Коль несравненная тщета потерять себе самого,
хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами...
Г.С. Сковорода
Петербург ничего, а народ всё...
Ф.М. Достоевский
Творят жизнь люди веры
В.С. Соловьёв
Часть 1
Предисловие
«У Бога дней много» - гласит народная мудрость. Дней человеческих мало - это ещё более известно. Трудно слить органически эти две правды нашей жизни в непротиворечивую систему воззрений и практики. Гераклит и Платон встали на путь решения проблемы, показав, что подлинное человеческое знание - это припоминание самого главного в мире, его Логоса. Христос Бог открыл людям средство приближения к Нему: Блажени изгнани правды ради: яко тех есть царствие небесное (Матф., 5: 10). Породнение с Правдой-Истиной предполагает жертвенное служение ей, несмотря ни на что. Русский народ сердцем это давно почувствовал. Мы же, к сожалению, часто по инерции идём западным односторонне-рассудочным путём, подражательно заключая познание в земные картезианские оковы «субъекта-объекта», не ведающие главной Истины, то есть по-кантовски изощряем человеческий эрудизм, ища истину вдали от Правды.
Русь с XVIII в., со времён Сковороды, Фонвизина, Державина и до сего дня находится в порыве к новому единению своей природной души с тем, что ею было инстинктивно усвоено от Учителей Словенских. Трагизм в том, что современные поколения, превозмогая краткость земных дней, вновь и вновь должны, одно за другим, усваивать следующую очевидную истину для Святителей Паисия Величковского, Филарета Московского, Чаадаева, Пушкина, Тютчева и других: Россия и Русские имеют свою великую судьбу и ТОЛЬКО от их воли зависит обретение всей правды жизни. Потому что Россия - первоначальная страна, как изрёк великий Жуковский. «Нам внятно всё...», - отозвался эхом Александр Блок, поняв это главное. Но если мы будем рабски следовать мёртвому западничеству с его рационализмом, принципиально оторванным от Логоса, то так и не выйдем из всё длящихся «глухих лет» подражательного безвременья, о недопустимости пленения которыми Блок написал в 1914 г.
Итак, выбор за нами. Новый и одновременно вечно-истинный Русский синтез правды-истины и правды-справедливости необходим и возможен. После Карамзина и Пушкина просвещённая Русь не чурается Запада, умея вычленить из его наследия вечное, относящееся к великой Христианской «стране святых чудес» Тертуллиана, Паскаля, Бёрка, Гёте, Карлейля, Т. Манна, М. Хайдеггера, Э. Юнгера, отвращаясь от Европы Вольтера, Канта, Бентама и Маркса.
До 1917 г. носители вышеупомянутой Русской Традиции пытались убедить династию в необходимости завершить подражательно-западнический Петербургский период нашей истории. Не удалось. Верхи не оценили по-русски «звоночки»: ни польское восстание 1830 г., ни потрясение Крымской войны 50-х гг. XIX в, ни убийство Александра II и т. п. Путеводная Русская звезда[1], столь ярко озарившая подлинные горизонты Империи, так и не была замечена, «метившими не в небо» Бенкендорфами, Нессельроде и Валуевыми, «делавшими своих королей» по своему образу и подобию. Порочная недостача русского разумения в верхах привела к тому, что в пореформенное время эстафету западнизма, которым болел правящий класс, жёстко пресекавший свободное охранительное слово «пушкинцев», подхватили интеллигенты - радикалы либерализма, социализма и коммунизма. Ниспадение страны в Революцию и Гражданскую войну теперь было почти неизбежно, хотя спасительная самобытная Альтернатива не умерла почти до конца Старой России (такова наша антиномия). Явился гениальный политик П.А. Столыпин, началось религиозное возрождение русской интеллигенции. Крепли культурные, научно-технические, социальные и экономические силы русского народа.
Но время волевого, политического возрождения тогда не наступило. Не пришло оно и позже, вплоть до 1990-х, хотя за национальный, самобытный инвариант отечественного развития вновь стали выступать первейшие его люди, как бы это ни казалось странным после тектонического, казалось бы, тотального «крушения всего» в 1917 году. С 30-х годов XX в. среди честных людей Отечества стала возрождаться русская партия (в Зарубежье она всегда была сильной). Однако она, придя к внутренней идейной силе в 60-70-е годы XX в., опять не сумела победить, как и её предтечи прежде, в XIX веке, несмотря на членство в рядах сторонников «русского воззрения» Пушкина, Тютчева, Достоевского, других великих славянофилов и почвенников. И вот после очередного промежуточного «резюме» 1991 года наступил новый цикл борьбы Руси с «духами злобы». В наше время многим кажется, что всё препятствует нашему Возрождению. Однако есть верные его поборники, их число растёт и всё это оставляет живой надежду.
Предлагаемый материал является одной из иллюстраций длительного противоборства Руси с противниками её самостояния, о чём шла речь выше. Данные размышления, думается, могли бы послужить не только теоретическим рассуждением о прошлых путях России, на которые её толкал неумолимый западный вызов модерна XVI-XIX вв. Устремлённые к политической практике люди, если они верят во внутренние силы России и Русских, возможно, также смогут найти для себя полезное в представляемой работе. Согласимся с Б.Н. Тарасовым, убеждённым в «непосредственной практической значимости» наблюдения за глубинными духовными процессами, протекавшими в нашей стране на протяжении последних столетий. Осознание их первичности для судеб отечества может, наконец, привести к чувству главного, «...»большого» реализма в свете... которого раскрывается действительный утопизм «маленьких» [западных] реализмов позитивизма или идеализма, гуманизма или общечеловеческих ценностей»[2].
Теперь методологическое предуведомление. Современная русская мысль, притязающая на практическую значимость, очевидно, должна отказаться от хрестоматийной и... ложной «красно-белой» оппозиции при восприятии фактов истории прошедших двухсот лет, до сих пор препятствующей верной ориентации общества. Пора перестать разделять патриотические круги на противостоящие фракции всё ещё длящегося гражданского противоборства к вящей радости недругов исторической России. На деле, в 1917-1920 гг. в период разрешения векового дореволюционного кризиса верхов и белые-то были не вполне «белыми» (памятуя их преобладающую религиозную и монархическую теплохладность), и «красные» воплощали в себе не только западнизм враждебного Руси марксизма, но и дух русской народной реакции против сановного космополитизма имперского Петербурга[3]. Отсюда проистекает проблема неоднородности большевизма, знавшего столь разных вождей, как Ленин, Троцкий и... новый цезарь Сталин. Отсюда становится понятен поворот Сталина к восприятию консервативного принципа русской народности, его опека над М.А. Булгаковым, его смертельный удар по русофобствующему «любимцу партии» Бухарину, повеление вождя (или дозволение) праздновать Пушкинскую годовщину 1937 года с выпуском лучшего в то время многотомного академического издания Поэта, стойкость Сталина осенью 1941 года и его удивительной силы кремлёвская здравица в честь Русского народа, произнесённая в победном 1945 году.
1. Трагическая судьба русской Триады
Общеизвестно, что русская Триада церковности, царственности и православной народности была главным хранительным началом жизни Российской Империи. Менее сознаётся, что в течение всего предреволюционного века ослаблялось единство тройственного союза главных устоев национальной жизни России вплоть до их сокрушительного краха в 1917 году. Наши исторические цивилизующие начала тогда «разбежались» в разные стороны. Церковь в её преобладающем целом выступила против Царства[4]. Народ в значительной мере был настроен интеллигенцией против «проклятого царизма» и церковности, поддержав революционные партии, о чём свидетельствуют выборы в Учредительное Собрание. Титаническая деятельность П.А. Столыпина по осуществлению необходимой и возможной консервативной модернизации России с новым собиранием воедино элементов зиждетельной Триады может быть понята только при учёте растянувшегося во времени распада внутренних структур русского Православного Царства, которое столкнулось с вызовом со стороны Запада, всё дальше отходившего от Христа Бога.
В данной работе ставится задача выяснить, во-первых, состояние церковности, главной «несущей конструкции» Империи, сквозь призму восприятия проблемы искренне-религиозными клириками и мирянами. Во-вторых, делается попытка реконструкции внутреннего мира П.А. Столыпина с целью выявления глубинных мотивов его дерзновенного служения своему отечеству. Целью изучения поставленных вопросов является оценка меры возможного успеха преобразовательной деятельности этого политика, столкнувшегося с колоссальными проблемами, но не убоявшегося их.
