чтобы спасти их от бандеровцев. До пятидесятых годов они там бесчинствовали: убивали учителей, красноармейцев...»
Наверное, Николаю Прокофьевичу трудно было вспоминать. Тут слушаешь, записываешь, и то сердце сжимается. А он-то ведь все это пережил, и всю жизнь с памятью о военном детстве прожил...
«... за страну советскую»
«Песенник военных лет, записанный Александром Андреевичем Кошкаревым на фронте», старательно выведено чернилами на потертой картонной обложке тетради...
В сопроводительном письме рассказано о том, что А. А. Кошкарев родился в 1924 году, в 1943 ушел на фронт. Участвовал в Курской битве, освобождал от фашизма Румынию, Польшу, Германию. Победу встретил в пригороде Берлина. После войны работал бригадиром в колхозе «Новая жизнь», затем в колхозе «Родина» откуда и ушел на заслуженный отдых в 1995 году, ныне живет в поселке Огарково.
Многие песни из сборника широко известны, поэтому не буду их приводить, некоторые - абсолютно не цензурные, оставим их профессиональным фольклористам... Но вот некоторые песни:
Парень молодой
(пелась на мотив известной еще до войны песни о шахтерах)
На границе западной за страну советскую
С людоедом Гитлером грянул бой большой.
И из шахты угольной, через степь донецкую,
Вышел в бой за Родину парень молодой.
Как-то ночью темною немцы парня встретили
На бойца разведчика налети псы.
И свинцовой пулею автомат ответил им,
И вступил в неравный бой парень молодой.
От зари до полночи была битва жаркая,
Кровь лилась горячая на курган крутой.
Пусть в степи над трупами черный ворон каркает
Будет немцам памятен парень молодой.
Их двенадцать срезал он пулей молодецкою,
А с тремя последними штык покончил бой...
Так за степь донецкую, за страну советскую
Кровь пролил горячую парень молодой.
Землянка
В блиндаже горит еще печурка.
Я в нее дровишки подложу.
Письмецо прислала мне дочурка:
«Приезжай! Я в первый класс хожу!»
На кусочке клетчатой бумаги
Милые каракули твои
Столько влили силы и отваги,
Что не мог я в сердце утаить.
Думаешь: отец совсем не хочет
Приголубить дочку, приласкать...
Я бы рад, но ведь война грохочет,
Чтобы жить, должны мы воевать.
И такое может ведь случиться:
В ночь, когда метелица метет,
В ночь, когда тебе так сладко спится,
Твой отец от пули упадет.
Ты, дочурка, вырастешь большая,
Все тогда узнаешь и поймешь
И архив отца перебирая,
Ты тетрадь походную найдешь...
Веселый баянист
Ходил в рубашке шелковой
Веселый баянист
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Когда войной нагрянула
Фашистская орда,
Он защищать отправился
Поля и города.
Он песни пел походные,
Он пробирался в тыл,
Он гнезда пулеметные
Гранатами громил.
В бою навылет раненный,
Скомандовал: «Вперед!»
И крикнув: «В бой! За Сталина!»
Упал на пулемет.
И в лазарете раненый,
Едва набравшись сил,
Баян свой перламутровый
С улыбкой попросил.
Ему все удивляются,
Сестрица сбилась с ног:
То песней заливается,
То просится в свой полк.
Однажды утром раненых
Полковник навестил.
- Откуда ты, отчаянный? -
Он ласково спросил.
И с неизменной гордостью
Ответил баянист:
- С Васильевского острова,
С завода «Металлист»!
Стоял насмерть
Обычный деревенский дом на улице Панкратова в селе Кубенском. Здесь живет Павлин Николаевич Сильницкий - участник Великой Отечественной...
Открыла двери дочь ветерана, Елена Павловна Дутникова. Оказалось, что Павлин Николаевич приболел и находится в Кубенской больнице.
- Что-то серьезное?
- К счастью, нет - попростыл немножко, если хотите, можно поговорить с ним и в больнице. - Я согласился. Но поговорил и с Еленой Павловной. Живет она в Вологде, но постоянно навещает отца.
В доме было явно не жарко.
- Видите, холодища какая, уголь отвратительный. Но приезжала комиссия, осмотрели дом, а он его сам, можно сказать одной рукой построил, и сказали, что квартира ему, как участнику войны не положена, - рассказала Елена Павловна, пропуская меня в комнату.
Видимо, для кого-то из чиновников и слова Президента о том, что все ветераны войны должны получить качественное жилье - не указ...
- Я Павловна, а не Павлиновна, - пояснила дочь ветерана. - И вот почему: в деревне, где он жил никаких «метрик» на детей не было. Звали его Павел. Когда пришел с фронта и получал документы, почему-то его записали Павлином.
Елена Павловна бережно разложила на столе бланк официального письма командира части отцу Павлина Николаевича. С одной стороны пожелтевшего от времени листка, над фотографией глав трех держав во время Ялтинской конференции, надпись:«Смерть фашистким оккупантам!» «Мы пришли к единому соглашению относительно масштаба и сроков операций, которые будут предприняты с востока, запада и юга».
А вот текст письма: «Уважаемый Николай Лаврентьевич. Ваш сын Павел Николаевич в боях с немецкими захватчиками показал образцы героизма и как верный сын великого советского народа, героически и умело уничтожает немецкие танки и танкетки-торпеды. Он с противотанкового ружья уничтожил три танка и танкетки-торпеды. Товарищ Сильницкий П. Н. стоял насмерть, но танков противника не пропустил. Он защищал и защищает свободу и независимость советского народа, за что и награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. Личный состав части, где служит Ваш сын, гордится вместе с Вами подвигами Павла Николаевича и надеется, что он будет еще отважнее громить врага, до полного его уничтожения в его собственной берлоге. Командир части старший лейтенант Осадченко. Часть 41624-с».
- Больше и показать-то из того времени нечего. Его орденами мы в детстве играли, - вздохнула женщина... Еще один орден он не успел получить (уже был приказ о его присвоении) из-за ранения. Не так давно он делал запрос и ходил в военкомат, и там какой-то лейтенант сказал ему: «Дед, знаешь что такое сверхнаглость?» «А что такое?» «А ты просидел где-то в тылу, а теперь ходишь и какой-то орден спрашиваешь». А рядом сидел подполковник и не оборвал этого лейтенанта. Папа, конечно, развернулся и ушел. Дома мы еле его отводили. Это в нашем райвоенкомате так отнеслись. Ведь, согласитесь, он воевал не плохо, все время на передовой, и вот такое отношение, - с нескрываемой обидой рассказала Елена Павловна. (Этот ее рассказ подтвердил потом и сам ветеран... А и повстречать бы того лейтенанта, поговорить бы...)
Родился Павлин Николаевич в деревне Больше-Ерогодский починок Великоустюжского района (в просторечье - деревня Верхняя Ёрга) в 1926 году. Оттуда и был призван в семнадцать лет на фронт. Его старший брат пропал без вести в первые дни войны в Бресте. Сам Павлин Николаевич воевал в Прибалтике, где до весны 45-го года не прекращала сопротивления мощная Курляндская группировка немецких войск. В феврале сорок пятого он был тяжело ранен, после госпиталя вернулся в родную деревню, работал в леспромхозе. Выйдя на пенсию, перебрался на жительство в село Кубенское...
