Часть 2
3. Кредо Столыпина
Христианская методология истории отвергает фатализм. Под этим углом зрения хотелось бы завершить работу антиномически, то есть, казалось бы, противоположным утверждением по отношению к первоначально выставленному тезису, а именно: при всей глубине духовно-нравственного падения Империи внутри неё был потенциал возрождения на собственной православно-национальной основе. Сила его оказалась недостаточной, это верно. Однако отрицать русскую альтернативу недопустимо ни применительно к первым десятилетиям XX века, ни к нашим временам начавшегося XXI столетия.
Есть все основания для причисления Столыпина к стержневой отечественной свободно-консервативной традиции, рожденной гением Карамзина и Пушкина[1]. Её суть состояла в органическом синтезе православной духовности и русского характера (менталитета) со стержневой мировой тенденцией неуклонного возрастания гражданской свободы. Её носители всегда были и остаются убежденными, что Россия может развиваться граждански свободно, лишь опираясь на собственную самобытность, не сходя с исторического курса, рождённого Православием, предполагающего наличие законной христианской государственности. Этот цивилизующий инвариант Святой Руси является единственной правдой России. Подражательные цивилизаторские схемы, например, прошлая петербургская, бравшая пример с протестантской Европы, или позднейшие, вставшие на путь окончательного омирщения (секуляризации) жизни, показали свою безжизненность. Отсутствие высшего идеала и санкции жизни русский народный характер не принимает. Он генетически не умеет ограничиваться заземлённой «позитивной» картиной мира, взыскуя горнего. Столыпин это понимал, стремясь соединить русское дерзновение с самобытной традицией и европейским модерном[2].
Современники реформатора, как и позднейшие исследователи, поняли подлинную его религиозность и то, что он пытался модернизировать Империю, оберегая её устои. Так, А.П. Бородин пишет: «П.А. Столыпин был религиозным; вера его была искренней и глубокой. Это помогало ему выдержать удары и остаться непреклонным». Исследователь приводит мнение современника, западника и министра иностранных дел А.П. Извольского, убеждённого, что миросозерцание Столыпина «находилось под сильным воздействием славянофильства»[3]. Если же иметь в виду очевидный факт преемственности славянофилов по отношению к Карамзину и Пушкину, а с другой стороны, - понимать их предшествие почвенникам, то становится ясно, к какой традиции принадлежал реформатор. А.С. Панарин, выделяя подлинные черты просвещенной почвенности у Столыпина, писал: «Выдающийся реформатор Столыпин созидал Великую Россию, сохраняя величайшее уважение к её истории и традиции <...> Он любил «старых руских» и верил в их творческий потенциал. Если бы убийство Столыпина, а главное, мировая война не прервали эволюционный путь России, мы получили бы через два-три десятка лет могучую страну и при этом - европейскую, хотя и стоящую несколько особняком в силу особенностей своей византийской традиции, а также своих масштабов»[4].
Авторы предисловия к сборнику писем Столыпина (В.В. Шелохаев и другие) свидетельствуют, что консерватизм реформатора органически сочетался с просвещенностью, что обеспечило системность его подхода к реформам: «...П.А. Столыпин был человеком современной европейской культуры. Вместе с тем, оставаясь по своему менталитету истинно русским человеком, он сочетал в своём мировоззрении и идеи западноевропейского рационализма, и идеалистические, религиозные представления»[5]. Такой взгляд позволяет преодолеть «зауженный» исследовательский подход, обращающий внимание преимущественно на аграрный курс Столыпина. Размышляя о реформаторе лишь в этой ограниченной плоскости, мы не выйдем из исследовательского тупика. К сожалению, в литературе о Столыпине сталкиваются непримиримые оценки, во многом инерционно наследующие кадетские и социал-демократические штампы начала XX в. В частности, можно услышать, что «до Столыпина» схему аналогичной аграрной реформы разработал его предшественник. Отсюда следует вывод, что Витте предстал как «звезда первой величины», а Столыпин был «на порядок менее яркий, но все же волевой, смелый и неглупый»[6]. Думается, что такой «генетический» подход, учитывающий лишь аграрную составляющую модернизации Империи, сужает масштаб видения проблемы «Столыпин и Россия».
До сих пор встречаются и неисторические суждения. Так, С.Г. Кара-Мурза заявил, что Столыпин был «отцом русской революции»[7]. Гораздо более плодотворным является тот подход современных исследователей, при котором отбрасываются идеологические клише и Столыпин рассматривается как государственный деятель, умевший органично соединять русскую старину и новизну модернизации. Для примера сошлюсь на исследование П.С. Кабытова, который обосновывает следующий тезис о Столыпине: «Органично сочетая верность монархическому строю... он одновременно считал необходимым взаимодействие между верховной властью и представительными учреждениями <...> Премьер осознавал всю пагубность мгновенных радикальных перемен, которые, как правило, быстро ввергали народ в очередную смуту с непредсказуемым продолжением»[8]. Именно такой подход к реформированию России стал практически осуществляться Столыпиным, но в идейном плане он впервые выкристаллизовался у Карамзина и Пушкина, говоривших и о бессмысленности «русского бунта» и о необходимости опоры на неизменные ценности отечественной цивилизации, воплотившиеся в Православном царстве.
Итак, следует взглянуть на Столыпина по-традиционалистски, попытавшись определить его место в кругу мыслителей и практиков самобытнического направления, которое под названием «русской партии» окончательно конституировалось в первой трети XIX в. и связано, прежде всего, с именами Карамзина и Пушкина[9]. Идея Триады, зиждительного союза основных христианских начал русской жизни, была в своих главных основах осмыслена именно этим кругом самобытников, которому духовно помогла стоявшая «правее» группа «архаистов», предводительствуемых адмиралом А.С. Шишковым (входили в неё баснописец И.А. Крылов, писатель и дипломат А.С. Грибоедов, поэт и ветеран 1812 года П.А. Катенин)[10]. Чтение программных выступлений Столыпина в трёх первых Думах, как и его писем, наталкивает на мысль о том, что для него было характерно понимание основ свободного консерватизма, сложившегося задолго до Реформы 1861 г., но не победившего в борьбе за престол ни тогда, ни позже. Объективно Столыпин был первым государственным деятелем, попытавшимся комплексно модернизировать Империю в духе этой программы, которая называется иногда (по терминологии П.А. Вяземского и П.Б. Струве) программой «либерального консерватизма».
Кстати говоря, такой плодотворный исследовательский подход, ставящий Столыпина в контекст развития отечественного просвещенного самобытничества, был сильно актуализирован в начале XX в., а позже бытовал и в эмигрантском Зарубежье. Именно после крушения исторической России носители этой традиции: П.Б. Струве, И.А. Ильин, в наше время А.И. Солженицын и другие, неоднократно обращали внимание на Столыпина именно с этой точки зрения. Можно даже сделать вывод, что сам Столыпин дал плодотворный толчок концептуальному развитию свободного консерватизма. Под его духовным воздействием сложилась «веховское» ответвление данной традиции. Знаменитое столыпинское выражение, брошенное в лицо революционерам с думской трибуны («Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!») отозвалось у Струве словами одной из знаменитых его статей 1908 г. «Великая Россия». Это был ещё один шаг Струве на пути к «Вехам», бывший проявлением его национального настроения, вдохновившего цикл работ, составивших сборник «Patriotica». Струве отмечал: «Да, г. Пешехонов прав: я... совершенно намеренно свой лозунг «Великая Россия» заимствовал не у кого иного, как у П.А. Столыпина...». Столыпинские мысли и чувства повлияли и на духовную эволюцию С.Н. Булгакова, виднейшего «веховца», проделавшего возвратный путь «блудного сына» от марксизма к православию. В 1909 г. он говорил о большой роли Столыпина - творца истинно самобытного и одновременно передового настроения в обществе. В статье «Две Цусимы» Булгаков писал: «Создаётся национальное чувствилище, старому просветительскому космополитизму приходит конец <...> может родиться необходимый национальный подъём, который в патриотическом порыве вернее сметёт старую гниль и приведет страну к возрождению...»[11]. Булгаков невольно указывал, что просвещенное самобытничество Столыпина должно положить конец тому «просветительскому космополитизму», под флагом которого официальная и интеллигентская Россия «покраснели». Ведь в 40-70-е гг. XIX в. из общей либеральной матрицы выделились воинствующие социалистические и коммунистические интеллектуальные школы, пленившие общество, всё сильнее «прорывавшиеся» с этими радикально-космополитическими идеями к народу.
Лучше и глубже всех о соборном «срединном» курсе Столыпина сказал после его трагической гибели В.В. Розанов: «П.А. Столыпин крупными буквами начертал на своём знамени слова «национальная политика». И принял мучение за это знамя». И далее: «Что ценили в Столыпине? Я думаю не программу, а человека; вот этого «воина», вставшего на защиту, в сущности, Руси <...> Все чувствовали, что это - русский корабль и что идёт он прямым русским ходом. Дела его правления никогда не были партийными, групповыми <...> если не принимать за «сословие» - русских и за «партию - самое Россию»; вот этот «средний ход» поднял против него грызню партий, их жестокость... чувствовали, что злоба кипит единственно оттого, что он не жертвует Россиею - партиям»[12]. Так ещё до Революции 1917 г. передовая русская мысль стала говорить о Столыпине, как выдающемся политике-практике, стремившемся разрешить глобальную проблему модернизации России без ущерба для её самостояния[13]. Так ставил вопрос ещё Карамзин в в знаменитой «Записке», сказав: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр»[14].
После трагедии Революции и Гражданской войны положительный взгляд на Столыпина только укрепился. Правый кадет В.А. Маклаков критиковал радикалов-однопартийцев (П.Н. Милюкова, в первую очередь) за то, что они «сбросили» прежнюю «традиционную власть», которая всё-таки вела страну в направлении свободы. Столыпин, по Маклакову, был совершенно незаменим, поскольку соединял законную «историческую власть» с делом окончательного гражданского освобождения России. Аберрация у радикалов, мнивших себя либералами, была поразительной. Они не понимали, что «падение прежней власти в России непременно приведёт к революции». И крайне правые, и крайне левые были гораздо умнее этого самодовольного круга кадетствующих политиков, для которых было характерно «чисто интеллигентское непонимание своей страны» и «увлечение перспективой власти», к которой они были неспособны[15]. Трагедией России было то, что в течение 1902-1905 г. на оппозиционную авансцену вышли не земцы, действительные либералы, знавшие нужды страны, а интеллигентские революционные политиканы-кадеты, «...те элементы, которые с безупречной логикой вышучивали всякое соглашательство с властью, всякую надежду на её исправление...в рамках существовавшего строя». Маклаков писал, что истинные либералы, сторонники «органической работы» и противники национального нигилизма кадетов, потому и привязались к Столыпину, что понимали положительные возможности «консервативного конституционализма», открывшегося со столыпинской III-й Думой. Маклаков писал: «...Милюков должен был бы понять, что мы, кадеты, т.е. радикалы, победили самодержавие (в 1905 г. - В.Ш.) не для себя, а для русских либералов, т.е. русского земства (Д.Н. Шипова, К.К. Арсеньева и др. - В.Ш.)»[16]. Именно эту необходимость синтеза исторической верховной власти и растущей передовой земщины понял Столыпин, что и выдвинуло его при блестящих организаторских талантах на государственный верх. Маклаков был прав, считая «историческую власть» краеугольным камнем России, полагая, что «Россия могла войну выиграть и что революция не была неизбежной». В этом суждении политика главным доводом была сильная фигура Столыпина, выдвинутого во власть старым режимом. Маклаков писал Бахметеву: «Как Вы справедливо замечаете, будь Столыпин вместо Горемыкина, Штюрмера и пр., картина была бы иная»[17].