Методология работы предопределена убеждением в определяющем значении духовных начал человеческого бытия, как это выявила отечественная церковная и светская духовно-интеллектуальная традиция XIX - начала XX века. Святитель Филарет учил: «Душа, основание жизни, есть дыхание Бога Творца. Тело, жилище и орудие души, - дело рук Божиих...». Отсюда проистекает, что существующее «...над человеками человеческое правление... нимало не противоречит тому, что каждый из них имеет, по естеству, свободную волю. Равным образом существование сей свободы нимало не противоречит существованию верховного правления Божия и над родом человеческим: и над семейством, и над государством»[5]. Достоевский именно в этой связи заключил: «Общества слагались... всегда вследствие великой идеи»[6]. Подобный духовный подход был унаследован русской мыслью[7]. Он противостоит традиционным позитивистским детерминистским «железным» схемам исторического процесса, отвергающим свободу человеческого действия, порабощающего его фетишем социально-политических и экономических форм. Христианам известно о возможности личного спасения человека, несмотря на какие бы то ни было внешние обстоятельства, поскольку всё главное зависит от свободного дерзновения личности, способной услышать глаголы вечности. Подобно тому жизнь народа и социума определяется укоренёнными в нём духовно-душевными настроениями, формирующими либо волю к действию во имя торжества добродетели, либо скептическую пассивность и равнодушие ко злу[8]. Такая уверенность в созидательных способностях человека на индивидуальном и общественном уровне при любых наличных обстоятельствах предполагает возможность спасительного альтернативного действия[9]. Русское консервативное самобытничество, в том числе славянофильство и почвенничество, всегда было уверено в большом потенциале национальных начал жизни, противостоящих западному секуляризму.
Сказанное о принципиальной возможности русской цивилизационной альтернативы представляется уместным в работе о духовном облике крупнейшего практического деятеля поздней «старой России». Столыпин со знанием дела и чувством принадлежности к вековечной православной традиции попытался воплотить в жизнь думы и чаяния творцов русской идеи. Великий реформатор, как и Пушкин, был сторонником свободного исторического творчества, понимая, что нет никакой запрограммированной предопределённости в прозападном обмирщённом направлении развития России. Пушкин учил демократа Н.И. Полевого самобытной «формуле» русской истории, у которой свой путь («...Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою...»). Необходимо сознание собственных цивилизующих начал, тогда явится понимание уникальных возможностей России, которой незачем подражать чужим землям. Пушкин указывал: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра»[10].
Печально, что на государственных верхах до 1917 г. сознание необходимости и возможности отечественной цивилизационной альтернативы так и не укоренилось. Однако непрерывное и мощное развитие этой духовной традиции среди главных деятелей русской культуры и общества (вплоть до сего дня) позволяет надеяться на её конечное торжество. К концу дореволюционной стадии петербургского периода духовно-нравственное состояние России характеризовалось прогрессировавшей деградацией здорового религиозного чувства, предопределившей остроту главнейшего исторического вызова, которому решил дать свой полномочный ответ Столыпин. Многое успел гениальный политик, кровно породнённый с исторической Россией, но его миссия была остановлена вражеской пулей подобно тому, как была пресечена деятельность Пушкина. Сегодня мы должны помнить о русской идее и том, как мощно она воплотилась в деятельности великих сынов нашей родины, чьё служение правде должно указать пути развития самобытной России.
* * *
Современная историческая наука и русское национальное самосознание должны учитывать капитальный факт длительного предреволюционного нарастания «разрывного» напряжения в составе тройственной «несущей конструкции» нашей Империи. Кризис протестантского по типу абсолютизма, незаконно присвоившего себе старое доброе имя самодержавного царства, был следствием утверждённого Петром Великим разлада в составе прежде единой спасительной Триады. Упорство официальной России XIX - начала XX века в отстаивании гибельного в перспективе «новодела», скопированного с протестантской Европы, и предопределило нисходящий упадок христианской монархической государственности. Тем важнее для уразумения этой истины знание того, что слепотствовавшей казённой России департаментов духовно противостояла другая Русь, вождями которой были Филарет Московский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадский, Карамзин, Пушкин, Тютчев, Иван Киреевский, Хомяков, Достоевский с товарищами и последователями. Национальной трагедией было безсознательное гонение свободного консерватизма со стороны официальной квазиохранительной бюрократии[11].
Без осознания значения проблемы «разрыва Триады» уже при Николае I и неизбежного раскола внутри правящей и культурной элиты Империи наше понимание ниспадения России в Революцию будет неполным. Честные историки, художники будут приводить безспорные свидетельства величия нашего исторического пути, сообщать точнейшие данные о социальном и экономическом здравии народа, жившего самодостаточной жизнью, певшего свои песни, водившего тысячные хороводы по сельским праздникам, дававшего жизнь здоровым детям в безпримерном для цивилизованной Европы числе... и невольно чего-то важного недоговаривать[12]. Так, историк Б.Н. Миронов, признавая, что в петербургский период «естественность и органичность социального развития России были нарушены», кажется склонен, реконструируя наш XIX век, отождествлять устремления подражательных официальных кругов и всех «образованных слоёв общества» в целом[13]. Однако надо учесть, что в политических и культурных верхах России в течение всего XIX века нарастал раскол между сторонниками карамзинско-пушкинской программы модернизации (с упором на русскую самобытность) и подражательными консервативно-западническими и либеральными верхами, не доверявшими свободному национальному творчеству.
Россия была расколота не только на западнические верхи и традиционалистский народ, из-за чего и Октябрьская революция носила «антимодернистский характер»[14]. Это лишь часть правды, пусть большая, если исходить из количественных критериев[15]. Следует понимать, что политический и высший культурный класс сам был расколот на духовно православное по вере и менталитету гениальное меньшинство (линия Святителя Филарета-Пушкина) и подражательное, по выражению Достоевского, «баден-баденствующее» официальное и интеллигентское большинство (линия выученика иезуитов обер-прокурора Синода Н.А. Протасова и обер-жандарма А.Х. Бенкендорфа).
Сегодня уже обращается внимание на раскол правящей элиты по линии самобытность-подражательность, что имело определяющее значение для вызревания русской революции. Это было следствием катастрофического ослабления духовности русских «образованных классов» и не могло не влиять на широкие слои простого народа. Профессор МДА А.И. Осипов указывает на выхолащивание православного духа в верхах страны до 1917 г. В наши дни идут аналогичные процессы. Представители современной российской политической элиты как по команде стали бывать в храмах. Осипов говорит: «Боюсь, что Православие - именно та самая форма (я уж боюсь сказать - личина), которой подчас мы прикрываем совсем другую идеологию. Страшную. В том, что льётся с экранов наших, ничего нет не только православного, христианского - тут нет ничего человеческого». Подобная «религиозность» уже была характерна для дореволюционной элиты: «...всё это выглядит, как та форма, которая имела место в царской России, когда чиновник обязан был хотя бы раз в год представить справочку, что он причастился. Боюсь, что мы к этому придём; мы всё время стараемся достигнуть уровня церковной жизни, который был до революции - то есть уровня той церковной жизни, которая привела к революции». Мыслитель пояснил: «Варсонофий Оптинский знаете, что говорил? <...> Революция вышла из семинарии. Митрополит Вениамин (Федченков) рисует картину того, что творилось у нас перед революцией. Где? В духовных школах. Игнатий (Брянчанинов) пишет, что творилось в наших монастырях. Феофан пишет, что творилось с интеллигенцией нашей...»[16].
Историк В.М. Лавров на заседании «круглого стола» Института российской истории РАН по проблеме корней Февраля 1917 г. заметил: «Революции начинаются не на улицах. Они начинаются в сердцах и умах людей. Русское православное самодержавие зашаталось тогда, когда оскудела и превратилась в формальность православная вера. А произошло это задолго до февраля-марта 1917 г. <...> В 1915 г. священнослужители-депутаты Государственной Думы констатировали «оскудение в Церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоёв общества»«[17]. На кризис самосознания элиты и её раскол обратили внимание и другие исследователи. А.Н. Боханов заключил: «Февральская революция показала, что петровский эксперимент завершился, т.е. как саркастически писал Н.М. Карамзин, сделать из России Голландию не удалось»[18]. В этом же духе В.П. Булдаков заметил, что к 1917 г. был ощутим «системный кризис империи», характеризовавшийся расколом элит (наличием «внутренней оппозиции» в верхах) и «десакрализацией властного начала». Типологически многое из этого повторилось и в 1991 году[19].