О своей фронтовой судьбе рассказывал мне уже сам ветеран в коридоре Кубенской больницы.
- Да, есть что вспомнить, на передке я долго был, - ответил он на мой вопрос. Не смотря на возраст и болезнь, чувствуется в нем еще и былая мужицкая сила, и характер - крутоватый, прямой.
Ему и слово...
- В ноябре сорок третьего меня призвали. Шесть месяцев в Архангельске были, три месяца - обучение, а три месяца на разгрузке транспортных судов, английских и американских. А в мае месяце отправили нас на фронт, сначала в Полоцк, потом в Прибалтику. В Латвии было очень тяжело, все там взад-вперед исползали.
Случаев разных много было. Вот, например...Взяли мы Шауляй, довольно легко, с небольшими силами - четыре танка и полк пехоты, и пошли оттуда дальше, заняли городок Ауци. Там на станции стояли две цистерны спирта... На следующий день нас, взвод пехоты и отделение «пэтээровцев» (ПТР - противотанковое ружье) послали в разведку. Прошли мы километров пять и нарвались на немецкое наступление. Сначала из минометов по нам били, потом пошли пехота и танки. Наша артиллерия молчит. Ну, две цистерны спирта накануне... Мы стали отходить. Я с противотанковым ружьем решил задержаться. Танки, как раз сбоку от нас шли, метрах в трехстах. Начал я стрелять по ним. Один танк подбил. Следующий танк свернул на меня, я за дерево скрылся, и он прошел в лес. Я второму танку в зад как стукнул - он загорелся... Тут ко мне прибегает мой второй номер, он уходил за ужином для нас, встретил наших отступающих, но услышал, что я стреляю и прибежал. Колгушкин - фамилия его. «Давай быстрей отходить. Немцы слева и справа». Мы побежали. И, видимо, в это время немцам скомандовали - прекратить огонь. Сразу ни выстрела. Мы бежим. Они нас прекрасно видели, но ни один не выстрелил. Дисциплина.
Выбежали мы на нашу линию оборону. Смотрим - там танк ходит, утюжит. Мы стали стрелять по нему - никак. Поднялись на чердак дома, из двух ружей стали бить. Ничего не берет - такая броня. «Тигр». Я говорю: «Давай по звездочке». И на раз-два-три залпами начали стрелять, на третий раз гусеница лопнула. Он закрутился, башню повернул, там был завал противотанковый на проселочной дороге - туда два снаряда дал. «Теперь, - говорю, - наша очередь, давай быстрей отсюда». Только ушли, он как два снаряда дал - дома не стало.
Встретились мы со своими, и, дождавшись вечера, стали выходить. Мне пришлось остановиться, чтобы обмотать ножки ружья портянкой (их стук мог выдать нас) и отстал, потерял своих в темноте. Шел вдоль дороги. Наткнулся на немцев. Спрятался в кусты, пропустил и гранату вдогонку бросил. В темноте не видно, откуда граната прилетела...
Догнал своих. Днем еще два раза в окружение попадали, выходили. Ночью вышли из окружения, вырыли ячейки в полный рост, батарею «двестидвадцаток» на прямую наводку поставили. Утром только рассвело - танки идут, шесть штук. С батареи как дали наши - сразу четыре танка подбили...
Потом уже начальник штаба мне сказал: «Надо тебя за три танка к «Герою» представлять, но если на «Героя» подадим - нас всех в штрафбат отправят». Артиллерию-то, отступая, всю оставили. Так ничего за те танки и не получил.
А орден Отечественной войны дали мне за четыре подбитых «танкетки-торпеды»... Это такое самоходное устройство на гусеницах, управляемое по проводам с командного пункта, начиненное толом... Страшное оружие. У нас в соседях штрафной батальон был. Две такие торпеды до них дошли - всех убило или контузило.
Еще был бой, за который меня представили к ордену Красной Звезды. Уже был приказ, но получить орден я не успел, был в тот же день ранен. Вообще-то, этим орденом награждался только офицерский состав. Но в том бою, мы тогда отбили две ночные танковые атаки, мне пришлось взять командование на себя, потому что офицеров уже побило. Немцы крепко тогда наступали - танки и пехота. Нас уже гранатами забрасывали...
В другой раз контузило меня. Мы перерезали шоссейную дорогу и трое суток вели бой в окружении... Танк, «Фердинанд», прямой наводкой как дал, меня через шоссе перебросило. Я очухался. Смотрю и думаю - чего же пулеметчик стоит рот открывает, а ничего не говорит...Прорвали мы их оборону, вышли. Меня отправили в медсанбат, хотели отправить в госпиталь, но я убежал на передовую. Меня опять в медсанбат, а я опять убежал.
С месяц я ничего не слышал, не говорил. Потом долго заикался. Слух сам собой однажды мгновенно восстановился.
Командиры-то?..Вместе с пехотой редкий командир роты или взвода идет. Очень редко. Покуда траншею немецкую не возьмешь - никто к тебе и не подойдет... А все же мы победили. Русский солдат покрепче ихнего оказался... Один раз я сошелся с немцами, как говорится, «на кулачки». Мы заняли их ход сообщения. Тут и начали нас с обеих сторон гранатами забрасывать. Отстреливались мы до последнего патрона, а потом выскочили из траншеи. На меня немец налетел, я как дал автоматом, он упал, автомат переломился. Гранату хотел бросить - еще немец на меня, я ему гранатой врезал, он упал. Гранату бросил и отходить начал. Вышло нас тогда пять человек из тридцати...
Вот еще случай расскажу один. Мы пошли в наступление, до этого не могли пробиться, решили втихаря подойти. А место такое - на угор поднимаешься, чуть переваливаешься и там уже немцы. Нам строго на строго запретили - чтоб ни выстрела ни звука без команды... Подошли на бросок гранаты - и тут немцы как дали нам огонька! Я упал в воду, было это в январе месяце, каша из снега и воды. Сижу только, нос из воды торчит. Смотрю и остальные так же. Кто не выдерживает, из воды выскакивает - тут же падает. А и всего метров бы двадцать-двадцать пять, чтобы за бугорок уйти. Я отключился. Когда очнулся - ночь. Думаю, ну и темень, ничего не видно. А потом понял, что глаза не могу открыть, смерзлись. Потихоньку разморгался. И такая злость меня взяла - думаю: все равно выползу. «Все равно выползу!» - про себя твержу. На рассвете мы туда попали, а ночью я вышел к своим, никто меня не вытаскивал. Выполз за угор-то и давай бегать. До того добегал - упал, не могу больше. Отлежался - давай еще бегать. И ведь не заболел, не простудился. Никто не верит в это, ни один врач, а ведь так все и было. Да все рассказывать дак... - Павлин Николаевич махнул рукой.
- После войны три года на лямке носил руку, долго не заживала. Лет уже через пять сам осколок вытащил. Работал в леспромхозе трактористом, лес валил, сварщиком был, токарем, фрезеровщиком...Уже на пенсии, после операции на спину, решил сюда перебраться, поближе к дочери...
Никаких медалей у меня не было, только два ордена Отечественной войны...
Он вдруг резко оборвал разговор, махнул рукой, поднялся с кушетки и пошел не оглядываясь. Я не решился его окликнуть...