Глубокой была и та мысль умного либерала, в которой с необычной стороны высвечивалась спасительность курса Столыпина: реформатор в числе немногих понял невозможность оздоровления России без привлечения к делу народа и общества. Старые же бюрократы, равно как и радикалы вместе с крайне левыми (Милюков, Ленин и т. п.) были сторонниками государственного деспотизма и, в этом смысле, Революция, отвергшая органический проект Столыпина, «свелась к замене одной власти другой». Здесь имеется в виду родственность петровско-бюрократической и большевистской власти по их исключительной приверженности к этатизму. Тут крайности сошлись. Маклаков писал, что в этом смысле Революция оказалась проявлением реакции государственного деспотизма, изживавшегося Столыпиным. Маклаков так писал о Феврале и Октябре 1917 г.: «...государственная власть, когда она попала в руки демократии, стала лезть во все отношения между классами и лицами»[18]. Одобрил Маклаков и монархический традиционализм Столыпина, самокритично ополчаясь на кадетов за правовой нигилизм и отрицание национальных корней самодержавия: «Когда-то мы энергично защищали против Столыпина Финляндскую конституцию; отменив в России монархию, мы этим разорвали юридическую связь Финляндии с Россией». Радикалы Временного правительства в стремлении к новому русскому великодержавию надеялись, что «будущий президент Российской республики заменит по отношению к Финляндии её великого князя». Напрасно это считалось бесспорным, пишет Маклаков, поскольку типичный финн доказывал, «что финляндцы слишком монархичны, чтобы согласиться...»[19]. Словом, для Маклакова была характерна апология старого строя именно потому, что тот, вырастив столь замечательного деятеля, как Столыпин, показал свою жизненность и возможность взять курс на органическое развитие страны. Столыпин был олицетворенным спасением России, поскольку обладал любимым в народе качеством - дерзновением, но не подыгрывал низким инстинктам и мог помочь создать «те новые отношения, при которых можно было бы избежать катастрофы». В этой связи отмечалось, что Столыпин умел делать то, что он называл «шек»[20]. Позднее за этот волевой настрой, воспитанный тысячелетием Православия, народ в массе своей принял большевизм, до времени не понимая, что дерзновение может оторваться от своей вероучительной основы и превратиться в саморазрушение. Маклаков об этой сути дела догадывался. Так, он утверждал, что Ленин «отвечал энергии и порыву столетиями накопившейся социальной ненависти»[21].
Конечно, даже Столыпину было сложно бороться на два внутренних фронта[22], продолжая линию, наметившуюся ещё при Карамзине и Пушкине, противостоявших как интеллигентской беспочвенности радикалов, так и той подражательной официальной России, которая в лице А.Х. Бенкендорфа, М.А. Корфа, Л.В. Дубельта, К.В. Нессельроде и т. п. плотно заслонила трон от влияния русских просвещённых консерваторов-самобытников. Это явление Маклаков совершенно точно назвал «бюрократической диктатурой», боровшейся против наиболее способного защитника исторической России. Именно Столыпин и его сторонники были способны преодолеть бюрократические «теснины старого режима», возродившиеся в полной силе у большевиков[23]. Маклаков склонялся к этому единственно правильному выводу, на фоне которого очевидно государственное величие и Столыпина, и всей нашей свободно-консервативной самобытнической традиции, окончательно утвержденной Пушкиным и славянофилами. Либерал-радикалы ничего этого не понимали, стремясь «увенчать здание» собою, демонтировав законную историческую власть, недостатки и пороки которой не отменяли легитимности её основ и естественно сложившегося социального строя, позволявшего стране поступательно развиваться на основе того, что французы называют «воспитанием вещами». Маклаков заключал: «Вся трагедия нашего либерализма была оттого, что он победил. И когда я вижу его представителей, вроде Милюкова, которые продолжают быть довольны собой и поддерживают прежние легенды о своей политической гениальности и даже говорят о завоеваниях, то меня берёт на них зло, и которое я не всегда умею скрывать»[24].
Современный исследователь не должен игнорировать синтетический подход Столыпина, соединявшего национально-государственные традиции с новым курсом на окончательное гражданское освобождение народа. На этот передовой интеллектуально-волевой акт, унаследовавший всё передовое и просвещенное в России, обратил внимание И.А. Ильин в своих итоговых «Наших Задачах», публиковавшихся в конце 40-х - середине 50-х годов XX века. Он, по сути, делал вывод об исторической правоте русской свободно-консервативной традиции, которая, несмотря на то, что потерпела поражение в Революции, является исключительно верной и составляет залог будущего отечественного возрождения. Ильин писал: «Больно за родину <...> создавшую единственную в своём роде национальную культуру, - целое богатство религиозной святости, личных характеров и подвигов, целый поток глубокомыслия... и прекрасного искусства, и всё это из особого национально-духовного акта». Далее уточнялось: «Мы были правы, отстаивая нашу религиозную веру, ибо у безбожных и отречённых людей разлагается сама сердцевина их духа... высыхает и деморализуется их наука, развращается их искусство, разлагается их семья, выдыхается их культура. Мы были правы, обороняя нашу свободу <...> Мы были правы и тогда, когда не ждали никакого спасения для России от республиканской формы: ибо на наших глазах февральская республика... скомпрометировала и растратила государственную власть... «[25]. На этом основании Ильин высочайшим образом оценивал Столыпина, который всей своей деятельностью стремился к торжеству и Русской триады церковности, царственности и народного начала. В другой статье об этом значении Столыпина говорится так: «Последние годы русской государственности выдвинули два противоположные облика политического «оратора»: дивное красноречие П.А. Столыпина, насыщенное молчаливою мыслью и волевым действованием, и аффектированное пусторечие Керенского, с его позой, фразой, бессмыслием и безволием»[26]. Подобные заключения о роли Столыпина, в котором воплотился большой положительный потенциал исторической России, были типичны для свободно-консервативного Зарубежья. Далеко не случайно, что участники Зарубежного Съезда, проведенного в Париже (1926 г.), почтили память Столыпина вставанием, а перед этим председательствующий кн. Н.Б. Щербатов печально заметил, что, к сожалению, «многие из сидящих здесь верили, что ответственное министерство спасёт Россию». Было ясно, что спасительной была не эта радикальная вера, а курс Столыпина, который не встретил поддержки расколотого общества, что и обусловило его сползание в Революцию[27].
Итак, нас интересует сам свободно-консервативный настрой Столыпина, который обнаруживает его преемственность по отношению к коренной отечественной свободно-консервативной традиции. Первостепенным источником служат думские речи политика и его письма. Опубликованные письма Столыпина, а том числе жене, свидетельствуют о религиозности и церковности политика, а также о его народности, в том смысле, какой этому понятию придавал русский свободный консерватизм. Стремление родниться с правдой мира давало иногда суждениям Столыпина пророческую силу.
Письма этого многодетного отца являются лучшей иллюстрацией его духовности. Он любит детей и семью. К жене Ольге Борисовне обращается словами, которые не оставляют никаких сомнений в искренности: «Люблю безмерно», «дорогая моя Лапушка», «моя голубка», «мой голубок», «ненаглядная», «ненаглядное моё сокровище», «обожаю, целую, люблю Тебя, сокровище, Обожание моё», «бесценная Олечка», «дорогой ангел Олечка», «Душенька моя родная и драгоценная», «лучшая всех на свете», «...Христос с Тобою, хорошая моя, добрая, Оля, милая», «Храни вас Вседержитель. Жду великого счастия обнять вас вскоре», «милая душка моя, ненаглядная Оля», «...привет тебе, моему солнышку ясному», «милая, ненаглядная, любимая, драгоценная и единственная», «милое, обожаемое сокровище моё»[28]. Это обращения к супруге извлечено из писем 1899 г., но подобное изъявление христианских брачных чувств было всегда характерно для Столыпина[29].
Часто бывавший в разъездах, вынужденно отрываясь от семьи, он творил домашнюю и церковную молитву за своих чад. В письме к жене от 20.08.1899 г. он писал: «С трепетом думаю о вас и молюсь о сохранении моих сокровищ». И ниже: «Всех милых, дорогих осыпаю поцелуями и Тебя, милую, давшую мне благословенную мою семейку, крепче и больше всех. В воскресенье после обедни отслужу... молебен о вас всех и о Твоих»[30]. Через несколько дней пишет снова: «В воскресенье я был в церкви, где отслужил молебен, мужички молятся истово. Потом зашел к попу...»[31]. Посещая затем другое имение, он сообщал жене о воскресных впечатлениях: «Утром был у обедни. Крестьяне встретили меня у ворот храма с хлебом-солью и начали жаловаться на Шаталова и благодарить за мою заботу о храме. Отслужил молебен»[32]. Будучи саратовским губернатором, посещая в июле 1904 г. Самару проездом в имение, Столыпин в письме к жене писал: «...помолился в Соборе (сегодня Ильин день)...». Через несколько дней он писал из Чулпановки: «...пошел в 6 ч[ас]. утра к заутрене. Помолился на нашу именинницу, а потом отслужил панихиду по Мама, и мужички также истово молились»[33]. Переписка с женой свидетельствует, что в семье Столыпина соблюдались посты. Так, в письме от 7.03.1907 г. Столыпин писал, обращаясь к жене: «Ты так устаёшь с говением, ненаглядная моя...»[34].
Источники свидетельствуют, что Столыпин не ограничивался обрядами веры, но был и внутренне религиозным. Свидетельства этого содержатся в его письмах. Так, отвечая 6.09.1908 г. министру просвещения А.Н. Щварцу, раздосадованному недовольством по его поводу со стороны «с.-петербургской бюрократии» и думцев, Столыпин призывает не подавать в отставку. Вполне понимая, что честный правительственный курс будет встречать противодействие, реформатор заметил: «Аккомодация к общественному не мнению, а настроению в деле народного просвещения была бы самым тривиальным и бесплодным оппортунизмом. И в этом деле надо путь держать по звёздам, а не по блуждающим огням! <...> я знаю русского революционера, благодушного неуча, думающего достигнуть высшего совершенства, взамен длинного и торного пути воспитания ума и воли, одним скачком... с бомбою в руках по направлению к власти!». Затем Столыпин прибавил, обнаруживая глубокое понимание сути Евангельских Заповедей Блаженств, что борца за правду всегда «будут гнать и травить», но его дело верное, хотя «оценят только впоследствии»[35]. Христианским духом проникнуто и более раннее письмо к Шварцу, написанное в декабре 1907 г, когда премьер убеждал адресата занять министерскую должность. Слова Столыпина показывают, что он был врагом «сентиментального православия», ограничивающегося бездеятельным пустословием. Реформатор верил в силу христианской политики: «Для успеха нужна даже не уверенность, нужна вера <...> недостаточно программы и желания её выполнять. Необходима железная, холодная воля и горячая вера в успех»[36].