Зарубежные исследователи также обращают внимание на трагическое состояние Триады и, в частности, на раскол правящей элиты как фактор радикализации общества. Английский историк Д. Ливен сделал вывод, что отказ русских имперских верхов от духа народности привёл к «двойственному положению» части элиты «...и даже к отчуждению её от царского правительства в последнее десятилетие перед революцией». Отмечается, государство противоестественным образом не соглашалось с русской «...интеллектуальной элитой, лояльной и консервативной по существу». Историк уточняет данную констатацию, говоря о враждебном отношении политических верхов к «правой политической мысли» славянофилов, как представителей доктрины, «ориентированной на православие и недвусмысленно монархической». Вывод историка верен, соответствуя давним заключениям Ф.И. Тютчева, П.А. Вяземского, Ю.Ф. Самарина, Ф.И. Достоевского и других свободных консерваторов. Ливен пишет: «Славянофилы остро ощущали, что имперское государство безразлично к коренным проблемам русской земли, что оно представляло чуждую культуру и чуждый менталитет» [20].
Русский по происхождению П.В. Турчин, профессор американского университета, выступил с интересными размышлениями о расколе правящей элиты как универсальной революционной предпосылке. Говоря об Английской и Французской революциях, Гражданской войне в США, ученый, ссылаясь на новейшие исследования, пишет о недостаточности традиционного классового и экономического подхода в выявлении природы эпохальных переворотов. Общим правилом является появление опасного «раскола элит», который «...сопровождается тем, что образуется недовольная часть элиты - контрэлита... Это и приводит к революциям и гражданским войнам»[21].
Методологически данный подход применим и к России. Так, Тютчев постоянно указывал на раскол элиты, как грозное предостережение о необходимости нравственного возвращения политического класса Империи в Святую Русь. Он же понимал, что консервативной модернизации, чаемой его кругом славянофилов и почвенников, скорее всего не суждено будет восторжествовать, и страну ждёт революционное наказание. С горечью он писал в 1860 г. о главной беде России, ставшей «пятым колесом в европейской системе»: «Никогда государство - и какое государство! Мир целый - не утрачивало до такой степени своё историческое самосознание»[22].
Национальные гении со времён Фонвизина пытались излечить политический класс от «чужебесия», внедрив в него дух народности, но государство в течение всего XIX века с самоубийственным упорством не давало им возможности исполнить эту спасительную миссию. Подлинные системные консерваторы: Пушкин, Киреевский, Хомяков, Аксаковы, Самарин и другие - лишались свободы слова, преследовались как «якобинцы». Не главнейшее ли это элитарное противоречие петербургской России, мощно «подпитывавшее» революционную смуту? Неужели не права народная мудрость, заключившая, что «рыба гниёт с головы»? Или не прав И.Л. Солоневич, воскликнувший: «Вся та политическая конструкция, которая возведена была в России в результате петровских реформ, была нерусской конструкцией и никак не устраивала русский народ. Советская революция есть логическое завершение или логический результат именно этой конструкции...». Далее политик пишет, что правое и левое крыло русского правящего слоя «...искали идейных опорных точек где угодно, но только не у себя дома». Причем официальный консерватизм покоился «на немцах министрах и немцах управляющих»[23]. Одним словом, «...русская старорежимная бюрократия оказалась носительницей идей революционного социализма»[24]. Поправевший кадет В.А. Маклаков также заключал, размышляя о корнях Революции, что «...большинство революционеров старого порядка были его прямым созданием»[25].
Конечно, можно привычно отмахнуться от свободных консерваторов, стремившихся, как Пушкин, к цивилизационной «отдельности» России. Можно привычно называть думы этих просвещённейших самобытников «консервативной утопией», которая якобы напрасно противостояла направлению далеко «ушедшей вперёд» «общечеловеческой цивилизации» в её американизированном протестантском обличии. Но есть, по меньшей мере, две причины, заставляющие более внимательно отнестись к наследию творцов русской идеи, боровшихся за самобытную цивилизацию. Первое обстоятельство было названо гениальным немцем О. Шпенглером. Свою мысль он вынес в заглавие своего труда, «Закат Европы». С ней согласились некоторые западные интеллектуалы. Разрыв союза между умом, душою и духом Европы приводит к «угасанию западной культуры», когда умирает «религиозная душевность» и торжествует «механическая картина фаустовского духа, отделяющаяся от органической основы»[26]. В наши дни П.Дж. Бьюкенен, следуя тем же курсом, уже фатально уточняет, говоря о «смерти Запада», поскольку тот забыл о Христе Боге[27]. Меньше столетия прошло, а какова прогрессия! От констатации «заката» Запада до свидетельства о его духовной «смерти».
Второе обстоятельство ещё более значимо: русская мысль XX века, в том числе эмигрантская, продолжала следовать коренной пушкинской традиции «самостояния». Даже вдумчивые честные либералы сдвигались вправо, становясь сторонниками русской «отдельности», базирующейся на живом Православии (и монархической государственности). Например, П.И. Новгородцев после 1917 г., по сути, соглашаясь с Достоевским, призвал интеллигенцию к «восстановлению святынь»[28].
Итак, духовное поправение западных мудрецов XX в., как и углубление отечественной консервативной традиции, в том числе развивавшейся потаённо в Советской России[29], заставляет вновь задуматься об органичности для нашего национального самосознания стремления к возрождению самобытной цивилизации. Не зря православная Триада воспринимается многими вековечной истиной, новым и одновременно старым путеводным маяком, зовущим за собою всех верных[30].
2. Ранние свидетельства духовной деградации правящей элиты
Исследователи с давних времён спорят о степени успешности преобразований Столыпина. Думается, что учёт деградации религиозно-нравственного состояния общества, с которым столкнулся реформатор, позволяет уточнить сложность разрешавшихся им проблем. На этом поистине кризисном фоне снижения духовности обострённее чувствуется как трагизм положения реформатора, оставшегося верным православному призванию своего народа, так и его подлинный героизм.
Истоки революционного кризиса уходили в XVII век и состояли в насильственном искажении Петром I православных принципов симфонии христианских властей. Именно тогда был вбит клин между двумя главнейшими членами Триады, Церковью и Царством. Конечно, этому способствовали предшествовавшие события, связанные с «папоцезаризмом» патриарха Никона, приведшие к конфликту главы Церкви с царём. Позднее обстановка осложнилась и Пётр I нанёс удар по Православию. Великий монарх приступил к травле церковных деятелей, опираясь на традиционную народную верность царю, что стало соблазном, усилившим раскол общества. Царь издевался над традицией, создав ради понижения церковного авторитета кощунственный «всепьянейший и всешутейший собор», своеобразную новую опричнину, подвергнувшую клир осмеянию. Не случайно этот настрой Петра встретил радостный приём у папского Рима. Так, иезуит Эмилиан доносил начальству (23.06.1699): «...настоящего патриарха (Адриана - В.Ш.) нам нечего бояться <...> он уже с давнего времени не совершает никакого богослужения по причине постоянного нездоровья. Его деятельность, может быть, восполнили бы другие епископы и архимандриты, но не решаются показать своей... ярости, потому что царь очень смирил их. Он довольно часто называл их ослами»[31].
Государственный курс на унижение Православия вызвал критику со стороны не только церковных деятелей, но и вождей русского общества, Карамзина и Пушкина, подлинных основоположников свободного консерватизма, став характерной особенностью всей русской мысли предреволюционной эпохи. Славянофилы и почвенники лишь детализировали выводы, к которым пришли главные их предшественники[32]. Пушкин стал связующим звеном между Карамзиным и славянофилами, усилив духовную сторону критики Петра I как «разрушителя»[33], «гонителя духовенства», «странного монарха», «протестанта царя»[34]. Монарх разрушил отношения, сложившиеся в христианском государстве. Поэт писал: «Связи древнего порядка вещей были прерваны навеки <...> Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр»[35]. Пушкин пенял Петру и за другое злоупотребление, поскольку царь в 1722 г. «...уничтожил всякую законность в порядке наследства и отдал престол на произволение самодержца»[36].
Пушкин скорбел, что в течение всего XVIII в. продолжался политический курс Петра, повредивший органическое строение русского царства. Он заметил: «Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния... она нанесла сильный удар просвещению народному». Поэт подобно позднейшим славянофилам и почвенникам считал Православие воплощением высшей духовной истины, главным устоем русской цивилизации. Он указал: «...греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер». Основополагающее значение русской церковности очевидно: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римо-католических»[37]. Грех императорской власти, который было необходимо изжить, заключался, по Пушкину, в казённо-формальном, потребительском отношении к господствующей религии. Поэт понимал, что подъяремное положение Церкви не может длиться бесконечно долго. Более того, будучи осознано уже Карамзиным, оно должно быть исправлено. В стихотворении 1836 г. «Мирская власть», прижизненно не опубликованном, поэт обратил внимание на эту проблему, нерешенность которой грозила бедами. Он критиковал насильственное вмешательство гражданской власти в церковные дела, выступив против странного обыкновения в Страстную пятницу ставить часовых у Плащаницы в Казанском соборе. Поэт ратовал за возвращение к православной симфонии[38].