Про Таню комсомолку
Эту песню, вспомнила Ангелина Анатольевна Таничева. Ее в годы войны разучивала с детьми в Порозовской начальной школе учительница Раиса Васильевна Базанова...
Танюша
Село с рассветом
Вышло из тумана,
Стоял суровый утренний мороз.
Схватили немцы девушку Татьяну
И утащили в хату на допрос.
У ней в глазах бесстрашие сияло,
Нашли у ней гранату и наган.
Пытали, но ни слова не сказала,
Не выдала Танюша партизан.
Седые ветры грозно ветви гнули.
Палач к веревке ящик приволок.
И девушка в последний раз взглянула
На вьющийся над крышами дымок.
«Нас не сломить!» - услышали крестьяне,
А дальше петля крик оборвала...
Слеза родной любимой Тани
Навеки слезы с лиц смела.
Пусть слава не умолкнет
О Тане комсомолке.
Нигде нет наших девушек смелей:
Они рискуют жизнь, как Таня, за Отчизну,
Всегда со светлым сердцем, как у ней.
Главы из книги жизни
Говорят, что одну книгу может написать любой человек - книгу своей жизни. На основе событий, происходивших в жизни Михаила Афанасьевича Советова можно, наверное, написать и не одну книгу... А если вспомнить историю семьи - то и еще на несколько томов хватит.
Михаил Афанасьевич книг о себе не пишет. Но собранные и тщательно записанные «Данные по истории Янгосорского сельсовета с 1928 по 2008 годы» - это уникальный труд, бесценное пособие для краеведов и историков. Но сегодня наш рассказ не о собранных М. А. Советовым материалах по истории родного края, а о нем самом.
Я очень надеюсь на дальнейшие наши встречи, тогда больше поговорим о родове, о создании первых колхозов и предвоенных годах, о послевоенном времени. А в этот раз, в канун Дня Победы я ограничил наш разговор военными воспоминаниями Михаила Афанасьевича...
Сначала, как это обычно бывает, посмотрели фотографии... «Вот это двоюродный брат, в Синявине лежит, этот товарищ погиб тоже, этот раненый вернулся в обе ноги, служил в милиции, потом заражение крови пошло, в Москве сделали операцию, но умер. Из них я остался один. Вот это война - старший сержант, на офицерской должности. Вот сорок пятый год - старшина, последняя военная фотография...», - говорил, перебирая пожелтевшие фотоснимки М. А. Советов. Потом уж и к разговору перешли.
- Жила наша семья в деревне Бачманка Янгосорского сельсовета. Отец уже умер к началу войны, мать - инвалид, старшая сестра Анна - за хозяйку в доме была. А еще я, да младший брат Павел, погибший позже в Калужской области.
Мне было девятнадцать, когда война началась... Нет, девятнадцати не было, - поправил себя Михаил Афанасьевич. - Война началась двадцать второго июня, а у меня день рождения четвертого июля, - и уточнил, - по паспорту. Я оказался "прописным", то есть была утеряна церковная метрическая книга за полугодие двадцать второго года, и возраст мой определяла комиссия в районной больнице... В Янгосори тогда телефона не было, ближайший в Погорелове. Каждую пятидневку ездил туда нарочный, передавал сводку о ходе сельхозработ по телефону в район. В ночь на двадцать второе июня была сильная гроза и провода сгорели, телефонной связи в тот день не было. И мы о начале войны узнали лишь вечером двадцать второго.
Я, помню, пары под озимое пахал. А в соседней деревне Корытово в этот же день было «богомолье» (в каждой деревне был свой "обещанный" праздник в честь какого-нибудь святого), и мимо шла ватага парней, человек десять, на гулянку... Молодежи-то в то время по деревням было полно, - добавляет рассказчик. - Подходят они ко мне: «Давай распрягай». «Чего?» - спрашиваю. Тихо, шепотом: «Пришел Константин Павлович из города, сказал, что война началась». Константин Павлович Романов был нашим учителем математики и геометрии в Янгосорской школе.
Ну, я лошадку выпряг, отвел на конюшню, переоделся и в Корытово. А там уже гуляют вовсю. И Романов, учитель наш - в дымину пьяный!
Даже сейчас, через много десятилетий видно, как это потрясло в то время молодого парня - пьяный бывший учитель. А учитель прощался со своими учениками, понимал, что многих уже не увидит, так ведь и вышло...
- А уже на следующий день шумит, гудит Янгосорь. - Продолжал рассказ Михаил Афанасьевич. - Сразу десять возрастов взяли. Так вот вся эта лавина, с проводами, через нашу деревню шла. Молодежь с гармошками, пьяные, пляшут. А семейные - жена за руку держит, младший ребенок на руках у отца, остальные за брюки цепляются...
Двадцать четвертого июня из деревень Янгосорского сельсовета было взято сто пятьдесят лошадей с лучшими повозками. Только из нашего колхоза забрали пятнадцать лошадей... Вели их через деревню в полной тишине, потому что лошади шума боятся. А от каждого дома мальчишка к лошади бежит, ломоток хлеба с солью несет.
Незадолго до войны в колхоз военными были переданы лошади. Мою звали Октябрина, рыжая, хорошая... Я на ней до гектара пятнадцати соток выпахивал. Я ее и в армию провожал... Собирали всех лошадей и повозки в Вологде, на лужайке у "винопойки", теперь это "ликерка". Вся эта площадь была запружена лошадьми с повозками. Как только лошадь выпрягали из повозки, ее забирали военные, заводили по сходням в товарные вагоны. Я Октябрину сам повел, не дал никому. А лошади по сходням не идут, их тащат, бьют. Лошади ржут, люди орут... Я свою завел в вагон, там, помню, стоял майор интендант. И тут какой-то мужик у меня выхватил уздечку из рук, лошадь заржала, голову кверху подняла. Он - раз ей кулаком, ногой. У меня в глазах потемнело, только хотел ему заехать, меня сзади этот майор-интендант обхватил, развернул, из вагона вывел... Когда лошадей сдали, председатель купил водки, и домой мы ехали пьяные...
А шестого июля и я повестку получил, в два часа ночи. В Вологду приехали уже в десять часов, пока собирались, да тридцать пять километров дорога. У нас тогда своего военкомата в районе не было, в городском собирали...Нас было двенадцать человек. Двоих тогда забрали в армию - на курсы политруков, из них один был учитель начальной школы, второй - заведующий клубом, а остальных до вечера продержали и отправили домой. Оказывается, пришло постановление - тех, кто подлежит призыву в армию, но работает на озимом севе и на уборке урожая, до окончания сева и уборки оставить... Может, это и спасло меня тогда от смерти, - задумчиво говорит М. А. Советов. - Первые-то месяцы войны самые страшные были.
- 21 сентября, наконец, взяли и меня в армию. По комсомольскому набору - добровольцем. Вологда тогда дала пятьсот человек добровольцев (ростом не ниже ста шестидесяти пяти сантиметром, весом не менее семидесяти килограммов - такая норма была), Вологодский район (он тогда был меньше нынешнего) - двести человек.