Уверенность в справедливости той духовной истины, что и «один в поле воин», делала Столыпина противником новоевропейского фатализма, трусливой обреченности, на деле опирающейся на моду или «науковерие», то есть рабствование у принудительного шаблонного прогресса американского типа. В августе 1903 г., в тревожное время нарастания радикализма, в письме к жене из Саратова он, теперь губернатор, писал: «Пусть не гнетут Тебя мрачные мысли и предчувствия. Есть Бог и обращение к Нему рассеивает все туманы. Надо жить хорошо, и всё будет хорошо»[37]. Столыпин говорил все эти слова не из пустого ханжества, а по глубокому убеждению. Как христианин он понимал, что сам феномен смерти физической заставляет человека в земной жизни следовать исполнению определённых обязанностей. В числе их - борьба за правду бытия, забота о ближних и о собственных чадах. Отвечая в июньском, 1904 г. письме на жалобы жены на недомогание, Столыпин отмечал: «Ангел мой нежный, я сейчас перечитывал все Твои письма, полученные за время моего отсутствия <...> Ты... грозишь близостью могилы. Всё придёт в своё время, я хочу, чтобы мы умерли с приятностью, поставив всех детей на ноги и самого крошку Адиньку увидев уже сложившимся, хорошим человеком»[38].
Религиозность Столыпина делала его сильным и стойким, презирающим угрозы и саму смерть. В разгар революции 1905 г., находясь в постоянных разъездах по волнующейся губернии, он писал жене (3.07): «Я... различаю два течения - прогрессивное и разрушительное и борюсь только против последнего <...> и, несмотря на какие бы то ни было угрозы, я свой долг исполню и сохраню порядок и спокойствие, которых властно требует общество для проведения реформ <...> Бог поможет мне, надеюсь, выйти и из этого затруднения» (речь, в частности, шла о нехватке докторов в губернии). Двумя днями позже Столыпин прибавлял в том же высшем духе: «Оля, ты хорошо пишешь, что молишься за меня. Господь, наша крепость и защита, спасёт и сохранит нас. Страха я не испытывал ещё и уповаю на Всевышнего»[39]. В самый разгар волнений в конце октября 1905 г., когда пылали имения, Столыпин пишет жене о своих разъездах, завершая письмо словами: «...уповаю на Бога, который нас никогда не оставлял»[40].
Попутно следует отметить, что Столыпин, ведя борьбу против революции, стремился опереться на религиозность и дерзновение, в основе своей сохранявшиеся в обществе. Поэтому он, успокаивая жену, пишет: «Революционеры знают, что если хоть один волос падёт с моей головы, народ их всех перережет». В то же время Столыпин сообщил жене о святотатстве банды, осквернившей в с. Малиновке храм, «...в котором зарезали корову и испражнялись на [икону] Николая Чудотворца». Он констатировал, что крестьяне это святотатство решительно осудили: «...в Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки был в мундире, отнятом у полковника... Его тоже казнили, а трёх интеллигентов держат под караулом до прибытия высшей власти. Местные крестьяне двух партий воюют друг с другом»[41]. Столыпин, очевидно, имел в виду, что крестьянство в значительной мере проводило грань между своими аграрными требованиями и традиционными устоями веры. Политик и стремился опереться на православные сочувствия народа.
Основополагающим у Столыпина было убеждение в законности исторической царской власти в её органическом единении с Православием и русским народом. Самобытническая триада церковности, монархичекой государственности и православно-культурной народности была для политика аксиомой. Уже в I Думе премьер заявил, что «правительство - аппарат власти», власти исторической и законной. Поэтому власть, говорил он, будет активна в своей деятельности: «бездействие власти ведёт к анархии... правительство не есть аппарат бессилия и искательства»[42]. Ключевым для уяснения всеобъемлющего credo Столыпина является его первая программная речь во Второй Государственной Думе. Председатель Совета министров попытался «осветить руководящую идею правительства» страны, «находящейся в периоде перестройки, а следовательно, и брожения»[43]. Сказав о том, что «по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое» и, в частности, раз и навсегда решить проблему окончательного торжества гражданской свободы в деревне, Столыпин дал ясно понять, что частные проявления этого курса нельзя путать с его общей основой. Главная цель реформ не сводится к аграрному переустройству, которое является лишь главнейшим из средств. Именно эта мысль проходит красной линией через всё выступление Председателя правительства. Столыпин говорил: «Государство же и в пределах новых положений не может отойти от заветов истории, напоминающей нам, что во все времена и во всех делах своих русский народ одушевлялся именем Православия, с которым неразрывно связаны слава и могущество родной земли». Столыпин, таким образом, подчеркивал, что Россия не должна изменять главному своему устою - Православию - на котором зиждется его христианская государственность, являющаяся прямым следствием собственной веры. Политик говорил, что правительство это «твердо» установило: «многовековая связь русского государства с христианской церковью обязывает его положить в основу всех законов о свободе совести начала государства христианского, в котором Православная Церковь, как господствующая, пользуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною». Заканчивая программное выступление, Столыпин снова подчеркнул, что возрождение «великой нашей родины» возможно только при условии, когда Государственная Дума принимает сложившуюся государственность и «чисто русское» правительство, «сознающее свой долг хранить исторические заветы России» [44].
Подобные суждения звучали и впоследствии. Возражая по вопросу приемлемости военно-полевых судов тому самому Маклакову, который позднее стал его апологетом, Столыпин вновь призвал Думу «стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение»[45]. Главная ценность - Историческая Россия с её христианской государственностью, поэтому никакие юридические и социальные доктрины, стремящиеся к демонтажу этого многовекового здания, не могут считаться истинными. Никакой «тонкий» юридизм не должен становиться хитроумным орудием разрушения, - вот основной смысл слов Председателя правительства. Столыпин именно тогда изрек своё знаменитое: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества»[46]. Это честно заявленное стремление Столыпина «противопоставить силу» противоправительственному революционному течению было точно таким же, какое владело Карамзиным в день выступления декабристов 1825 г. Взволнованный историограф тогда шёл во дворец с непокрытой головой и убеждал Николая I не стесняться применением силы[47].
Внутренняя убежденность Столыпина в правомерности чрезвычайного силового действия верховной власти, направленного против революционной крамолы, полностью соответствовала аналогичному убеждению сторонников русского свободного консерватизма. Задолго до революции (в 1865 г.) славянофил И.С. Аксаков в статье «Русское самодержавие - не немецкий абсолютизм и не азиатский деспотизм» обратил внимание на сверхправовой характер русской самодержавной государственности. Русское Царство - высшее воплощение земной правды, соединяющей в одно целое «полную свободу правительственного действия» с возможностью торжества столь же неограниченной народной гражданской свободы (в «бытовой и духовной жизни»). Самодержавная власть не может быть ограничена: «Власть ограниченная - то же, что ограниченная собственность - два понятия, исключающие одно другое». Русская власть, по Аксакову, качественно выше западной парламентской, потому что наделена «человеческой душой и сердцем». Парламентский же режим неизбежно превращается в «бездушный механический снаряд, называемый парламентским большинством», которое реально всегда представляет меньшинство общества. Но самое главное состоит в том, что парламентское большинство определяется «количественно, а не качественно»: «Самодержавие парламента в таком случае может превратиться в невыносимейший деспотизм...»[48]. Аксаков, наоборот, был убежден в правде царской власти: «Русский народ, образуя русское государство, признал за последним, в лице царя... неограниченную свободу государственной власти...». При всех несовершенствах самодержавия, как правительственной формы, именно она, по убеждению народа, «представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира»[49]. Позднее Розанов в том же духе сказал о нормативности государственной силы Царства и недопустимости его слабости. В «Опавших листьях» он писал: «Государство есть сила. Это его главное. Поэтому единственная порочность государства - это его слабость»[50].
Строй мысли Столыпина, ставший опорой его политической твёрдости, был подобен карамзинскому и аксаковскому, а вместе с тем - и всему строю чувствования сторонников отечественного просвещённо-консервативного самобытничества, стоявшего за единство исторической верховной власти и чаемых земских гражданских свобод[51]. Столыпин, отвечая тому же Маклакову, но уже в III Думе, сказал: «Не мне, конечно, защищать право Государя спасать в минуты опасности вверенную Ему Богом державу. Я не буду отвечать и на то обвинение, что мы живём в какой-то восточной деспотии. Мне кажется, что я уже ясно от имени правительства указал, что строй, в котором мы живём, - это строй представительный, дарованный самодержавным Монархом и, следовательно, обязательный для всех Его верноподданных»[52]. Председатель правительства настаивал на том основополагающем убеждении русского свободного консерватизма, что первостепенной основой отечественных правоотношений является христианская самодержавная государственность. В III-й Думе Столыпин сказал следующее: «Проявление Царской власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая Самодержавная власть... и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности...»[53].
Столыпин, как и его предшественники, полагал, что историческая самодержавная власть в России сильна тем, что способна к свободному действию во имя укрепления общественного и государственного единства во имя порядка и «исторической правды»[54]. Во II Думе он заявил, отстаивая право царя на полноту суверенитета, что «центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях»[55]. Ещё Карамзин в своём классическом консервативном произведении аналогичным образом говорил, что чрезмерный государственный формализм и забвение личного правительственного начала вредны России. Историограф сказал в этом духе: «не формы, а люди важны», надобно «искать людей», а не переименовывать учреждения ради видимости прогрессивных преобразований[56]. «В России Государь есть живой закон», - доказывал Карамзин правоту такого консервативного подхода[57]. Тяга к народному суверенитету в соответствии с таким воззрением торит дорогу новой, уже не христианской цивилизации. Карамзин отмечал: «Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей, или заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти: один час народного исступления разрушает основу её, которая есть уважение нравственное к сану властителей»[58]. Пушкин в этом же самом духе в «Борисе Годунове», влагая в уста своего героя собственную мысль, писал о «живой» царской власти, которая ненавистна «для черни», подразумевая высшую правомерность самодержавия в Православной державе[59]. Это же чувство животворности верховной власти, принцип которой не может исказиться в силу её Божественного установления, был характерен и для Столыпина.
Итак, законность самодержавной царской власти по Столыпину (и в соответствии с духом русской свободно-консервативной традиции) обеспечивает оптимальную основу для дальнейшего утверждения правовой государственности в России, а не противоречит ей, как полагали радикалы всех направлений, от Милюкова до Ленина. В I Думе Столыпин ясно на это указывал: «обязанность правительства - святая обязанность ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для развития самых широких реформ»[60]. Этой вполне революционной Думе Председатель правительства говорил с честью, как представитель законной исторической власти: «власть должна идти об руку с правом, должна подчиняться закону». На обвинения кадетов об отсутствии у правительства и его лично должного правосознания Столыпин отвечал: «Согласно понятию здравого правосознания, мне надлежит справедливо и твёрдо охранять порядок в России. <...> Это моя роль, а захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законы я не могу. Законы изменять и действовать в этом направлении будете вы»[61].
Столыпин был прав (как до него и Карамзин), утверждая, что в России существуют свои законные «гражданские правоотношения», которые, правда, не есть нечто раз навсегда данное. В частности, постоянно увеличивалось в размерах крестьянское землевладение и уменьшалось помещичье. Этот процесс был естественным следствием возрастания гражданской свободы, и Столыпин не собирался насильственными мерами прекращать его, понимая, что никакая искусственная плотина не сдержит разлив народного море-океана. Но он был противником революционно-радикального ниспровержения помещичьего землевладения под лозунгами народолюбия, верно предвидя, что само крестьянство будет в фатальном убытке, случись аграрное насилие под левым флагом национализации помещичьей земли, либо под кадетским лозунгом её «частичного отчуждения». В этой позиции Столыпина смыкались его консерватизм со стремлением к реальной, укорененной, эволюционно развивавшейся гражданской свободе крестьянства и всех трудящихся классов. Левым думцам по поводу их проекта национализации Председатель правительства говорил: «...тот путь... поведет к полному перевороту во всех существующих гражданских правоотношениях; он ведёт к тому, что подчиняет интересам одного... класса интересы всех других слоёв населения. Он ведёт, господа, к социальной революции». Такое революционное «возвышение над правом», по Столыпину, недопустимо, поскольку чревато уничтожением законного государственного строя и разорением кровно связанного с ним «многочисленного, образованного класса землевладельцев» и разрушением «культурных очагов на местах»[62]. Насильственное лишение дворянства его исторических субъективных прав, по справедливому мнению Столыпина, было бы смертельным ударом по целостности и величию России, органически сложившейся за свою тысячелетнюю историю.