Пушкин видел, что склонность верховной власти к механическим регламентациям и насилию над Православием приводила к постепенному отчуждению политической сферы Империи от духа народности, породнённого с отеческой религией. Неизбежной стала бюрократизация государственной жизни. Власти отворачивались от людей, стремившихся свободно исповедовать охранительные принципы православной, царской, народной Триады и, наоборот, сделали ставку на слепое послушание подданных искаженному на западный абсолютистский манер самодержавию. Пушкин в конце 1820-х годов в стихотворении «Друзьям» предостерегал знать, говоря о гибельности для власти опираться лишь на канцелярское формотворчество, презирающее традиционные устои. Поэт писал: «Беда стране, где раб и льстец / Одни приближены к престолу, / А небом избранный певец / Молчит, потупя очи долу»[39]. Это говорилось в первые годы царствования Николая I в надежде побудить волевого монарха к сотрудничеству с искренними, свободными сторонниками православного царства, хотя, как это видно из стихотворения, поэт не вполне был уверен в успехе, предвидя и возможную фатальную деградацию петербургской государственности под действием въевшейся в неё подражательности (то есть обмирщения и формализма).
Митрополит Филарет (Дроздов) (1782-1867) непрерывно обращал внимание на забвение Петербуром православных начал жизни, что в перспективе могло иметь катастрофические последствия. Несмотря на монашеское смирение святителя, ему многажды пришлось противостоять и обер-прокурорам Синода, и лично Николаю I в намерении исправить это положение. Так, в частности, случилось при обер-прокурорах С.Д. Нечаеве (1833-1836) и Н.А. Протасове (1836-1855). Современный биограф святителя, митрополит Иоанн (Снычев), отметил, что Нечаев сразу же по своём назначении учредил секретный жандармский надзор за епархиальным управлением Филарета и других владык. Резко повысилась бюрократизация церковного ведомства, епископов обязывали мелочной отчетностью, угнетали придирками. Словом, Нечаев «...пытался ограничить архиерейскую власть и дать больше силы консисториям». Его влияние сделалось столь значительным, что лишило Синод должной самостоятельности и свободы[40]. Архиереи то протестовали, то уступали. Наконец, Нечаев был смещен после жалобы, поданной царю первоприсутствующим членом Священного Синода митрополитом Серафимом.
Но радость архиереев быстро сменилась печалью. Новый обер-прокурор Протасов, бывший до того товарищем министра просвещения, находился под латинским влиянием, стремясь ввести в Русской Церкви порядки по римскому образцу, что оборачивалось дальнейшей бюрократизацией церковного управления[41]. Митрополит Иоанн писал: «Тяжелую руку Протасова первым ощутил... Синод. Вместе со своим помощником К.С. Сербиновичем, воспитанником иезуитов, за короткий период времени он добился того, что уничтожил Комиссию духовных училищ, где заседали члены Синода, и создал духовно-учебное управление... наподобие министерского департамента...». Обер-прокурор издевался над иерархами Церкви, а «архиереями командовал как эскадроном на учении». Первоприсутствующий в Синоде Серафим в 40-е годы пенял себе и другим: «...выпросил его вам, и вот семь лет смотрю, как он всех задирает. Дух из всех повышиб...»[42]. Сталкивался Протасов и с московским святителем. Так, Филарет резко выступил против планов обер-прокурора объединить по западному образцу духовные училища со светскими под ложным предлогом отсталости учебного дела в церковных школах. Затем Протасов поддержал странное предложение Министерства государственных имуществ о введении в преподавание семинарий курсов медицины и сельского хозяйства. Синод просил Филарета дать своё мнение о запланированном новшестве, и тот в своём отзыве заметил: «Священник, просвещённый в вере, благоговейный в богослужении, честный в жизни... не будет ниже... от того, что мало сведущ в сельском хозяйстве. Не имеющего вышеизложенных качеств не возвысит знание сельского хозяйства»[43]. Николай I cогласился с доводами святителя, и план обмирщения духовного образования не прошел.
Протасову чрезвычайно претила даже тень самостоятельности иерархов Церкви, особенно независимость Филарета. Обер-прокурор задумал оклеветать его, воспользовавшись разногласиями среди иерархов по изданию перевода Ветхого Завета. Протасов организовал написание записки за подписью митрополита Серафима, в которой мнение Филарета называлось «опасным для государства». В результате организованного столкновения Филарет был вынужден подать прошение об увольнении из Синода. Николай I поддержал Протасова. Так Филарет был отстранён от членства в Синоде. Впоследствии для того, чтобы окончательно вбить клин между императором и Филаретом, о последнем стали распускаться клеветнические слухи, что якобы московский митрополит настроен против законного государя. Император поддался. В обществе были уверены, что «митрополит Московский попал в опалу и стал гонимым»[44]. Так в 1842 г. закончилась история нарастания недовольства царя Филаретом. Монарх, начиная с 20-х гг., сталкивался с митрополитом, стоявшим за каноническую независимость Церкви[45].
Сказанное свидетельствует о нарастании неблагополучия во взаимоотношениях государства и церкви, что разрушало единство Триады, поскольку как представители гражданской власти, так и простые люди из народа были свидетелями недопустимых подозрений политических верхов в адрес священства, что было поистине соблазнительно-разрушительным, способствуя «отрыву» народности и от православности, и от самодержавия. Так русская охранительная Триада разваливалась под давлением всё более обмирщавшейся верховной власти.
Святитель Филарет понимал, куда всё клонится, и не уставал предостерегать о нарастании революционной волны, которая грозит затопить Россию из-за уклонения образованного общества от принципов христианской жизни. Его тревожил вал кощунственных публикаций в либеральной печати, рост богоборчества в школах и университетах. В конце 1861 г. митрополит повелел диакону своей домовой церкви на службах по окончании сугубой ектении добавлять особое прошение Богу: «...отвратити всякий гнев на ны движимый, избавити нас от надлежащего и праведного Своего прещения, и помиловати нас недостойных...»[46]. Это молитвенное прошение он передал и священству епархии с разрешением употреблять всем желающим за богослужением. Поразительно, но иные представители государства сочли это молитвенное прибавление проявлением политической неблагонадёжности Филарета. Министр внутренних дел П.А. Валуев даже сделал запрос московскому генерал-губернатору П.А. Тучкову с просьбой проверить подозрения. Святитель должен был оправдываться[47]. Поразительно, что царская власть, сама попавшая в плен подражательности либеральному Западу, не видела своей повреждённости и недоброжелательно относилась к попыткам духовного оздоровления, исходившим от церковных людей[48].
Так в петербургских верхах быстрыми темпами шла, по сути, русофобская мобилизация правительственной и интеллигентской элиты, с неприятием относившихся к собственной церковности и православной народности. Филарет имел полное право писать в официальном отчёте за 1864 г.: «Ложные учения продолжают свои нашествия на общество, нравственность народная продолжает упадать...»[49]. Ф.И. Тютчев же прямо в частном письме к графине А.Д. Блудовой писал, что «власть в России на деле безбожна» и характеризуется «полным разрывом со страной и её прошлым». Поэт-политик предвидел фатальный революционный кризис из-за отрыва «всей официальной России» от духа «святой Руси», указывая, что страну из-за раскола элит на национальное меньшинство и космополитическое большинство ждут испытания, «столь... заслуженные»[50].
Филарет давно предвидел возможный революционный исход из противоречий петербургского периода. Так, ещё 1816 г. в проповеди на Страстную пятницу содержалось следующее размышление о возмездии свыше, навеянное ослаблением православного духа в верхах страны: «Пусть, наконец, настанут и те лютые времена, когда человеки здравого учения не послушают... и к басням уклонятся... вослед за лжеучением приведут богоотступление и самую любовь иссушат преумножением беззакония. По мере сил событий сила крестная, как при втором распятии Господа, проникнет с новым обилием всё человечество и всю природу, сотрясет всю землю, разрушит в ней то, что возвышалось, затмит то, что блистало...»[51]. Тревога святителя верхи не волновала. Как отмечает исследователь П.Г. Проценко, честные церковные служители, «добровольно бравшие на себя заботу о духовных устоях общества, всегда вызывали... острую тревогу» у официальной России. Книги, слова и поучения святителей церкви «...сановные чиновники стремились... подчистить, пригладить, чтобы не кололи, не волновали умы и души подданных Его императорского величества»[52]. Исследователь прав, заключая, что смерть не внезапно настигла Российскую Империю. Безбожная революция началась при царях: «Обер-прокуроры, лучше всяческих безбожников разоряющие церковь, знакомы ещё по дореволюционным... годам»[53]. Простим автору публицистический перехлёст ради основательной доли истины, содержащейся в его суждении.