Первую ночь мы, все двести человек, ночевали в райкоме комсомола (деревянный особняк на улице Герцена). Вернее - должны были ночевать. Нас закрыли на ключ, но мы все, конечно, разбежались. Утром явились, нас выругали и отправили в клуб льнокомбината, а оттуда в деревню Ямино на уборку моркови. Двое суток нас держали в этом клубе - спали на нарах, грязные... Позже узнали, что в тот момент решался вопрос - или отправить нас на краткосрочные курсы десантников-воздушников и бросить под Смоленск, где шли тогда страшные бои, или на север - готовить из нас десантников-лыжников. Москва распорядилась - поскольку у нас нормы ГТО сданы по лыжам (надо было пробежать на лыжах десять километров за час и пять минут, из них два километра в противогазе и выбить норму из малокалиберки), готовить из нас лыжников. И нас направили под Архангельск в запасной лыжный полк - четыре тысячи отборных парней-комсомольцев из северных областей.
Оттуда я и ушел на передовую, в пехоте служил, потом в госпитале два месяца, и снова в пехоту. Потом попал в авиацию: служил сначала в авиаполку, затем в батальоне авиаобслуживания, там был помощником начальника штаба по спецработе - это шифровка, секретная часть. Все Карелия и Заполярье. Победу встретил на Норвежской границе.
- Почему в госпиталь-то попал? - отвечая на мой вопрос, переспросил Михаил Афанасьевич. - Мы ходили во вражеский тыл, при отступлении нас финны загнали в непроходимое болото, ноги опухли так, что ни ложку, ни финку из-за голенища не достать. Спасибо - партизаны отвлекли финнов и мы вышли из окружения... Вот тогда и попал в госпиталь.
- А в авиации так оказался, - уже предупреждая мой вопрос, стал он рассказывать дальше. - После госпиталя нас перебросили на Кандалакшское направление, тут уже против нас стояли не финны, а немцы. Там в одном местечке стоял авиаполк. Немцы прорвались туда. Летчики наши улетели, кто успел, выехали на технике... Пехота и те, кто не успели отступить, остались, попали в окружение. Там смешались все: моряки, пехотинцы, артиллеристы, авиационники... Там-то нас, шесть человек и приметил мой будущий начальник штаба, в тот момент старший лейтенант Иван Степанович Селицкий, взял к себе, без него, наверное бы погибли. Опять выходили из окружения. Съели всех собак, артиллерийских лошадей, вовсе уж доходяги были.
И вот когда нас все же вывели в Кандалакшу, началась переформировка - моряков отдельно, пехоту отдельно...Селицкий нам наказал - в любом положении, когда вас будут формировать в маршевую роту - поставить меня в известность. Три недели нас откармливали, приводили в порядок, а потом вновь определили в маршевую роту. Мы, как и было наказано, поставили его в известность, и он нас взял к себе в авиацию. Специалистов там не хватало, а у меня все-таки семилетнее образование, что по тем условиям, чуть ли не равнялось высшему, и меня определили в авиационный полк механиком по вооружению. Самое лучшее время на войне было.
Невольно подумалось - да какое же может быть «лучшее» время на войне?
А Михаил Афанасьевич продолжал свой рассказ:
- А потом он меня в штаб к себе взял. Это была каторжная служба - покоя ни днем, ни ночью - приказ НКО № 150, подписанный Сталиным: за потерю секретных документов - десять лет, шесть месяцев штрафбата; за потерю совершенно секретных документов - трибунал, расстрел. Вот из-за чего и застрелился мой предшественник на этом месте. Пришла фельдсвязь, он принял документы, зарегистрировал в журнале, а писалось-то все на тонкой-тонкой бумажке. Кто-то заходил к нему в комнату, дверь открывали, а он отвернулся, и этот лист со стола снесло под сейф, и там он к стене прилип. Все перерыл - документа нет, достал пистолет и застрелился. Потом сейф сдвинули - документ на стенке. Время было жесткое, военное, но и порядок был... И все же не попади я в штаб, лежали бы мои косточки где-нибудь под Кандалакшей, - твердо сказал Михаил Афанасевич. - Да и на штабной службе довелось хлебнуть - вот как. - Чиркнул ребром ладони по горлу и продолжил:
- По своей должности я каждый месяц ездил в вышестоящий штаб за новым ключом к шифру. Вручали его только лично в руки, самолетом лететь нельзя - собьют, может к немцам попасть, так что ездил поездом, с сопровождающим. И редко проскочишь, чтобы наш поезд не бомбили. На земле-то хоть сама же земля-матушка помогает укрыться, а из поезда куда? Сначала бомбят, потом обстреливают из пулеметов. Ну, машинисты опытные были, когда самолет пикировал для обстрела - тормозили, когда самолет снова на круг уходил - рвали вперед. Так вот и ездили... Был случай с этим поездом... Ехали как обычно с сопровождающим сержантом. Вдруг - так шарахнуло! Я очнулся, гляжу - пустой вагон. Потом вижу - ноги из-под полок торчат. Еле своего сержанта Сидорова нашел. Приехали мы - гляжу, а сопровождающий-то мой хромает. «Что с тобой?» «Нога болит». Я куртку на нем загнул, гляжу - а у него щепка из ноги-то торчит. Вести его на перевязку - отправят в госпиталь, а мне до места еще два километра и без сопровождающего нельзя. Ну, вытащил я эту щепку, сам перевязал, дошли, там уж ему настоящую перевязку сделали... Вот так
бывало...
- А всего страшнее - на корабле, когда подлодки торпедируют, -сказал, помолчав, Михаил Афанасьевич (а я подумал - да что же может быть страшнее окружения, обстрелов и бомбежек, и ведь все это надо было не просто пережить - а при этом выполнять каждодневную военную работу, которая и приближала общую Победу). - Пословица была, - продолжал Советов, - «Кто на море не бывал, тот от родимья сердца Богу не маливался». Да после-то войны кому умирать хотелось, в таком-то возрасте... Почему после войны-то? А у нас на Севере война закончилась, можно сказать, в октябре сорок четвертого, когда немцев из Норвегии вышибли. Нашей части дали приказ перебазироваться в Восточную Пруссию, к Рокоссовскому. Только собрались - пришел другой приказ. Нас передали в управление Северного флота. На суше-то война закончилась, но еще оставался очень сильный немецкий флот. Вот с этим флотом наша авиация и воевала. Мы знали, что Гитлер приказал - пока флот не израсходует горючее и боеприпасы - не сдаваться, а когда горючее и боеприпасы кончатся - сдаться союзникам. И немецкие подлодки постоянно атаковали караваны, которые «по ленд-лизу» везли технику и боеприпасы в Мурманск. Они запирали наш Северный флот у берега, не выпускали в море, доходило до наглости - в портах наши корабли торпедировали... Вот довелось и мне это на своей шкуре испытать... Нашей части поступил приказ перебазироваться на Дальний Восток. Отправляли сначала половину штаба, половину санчасти, еще какие-то службы, всего человек пятьдесят. Железной дороги от нашего места дислокации до Мурманска не было, а шоссейная ремонтировалась. И вот нас погрузили на военный корабль, и мы вышли в море, присоединились к каравану судов - десятка два гражданских кораблей и около десятка военных. А наш корабль - новенький английский сторожевик, замечательное судно, все блестит, экипаж бравый...Нам разрешили даже выйти на палубу, где зенитные орудия стояли. Качка с носа на корму, как на детских качелях - любо-дорого. А потом разыгрался шторм. Начало корабль класть с борта на борт. Нас всех в трюм. Морская болезнь началась. Ну, ничего, плывем, через сутки будем в Мурманске - хорошо! Вдруг рында запела - боевая тревога! Видим, морячки забегали, на боевые посты встают. Кто-то кричит: «Братцы, нас подлодки встретили!» Женщины заревели. А шторм-то никуда не девался, нас туда-сюда бросает. Слышим - залп, две торпеды из носовой части ушли. Потом корабль развернулся наперерез волне, и с кормовой части еще две торпеды пошли. И тут корабль чуть ли не на попа встал. Грохот. Бог ты мой! За руки схватились - братцы, прощайте, на дно пошли!.. А корабль со скрипом на воду лег. Опять с борта на борт бросает. Что случилось - никто не знает. Потом снова слышим кормовой залп - две торпеды... Плывем, поуспокоились. Отбой, выпустили нас на палубу. Смотрим - никакого заграждения у корабля нет, поручни, лестницы - все ободрано, одни прутья висят. Слышим - пластырь загоняют. Выше ватерлинии - пробоина. Оказалось, что впереди нас шел такой же корабль, и в него попали сразу две торпеды, он взорвался, а нас взрывом и осколками боеприпасов накрыло.