Пророческое предостережение мудрого человека не было воспринято «революционной Россией». Равным образом она не поняла и прежних предостережений Пушкина о «бессмысленности и беспощадности» русского бунта, наносящего удар прежде всего по тонкому культурному слою, который был исторически создан и «заквашен» дворянством в единении с верховной царской властью. Позднее правоту Столыпина, как и справедливость мнений основоположников свободного консерватизма, признали многие. В своих записках 1926 г. видный дореволюционный государственный деятель С.Е. Крыжановский, равно хорошо знавший практику государственного и местного управления как в Империи, так и в новом СССР, отмечал, говоря о невозможности в Советской России быстро воссоздать земское самоуправление (даже в случае краха большевизма): «Образование выборных земских учреждений, подобных прежним, то есть губернских и уездных, не будет возможным прежде всего за полным исчезновением на местах прежнего культурного класса дворян-земледельцев, из которого черпался весь наиболее деятельный их состав и который служил им незаменимой опорой». Крыжановский вполне по-столыпински пророчески утверждал, что в постбольшевистской России, если «новые крупные владения и народятся, то они долгое время будут лишь сельскохозяйственными плантациями, а не культурными гнёздами, какими были раньше частные имения». Главное надолго утеряно, а именно, наличие целого культурного и ответственного слоя прежних дворян-землевладельцев, в занятиях земскими делами преследовавших «не классовые или материальные, а чисто идейные интересы общего блага и обладавшие умственной и общественной подготовкой, необходимой для заведования местным хозяйством в уездном и губернском масштабе»[63].
Особенно претил Столыпину кадетский иезуитский план «частичного отчуждения» помещичьей земли, как, по сути, качественно ничем не отличавшийся от революционно-национализаторского, но претендовавший на некую просвещенную либеральность. Председатель правительства утверждал: «Национализация земли представляется правительству гибельною для страны, а проект партии народной свободы, то есть полу-экспроприация, полунационализация, в конечном выводе... приведёт к тем же результатам, как и предложение левых партий»[64]. По Столыпину, кадетский план не менее нигилистичен в правовом отношении, чем откровенно революционная национализация земли. В обоих случаях насильственное разрушение естественно эволюционирующих под защитой исторической законной власти «гражданских правоотношений», да еще в условиях геополитического противостояния России и Запада, чревато страшной государственной катастрофой. Столыпин говорил об этом так: «Ведь тут, господа, предлагают разрушение существующей государственности, предлагают нам среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины для того, чтобы на этих развалинах строить новое, неведомое нам отечество»[65].
Уже после революции и окончания гражданской войны один из прошлых видных правых кадетов, Маклаков, теперь уже полностью соглашался с доводами Столыпина, хотя старой России с её возможностями мирного органического развития уже не было. В декабрьском письме 1921 г. к Б.А. Бахметеву бывший кадет писал: «Увы, я не вижу иной разницы, кроме степеней, между большевистской демагогией, демагогией наших социалистов и даже демагогией кадетской, Милюкова и Шингарёва. Одинаковые были средства и одинаковы результаты; глупая толпа, которую мы развращали, в нас верила и вынесла нас на гребень волны; и мы, очутившиеся у власти... увлеченные самообманом, ибо вдруг нам показалось, что то, что мы говорили неискренне, есть правда, все мы... губили дело, к которому нас приставили; кадеты расшатали политическую и административную власть в стране; меньшевики-социалисты расшатали войско и крупную буржуазию; большевики прикончили со всеми собственниками; но все мы одинаково умели делать только вредное дело»[66]. Особенно примечательно, что бывший виднейший представитель радикализма превратился в апологета царской России и прямо по-столыпински отождествлял (по степени разрушительности) кадетский план «частичного отчуждения» частновладельческой земли с левыми планами социализации и национализации земли, которые в конечном счете народу ничего положительного не могли принести. В 1923 г. он писал Бахметеву: «Не то важно, что землю взяли крестьяне, это, в сущности, было не нужно, и от этого я пользы не вижу...»[67].
Маклаков справедливо считал, как позднее и эмигрантский историк В.В. Леонтович, что подлинный либерализм неразрывно соединён с консерватизмом. В отрыве от консервативного самобытничества он превращается в разрушительный революционный радикализм и совершенно недопустим. Эта же мысль всегда, вплоть до терминологической тождественности, была характерна и для Столыпина, предшественника этого верного подхода. Маклаков, размышляя о природе революции, в 1929 г. писал Бахметеву, что бедой России был лжелиберализм кадетов с его «интеллигентским непониманием своей страны». Отсюда и проблемы правительства, которое в своем реально либеральном курсе на возрастание гражданской свободы не могло опереться на подлинно либеральное общество: «Можно сейчас говорить, что отсутствие либералов в природе не давало и власти пойти либеральным путём». Кадеты не поняли главного, на что обращал внимание Столыпин, - истинности консервативной мысли о единстве государства и общества, как народного организма, разрывы в котором чреваты гибелью и отдельных составных частей. Маклаков заключал: сторонники Милюкова не поняли, что «падение прежней власти в России непременно приведёт к революции». Революционеры, Ленин и Сталин это понимали, как и охранитель Плеве, «но русский либерализм понять этого не мог и оттого его судьба вышла такой грустной»[68].
Эту верную мысль Маклакова о наметившемся, благодаря Столыпину, правительственном альтернативном курсе на консервативную модернизацию Империи сегодня, по сути, повторяет историк А.П. Бородин. Он замечает, что Столыпин успешно начал «примирять общество с властью», «что не удавалось ни одному из его предшественников»[69]. В России стало возрождаться народное единство на почве общих национальных ценностей.
«Либеральное» кадетствующее общество, либеральное, впрочем, только по названию, старательно «рассыпало» органически единое Царство, лицемерно провозгласив «суверенную волю народа», а фактически - собственный план захвата верховной власти. В результате в удобный момент «прежняя традиционная власть» была сброшена[70]. Завет Карамзина, Пушкина, славянофилов, почвенников и Столыпина о первостепенности нравственного единения всех русских граждан вокруг законной власти воспринимался радикальной и революционной Россией как правительственная ложь. Межу тем, Столыпин без конца убеждал думцев, что не правовой захват помещичьей земли «с нравственной стороны» разрушителен для России, что правительство и без саморазрушения исторической государственности «...желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода»[71]. Цитируя Священное Писание, Столыпин призывал II Думу ценить законность верховной власти, скрепляющей великое государство, правомерность её гражданских свободных инициатив как капитальное достояние всех: «Остановитесь, господа, на том соображении, что государство есть один целый организм и что если между частями организма, частями государства начнется борьба, то государство неминуемо погибнет и превратится в «царство, разделившееся на ся»«. Столыпин, как типичный консерватор-самобытник, стремившийся к органическому, естественному развитию гражданской свободы в обществе, выступал, таким образом, против механического конструирования неизвестной государственности, призывая опереться на нравственный «капитал» старой царской России. Далее, он так оценивал кадетский аграрный план: «Предлагается простой, совершенно... механический способ: взять и разделить все 130 000 существующих в настоящее время поместий. Государственно ли это? Не напоминает ли это историю тришкина кафтана - обрезать полы, чтобы сшить из них рукава? Господа, нельзя укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать всё государство <...> В этом смысл государственности, в этом оправдание государства, как одного социального целого»[72].
Процитированное высказывание, кроме всего прочего, свидетельствует, что для Столыпина, как и для прежних основоположников христианской консервативной мысли, русской и западноевропейской, было чуждо противопоставление государства и общества, характерное для теоретического радикального либерализма (Т. Пейна и П.Н. Милюкова). Так, например, Эдмунд Бёрк в работе 1756 г. «В защиту естественного общества...» объединял под наименованием «Политического Общества» то, «...что принято называть государствами, гражданскими обществами или правительствами». Христианское монархическое государство, таким образом, понимается как общественное «гражданское правление», которое «заимствует силу у церковного», тогда как «искусственно созданные законы получают одобрение от искусственных откровений» и ложны в своей основе[73]. В позднейшем сочинении 1791 г. Бёрк, критикуя французских доктринеров, также пишет о государстве и обществе как едином целом. Говоря о собственном отечестве, он заявил: «...без монархии в Англии мы бы совершенно точно никогда не имели ни мира, ни свободы». Во Франции же революционеры-узурпаторы «возомнили себя призванными пересоздать государство и даже весь строй гражданского общества как таковой»[74].
Позднейший классик английского консерватизма Томас Карлейль также объединял весь комплекс общественных и государственных явлений в строгую иерархическую систему, оптимум которой предполагает законную верховную монархическую власть, опирающуюся на Церковь. В работе «Прошлое и Настоящее», опубликованной в 1843 г., он писал: «Аристократия и Священство, Правящий класс и Учащий класс, оба они, иногда разделенные и стремящиеся согласоваться один с другим, иногда соединенные в одно, так что Король является Первосвященником-Королем: ни одно Общество не существовало без этих двух жизненных элементов; ни одно не будет существовать <...> Человек, сколь мало бы он это не предполагал, необходимо должен повиноваться высшим. Он - общественное существо в силу этой необходимости...»[75].
Таким же был строй мыслей основоположника русского свободного консерватизма, Н.М. Карамзина, который в русском самодержавном государстве видел высшее органическое средоточие отечественной цивилизации и общественности, действующей под началом союзных властей, «духовной» (церковной) и «гражданской» (монархической)[76]. Позднейшие теоретики отечественного консерватизма только усилили это понимание единства феноменов общественного и государственного, которые не могут существовать друг без друга. С.Л. Франк в известной пореволюционной работе, опубликованной в 1930 г., писал: «...во всяком обществе независимо от принципов, которые оно официально исповедует, роковым образом меньшинство властвует над большинством». В этом смысле любое общество - это аристократия или олигократия, то есть «власть меньшинства». И для народа всегда лучше иметь традиционную власть, например, монархическую, поскольку «...монарх есть вождь, по большей части военный, необходимый организатор, спаситель и охранитель общества»[77].
Итак, взгляды Столыпина о сверхправовом характере самодержавной монархической государственности в России, являющейся опорой органического развития общества в направлении торжества гражданской свободы и передовых правоотношений, имели прочную идейную и духовную опору в отечественной и западноевропейской консервативной мысли. Столыпин имел за спиной исторический опыт Империи, опиравшейся на естественное тысячелетнее развитие российской государственности. Отсюда его твердость и уверенность в собственной правоте. Заканчивая своё знаменитое выступление 10 мая 1907 г. во II-й Думе, Столыпин подчеркнул именно это важнейшее обстоятельство, сказав следующее: «Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»[78]. Эта мысль ничем качественно не отличается от мнения, высказанного Карамзиным в 1811 г. по адресу Александра I, отличавшегося радикальными стремлениями конституционных преобразований. Основоположник русского свободного консерватизма писал: «Россия... существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам всё твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто бы мы недавно вышли из темных лесов американских!»[79].