Вот и святитель Филарет понимал, что на священстве и монашестве не может не отразиться то падение духовности, которому виной «образованные классы» общества, нравственно и ментально отдалившиеся от народных идеалов. Биограф отметил, что Святителя возмущал дух времени с модой на «идеи фатализма и деизма, отрицавшие промысел Божий и необходимость молитвы», тот дух «индифферентизма, гегелизма, материализма и нигилизма»[54]. Священство не могло оставаться бесконечно долго несокрушимым оплотом разливавшемуся половодью обмирщения (секуляризма) политических верхов страны и интеллигентского общества. В своих интимных записках позднего периода Филарет с горечью писал о духовной деградации всё большего числа служителей церкви: «С горем и страхом смотрю я на изобилие людей, заслуживающих лишения сана»[55].
Реакция других православных деятелей на процессы, происходившие как в миру, так и внутри церковной ограды, свидетельствует, что мнения московского митрополита об опасном духовном состоянии государственной элиты и клира были гласом Церкви истинной.
Феофан Затворник (1815-1894) в письме-вразумлении одному родителю, обеспокоенному, что его сын, проживая в школьном общежитии, вынужден был прятать икону, писал: «У вас забота - сын... начинающий колебаться... Что делать! Сатана все полчища свои напустил на Россию, потому что одна только она и есть держава, держащая истину... И вот видим, какие шибкие он имеет среди нас успехи!»[56]. Св. Феофан писал, что всё русское образованное общество в период реформ охватил «прогрессистский бред», когда филантропические разговоры сочетались с подлинным духовным повреждением, а любовь «к человечеству» была лишь вредным пустословием, оборачиваясь интеллигентским презрением к ближнему[57].
Святитель Игнатий Брянчанинов (1807-1867) в 1845 г. в письме к митрополиту Исидору отмечал падение духа подвижничества среди монахов[58]. Позднее, в период реформ, в 1860 г. в письме к епископу Леониду св. Игнатий писал: «Московские журналы открыли войну против монашества. Они называют его анахронизмом. Надо бы говорить откровенно и сказать, что христианство становится анахронизмом. Смотря на современный прогресс, нельзя не сознаться, что он во всех началах своих противоречит христианству и вступает в отношения к нему враждебные <...> положение священников, особливо благонамеренных, становится самое трудное»[59]. Аналогичные мысли владели и писателем Н.С. Лесковым[60].
Беда заключалась в прогрессировавшем ментальном и нравственном отрыве верхов от народа. Св. Игнатий в другом письме еп. Леониду отметил, что «европейское учение» сильно «разрознило» «главные сословия отечества» и Церковь неизбежно «должна пострадать». Далее указывалось, что уже «трудно найти монастырь благоустроенный». Воздвигается много огромных церковных зданий, создаётся «вид как будто процветания». Но это лишь обман зрения: «Самое монашество быстро уничтожается. Душевный подвиг почти повсеместно отвергнут; самое понятие о нём потеряно. Этого мало! Во многих обителях совершенно потеряна нравственность»[61]. Св. Игнатий отмечал, что всё большее число семинаристов стремится лишь к материальным выгодам, поэтому «...у нас почти нет монашествующих из воспитанников семинарий». Отсюда «большой упадок» монастырей, становящихся «пристанищем для одной неграмотной ревности». Вывод был тревожный: «Ныне очень трудно найти истинного слугу Божия, хотя по наружности никакое время не изобиловало так в слугах Божиих, как обилует наше время...». Повсюду распространяется «европейское просвещение с блудом своим», с приверженностью к одним деньгам[62].
Подобные скорбные мысли постоянно владели святителем, предвидевшим ужасающие последствия для всё более повреждавшейся духовно России. В письмах к игумену Антонию Игнатий Брянчанинов писал, что действие соблазнов времени привело к тому, что «...у нас в монастырях людей несколько способных очень мало, не говорю уже о вполне благонадёжных, это величайшая редкость...». Рост материального и людского могущества Империи не должен был заслонять неизбежную революционную перспективу, поскольку духовно Россия падала. Святитель отмечал в конце 1861 г: «Бедствия наши должны быть более нравственные и духовные. Обуявшая соль предвещает их...»[63]. В 1863 г. святитель уже прямо говорил о «кончине монашества», приметой чего является прекращение монахами «внутреннего делания» и «удовлетворение себя наружностью напоказ». Часто этим актёрством «маскируется страшная безнравственность», а «истинным монахам нет житья в монастырях от монахов актёров». Игнатий Брянчанинов заключал, что монастыри «истлели нравственно и уже уничтожились сами в себе». Посему «должно ожидать окончательных ударов, а не восстановления». И позднее, в 1864 г., он так писал об «отживающем монашестве»: «Восстановления не ожидаю. Восстановить некому»[64].
Святитель констатирует неизбежный результат, проявившийся в повреждении русской Триады, в частности, из-за нанесённого сверху удара по сцепке «церковь-народ-государство». Он пишет об «общем и быстром охлаждении народа к Церкви». В 1866 г. замечает: «Религия вообще в народе падает. Нигилизм проникает... Во множестве крестьян явилось решительное равнодушие к Церкви, явилось страшное нравственное расстройство»[65]. Святитель, по сути, высказывал мысль о неизбежности и даже полезности внешних революционных ударов по России, которые будут «справедливым попущением Божиим», чтобы страна сбросила с себя накопившуюся ложь.
Становится понятно, почему, полвека спустя, подлинно церковные люди встретили богоборческую революцию 1917 года со смирением, понимая её как необходимое воздаяние за страшный грех прошлого сытого отступничества от Христа[66]. Святые и поэты почувствовали неизбежность грядущего воздаяния задолго до начала революционной Гражданской войны. Митрополит Арсений писал в 1862 г.: «Мы живём в век жестокого гонения на веру и Церковь под видом коварного об них попечения»[67]. Оптинский старец иеросхимонах Илларион (1805-1873) в письме к духовной дщери в июле 1869 г. писал, критикуя политику Синода: «О сокращении у вас в городе приходов и приписывании их к другим церквам очень жаль! И у нас в городе тоже самое. / «Тайна антихристова, - гласило Писание - деется» (Ср. 2 Фес., 2: 7). А теперь, похоже, и явно действует»[68].
Обер-прокурор Синода граф Д.А. Толстой, бывший проводником этой антицерковной политики, по свидетельству одного священника, донесенного нам В.В. Розановым, «...перед смертью приказал родным, чтобы к гробу его, к отпеванию не был допущен ни один архиерей; отсутствие их на похоронах удивило печать и общество и было сочтено за враждебность к умершему: между тем, это было следствием его личного предсмертного распоряжения»[69]. Удивительная, но и закономерная последовательность системы, созданной Петром Великим! Государь, называвший епископов «ослами», и его поздний продолжатель, вполне согласный с петербургским унижением Церкви и по-вольтеровски отвращавшийся от всего народно-религиозного. При этом Толстой имел репутацию «консерватора», но его консерватизм был, конечно, ложным, а именно, слепым охранительством, на деле разрушавшим русскую Триаду[70]. Этот сановник охранял не Святую Русь (наоборот, та безсознательно разрушалась верхами), а петербургский новодел, порочность и соблазнительность которого была очевидной для мудрого русского меньшинства, начиная с конца XVIII века[71].
В 1865 г. Игнатий Брянчанинов в письме к Антонию прямо указал на революционную перспективу тех антицерковных процессов, которые распространились в царствование Николая I: «Я переживал... ту эпоху, во время которой неверие и наглое насилие, назвавшись Православием, сокрушали нашу изветшавшую церковную иерархию, насмехались и издевались над всем священным. Результаты этих действий поныне ощущаются очень сильно». Отношение верхов страны к священству святитель называл «действием врагов Церкви и Христа» и предвидел неизбежные гражданские и церковные потрясения[72]. Поскольку «ключи разумения» находятся у «книжников и фарисеев», что-либо сделать он считал невозможным. Люди «от силы благочестия отреклись», держась ещё только за внешнее её ложное подобие. Остаётся «плакать и молчать», ожидая воздаяния, - писал он[73].