Потом, где-то вдалеке виднелся уже берег, нас встретил буксир - грязный, вся палуба в мазуте. Поступила команда пересаживаться на этот буксир. Прибортовались. Но это легко сказать - пересаживаться, в открытом-то море. Начальник штаба мой ругает сам себя - мы нарушили инструкцию, взяли с собой сейф, в нем формуляр части, печати части, документы, шифры... Сейф больше тридцати килограммов весит... У баржи борта высоченные, у нас низкие. Ждали, когда волна борта сравняет, брали за руки за ноги и перебрасывали человека. Что с сейфом делать?.. Сидор, то есть вещмешок, мне привязали спереди, сейф обмотали ватником и ремнями мне на спину приторочили... Я только боялся, что меня не примут на руки. Да по сравнению с тем страхом, что во время атаки подлодок испытали - это уже сущий пустяк был. Моряки здоровые - приняли меня на руки.
- Но были и в то время дни настоящего счастья... - улыбнулся Михаил Афанасевич.
- В сорок четвертом году штаб армии поставил перед моим начальником штаба задачу найти в нашей части кого-нибудь из Сокола, через них связаться с комбинатом и любой ценой достать бумаги. В войну ведь до того дожили - не было абсолютно бумаги. Солдатам еще выдавали на письма, чтобы было два раза в месяц письмо обязательно, а в штабах писали на кальке, да на чем придется. Подняли мы все списки личного состава - на счастье в обслуге аэродрома служил заместитель директора по сбыту ЦБК - Зеленин Александр Васильевич. Его вызвали в штаб - так и так. Он написал письмо директору... А в войну, надо сказать, почта ходила лучше, чем сейчас. Нынче в Вологде из Вологды же - почту получаю на шестой день, а в войну на четвертый-пятый день письма с Севера в нашу деревню доходили. И пришло письмо от директора Сокольского ЦБК - в пределах трехсот килограммов бумагу отпустим. Вот и поехали мы вдвоем с Александром Васильевичем в командировку. Нам дали с собой тушенку, жир в банках, это давали только на подлодки... Полным-полно всего - в общем, взятка, конечно. Приехали в Сокол, на квартиру к Александру Васильевичу. У него двое детей, отдельный домик. Он мне сказал - ты поезжай домой, тебе тут делать нечего. И я был дома три дня. Вот тогда-то мы с моей будущей женой и сговорились. Я ей сказал: «Война кончается - я останусь служить в армии, согласна ко мне приехать?» « Согласна, - говорит, - хоть на полюс». Вернулся я в Сокол, а нам вместо трехсот, аж пятьсот килограммов бумаги отпустили. Упаковали мы ее с Зелениным по пятьдесят килограммов, утром ни свет ни заря отправились на дрезине, к разъезду Печаткино. За минуту, что поезд стоял, загрузились в почтовый вагон. С дороги мы дали телеграмму, и нас уже ждал "студебеккер" с охраной. Привезли бумагу. Да еще двести килограммов «сверху». Так что и нашему штабу хватило и штабу армии...
Но в армии остаться не получилось. Ослепла мать, сильно заболела (надорвалась во время работ по строительству железной дороги) и вскоре умерла сестра. В сорок шестом году я вернулся в Янгосорь. Невеста моя, Людмила Васильевна, меня дождалась, хотя к ней многие сватались. Вскоре мы поженились. Почти сразу поставили меня председателем колхоза...
Впрочем, это уже другая история. Я же говорил, что жизни Михаила Афанасьевича не на одну книгу хватит...
P. S. Уже готовя к публикации эту статью, я спохватился - не спросил у Михаила Афанасьевича про награды его фронтовые. Позвонил ему по телефону:
- А за что награды-то было давать? - отозвался Советов. - В пехоте был - из окружения выходили, в авиации - только летчиков награждали. Так что за службу получил я лишь четыре благодарности за подписью Верховного главнокомандующего И. В. Сталина, медали «За освобождение Заполярья» и «За победу над Германией». Уже после войны - орден Отечественной войны, недавно вот даже орден Сталина вручили... Да и не надо бы про это и писать-то, чего меня восхвалять...
... Да как же не надо-то, Михаил Афанасьевич, дорогой, обязательно надо. Чтобы помнили.
А песни пели
Письмо с рассказом о военном детстве и песнями военных лет пришло от А. А. Петуховой из деревни Колотилово Новленского поселения.
«Мне сейчас 78 лет. В начале войны, когда отца взяли на фронт мне было семь. У мамы нас осталось четверо, я самая старшая. Детства мы не видели... Ходили с мамой лен теребить, сено сушить для колхозного скота... Когда кончилась война папа пришел домой. Был голод. Мы ходили копать мороженую картошку. Пасли с подружкой колхозных овец. И пели военные песни. Тяжело было, а пели...»
А. А. Петухова (к сожалению, не указаны полностью имя и отчество) прислала две песни. Они довольно известные. Первая пелась на мотив песни «Скромненький синий платочек...» (кажется, приведены не все куплеты), вторая на мотив «Раскинулось море широко»...
* * *
Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Кончилось мирное время,
Нам расставаться пора,
Ты уезжаешь, быть обещаешь
Другом моим до конца.
Порой ночной
Мы расстаемся с тобой,
Ты в эшелоне,
Я на перроне,
Нежно помашем рукой.
Пройдут года,
Снова я встречу тебя,
Ты улыбнешься,
К сердцу прижмешься,
Я поцелую тебя.
* * *
Я встретил его близ Одессы родной,
Когда в бой пошла наша рота,
Он шел впереди с автоматом в руках -
Моряк черноморского флота.
Он шел впереди и пример подавал,
Он бы уроженец Ордынки,
И ветер гудел у него за спиной
И в лентах его бескозырки.
Я встретил его в деревушке одной
В темной и низенькой хате,
Лежал он на докторском белом столе,
В защитного цвета бушлате.
Двенадцать ранений хирург насчитал,
Две пули засели глубоко,
Но гордый моряк все в бреду напевал:
«Раскинулось море широко...»