Карамзин в 10-е годы XIX в. обоснованно протестовал против механического заимствования Кодекса Фридриха Великого или Кодекса Наполеона, к чему была до войны 1812 г. склонна верхушка русской государственной элиты. Писатель и мыслитель имел тогда в виду подражательность руководящих кругов, забывших в состоянии своего «умозрительного» западничества о наличии «особенного гражданского характера России»[80]. Через сто лет Столыпин уже имел все основания заметить, что болезнь доктринерства и подражательности распространилась на широкие слои радикальной интеллигенции.
Интересно, что для показа ошибочности такого отвлеченного рационального и неисторического подхода Столыпин, так же, как и другие классики-консерваторы, использовал образ естественно растущего древа, олицетворяющего самобытность отечественной цивилизации. Говорилось это «в пику» сторонникам ненавистного ему «беспочвенного социализма» и западнических конституционных схем. В третьедумском выступлении (16.11.1907) Столыпин вновь обратил внимание на первостепенное значение для будущего страны охранения её исторической верховной власти, поскольку она «...является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой её силу и цельность, и если быть России, то лишь при условии всех сынов её охранять, оберегать эту Власть...». Самодержавие само является естественно развивающимся феноменом, растущим на самобытной основе: «Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок. Пусть расцветает наш родной русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и дарованного Ею нового представительного строя»[81].
Столыпин, таким образом, - враг умозрительного преступного доктринерства, стремящегося под видом «прогресса» и передовой западной культуры свергнуть российскую историческую государственность. Наряду с Карамзиным основы этой антидоктринальной критики радикализма были заложены и Пушкиным. В записке 1826 года, поданной Николаю I по его запросу, Пушкин пишет, что одним из решающих истоков декабризма был «пагубный» для России «чужеземный идеологизм»[82].
Образ могучего дуба, растущего над собственными корнями, как символ органических начал русской и всякой иной самобытной цивилизации, и прежде, и после являлся консерваторам, стремившимся показать обоснованность своих чувств и настроений. Карамзин, находясь в революционной Франции, использует образ старинного древа, олицетворяющего собой христианскую королевскую Францию. Её принялись разрушать революционеры, с которыми Карамзин не соглашается: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан <...> Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот». И далее: «Лёгкие умы думают, что всё легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо. Французская Монархия производила великих государей, великих Министров, великих людей в разных родах <...> Но дерзкие подняли секиру на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем!»[83].
Через сто с лишним лет Розанов, продолжатель свободно-консервативного дела Карамзина и Пушкина в XX веке, кратко в «Опавших листьях» выскажет ту же мысль, используя тот же образ, сказав: «... могучие дерева вырастают из старых почв»[84].
Столыпин, как просвещенный консерватор, отстаивал начала русской народности. Само понимание отечественной государственности было у него теснейшим образом связано с этим принципом Триады. В последний год своей правительственной деятельности, прерванной выстрелом террориста-провокатора, выступая 4 марта 1911 г. в Государственном Совете, Председатель правительства заявил, что есть два понимания отечественной государственности с точки зрения скрытых в ней национальных начал. Одни понимают «государство как совокупность отдельных лиц, племён, народностей, соединенных одним общим законодательством, общей администрацией». То есть видят в государстве лишь средне-арифметическую федеративную «амальгаму» народностей. Столыпин не соглашался с таким механически усредняющим взглядам на народное сложение России. Он говорил: «Но можно понимать государство и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого»[85]. Это было пониманием России как русского национального государства, отлившегося в своей истории в форму самодержавного царства. В самом последнем выступлении в III-й Думе (по проблеме введения земства в западных губерниях) Столыпин разъяснял своё отношение к этому вопросу. Он напомнил, что исторический опыт России последних веков свидетельствует о прямой зависимости успешности развития отечественной государственности от степени понимания в верхах приоритета именно русских национальных политических начал. Растворять или изничтожать русское народное начало гибельно для единства и силы России - именно эта мысль была руководящей у Столыпина. Он говорил: «И если обернуться назад и... взглянуть на наше прошлое, то в сумерках нашего национального блуждания ярко вырисовываются лишь два царствования, озарённые действительной верой в своё родное русское. Это царствования Екатрины Великой и Александра Третьего». Столыпин был уверен, что национально-русский руководящий принцип внутренней и внешней политики не вредит другим народностям, сплотившимся вокруг русского ядра. Говоря о законе, гарантировавшем национальные интересы русских при введении земства на Западе России, Столыпин заявил: «В этом законе проводится принцип не утеснения, не угнетения нерусских народностей, а охранения прав коренного русского населения, которому государство изменить не может, потому что оно никогда не изменяло государству и в тяжелые исторические времена всегда стояло на западной нашей границе на страже русских государственных начал»[86]. Такое видение русских приоритетов, которые «не утесняют», но гарантируют и общее гармоническое полиэтническое развитие России, Столыпин назвал «основой русской политики» и «предметом нашей веры»[87].
Мысли Столыпина по национальному вопросу смыкались с размышлениями русских почвенников, которые продолжили идейный труд славянофилов по развитию самобытнически-консервативного понимания соотношения народных начал и России. Достоевский здесь был прямым предшественником Столыпина. В 70-е гг. XIX в. великий писатель спорил с русскими либералами-западниками, призывавшими славянофилов и почвенников не делать ударение на православный характер оказываемой Россией помощи южным славянам в их борьбе против турок. Западники предлагали властям, чтобы не обидеть российских татар-мусульман, указывать (вне какой-либо конфессиональной увязки) лишь на усредненно цивилизаторские мотивы помощи славянам. Достоевский протестовал против такого умаления и искажения религиозных целей борьбы, органически слитых с гражданскими и национальными устремлениями. Писатель клеймил такой, так сказать, политкорректный подход русского западничества как трусливую измену и христианской идее Европы, и собственному Православию. В «Дневнике писателя» он утверждал: «Помогая славянину, я не только не нападаю на веру татарина, но мне и до мусульманства-то самого турки нет дела: оставайся он мусульманином сколько хочет, лишь бы славян не трогал». Мыслитель призывал не бояться того, что могут себе возомнить некоторые наши мусульмане. Нельзя забывать следующего: «Русская земля принадлежит русским, одним русским, и есть земля русская, и ни клочка в ней нет татарской земли». Татары были долгими мучителями русских, но «...русские не отомстили татарину за двухвековое мучительство, не унизили его, подобно как мусульманин-турка... а, напротив, дали ему с собой такое полное гражданское равноправие, которого вы, может быть, не встретите в самых цивилизованных землях столь просвещенного, по-вашему, Запада». Под русскими Достоевский понимал православных великорусов, малорусов, белорусов. Кроме того, совсем недопустимо и унизительно нам прятать от татарина свои убеждения, - считал писатель. Стесняться своего достоинства нельзя, поскольку наш татарин может начать эксплуатировать это ложное чувство: «ведь он, пожалуй, может вдруг оскорбиться и тем, что на той же улице, где стоит его мечеть, стоит и наша православная церковь, - так уж не снести ли её с места, чтобы он не оскорбился? Ведь не бежать же русскому из своей земли? Не залезть же куда-нибудь под стол, чтоб было не слышно и не видно, из-за того, что в русской земле младший брат-татарин живёт!»[88]
Безспорно, эти воззрения Достоевского, как и позднейшие аналогичные взгляды Столыпина, можно считать проявлением просвещенного народного духа, выступавшего у обоих исторических деятелей в единении с их Православием и приверженностью к исторической самодержавной государственности. Русские национальные мотивы, при всей их обязывающей императивности, таким образом, не выступали как самодовлеющее политическое начало, а были связаны с церковными и царскими жизненными приоритетами в единую неразрывную систему. Поэтому их согласие с лозунгом «Россия для русских» вовсе не следует воспринимать в шовинистическом смысле некоего исключения других менее многочисленных российских народов из числа равноправных коллективных единиц. Достоевский и Столыпин просто указывали, что Россия изначально строилась русскими людьми как православное царство. И они, православные, или хотя бы потомки православных[89], не могут без ущерба для выросшей великой государственной целостности забывать свои исторические начала и становиться «подкладкой» для других народов. Тем более, что родные просторы не мешают никакой более малой народности оставаться самобытной по вере. Но русские должны хранить собственную природу и не стесняться своего великого призвания, единственного в своём роде.
Так уж случилось, что процитированные выше слова Столыпина, проясняющие его видение национального измерения российской политики, стали последними в его яркой жертвенной и подвижнической жизни государственного деятеля. Они стали его политическим заветом, который должен быть услышан нашим современным молодым политическим классом, который путём проб и ошибок пытается (пока плохо) определиться в этой коренной политической проблеме настоящей и будущей России. Столыпин призвал членов Думы не забывать русскую «основу» национальной политики России, не уклоняться «малодушно» от ответственности» перед собственным народом и его историей. Только так суждено сберечь «будущее нашей родины». Надо, говорил Столыпин, строить Россию, «не стыдящуюся быть русской»[90]. Такое понимание весьма востребовано сегодня в наше переходное время.
Предвидя крах большевизма, заместитель Столыпина по МВД Крыжановский подчеркивал неминуемое выдвижение первостепенной задачи возрождения «национальной государственной власти». В аналитической записке 1926 г., адресованной Великому князю Николаю Николаевичу, он отмечал неправовой характер большевисткой государственности, видя главную проблему в преобладающем нерусском характере новой коммунистической элиты, которая «рассматривает Россию только как предмет социальных экспериментов, а отнюдь не как отечество...»[91]. Политик вполне в духе Столыпина первейшим условием возрождения России в будущем считал восстановление законной верховной национальной власти. Крыжановский замечал: «Окончательный образ государственного бытия России имеет быть установлен самим русским народом на Земском соборе, который будет созван немедленно по восстановлении в стране порядка и спокойствия...». При этом, как и Столыпин, Крыжановский не допускал никакого искусственного «федеративного строя», который под флагом многонациональной России ущемляет естественные исторические права государствообразующего народа[92].
Столыпин был представителем отечественного консервативного самобытничества, свободно стоявшего на страже исторических устоев национальной христианской государственности весь предреволюционный век. Более того, он стал первым практическим деятелем-самобытником, сумевшим занять ведущий правительственный пост. До этого свободные консерваторы в лучшем случае занимали отдельные министерские посты (а еще чаще - находились на низших административных должностях или вовсе не привлекались к службе), не имея никаких полномочий по определению направления внутренней или внешней политики. Достаточно вспомнить скромные возможности таких служилых просвещенных консерваторов, как Д.Н. Блудов, П.А. Вяземский, Ф.И. Тютчев, Ф.И. Самарин, И.С. Аксаков по сравнению с казенными охранителями А.Х. Бенкендорфом, Л.В. Дубельтом, П.А. Валуевым, А.Е. Тимашевым.
Столыпин, как и его предшественники, вышедшие из школы Карамзина, Пушкина и славянофилов, связывал в единое органическое целое конфессиональную, политическую и национальную стороны российской государственной и общественной жизни, считая, что историческая «власть есть хранительница государственности и целостности русского народа»[93]. В соответствии с исторической логикой развития нашего свободного консерватизма большее внимание Столыпин был вынужден уделить именно национальной проблематике. В Русской триаде «народность» изначально находилась в конце перечня главных устоев национального бытия России и разрабатываться её понимание стало сравнительно поздно. В рамках определенного нашим почвенничеством подхода к национальной проблеме Столыпин и принялся формулировать задачи внутреннего политического курса Империи, да и о внешнеполитических проблемах высказывался со знанием дела. Его государственная мудрость имела пророческий характер.