Пророческая тема грядущего революционного возмездия всецело владела святителем Иоанном Кронштадским (1829-1908), обращавшим своё пастырское внимание на падение православной духовности в верхах и низах народа как главнейший фактор грядущей смуты. Он в своих записках писал: «Люди впали в безверие оттого, что потеряли совершенно дух молитвы или вовсе не имели и не имеют его... Князю века сего простор для действия в сердцах таких людей; он господин в них»[74]. Временная победа «плотского человека» над духовным, когда люди во множестве начали уклоняться от хождения в храмы и приобщения Таинствам, неизбежно должна обернуться бедой. Святитель предостерегал: «...берёт меня страх и жалость: страх потому, что ожидаю великого гнева Божия на невнимательных, неблагодарных и злонравных; жалость - потому что вижу многое множество христиан, добровольно лишающих себя неописанного блаженства будущей жизни и ввергающих себя в огнь вечный - на вечныя муки»[75].
По Иоанну Кронштадскому интеллигентское общество, то есть и верхи страны, покорились «растленному разуму» и «растленному воображению» и «им удовлетворяют». Всё русское общество «растленно именно от недостатка воспитания христианского». Народ нуждается в новой миссии: «Пора христианам понять Господа...»[76]. Святитель чувствует наступление революционной, обучающей расплаты. Как-то лунной зимней ночью он особо остро предвидит это наказание и одновременно очищение во имя грядущего возможного возрождения православной Руси. Иоанн, молитвенно обращаясь к Богу Вседержителю, говорит, что люди забыли благодеяния, в том числе и священное значение христианской власти царя, помазанника Божия. Он молит Бога о ниспослании должной кары за грехи отступничества, без которой уже невозможно возрождение: «Так Господи, когда благодеяния, милости твои к нам непрестанныя не вразумляют нас, что остаётся делать? Остаётся наказаниями, горечью, теснотою, огнём, нашими же злобами вразумлять нас - нас сластолюбивых, любящих простор, прохладу плотскую, суетную». И далее, как пророческий вывод о грядущем: «Мир находится в состоянии дремоты, греховного сна, спит. Будит его Бог войнами, моровыми поветриями, пожарами, бурями сокрушительными»[77].
Безымянный автор предисловия к одному из старых изданий дневника Иоанна Кронштадского отметил пророческий пафос письма святителя, сказав следующее: «В отношении к нашей Родине... о. Иоанн явил собою грозного пророка Божия... призывающего к покаянию и предрекающего близкую кару». Было обращено внимание на провидческие слова святителя («Царство Русское колеблется, шатается, близко к падению»; «...если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стёртые правосудием Божиим с лица земли за своё безбожие и за свои беззакония»; «Бедное отечество, когда-то ты будешь благоденствовать?! Только тогда, когда будешь держаться всем сердцем Бога, Церкви, любви к Царю и Отечеству»)[78]. Эти слова святителя показывают его понимание катастрофического значения распадения русской Триады и то, что спастись Россия может только её возрождением в правде и силе.
Митрополит Макарий (Невский) (1835-1926), в бытность его на должности архиепископа Томского, в 1902 г. обратил внимание на религиозное отступничество правящей элиты, когда «простота и чистота нравов заменяются лоском внешних приличий», а «храм Божий у многих заменяется театром и цирком», даже «разгулом». Он замечал, как нечто типичное для наступившего времени, что верующие люди уже начинают стыдиться того, что они соблюдают посты. Беда и в том, что распространились непослушание детей и практика «незаконных сожительств» вместо супружества. На этом фоне духовного падения естественным стало появление теорий «...об изменении существующего порядка государственной жизни, порядка, покоящегося на исконных устоях православия, самодержавия и русской народности»[79].
Макарий указывал на разрушение русской Триады и воинственное разделение сословий, что является следствием общего падения церковности. Он понимал, что духовное гниение распространяется сверху. Как и прежде Карамзин, Макарий обличал петербургские круги за их намеренное отдаление от русского народа в обычаях и одежде, что привело к нарушению органического единства страны: «Одетому в иностранную одежду показалось уже неприличным стоять там, где стоит крестьянин в русской одежде: он стыдится полагать не себе крестное знамение... перестал являться в церковь, оставивши соблюдение этого устава простолюдину... не хранит постов, потому что за границей нет этого обычая <...> Ныне и простые селяне... стали оставлять простоту сельской жизни, сельского труда...»[80].
Владыка скорбел, что Русь теряет свою былую святость: «Ныне разделился русский народ <...> Верхние сословия стали стыдиться веры своих отцов... сделались последователями новых лжеучителей <...> торговое стало поклоняться злотому тельцу <...> Только низшее сословие пока держится унаследованной от предков веры и обычаев, но и <...> среди его образовался злополучный раздел: значительная часть простого народа отпала от Церкви...». То есть, в его целом, русский народ «...как бы обратился от ног до головы в гнойный труп», придя в такое же состояние, как некогда Израиль, который отпал от Бога, «...за что подвергался разным наказаниям, а потом 70-летнему плену. Чрез пророка сказано было об этом народе: от подошвы ноги до темени головы нет у него здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны (Ис., 1: 6)». Макарий, что вполне естественно для религиозного человека, призывал русских к покаянию, предвидя законное наказание свыше, столь необходимое для исправления. Потому и молил Бога о воздаянии: «Восстани, Господи...!»[81]
Из духовных людей старших поколений, ощущавших неотвратимое приближение Революции и Гражданской войны, следует назвать и Преподобного Варсонофия Оптинского (1845-1913). Перед кончиной он оставил поучение и краткое духовное завещание, в которых пророчествовал о грядущем воздаянии народу за грех отступничества от Православия. В последней прижизненной беседе он сказал: «Поистине, страшное время мы переживаем: бегают от Христа и стыдятся Его. Но Спаситель сказал: Кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда придет в славе Отца своего со святыми Ангелами (Мк., 8: 38)... А между тем особенно люди богатые стыдятся признаться, что они христиане». В этом месте беседы Варсонофий пояснил свою мысль, упомянув о массовом оставлении молитвы образованными и состоятельными людьми. Если увидят верующего профессора, читающего молитву перед обедом, «то его назовут фарисеем», а менее образованного упрекнут в недоразвитости, «...каким насмешкам только не подвергнется он!» Святитель вспоминал, что процесс дехристианизации знати в России шёл очень быстро. Он, происходивший из богатейшей самарской семьи купцов-миллионщиков, знал, что говорил: «А ещё не так давно, когда мне было лет шесть, Христа не стыдились. В домах, и богатых даже, садясь за большие столы, читали сначала молитву, крестились, а прошло 60 лет - и всё изменилось. Вследствие равнодушия к Православной Церкви и её обрядам людей образованных, а часто и простых, многие соблазняются... и гибнут окончательно»[82].
Св. Варсонофий в своём завещании наставлял, пророчествовуя: «...все мои действия и делания сводились к одному - охранить святые заветы и установления древних отцов-подвижников и великих наших старцев во всей Божественной и чудной их красоте от разных тлетворных веяний века сего, начало которых - гордыня сатанинская, а конец - огонь неугасимый и мука бесконечная! <...> Мужайтесь о подвиге, не отступайте от него, хотя бы весь ад восстал на вас и весь мiр кипел на вас злобой и прещением, и веруйте: Близ Господь всем призывающим Его, все призывающим Его во истине (1 Фес., 5: 19). Аминь»[83].
До глубоких пророческих обобщений поднялся епископ Михаил Грибановский (1856-1898). Варсонофий Оптинский сожалел о его ранней кончине, назвав «светильником» и «мужем сильным словом и делом», продолжателем Святителя Филарета Московского[84]. Епископ Михаил в своём труде, опубликованном за два года до кончины, указал на общий духовный кризис христианских народов и его неизбежное революционное разрешение, когда Богом будет попущено то зло, на которое сами люди безсознательно сделали ставку. Он, прежде всего, обратил внимание на отрыв христианами нравственности от её духовного высшего основания. Люди стали «рабами внешних условий жизни, непрерывно усложняющихся её форм» вместе со связанной с ними злобной «борьбой за существование». Произошел разрыв между идеалами и ходом жизни. Бога жизни люди подменили пустыми разговорами о Нём, увлеченные злобой дня, надеясь лишь на собственные силы. Божественные идеалы в конечном итоге предаются забвению. Сегодня люди вновь должны понять, что «благодать возрождения» невозможна без нового соединения идеалов и жизни, то есть нового торжества жизни в Боге. Нужно покончить с этой «грандиозной фальсификацией», сводящей Бога к пустому звуку[85].