- А если ты доктор поедешь в Москву,
Зайди на родную Ордынку.
Жене передай мой прощальный привет,
А сыну отдай бескозырку.
Герой Владимир Соколов
Владимир Петрович Соколов живет вместе с дочерью Галиной в одной из стандартных пятиэтажек в Сосновке.
Он фронтовик, был тяжело ранен в ноги. Все бы и ничего - благоустроенная квартира все же, но пятый этаж... Поэтому из дома ветеран, разумеется, при помощи детей, выходит не часто...
Владимир Петрович 1922 года рождения. Всего у его родителей было семеро детей. Жили в деревне Середнево, неподалеку от поселка Заря. Родители работали в совхозе.
«Учился я в Поченгской школе, четыре класса, - рассказывает сам Владимир Петрович. - В пятый немножко походил, да больше не пришлось, в пастухи порядили. Так до войны в совхозе и работал - конюхом, скотником, пастухом...»
О войне узнали в Середневе по радио. «Стали тут все сходиться, плакали...» - вспоминает ветеран. В первые же дни начали уходить на фронт мужчины. А 29 октября 1941 года призвали в армию и девятнадцатилетнего Владимира Соколова.
«Собрали нас сначала в Вологде, на Льнострое (нынешний Льнокомбинат) - там был сборный пункт. Оттуда повезли в воинскую часть. Я был зачислен сначала в воздушный десант...»
Далее, из рассказа ветерана я узнал о странной по тем временам истории...
Я много слышал о строжайшей дисциплине в то время, но, оказывается, случались и тогда факты головотяпства, иначе не скажешь. Вагон, в котором везли к месту службы Владимира Петровича и его товарищей, на одной из станций, видимо по ошибке, отцепили от состава и отогнали на запасные пути. Остались они, только что призванные ребята, без начальства, без документов, без продуктов.
Долго стояли там, на станции, название которой, ветеран уже не помнит, пока разбиралось с их командой воинское начальство. А была уже поздняя осень, холод. Продавали с себя одежду, чтобы купить хоть какую-то еду... Привезли их в конце-концов в Саратов, в учебную часть.
Но Владимир Соколов почти сразу попал в госпиталь - сильно простыл в холодном вагоне. Долго и тяжело болел. Воспаление легких, да еще и тиф - лежал уже в палате «смертников», врачи и медсестры не верили, что выживет. Но молодой организм переборол болезнь. «Видят, что живу - стали меня подкармливать, двойную пайку давать... Выкарабкался...»
И не только «выкарабкался», но после выздоровления прошел курс обучения и был направлен служить в пехоту. ПТР - противотанковое ружье, стало оружием бойца Соколова.
Весной 1942 году он был направлен на Центральный фронт. «Калининское направление, под Москвой стояли в Волоколамске», - пояснил Владимир Петрович.
Там наши войска, отогнав немцев от Москвы, переходили к обороне, окапывались.
«Привезли на передовую-то - надо траншеи копать, ходы сообщения. А у нас только саперные лопатки - ими не много нароешь. Откуда-то взяли все же штыковую лопату...»
«Немцы нас постоянно обстреливали, пытались прорвать оборону... Первый день нас ещё в запасе оставили, а на второй день - в бой».
- Страшно было? - спрашиваю я Владимира Петровича.
- Понятно... Был случай, когда один заявил - «не пойду и все», от страсти заболел, с ума сошел. Отправили его куда-то...
Около полугода находился Владимир Соколов на передовой. Всякого повидал. «Стреляешь из ружья по танку: ногами в землю упрешься покрепче, и все равно отдачей плечо отшибает... - Вспоминает он. - А немцы очень боялись наших «катюш» и охотились на них, я сам этому свидетель: машина приехала на передовую, дали ребята залп и сразу же уехали, а немецкая артиллерия и начала по этому месту, где машина стояла, бить. А «катюша» уже с другого фланга стреляет...»
Началось наступление наших войск. «Сначала артподготовка - казалось, что все небо горит, а потом пошли мы в атаку...» - вспоминает Владимир Петрович тот бой, в котором и был ранен в обе ноги.
В полевом госпитале на раны было наложено шестнадцать швов. А потом отправили Владимира Соколова на Урал, в Пермь (в то время город Молотов). Еще полгода в госпитале лежал. Там и получил известие из дома о смерти отца...
После госпиталя Владимир Петрович не был комиссован по ранению, а продолжал службу в нестроевой части в Вологде при госпитале - работал в кочегарке, в прачечной... Там до конца войны уже и служил.
По окончании войны, он вернулся в родную деревню. Вскоре поехал учиться на тракториста в поселок Бавлены в Ивановской области... Трактористом он в результате так и не стал, не позволили дававшие знать о себе раны, но зато там, в Ивановской области, встретил свою будущую жену, с которой, скажу забегая вперед, и прожил он в мире да ладе пятьдесят лет. «Из-за Новленского родом была, а встретились там вот...»
Жили в Середневе, работали в сапожной мастерской. Семья начала расти, приходилось часто переезжать в поисках жилья да и лучшего заработка.
Дочь ветерана, Галина Владимировна, присоединившаяся к нашему разговору, вспоминала, как жили они уже в Якунино: «Мама работала дояркой, а папа на конюшне, конюхом. Мы ходили маме помогать, а ребята папе...» Вот теперь уже надо сказать, что нажили супруги Соколовы десять детей: шесть дочерей и четырех сыновей.
«Вот тут я герой!» - сам о себе, вроде и в шутку, со смешком, но и с явной гордостью сказал Владимир Петрович.
- Потом я вышла замуж... - рассказывала уже Галина Владимировна.- Увидели мы с мужем объявление: приглашали работать на мелиорации, обещали жилье здесь в Сосновке. Мы сюда и переехали, а постепенно и всю семью сюда перевезли.
Теперь лишь один из братьев живет в Санкт-Петербурге, остальные братья и сестры в Сосновке.
В 1985 году получили квартиру и старшие Соколовы. «Хотелось бы на первый этаж обменяться, да никак не получается», - говорит Владимир Петрович. Жена его умерла в 2000 году и теперь вместе с отцом живет дочь Галина...
- А внуков-то сколько у Вас? - я спросил, резонно полагая, что если десять детей то уж и внуков не мало. И не ошибся...
- Внуков? Много... - Владимир Петрович опять улыбнулся.
А Галина Владимировна стала считать, загибая пальцы на руках: «У Гены двое, у Оли двое, у меня - трое...» Двадцать два внука! А правнуков - двадцать семь насчитали!
«Всей семьей, конечно, собраться не удается, но бывает, что больше десяти человек здесь у папы собирается, - говорит Галина Владимировна (я невольно прикидываю, как же они тут все в однокомнатной-то умещаются). - Наш брат Анатолий очень хорошо играет на гармошке, он участник телепередачи «Играй, гармонь»... - рассказывала дочь ветерана.
И захотелось мне встретиться с гармонистом Анатолием Соколовым. Галина тут же и позвонила ему, да он в это время работал, не удалось нам поговорить... Что ж, для себя зарубку делаю - это мне еще предстоит...
А с Владимиром Петровичем Соколовым мне надо было прощаться...