Столыпин, по сути, критиковал петербургскую элиту за «недостачу» у неё национального настроения. В его время министром иностранных дел был поставлен А.П. Извольский, англоман, мнивший себя либеральным лордом. Именно Извольский и ему подобные сделали ставку на войну, мечтая втайне воспользоваться ею для отстранения от власти законного царя. Сфера внешней политики не принадлежала к ведению Столыпина, но он пытался убедить Извольского, что расчёт на войну гибелен в условиях незавершившихся структурных преобразований Империи. Незадолго до своей гибели Столыпин в конце июля 1911 года предостерегал Извольского: «Вы знаете мой взгляд - нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии»[94]. Печально, что своих пророков отечество плохо слушает, любя больше «наступать на родные грабли». Отзывы же об Извольском весьма показательны. С.Е. Крыжановский вспоминал: «Напыщенный сноб <...> корчил из себя просвещённого европейца <...> В действительности это был трафаретный дипломат, человек легковесный и неумный, далёкий от преданности своему Государю, что и доказал после революции». В.И. Гурко вторил об Извольском, как человеке, «давно утратившем» из-за жизни за границей «связь с Россией, совершенно её не знавший, но зато прельщённый западными порядками...». Этого подражателя и пытался убедить Столыпин перестать сочувствовать отвлеченно либеральному квазиевропейскому курсу. Столыпин стоял за национальный русский курс, допускающий только оборонительную «народную войну»[95].
Россия будет жить и дальше. Для неё на все времена актуальным останется следующее предостережение Столыпина, ставшее своеобразной квинтэссенцией его духовного и политического пути и вместе с тем выражением одной из основополагающих истин, к которым пришел весь наш дореволюционный свободный консерватизм. Выступая в мае 1908 г. в III-й Думе по финляндской проблеме, Столыпин, отстаивая «исторические державные права России», сказал: «Да, господа, народы забывают иногда о своих национальных задачах; но такие народы гибнут, они превращаются в назём, в удобрение, на котором вырастают и крепнут другие, более сильные народы»[96]. Чтобы этого не произошло, политическая элита современной России не должна забывать наследия отечественного свободного консерватизма, виднейшим практическим деятелем которого был Пётр Аркадьевич Столыпин.
4. Суд истории (вместо заключения)
Петра Великого, Екатерину Вторую и генералиссимуса Сталина нам «судить» столь же глупо как приливы или отливы море-океана. Эти герои истории были политическими новаторами, отвечавшими в сложившихся обстоятельствах на вызовы времени, неся в себе наследие своего окружения и воспитания. Их судить даже преступно, поскольку им было суждено стать зачинателями новых исторических циклов, объективно неизбежных. Напротив, Николая I, Александра II, Хрущёва и Горбачева судить можно и нужно, так как они при полной возможности воспользоваться наличной к тому времени общественной критикой сложившихся недостатков, не сумели извлечь уроки из порочного опыта механической подражательности либерально-радикальному Западу, не смогли воспользоваться полученным русским наследием и исправить курс великой страны. Власть высокомерно отворачивалась от пробивавшихся к ней представителей святоотеческой и родственной ей карамзинско-пушкинской мирской традиции (в 60-80-е гг. XX в. отвернулись, например, от деревенщиков).
Если первые властители, Пётр, Екатерина и Иосиф буквально искали людей достойных «днём с огнем», то вторые отказывали даже в общении родившимся к тому времени поистине гениальным деятелям Русской Традиции, не говоря уже о приёме их на государеву службу. Поэтому Ломоносов и Державин в XVIII в. служили на первых должностях, а славянофилы и почвенники в XIX в. уже только боролись с цензурой, пробиваясь к обществу и уже не надеясь быть услышанными при дворе или получить ответственную должность. Тютчев, Достоевский, Блок имели все основания быть ПОЛНОСТЬЮ разочарованными в политическом классе Империи, считая, что сановники и династия главного в русской жизни уже «не поймут». Так восходящие периоды отечественной истории сменялись нисходящими, «годами глухими», когда власть слепнет и открытых ей гением русского народа спасительных «путей» не ведает.
Первые три монарха («красный Август» Сталин де-факто был самодержец), при всех неизбежных у человеков ошибках, даже и кроваво-преступных, сумели сохранить и укрепить великое государственное тело Руси, без которого наш великий народ безсилен. Они нашей державной борозды не испортили, хотя иногда невольно искривляли её. Очевидное же укрепление государственной субъектности при этих императорах, законных и названных, - самое главное для русской политики и жизни, поскольку Россия является не обычным государством, а вселенной, как говаривала матушка Екатерина. Без этой сверхсильной государственной рамки наше отечество в его сложившейся веками форме и составе безжизненно. Новейший опыт добровольной измены советского политического класса горбачёво-яковлевцев в 80-90-е годы XX века доказал это.
Другой важный урок из монолитной истории последних трёхсот с лишним лет нашего петербургского периода, до сих пор длящегося, состоит в убеждении о вреде фатализма. Конечно, Революция (с большой буквы) по всем духовным и производным политическим меркам созрела и вследствие провальной политики времён Николая I, Александра II, Хрущёва, Горбачева и их свиты, «делавшей» этих немудрых «королей». Отсутствие верного равнения верхов «на своих» привело к появлению «третьего радующегося», для которого «чем хуже» Руси, «тем лучше» им, то есть к патологическому разрастанию интеллигентской беспочвенности, устремившейся за Кантом, Контом и Спенсером, Гегелем, Марксом и Энгельсом[97].
В те переломные периоды XIX и второй половины XX века, когда настоятельно требовался новый выбор пути и были вожатые, выставлявшие верные вехи движения Руси, звавшие к торжеству царственного духа народности, союзного с христианским просвещением (Карамзин, Пушкин, Хомяков, Достоевский с последователями; Солоухин, Шукшин, Белов, Распутин и т. д.), верховная власть, иногда после некоторых колебаний, следовала не за этими самобытными передовиками, а за подражателями с их приверженностью к космополитизму, западнизму и компрадорству. Достаточно вспомнить таких недоброжелателей русского народа, как министр внутренних дел при Александре II П.А. Валуев, глава III отделения П.А. Шувалов или партийные работники и «прорабы перестройки» при Горбачёве А.Н. Яковлев, Э.А. Шеварнадзе.
Внимательно наблюдавший за поразительным феноменом отчуждения властвующей элиты от русского народа поэт и политик Тютчев говорил в пореформенное время XIX в. о противоестественном «петербургском» явлении, названном им «русофобией отдельных русских людей», которые стремятся к «медиатизации» Русских, то есть пользуются терпением, смирением, волевыми и другими положительными качествами коренного христианского народа как средством для подражательных и властных целей сложившегося искусственного «петербургского» правящего и интеллигентского слоя, сердцем пребывающего «в Европе». Об этом же явлении в наше время говорит академик И.Р. Шафаревич, усматривая вслед за французом О. Кошеном корни данного феномена ещё в дореволюционных радикальных кругах Франции XVIII в. с её «малым народом», сформировавшим свою доктринальную корпоративную этику, противостоящую и вредящую «большому народу».
Конечно, русская свободно-консервативная мысль, понявшая суть этого явления как побочного «дара» и вызова модернизации, предусмотрела и необходимость излечения верхов от болезни чужебесия. Она приступила к «научению» правящего класса России осознавать неизбежные отрицательные последствия данного «элитарного» феномена нравственного противостояния народу с тем, чтобы начать, хоть и с опозданием, процесс духовной смычки верхов и низов на неизменной основе русского характера (менталитета), сформированного Православием.
Cтолыпин как раз и явил собою плодотворный результат действия русской духовной свободно-консервативной традиции, стал олицетворённой возможностью России к политической и хозяйственной модернизации при сохранении её духовного христианско-православного ядра и законной священной власти. Обоснованно ища аналогию в послевоенном СССР (де факто - в Советской России), в несколько ослабленном виде со Столыпиным можно сопоставить Косыгина. При всей патологической «зрелости» революционного хода развития событий, о чём шла речь в первых частях работы, выход у нас был и в XIX, и в XX веке. В конце царского периода он был возможен при духовном возвращении элиты Империи к единству с собственным православным русским народом, создателем великого Отечества. Именно этот русский цивилизационный инвариант отечественного развития отстаивали Карамзин, Пушкин, их последователи, в том числе и гениальный практик - Столыпин. В этом случае восстановившееся духовно-нравственное единство верхов и низов предотвратило бы дальнейшую эскалацию раскола народа и общества на противостоящие фракции гражданской войны.
Мы и сегодня сможем выйти из катастрофического положения, если будем нелицемерно руководствоваться нашей спасительной Традицией; если, наконец, покончим с глупой и предательской подражательностью, которая в XIX веке оборачивалась любовью верхов ко всему франко-англо-прусскому (от законодательства и учреждений до чужих наречий и мод), в XX и XXI веках - приверженностью к марксову или либеральному глобализму при той же противоестественной любви ко всему, происходящему «из-за бугра» (от финансового паразитизма до содомии). Н.С. Лесков в следующих строках публицистической статьи 1869 г. выразил кредо всей русской полноты, обличавшее (прежде и позже) преступные склонности политических и «культурных» верхов, ведущих себя «как люди страны, не имеющей самобытного развития и плетущейся за чужой цивилизацией»: «Над нами несомненно тяготеет довольно неприятное несчастие быть постоянными заимствователями <...> Неудачность наших позаимствований давно вошла в притчу во языцех, а дома у нас славянофилы отметили все эти неудачи на скрижалях наших летописей огненными чертами, которым не изгладиться и не позабыться до века»[98].
Противоестественное стремление «догнать и перегнать» Запад привело к нравственному и ментальному уходу нашей элиты с собственной духовно-интеллектуальной почвы на ту, которая управляется «вашингтонским обкомом». Результаты «поразительны»: такие системные, жизнеутверждающие понятия, формы и практики, как Русская земля, Народное хозяйство, Русская наука, Русская инженерная мысль исчезают из обихода под глумливый хохот продажных журналистов и грантократов (это ставшее народным выражение столь же показательно, как и прихватизация, обличая ошибочность курса нынешней правящей элиты). Потому-то в прямом смысле русская земля ныне впусте лежит, а народ сосредоточился в городах с их паразитическими «профессиями» охранников, рекламщиков, многочисленных представителей офисного планктона. Верхи безчувственны и к русской земле, и к русскому человеку (солдату, крестьянину, учёному), повреждая два наших главных начала, перестающих поэтому быть плодными. Леса вырубаются или сгорают, деревни исчезают, поля зарастают, жены не рожают, «туполевых» не производят (как и бритвы «бердск», холодильники «зил» и т. п.), булки наших хлебных бизнесменов становятся заплесневелой отравой, аптечные лекарства - ядом.
Со всей многоразличной изменой, которая всё плодит своих теле- и прочих энтузиастов давно пора покончить. Этому чаемому нашим народом исходу и служит, на мой взгляд, предложенное читателю воспоминание о не столь давнем системном кризисе Русского Царства, родившего, впрочем, свои плодотворные духовные и практические формы спасения. Беда и урок заключаются в сознании того, что подражательная западнистская петербургская элита не сумела воспользоваться советами и деяниями великих русских святых, поэтов, мыслителей, политиков. Сознание той добровольной неудачи должно помочь нам не упорствовать в повторении старых, гибельных псевдоэлитарных ошибок.