Грех современности состоит в сосредоточении человека лишь на внешнем: «...наслаждения и зрелища поглощают всю жизнь. Всё живет... и действует только по внешним мотивам, совершенно оторвано от своего внутреннего духовного корня. Нужно ли после этого удивляться, что мы нигде не видим и не слышим Бога?»[86] Отрыв «внешнего» от «внутреннего» в человеке, совершаемый всецело в пользу пошлого, суетливого, злобного, грешного, безбожного в существе человеческом (это главная черта модерна) с неизбежностью приведёт к страшным потрясениям и временному торжеству безбожного злодейства и его носителей, чьи деяния будут попущены в наказание, - предвидит еп. Михаил. Он пишет: «...их постигнет гибель; исчезая, исчезнут они, как дым... И современный социализм и анархизм не есть ли предвестники исполнения этого предсказания? Нашествия полчищ кровожадных варваров извне и изнутри также в руке Божией, как и всё во вселенной, и злые силы, побивая и ниспровергая друг друга, а иногда карая и добрых за преступления и грехи, исполняют великий закон нравственного возмездия и... справедливости, которая присуща самым стихиям мира...». Будто видя события, грядущие через двадцать лет, еп. Михаил предрекал, ссылаясь на слова Спасителя: «Придут дни, когда из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне: всё будет разрушено». И будет это сделано в научение, чтобы люди ценили более всего духовное богатство, так как по смерти «...с одной лишь душой мы очутимся пред Богом» [87].
Итак, и Христианский мир в целом, и Русь, и отдельный человек с его разумом потеряли цельность единения духа-души-тела; боги современности - это чрево, нажива, сила и власть. Бог истинный в лучшем случае признаётся лишь теоретически: «Но ведь вопрос не в том, что мы признаём, а в том, за чем идём». И бесы признают истинного Бога, но слушаются дьявола[88]. Грядет вразумляющее наказание, особенно русскому народу, которому был дан свыше «особенный, свойственный только ему гений»[89]. Подобно Иоанну Кронштадскому епископ Михаил взывал к Богу, ратуя за быстрейшее возмездие людям, сотворившим лживый модерн: «Пусть скорее преходит этот роковой, изживающий мир!.. Не... будем трусливыми рабами существующего!». Земной мир, «тёмный, внебожный», обречен на гибель во имя торжества «светлого Божиего мира свободы»[90].
По условиям цензуры епископ Михаил был вынужден говорить эзоповым языком. Тем не менее, очевиден подлинный смысл его книги, обличавший господствующую в верхах России бездуховность, чреватую неизбежным революционным крахом старого строя, который препятствовал той «свободе христиан», без которой Христианская цивилизация немыслима[91].
3. Духовная деградация сословий в предреволюционные десятилетия
Позднейшие церковные писатели, особенно после 1917 г., ещё свободнее писали о бедах Империи, предопределивших её падение. Эти современники краха России уже имели возможность увидеть исполнение страшных пророчеств своих предшественников.
Архиепископ Серафим (Соболев) (1881-1950) считал главным истоком Революции падение православной веры в XIX в. Уже восстание декабристов 1825 г. было «прискорбным» знамением: «Оно показало, что в русском народе стало меркнуть русское миросозерцание и религиозно-нравственный идеал его стал заменяться политическим идеалом <...> заявляло себя в русском обществе конституционное и даже республиканское движение, которое вылилось у нас в «освободительное движение» и кончилось свержением царя и гибелью России»[92]. Серафим писал, что духовные истоки беды проистекают из времён Петра I, когда русские «под влиянием протестантизма и западного просвещения стали стыдиться своей веры». В наказание «...благодать Св. Духа стала оставлять нашу Россию, и она наконец была ввержена в море неслыханных несчастий»[93].
Говоря специально о повреждённом состоянии Церкви, архиепископ Серафим ссылался на оптинского старца о. Амвросия, свидетельствовавшего, что в пореформенной России «...свет веры едва светится, а мрак неверия, дерзко-хульного вольнодумства и нового язычества... всюду распространяется, всюду проникает». Так «...мы переживаем страшное время... близкое ко времени антихриста, когда верные чада Единой Святой Церкви должны будут укрываться в пещерах, и только всесильные молитвы Божией Матери могут тогда укрыть их от преследования слуг антихриста»[94]. Возрождение Руси возможно при искреннем возвращении народа «к вере, основанной на смирении и покаянии»[95].
Митрополит Вениамин (Федченков) (1880-1961) в своих воспоминаниях много внимания уделил проблеме оскудения духовности, считая это явление основополагающим для понимания корней Революции. Говоря об учебе в семинарии и академии, он отмечал, что учащиеся не были атеистами (это встречалось как исключение), но среди них «...не было горения духовного, это правда». Потеря религиозного дерзновения среди священства оборачивалась ослаблением влияния Церкви на народ, «авторитет духовенства падал». В итоге нарушился союз царя с народом и с церковью. События 9 января 1905 г., писал Вениамин, говорили «...о напуганности правительства, а ещё больше - о разрыве его с народными массами, что несравненно страшнее»[96]. Юбилей династии, отмеченный в 1913 г., свидетельствовал именно об этом: «...воодушевления у народа не было. А уж про интеллигентный класс и говорить нечего. Церковь тоже лишь официально принимала обычное участие... По-видимому, торжество предназначалось к поднятию монархических чувств против будто бы убитой революции. Но это не удалось». Владыка метко заметил, что династия Романовых, когда была в силе, не праздновала ни первое, ни второе столетие своей власти: «Ясно, что идея 1913 года в подпочве своей имела робкое сознание ослабления царской идеологии <...> в массах. И понятно, что торжества были мало торжественны». Вениамин вспоминал, что в конце юбилейного заседания в Симферополе, на котором он присутствовал как ректор семинарии, произошел примечательный конфуз. Губернатор граф Апраксин произнес горячую речь, в завершение которой громко предложил крикнуть за династию «ура», но раздались лишь жалкие голоса «нескольких нас». Вениамин был православным монархистом, однако к 1913 г. он уже не сомневался в грядущих потрясениях, убедившись в катастрофическом ослаблении царской идеи среди народа, что было новостью даже по сравнению с 1905-1907 гг., когда вера в царя была лишь «подстреляна». В 1913 г. ему пришлось проехать поездом по центральным губерниям. Он был нравственно повержен: «Критика царя среди «публики» шла совершенно открыто... Я поражался подобной вольностью. А когда воротился с мощами и их встречали на станции с крестным ходом, я сказал речь на тему: «Братья! Страна наша стоит на пороховом погребе!» - и расплакался» [97].
Как и все подлинно духовные люди Вениамин понимал, что русская Триада ещё до Революции распалась как баснословная упряжка из «лебедя, рака и щуки». Он утверждал, что петербургская власть хронически не доверяла таким свободным церковным деятелям, как Иоанн Кронштадский: «Церковь вообще была сдвинута... с её места учительницы и утешительницы. Государство совсем не при большевиках стало безрелигиозным внутренне, а с того же Петра <...> И хотя цари не были безбожниками... связь с духовенством у них была надорвана. Например, нельзя было представить себе, чтобы царь или царица запросто, с любовью и сердечным почтением могли пригласить даже Санкт-Петербургского митрополита... для задушевной беседы или для государственного совета <...> тут сказался двухвековой отрыв государственной власти от Церкви». Церковь не могла непосредственно обращаться к православному государю, будучи обязанной действовать через чиновника, обер-прокурора Синода. Так, петербургское подражательно-протестантское государство со времён Петра I не допускало, чтобы главным священнослужителем армии и флота был епископ. На эту ключевую должность всегда назначали представителя рядового священства. Вениамин объяснял: «...с протоиереем легче было обходиться, чем с архиереем... сказался и дух господства государства над Церковью» [98].
Бездуховность, безыдейность закатного периода петербургской Империи с неизбежностью была унаследована «добровольцами» в Гражданскую войну, что предопределило их поражение перед дерзновенными и по-своему горячо верующими большевиками. Сказалось духовное повреждение в сердцах сторонников старой России. Владыка Вениамин писал о Белом движении, участником которого был и сам: «Авторитет Церкви вообще был слабый... Голос наш дальше храмовых проповедей не слышался. Да и всё антибольшевистское движение было патриотическим, а не религиозным <...> А горения не было ни в мирянах, ни даже в нас, духовных. Мы не вели историю...»[99]. Посему победа большевизма, за которым была ложная, но искренне-безбожная вера, была неизбежной. По сути, именно большевизму удалось соединить государство, народность и новую веру, правда, на сравнительно малый период, пока не разложилась его элита по традиционно подражательному образцу не изжитого до сих пор большого петербургского периода. Так коммунистами была воссоздана новая триада, которая, конечно, была лишь пародией истины, поскольку опиралась на лжерелигию[100]. Словом, как в соответствии с христианской методологией истории заключал митрополит Вениамин: «По Промыслу Божию произошла и революция и пришла безбожная власть!»[101] Это было воздаянием Петровской империи за нанесённый ею гибельный удар по русской Триаде, но и несло надежду на возрождение отечественных цивилизующих начал, прежде всего, истинной церковности народа. Владыка размышлял: «Не терпим ли мы, и греки, и русские, наказание Божие за то, что продаём своё первородство христианской истины за чечевичную похлёбку материальной привязанности, как прочие неверующие?»[102]
Интересны наблюдения епископа Варнавы (Беляева) (1887-1963) о духовном гниении русского общества, достигшем и народных низов, предопределяя скатывание страны в Революцию. Он утверждал, что наиболее показательной была повреждённость монашества, особенно столичного. Здесь, как в капле воды, отражалась главная нравственная болезнь Империи, которая её и погубила, поскольку Россия была христианским государством. Соответственно, отход от Христа призванных его слуг бил в самое сердце Царства. Так «верхнее» повреждение государства и общества великой страны приводило к фатальной порче весь её могучий организм.