Он не получил на фронте никаких наград - не довелось подвигов совершать. (Сколько их, честно выполнявших солдатскую работу, не совершавших громких подвигов... Но именно такими солдатами, их общим усилием и совершен главный подвиг - Победа). А десять детей Владимира Петровича - это ведь тоже подвиг, а большая и дружная семья - разве не награда?.. Он ведь и сам так считает. И правда - герой!
Душа народа
А вот какое письмо и песню прислала И. В. Журавлева из Дубровского: «Уходит наше поколение, а вместе с нами уйдут в небытие и песни того страшного времени. А ведь песня - душа народа. В память о миллионах сгоревших в огне войны - пусть эти песни живут в народе. Ведь пока мы их помним - они живы.
Это было году в 1942-1943. Я училась в педучилище в городе Угличе Ярославской области. После занятий мы, девчонки 15-16 лет, ходили в госпиталь, помогали, чем могли - читали и писали письма раненым, поили, кормили с ложечки. Выступали со стихами и песнями, плясали. Выздоравливающие раненые тоже участвовали в этих самодеятельных концертах. Песню, которую хочу предложить, пел раненый (без ноги) моряк. Слушая ее - кто плакал, кто сжимал в гневе кулаки. Второй раз я услышала эту песню уже после войны, в компании фронтовиков. Пел ее тоже моряк, участник боев на Малой Земле (под Новороссийском), чудом выживший в том кровавом аду. И опять та же реакция слушателей. Я думаю, что эта песня имеет право на жизнь...»
Конечно же, имеет - это по-настоящему народная, известная во множестве вариантов песня. Исполняется она также на мотив «Раскинулось море широко».
* * *
- О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?
Гармонь твоя стонет и плачет,
И ленты повисли, как траурный флаг,
Скажи нам, что все это значит?
Не ты ли, моряк, в рукопашном бою
С врагами сражался геройски?
Так что же встревожило душу твою?
Скажи нам, товарищ, по-свойски.
- Друзья, свое горе я вам расскажу,
Скрывать перед вами не стану -
Незримую рану я в сердце ношу,
Кровавую, жгучую рану.
Есть муки, которые смерти страшней,
Они мне на долю достались -
Над чистой и светлой любовью моей
Немецкие псы надругались.
Ее увели на позор и на стыд,
Связали ей нежные руки,
Отец ее ранен, братишка убит,
Мне так написали подруги.
Я сон потерял, и во мраке ночей,
Лишь только глаза закрываю,
Любовь свою вижу в руках палачей
И в кровь свои губы кусаю.
И нет мне покоя ни ночью, ни днем,
От ярости я задыхаюсь.
И только в атаке, в бою, под огнем
Я местью своей упиваюсь.
По милой тоскует и плачет гармонь,
Она так любила трехрядку...
Скорей бы услышать команду «Огонь!»
И броситься в смертную схватку!
«Победили мы эту машину...»
Николай Александрович Зайцев родился в 1918 году. Он самый пожилой из тех ветеранов, с которыми встречался я в канун нынешнего Дня Победы, но держится и сегодня с молодцом. 90 с лишним лет - по любым меркам много, и на памяти у ветерана многое - коллективизация, война, послевоенная разруха... Все это не просто в памяти, все это прожито и пережито... Как жаль, что в вечной нашей спешке не хватает времени на спокойный и подробный разговор. За каждым бы нашим ветераном записывать и записывать все, что еще помнят и знают они. Но... Вот и с Николаем Александровичем более-менее подробно только о военных годах поговорили.
Но не только о Великой Отечественной. Участвовал Николай Александрович Зайцев и, по словам поэта Александра Твардовского,
в «той войне незнаменитой»...
- Навоевался, - рассказывает Николай Александрович. - Сначала финская, потом Отечественная...
Родился он в Вологодском районе, в деревне Прокунино Ватлановского сельского совета. Родители - крестьяне. В семье было пятеро детей. Воевали трое братьев. Один из них не вернулся домой, второй вернулся искалеченным, Николай Александрович, пройдя всю войну - даже не был ранен.
Но, попробую, рассказывать по порядку, хотя в таких разговорах обычно память, как говорится, с пятого на десятое прыгает. Да ведь и сколько лет прошло с тех времен, о которых как мог вспоминал ветеран...
В школе Николай Зайцев проучился всего лишь четыре класса.
- В пятый пошел, да тут мать померла, дак отец сказал, мол, хватит учиться.
И все же учеба Николая Александровича вскоре продолжилась: в Вологде на машинно-тракторной станции, на тракториста. И получив, столь престижную в то время специальность до призыва в армию в 1939 году работал Николай Зайцев в МТС на тракторе ХТЗ.
- Трактористам тогда были почет и уважение. И получали трактористы на трудодень очень хорошо. Надо бы и сейчас так трактористов-то содержать, может, и не бежали бы из деревни, - рассуждает ветеран.
В январе 1939 года Николай Зайцев женился.
- Любовь-то, дак как вот? - смеется Николай Александрович. - А в сентябре того же года призвали его в армию. «Проводила она меня до вокзала, да и расстались. А в октябре уже была у меня дочь. Теперь бы могли и отсрочить призыв, а тогда об этом и не думали...»
Начинал службу Николай Александрович в танковых войсках, затем попал в автошколу, там и получил специальность шофера, перед самой финской войной.
- 29 ноября началась финская война, а кончилась 12 марта. Я уже был шофером, на «полуторке» возил боеприпасы, продовольствие. Рейс был 250 км от станции до передовой...
Война та, по словам Николая Александровича, была трудная (только по официальным данным последнего времени погибло до 150 тысяч советских солдат, а по некоторым данным и до 200 тысяч, и это за неполных четыре месяца, да много было и раненых, обмороженных), но во многом необходимая.
- Если бы мы тогда не с финнами, а с немцами столкнулись, гнали бы они нас, наверно, до самой Японии. У нас же ничего не было: винтовки образца 1893 года и пушки маленькие, только по воробьям из таких стрелять. Вот и все вооружение... Но главная трудность была - морозы до 55 градусов. Едешь и ничего через стекло не видать - все замерзло. Хотя, надо сказать, что одеты мы были на той войне хорошо, а накормлены еще лучше. Кто не курил, тем даже давали шоколад.
После финской войны Николай Александрович Зайцев был переведен во Псков, служил в автобатальоне мотострелкового полка легкотанковой дивизии.
15 июня 1941 года полк был выведен из Пскова.
- Приказали срочно выводить машины, у нас было девяносто «ЗиСов», погрузили весь полк в состав, и 18 июня мы были уже в Карелии на финской границе. Ничего нам не объясняли, все вроде мирно было, - вспоминает Николай Александрович. - А 22-го утром выдали нам боеприпасы, и началась эта катавасия - война. К концу августа мы уже попали в окружение, немцы обошли нас более чем на сто километров, вырывались мы на станцию Мосеевская. Все же полк спасли. Так потом все в Карелии и воевали.
Николай Александрович помолчал, наверное, думал, что же дальше-то рассказать - ведь каждый день нашей жизни что-то происходит, а на войне-то: день за два, а то и за три надо считать...