Завершим же, наконец, порочный петербургский период, к чему призвал верховную власть ещё Карамзин в 1811 году, за что стояли Святитель Филарет, национальный поэт Пушкин, учитель церкви Хомяков, великий Достоевский и гениальный политик Столыпин! Да здравствует наша киевско-владимирская, а также московско-петроградская родина!
Послесловие
Данная работа была написана в течение 2010 - начала 2011 года, в основном ещё до событий на Манежной площади в Москве 11.12.2010. Случившиеся волнения русской молодёжи, а затем реакция на него со стороны Президента страны заставляет присовокупить следующее. Опыт показывает, что в кризисные времена нисходящих периодов отечественной истории (пореформенное время XIX в. и 70-90-е гг. XX в.) «фиксируется» противоречивое состояние общества после пропущенной прежде возможности более или менее органического возврата элиты на национальную почву. В результате на повестку дня неизбежно выступают радикальные круги, стремящиеся к «хаосу частного права» («войне всех против всех») как удобному для них средству захвата верховной власти.
В 30-40-е гг. XIX в. и в 50-60-е гг. XX в. нашему государству ещё можно было относительно безболезненно совершить дрейф от аристократического и марксистского западнизма к духу собственной русской народности, «перебрав людишек» в верхах. Но отсутствие «политической воли» приводило к тому, что позднее наступала «точка невозврата». Недаром А.С. Суворин писал в дневнике, что Александр III всё «русского коня осаживал», а Николай II вообще «запряг клячу». Прошли советские десятилетия и первое лицо государства, генсек Ю.В. Андропов, в 80-е гг. XX века заявит, что главной опасностью для страны являются русские националисты. Правоприменительная практика сегодняшнего дня свидетельствует, что печально знаменитая «русская» 282 статья УК РФ применяется прямо в духе указаний Андропова. Тенденции современного «развития» ещё более проясняются, если учесть вал стихийной и рукотворной массовой миграции представителей южных российских и иных народов в русские области, в столичные и областные центры. Сознательно или безсознательно идёт чреватое национальной катастрофой «решение» русского вопроса. Русский народ атомизируется средствами телевизионной пропаганды «балдежа» и пошлости, организацией отъёма у него сельскохозяйственных земель и лесов, что приводит к дальнейшему переполнению городов и пролетаризации граждан «в духе» ветхого Рима.
Динамика процессов такова, что можно уже предвидеть наступление времён полной деградации «человеческих качеств» бывшего народа-труженика, воина, учёного, конструктора и инженера. В 2010 г. по сообщениям СМИ в авиапарке страны остаётся только 15 % самолётов собственного производства. Львиная доля авиаперевозок осуществляется на американских и европейских самолётах. Катай в январе 2011 г. произвел испытания собственного истребителя 5-го поколения, созданного по технологии «Стеллс», которая прежде была только у Америки, что её очень обеспокоило. Мы же продолжаем эксплуатировать прошлые достижения, не приумножая их. Зато растёт число служащих частных охранных полков, отделов рекламы и т. п. представителей «офисного планктона» с объективно паразитическим образом жизни и устремлений. Для сравнения: вся московско-питерская Академия Наук со всеми своими филиалами в Новосибирске и т. д. финансируется на уровне среднего американского университета, как заметил недавно академик РАН Н.Я. Петраков (см. «Литературную газету», N 52 за 2010 г.). В прошлые годы было много разговоров о «господдержке авиапрома», но число отечественных лайнеров в составе авиакомпаний только уменьшалось. Судя по всему, такие же «итоги» будут и у новомодной «модернизации», о которой сегодня столько говорится.
Дело в том, что порочный «точечный» подход к модернизации и вообще к нашему развитию ни к чему другому и не может привести. Можно, конечно, развить путём колоссальных бюджетных вливаний такую «точку», как Сколково, или олимпийское Сочи, или остров «Русский», готовясь к очередной встрече в верхах с привычной «помпой» и т. п. А деревня будет и дальше умирать, продовольствие - всё больше закупаться за границей, леса - выгорать или сводиться ради экспорта «кругляка», преподаватели вузов и врачи - получать нищенскую зарплату, народ же будет клеймить позором начальство, наблюдая попутно за дальнейшей мобилизацией представителей «бизнеса» в состав депутатского корпуса.
Анализирует ли власть происходящее? Слышит ли она недовольный гул народа, который как-то не хочет довольствоваться навязываемой ему теле- и прочей развлекухой и балдежом? Нет, очевидно, не слышит, потому что не хочет слышать. Докладываю для примера о впечатлениях только одного январского дня 2011 года. Ездил в транспорте на работу, посетил парикмахерскую, дождавшись своей очереди. Слышал, что говорят люди. В троллейбусе два офицера говорили об известном местном депутате из бывших уголовников, который, по их словам, занимается незаконной торговлей оружием. Две дамы в парикмахерской, как о чём то само собой разумеющимся, обсуждали Президента и Премьера страны, говоря о них, как о «чеченцах». Раньше ничего подобного слышать не приходилось. Конечно, русские женщины таким определением принадлежности лидеров фиксируют собственные впечатления о направленности их деятельности. Может, это связано с тем, что высшие руководители действительно НИКОГДА не говорят о русском народе, русском человеке, русской женщине, русском солдате с их собственными особыми интересами представителей главного судьбоносного народа страны. А ведь только великороссов в стране, очевидно, до 80 %. Если прибавим малороссов и белорусов, сознающих себя в составе русского народа, то получим и ещё больший процент. Теперь взглянем на состав, например, московской центральной Общественной палаты. Увидим ли там такую пропорцию Русских? Нет, конечно. Русофобов, всем известных, увидим, русских - почти нет.
Становится понятным, почему покойный русский православный ученый и общественный деятель В. Махнач говорил, что главной проблемой современной России является то, что наша «русская страна» не имеет своего «русского государства». Этот мудрый и честный левит был прав, повторив по-своему старую мысль Пушкина, писавшего ещё в конце 20-х гг. XIX в. (об этом уже упоминалось выше): «Беда стране, где раб и льстец / Одни приближены к престолу...». События на Манежной площади, как в недавнем прошлом в Кондопоге и других местах показали, что слова покойного Махнача, да и всей «русской полноты», к сожалению, - горькая правда, и было бы преступно и недальновидно не реагировать на неё.
Страна наша нуждается не в «точечных» симулякрах вроде Сколково, а в подлинно всеобщей и повсеместной народной элите, культурной и политической. Культурная элита есть, хотя её всячески зажимают, двигая вперёд всяких инородных хохмачей, в политической же пока страшная недостача. Потенциальные лидеры есть, но ходу им не дают, потому что верхи «людей не ищут». Это главная проблема олигархической верхушки России: её сбрендившая «голова», ошалевшая от даром упавшего на неё чужого богатства, не прислушивается к тоскующему сердцу собственного народа. Например, близкий к президентским кругам г-н Юргенс ещё до событий на Манежной заявил, что русский народ, в основном, является препятствием модернизации (может, он оговорился и перепутал модернизацию с прихватизацией?). Как говорится, «приехали», что собственно Манежная площадь и подтвердила опытным путём.
Главная проблема в том, поймут ли в верхах нашу длительную, несколько веков длящуюся, хотя иногда в период войн и ослабевавшую, но не исчезавшую проблему несоответствия Русского характера страны и нерусского по духу государства. Хотя, повторяю, опыт прошлого не позволяет разыграться оптимистическим надеждам, задачей русского общества является говорение откровенной правды, а не подлаживание к явной лжи в надежде хоть что-то «достать» Русскому народу. Уступками и отступками никто ничего не добивался. Разумею здесь общественное дело научной и национальной защиты наших интересов и нашей судьбы. Спасти русское начало жизни может только правда, а не подобострастный мягкий «маргарин» приятных, но ложных словес. И тут на помощь приходит мудрость нашей Традиции, о которой шла речь выше. Прислушаемся к сократическому совету Константина Аксакова, жизнь положившего на обрусение петербургского политического класса. Он актуален сегодня даже больше, чем в позапрошлом веке, когда был дан:
«Человек создан от Бога существом разумным и говорящим. Деятельность разумной мысли, духовная свобода есть призвание человека. Свобода духа более всего и достойнее всего выражается в свободе слова... Истина, действующая свободно, всегда довольно сильна, чтоб защитить себя и разбить в прах всякую ложь... Но не верить в победоносную силу истины значило бы не верить в истину. Это безбожие своего рода. Ибо Бог есть Истина».
Мы должны ради Святой Руси быть честными и свободными в суждениях, не смотря ни на что. Это главная наша задача.
Примечания:
А) Некоторые цитаты из Евангелия приводятся по-церковнославянски.
Б) Иногда прилагательные с приставкой бес пишутся по правилам дореволюционного письма. Делается это во избежание искажения смысла слов применением пореволюционного новодела 1918 года. Например, пишется: безсознательное, безспорные, безпримерный (стр. 7) и так далее.
Владимир Николаевич Шульгин, доктор исторических наук
17.01.2011
[1] См.: Шульгин В.Н. Хранитель: Традиция консервативного самобытничества в думских речах Петра Столыпина // Родина. 2009. № 1. С. 74-76.
О необходимости выдвижения категории свободного консерватизма см.: Шульгин В.Н. Типология и периодизация русского дореволюционного консерватизма // Известия Самарского научного центра РАН. Специальный выпуск «Гуманитарные иследования». Самара, 2005. С. 58.
[2] Даже митрополит Вениамин (Федченков), почивший в 1961 г., уверенный в силе советской власти и её неопределённо долгом будущем, чувствовал в лице Столыпина олицетворённую альтернативу закосневшей петербургской системы. Он писал: «Только один раз явился у трона многообещающий яркий человек П.А. Столыпин. Он бросил дерзновенно-крылатое слово революционной Думе: “Не запугаете!”». – См.: Митрополит Вениамин (Федченков). Указ. соч. С. 130.
[3] Бородин А.П. Реформы во имя России. М., 2004. С. 224-225.
[4] Панарин А.С. Реванш истории: Российская стратегическая инициатива в XXI веке. М., 2005. С. 158.
[5] См. предисловие к кн.: Столыпин П.А. Переписка. М., 2004. С. 7
[6] Шацилло К.Ф. Предисловие // Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия: Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906–1911. М., 1991. С. 5.
[7] Кара-Мурза С.Г. Столыпин – отец русской революции. (Серия: Тропы практического разума). М., 2002. На стр. 244 читаем нечто, соответствующее революционно-апологетическому настроению автора: «Революция, как бы она ни была ужасна, была именно спасением корня России – грубо, жестоко совершенным (так в тексте – В.Ш.), почти без помощи культурного слоя (он только науськивал). Потому что дело шло именно к гибели – “сильным” захотелось сделаться как англичане». Сказано это на том основании, что движущей силой Революции действительно было крестьянство. То есть якобы при «революционере» Столыпине дело уже шло к раскрестьяниванию, а большевики, несмотря на грубость и жестокость, спасли крестьянство. Конечно, всё можно мысленно поставить с ног на голову. Только вот откуда пошло массовое большевистское раскрестьянивание (в том числе финальное 1929–1931 гг.) с расстрелами, репрессиями-переселениями и грабежами этого «корня» прямо по теории Маркса–Ленина? Где искать первоистоки современного обезлюдения деревни, фатально усилившегося при Хрущеве? Или последний не продолжил коммунистический эксперимент раскрестьянивания? Написанное Кара-Мурзой могло бы сойти за гипотезу в конце 40-х гг., когда значительная часть бывших крестьян еще жила в деревне, хотя и на ново-крепостных беспаспортных правах. Была ещё возможность альтернативного возрождения крестьянской России. Сейчас же так может говорить человек, сознательно замалчивающий тот факт, что современное тотальное обезлюдение деревни имеет прямые корни в Феврале 1917 г., когда были нарушены не только субъективные поземельные права дворянства, у которого к тому времени осталось менее 11% земельного фонда, но и была свергнута законная историческая власть, за которую по чести стоял Столыпин. Он препятствовал аграрной революции в деревне, отстаивая основы традиционной Христианской государственности. Тем самым он защищал и крестьянство, как становой социальный остов России, создавая условия свободной гражданской жизни народа, предусматривая как раз невозможность латифундизма английского или современного «новорусского» типа. Обо всем этом было известно не только исследователям, но и писателям, например В. Солоухину, крестьянскому сыну, ставшему православным монархистом (см., например, его повесть «Смех за левым плечом»).