- Мне даже обидно, - продолжил ветеран, - что Карельский фронт считают каким-то второстепенным, не часто и его командующего Мерецкова вспоминают. А ведь в Заполярье-то ни на шаг его (Н. А. Зайцев, как и многие фронтовики, часто говорит о врагах «он», «они» и т. д. - Д. Е.) от границы не пропустили. Там, на границе с Норвегией, бои были ой какие, как они к Мурманску-то рвались. Не зря там и место называли, где основные бои шли - «Долина смерти». Если бы у немцев не такие потери под Мурманском были, может, и Ленинград бы не устоял. Ведь он понимал, что такое Мурманск, вся помощь союзников через Мурманск шла...Не пропустили его там. А в Карелии-то, что говорить, мы поначалу далеко от границы удрапали.
И опять вернула память его к первым месяцам войны:
- Самое страшное это дело - окружение. Все бегут, а куда бегут и сами не знают... Когда вышли из окружения, оставалось у нас шестнадцать машин - негусто. Полк переформировали и направили на передовую. А мы водители, всю зиму возили по озеру к передовой боеприпасы, продукты... А озеро там такое, что если с пути собьешься, то уж дома не бывать. Потом вернули нас в наш полк...
Опять помолчали мы... Нелегкое, наверное, это дело - вспоминать. Да всего ведь и не высказать...
- До 43 года тяжело было, - продолжил рассказ Николай Александрович. - Не хватало боеприпасов. Артиллеристам за день полагалось использовать два-три снаряда. И уж больше он не выстрелит... Бывало наша артиллерия пальнет и замолчит, а в ответ-то - как из мешка снаряды посыплются. А в 43-м, когда стабилизировалась обстановка на Западном фронте, наступил перелом, пришло пополнение, в основном, вологжане и сибиряки, уже не было нехватки боеприпасов. Тут мы его и погнали...
Наверное там, все же, против нас больше немцев было, потому что финнам бы такой фронт не удержать, у них и населения-то перед войной, кажется три миллиона было... Но были и финны, конечно. Культурный народ, во всех отношениях. Одеты были они тепло и легко, все хорошие лыжники, ничего лишнего на них не навешено. А то у нас - противогаз, да винтовка, да боеприпасы, да мешок. А у них - автомат и все... Там где остались финские постройки - любо поглядеть. Но обычно, отступая, они все сжигали. Гражданских не трогали, карелы ведь для них почти своя нация...
- Никаких подвигов я не совершал, так все водителем и был. Возил кухню. Ой - это наказание. Ведь надо привезти завтрак, обед и ужин, а все на виду. Страшное дело...Авиация-то еще ничего - отбомбили и улетели. А вот артиллерия... Едешь по лесной дороге, выезжаешь на поляну или вырубку, и она обязательно у них пристреляна, и корректировщики сидят, руководят артиллерией. Как кто появился - открывают огонь. Я даже однажды сам видел - сидят у костра люди, оказалось финские корректировщики, с ними пехота наша тогда разобралась... Был случай - прямо передо мной в машину снаряд попал, ехал бы я чуть быстрее, мне в кабину и прилетел бы.
- Отступая, финны оставляли партизан, как и наши в свое время. Вот уж безобразили! Иной раз едешь один, смотришь - стоит целая колонна автомашин, все сожжены. Не знаешь чего и делать. Ну, дождусь кого-нибудь еще, постоим и дальше едем, а что делать-то... Из оружия нам, водителям, положена была одна винтовка, так только мешала - и не повернешься с ней в кабине. Автоматы нам не давали, это было дефицитное оружие...
- Из первоначального состава роты, ста человек, к сорок четвертому-то совсем мало в живых осталось, хотя ведь и не пехота мы, которая все время на передовой стоит... Много, много погибло... А какие офицеры были! Теперь уж таких не бывает - лучше отца родного... Двое лейтенантов было, командиры взводов, оба, бедные, погибли. Командира роты финны вместе с водителем в машине сожги... Из офицеров, к осени сорок четвертого года, когда в Карелии военные действия закончились, остался в живых один командир взвода...
- Ведь четырнадцать государств вместе с Германией против нас воевали. И ведь победили мы эту машину, - вроде бы даже сам удивляясь этому, рассуждал ветеран. - Нынешней армии, думаю, не устоять бы. За год чему можно в армии научить? А нас учили крепко. Служили по четыре года, на флоте - пять... И никто не обижался, маме не писал, как сейчас. Но тогда и народ был крепче, все почти из деревень, к труду привычные...
В 1944 году, после заключения перемирия с Финляндией, полк в котором служил Николай Александрович Зайцев, был переброшен под Архангельск, в Исакогорку. Говорили, что готовят их к отправке на Дальний Восток.
Там, в Архангельске, доводилось нашим солдатам встречаться и с союзниками - англичанами и американцами.
- Они, американцы-то, лучше, чем англичане. Едешь куда-нибудь, подсадишь их, все чего-нибудь говорят, обязательно сигарет дадут, по машине хлопают (а нам уже дали американские «Студебекеры»): «Гуд машина, гуд!» «Гуд, гуд», - отвечаю. А англичане сядут - ни разговору, ничего. Высокомерные. Американцы проще, - вспоминает Николай Александрович.
На Дальний Восток полк не перебросили, вернули, по окончании войны, сначала во Псков, потом перевели в Петрозаводск. И еще год после войны служил сержант Николай Зайцев.
- Предлагали нам оставаться на сверхсрочную - 800 рублей оклад, питание, обмундирование. Никто не остался, надоело...Я уже семь лет отслужил. Нет - домой, домой...
Тут Николай Александрович отвлекся от событийной канвы и дал вдруг неожиданно точную, и между прочим объясняющую многое и в той победе и в нашей нынешней жизни оценку:
- Как-то было тогда не так, как сейчас. Такая дружба была, такая любовь друг к другу. Когда война кончилась, дак ведь солдаты ревели - обнимаются и ревят... Вспомнишь дак... Нынче такого и быть не может, каждый сам по себе...
- А домой вернулся - в каждой деревне, в каждой избе кто-нибудь погиб. Голодно. Можно было податься и в город, но я не любил город. Поступил в колхоз. В Вологде у винзавода была в то время свалка военных машин - где кузов, где мотор... Я собрал машину и работал четыре года в колхозе. А потом началось объединение колхозов. Наш колхоз - совсем стал заваливаться. Я и пошел работать в подсобное хозяйство МВД, тоже шофером. Выращивали тут картофель и овощи для заключенных. Потом была построена птицефабрика «Ермаково».
Там, на птицефабрике, шофером, и работал Николай Александрович до пенсии. Сорок лет за рулем. Это не считая работы на тракторе до войны. Живет в обычной квартире обычного многоэтажного дома в поселке Ермаково. Уже пять лет, как умерла его жена Капитолина Николаевна. У него дочери (вторая родилась уже после войны). Внучка живет в Америке, во Флориде.
- Парень-то служил в авиации, как уж познакомились не знаю, она и вышла туда. Хороший парень-то. А вина не пьет - вот какая беда. Сюда приезжал. А тут как встреча у нас - вино... Я, говорит, воевать против России никогда не буду. Я ему говорю - дадут винтовку так и пойдешь...- то ли в шутку, то ли всерьез рассказывает Николай Александрович.
Я спросил у ветерана, как будет отмечать День Победы.
- Будет открытие памятника солдатам у нас в Ермаково, так пойду...
Низкий поклон Вам, Николай Александрович.
Низкий поклон всем ветеранам войны. Живите подольше...