[8] Кабытов П.С. П.А. Столыпин: последний реформатор Российской империи. Самара, 2006. С. 7.
[9] См.: Россия под надзором: отчёты III Отделения 1827–1869: Сб. документов. М., 2006. С. 19, 38-39, 71-72.
[10] См.: Тынянов Ю.Н. История литературы. Критика. СПб., 2001. С. 30, 38-39, 43-45, 51, 64-70.
[11] Цит. по комментариям в кн.: Столыпин П.А. Указ. соч. С. 380.
[12] Розанов В.В. Террор против русского национализма: Статьи и очерки 1911 г. М., 2005. С. 219, 273, 274-275 (курсив автора).
[13] Выражение А.С. Пушкина, отстаивавшего русскую самобытность в церковном, государственном и культурном отношениях.
[14] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 35.
[15] «Совершенно лично и доверительно!»: Б.А. Бахметев – В.А. Маклаков. Переписка. 1919–1951. В 3-х т. / Под ред. О.В. Будницкого. Т. 3 (1923–1951). М., 2002. С. 440, 441.
[16] Там же. С. 438-439 (выделено мною – В.Ш.).
[17] Там же. С. 366-367.
[18] Там же. С. 388-389.
[19] «Совершенно лично и доверительно!» Т. 3. С. 387-388.
[20] Там же. С. 353.
[21] Там же. С. 365.
[22] Об этом «роковом» обстоятельстве хорошо сказал В.В. Розанов. В статье «Историческая роль Столыпина» он заметил, что, благодаря Столыпину Россия стала «крепче, народнее, государственнее»; «гораздо устойчивее», чем во все пред- и пореформенные десятилетия, поскольку он сумел начать излечение от полувекового «русского нигилизма, красного и белого, нижнего и верхнего». – Розанов В.В. Указ. соч. С. 276 (выделено мною – В.Ш.).
Позже эту же мысль высказал П.Б. Струве (1926): «Столыпин боролся на два фронта: во-первых, с либерально-радикальным общественным мнением, которое за десятилетия отрицания, и оппозиции, и, в значительной мере, оппозиционного бездействия утратило исторический смысл и чутьё живой действительности; во-вторых, с реакционным недомыслием, самоуверенным до гордыни и в своей гордыне ослеплённым до… страсти. Обе эти силы, оба этих фронта были неизбежны в России начала XX в., и борьба с ними была так же неотвратима для Столыпина, как для Бисмарка борьба с “прогрессистами” (а потом и социл-демократами) и с реакционерами марки “Крестовой газеты”» (Kreuzzeitung – В.Ш.). – Струве П.Б. Дневник политика (1925–1935). М., 2004. С.158-159.
[23] «Совершенно лично и доверительно!» Т. 3. С. 365-366.
[24] «Совершенно лично и доверительно!» Т. 3. С. 415.
[25] Ильин И.А. Наши Задачи. Кн. 1. М., 1993. С. 396-397 (курсив автора).
[26] Там же. С. 401.
[27] Российский Зарубежный Съезд. 1926. Париж: Документы и материалы. М., 2006. С. 595-596.
[28] Столыпин П.А. Переписка. М., 2004. С. 433-436, 439, 442-453.
[29] В письме от 19.07.1904 г. он обращается к жене: «…свет моей жизни». – Там же. С. 549.
[30] Столыпин П.А. Переписка. С. 442-443.
[31] Там же. С. 444.
[32] Там же. С. 447.
[33] Там же. С. 549, 551.
[34] Там же. С. 471.
[35] Там же. С. 266-267 (выделено мною – В.Ш.).
[36] Столыпин П.А. Переписка. С. 186.
[37] Там же. С. 454 (выделено мною – В.Ш.).
[38] Там же. С. 515. Речь идёт о младшем сыне, Аркадии.
[39] Там же. С. 581, 584 (выделено мною – В.Ш.).
[40] Там же. С. 600.
[41] Там же. С. 600-601
[42] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия: Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906–1911. М., 1991. С. 40-41, 49.
[43] Там же. С. 50-52.
[44] Там же. С. 53, 62. (выделено мною – В.Ш.).
[45] Там же. С. 76.
[46] Там же. С. 74-75 (выделено мною – В.Ш.). Кстати говоря, такой подход служащего законной исторической власти оправдывался и тогдашним передовым правоведением. Немецкий теоретик Рудольф Йеринг в знаменитой работе 1877 г. «Цель в праве» писал: «… не право владычествует вместо власти, а сама власть, притом постоянно и всюду; она восседает на престоле, она вооружена мечом, и право служит ей так же, как компас штурману». И далее: «… Там, где в виде исключения… обстоятельства требуют, чтобы государственная власть пожертвовала правом или обществом, она не только уполномочена, но и обязана пожертвовать правом и спасти общество». – История политических и правовых учений. Хрестоматия для юридических вузов и факультетов. Харьков, 1999. С. 529, 538 (курсив автора).
[47] Карамзин писал 31 декабря 1825 г. к П.А. Вяземскому: «Бог спас нас 14 декабря от великой беды. Это стоило нашествия французов…». – Карамзин Н.М. Письма Н.М. Карамзина к князю П.А. Вяземскому: 1810–1826 (Из Остафьевского архива). СПб., 1897. С. 169.
[48] Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России? М., 2002. С. 459-461.
[49] Там же. С. 462-463.
[50] Розанов В.В. Сумерки просвещения. М., 1990. С. 488. В наше время близкое суждение высказал главный редактор «Литературной газеты» писатель Ю.Н. Поляков, выдвинув емкий образ «государственной недостаточности», отражающий духовное и идейное безсилие значительной части правящей элиты России.
[51] Недоразумением является историографическая традиция отнесения славянофилов к либеральному лагерю. Их стремление к эволюционному развитию гражданской свободы в обществе было характерно для русского свободного консерватизма, стоявшего на защите устоев Триады Православия, Царства, верующего Народа. Это обстоятельство хорошо понимали сами консерваторы. В.В. Розанов, например, в 1908 г. отмечал, что для подлинного консерватизма Пушкина и его последователей совсем не было характерно стремление к застою и грубому насильничанью. Их одушевляла любовь к собственной оригинальной «теплой» жизни России, «не похожей на французскую или на немецкую жизнь». Мыслитель подчеркивал: «Именно таким образом Россия всегда рисовалась славянофилам – лучшим выразителям нашего консерватизма и патриотизма». – Розанов В.В. В нашей смуте (Статьи 1908 г. Письма к Э.Ф. Голлербаху). М., 2004. С. 21-22.
[52] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 103.
[53] Там же. С. 102.
[54] Там же. С. 102.
[55] Там же. С. 64. Правда, отдавая дань господствующему интеллигентскому «правовому» настроению общества, Столыпин, видимо, ради успокоения и компромисса, говорил, что такое положение нормально для тех стран, «где ещё не выработано определённых правовых норм». Это отступление к принципам западного либерализма, допущенное Председателем правительства, не меняло его консервативной убежденности в правоте русской правительственной традиции «здесь и сейчас».
[56] Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 99.
[57] Там же. С. 102.
[58] Там же. С. 27.
[59] Пушкин А.С. ПСС. Т. 5. М., 1964. С. 242.
[60] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 41.
[61] Там же. С. 42.
[62] Там же. С. 87 (курсивом выделено мною – В.Ш.).
[63] Крыжановский С.Е. О характере государственного строя России // Вопросы истории. 2008. № 4. С. 22.
[64] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 93.
[65] Там же. С. 90 (выделено мною – В.Ш.).
[66] «Совершенно лично и доверительно!». Т. 2 Сентябрь 1921 – май 1923. С. 141-142 (выделено мною – В.Ш.).
[67] Там же. Т. 3. С. 33.
[68] Там же. С. 440.
[69] Бородин А.П. Указ. соч. С. 236.
[70] «Совершенно лично и доверительно!». Т. 3. С. 441.
[71] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 89, 93.
[72] Там же. С. 94-95 (выделено мною – В.Ш.).
[73] См. Бёрк Э. Правление, политика, общество. М., 2001. С. 55, 58.
[74] Там же. С. 398, 403.
[75] Карлейль Т. Теперь и прежде. М., 1994. С. 274-275.
[76] Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 29, 36-37.
[77] Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 119-120.
[78] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 96 (выделено мною – В.Ш.).
[79] Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 63.
[80] Там же. С. 90.
[81] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 107, 108.
[82] Пушкин А.С. ПСС. Т. 7. М., 1964. С. 43.
[83] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1987. С. 226-228 (курсив автора; выделено мною – В.Ш.).
[84] Розанов В.В. Сумерки просвещения. С. 467 (выделено мною – В.Ш.).
[85] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 340 (выделено мною – В.Ш.).
[86] Там же. С. 362-363.
[87] Там же. С. 363.
[88] Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 23. Л., 1981. С. 124-128 (курсив автора).
[89] Слова А.С. Пушкина из его классической драмы «Борис Годунов».
[90] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 364.
[91] Крыжановский С.Е. Указ. соч. С. 10.
[92] Там же. С. 16, 17.
[93] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 63.
[94] Столыпин П.А. Переписка. С. 425.
[95] Там же. С. 426.
[96] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. С. 149.
[97] Карамзин и Пушкин это новое явление назвали полуобразованностью, политик Столыпин о носителях этого феномена говорил как о благодушных неучах, Павел Флоренский в начале XX века, когда беспочвенное делание нельзя было и дальше извинять неведением радищевского типа, именовал его уже осудительно интеллигентщиной, Солженицын в послевоенное советское время нового выбора – назвал замечательно точно образованщиной наших плюралистов. Подобные определения давались представителями всей нашей главной русской интеллектуальной школы, славянофилами, почвенниками, деятелями Серебряного века, вплоть до современных патриотов и просто честных людей. См., например, классическое прозаическое произведение А. Битова 60-х годов XX в., «Уроки Армении».
[98] Лесков Н.С. Собр. соч. в 6 т. / Изд. Л. Аннинский. Т. 3. М., 1993. С. 99-100.
[99] Особенно удивило то, что молодой переводчик-англичанин за перевод ужасающего сборника рассказов Буйды, в котором содержится хула на Православие, клевета на русскую женщину и русского солдата Победы, был удостоен премии Фонда Ельцина (!) в размере 20 000 фунтов стерлингов. Причём Фонд доверился комиссии экспертов, в которой не было ни одного специалиста из русских или российских граждан. Для сведения: Буйда в одном из своих исторических эссе пишет, что Россия знала только одного великого исторического деятеля, а именно Лжедмитрия.