Еп. Варнава оставил жизнеописание старца Гавриила (Зырянова) (1844-1915), который за праведность своего иночества... последовательно изгонялся из четырёх монастырей. Современный комментатор этого труда отмечает: «...Гавриил видел суть явлений и гниль, скрывавшуюся за парадными имперскими фасадами, упадок духа за древними монастырскими стенами»[103]. Биограф, в числе прочего, рассказал о случившемся со старцем в старинном московском Высокопетровском монастыре, куда тот был назначен экономом в 1874 г. Гавриил быстро пресёк воровство, организовал лучшее питание братии при экономии средств. При этом ревностно нёс послушание в храме. Некоторые монахи, уязвлённые праведностью эконома, буквально третировали его: пытались напоить допьяна, оторвать от церковных служб, подкупали хулиганов и проституток, чтобы те приставали к нему во время его неизбежных выходов в город по хозяйственным делам. Они даже замыслили совершить убийство. Но смертельного вреда причинить не сумели. Любящему его архимандриту часто наговаривали на Гавриила, и тот, иногда доверяя клевете, наказывал эконома. Гавриил даже прекратил оправдываться, уповая лишь на силу молитвы[104].
Наконец, Гавриилу в 1883 г. удалось вырваться из Москвы на иноческую жизнь в Казанскую Седмиезерскую Богородичную пустынь, где он прошел путь от простого иеромонаха до настоятеля. Пробыв на этой должности до 1908 г., Гавриил был смещён новым казанским архиепископом, у которого были свои интересы, связанные с этой богатейшей обителью, благоустроенной радением бессребреника. Епископ Варнава пишет, как старец Гавриил вспоминал о невольном признании одного казанского священника. Последнее верно характеризует страшное духовное оскудение нашего предреволюционного времени. Как-то к о. Гавриилу явился на исповедь приходской священник. Обнаружилось, что тот вместо вычитывания перед богослужением положенных молитв... читает газеты. Далее выяснилось, что священник и в Бога «не очень-то верует». Горе-батюшка проповедовал Православие лишь «по обязанности», без сердечного участия, что, конечно, не могло не подрывать веры в приходе. Услышав признание, смиренный монах-схимник, бывший ещё и богатырём редкой физической силы, встал во весь свой великий рост и обратился к теплохладному батюшке: «Как! <...> У тебя, значит, на языке-то мёд, а на сердце лёд? Да ведь ты преступник! - И не помня себя, в неописуемом волнении даже по аналою рукою ударил. Затрепетал священник <...> повалился на колени <...> и зарыдал. Едва успокоил его старец. Заново переисповедал и ещё долго утешал... о спасении и радости боголюбия»[105]. Тот несчастный иерей «совершенно исправился», но в целом в Империи непреодолимым было разрастание духовного, повергающего все основы повреждения, частный случай которого был здесь упомянут.
С другой стороны, усиление безбожия в обществе сопровождалось преследованием со стороны государства носителей истинной религиозности, которая была уже непонятна начальству. Между тем, только поощряя искреннее православное дерзновение, и можно было ещё спасти Империю, вновь подперев её тем краеугольным устоем веры, который всё больше расшатывался. Историк А.С. Пругавин оставил на сей счёт целый ряд свидетельств, например, о гонениях, которым подвергся молодой христианский просветитель купец-архангелогородец. Сначала этот двадцатидвухлетний подвижник, В.О. Рахов, был оклеветан священником, возревновавшим к его популярности в своём приходе. Тогда Рахову было приказано вернуться к родителям. Но прошло немного времени и он опять пошел по Руси, помогая своими средствами босякам и нищим, проповедуя Евангелие своей православной жизнью. После обращения к богатой публике в одесском театре, призвав её прийти на помощь голытьбе, Рахов был арестован и по этапу направлен в родной Архангельск. Думали найти проповедь ереси, но суд его оправдал, убедившись в строгой православности обвиняемого. Его мытарства продолжались и далее. В голодные 1892-1893 гг. он ежедневно кормил в учреждённых им столовых до ста с лишним человек. Но столовые, как открытые без дозволения, были закрыты. Затем Рахов устроил мастерские, детский приют для сирот. Заводчики лесопильных заводов свидетельствовали, что под влиянием подвижника люди становились лучше, начинали работу молитвою, не ругались. Рахов поступал буквально по Евангелию, всегда готовый прийти на помощь нуждающемуся. В обществе же его считали чудаком и мистиком, словом, - ненормальным.
Несмотря на положительное влияние Рахова, против него было возбуждено судебное преследование. Администрация во главе с губернатором А.П. Энгельгартом ничего не имела против подвижника, но Епархия возбудила ходатайство о заточении Рахова в суздальский монастырь. Узнику даже не дали проститься с родителями. Последовало восьмилетнее заключение, во время которого несчастные родители единственного сына с горя скончались. Сам он в 1902 г. был отпущен на волю с повредившимся рассудком[106]. Понятно, что духовные и гражданские власти подобными действиями подрубали опоры русской христианской государственности, хотя по закону и традиции должны были их утверждать. С течением времени это «утверждение» становилось всё более формальным и бездушным, что мощно способствовало крушению страны в кризисный период Первой мировой войны.
Скончавший земные дни в 1915 г. старец Гавриил в духовном завещании осудил главное повреждение своего времени, говоря: «Ложь - это сей век <...> всё минует и не возвратится!»[107] Он предчувствовал наступление наказующих времён. Его биограф имел полное право прийти к выводу, что революция 1917 г. была неизбежна, поскольку власти дореволюционной России пресекали «свободу христианскую». Он приводит среди других и такой красноречивый факт. Перед кончиной Гавриил составил замечательную «молитву болящего» к Богородице и Спасителю, однако цензор М. Богословский запретил её обнародование в первоначальном виде. Молитва была помещена искаженной в подготовленном мемориальном сборнике, посвящённом старцу[108].
П.Г. Проценко вослед старцу Гавриилу и епископу Варнаве пришел к выводу о неизбежности революционного кризиса в России, бывшего, в том числе, и следствием «нездоровой духовной атмосферы» двухсотлетнего управления Церковью, когда «консисторский» бюрократизм «сковывал любую творческую инициативу». Эта разраставшаяся духовная ложь привела к притоку в монастыри «случайных людей». Поэтому можно говорить о кризисе монашества в закатный период Империи. К сожалению, и среди архиереев нередко встречались иерархи, больше заботившиеся «о собственном благополучии», управлявшие епархиями «как департаментами государственного Ведомства православного исповедания». В Церкви царило администрирование: «Вместо апостольского дерзновения церковное начальство более полагалось на «технологию власти»... История изгнания аскета [старца Гавриила] из Седмиезерской пустыни - это история... глубоко верующего человека, чуткого к веянию Духа Божьего, столкнувшегося в стенах Церкви с духом казёнщины и агрессивного равнодушия»[109].
Исследователь привёл факты прямой клеветы на старца-настоятеля (например, абсурдный навет о его принадлежности к социал-демократии), чем воспользовался новый правящий архиерей, чтобы лишить праведника должности. Наш современник П.Г. Проценко, изучивший следственное дело, отметил, «...что до катастрофы семнадцатого года у церковных чиновников были в ходу те же приёмы подавления личности, что и у будущих гонителей религии». Естественно, пишет он, «...при наличии таких «законов», проникших внутрь церковной ограды, можно было ожидать скорого возмездия. И оно не замедлило последовать»[110].
Рядовые представители церковной России разделяли тревогу иерархов, предчувствовавших наступление страшных времён. Церковная порча становилась явной. Православный свидетель революционного XX века, говоря о «величайшем духовном неблагополучии церкви», так писал об известном священнике и мыслителе С.Н. Дурылине, не вынесшем соблазна и покинувшем Церковь, хотя и не отрекшемся от сана: «Сергей Николаевич увидел в церкви неверующих под видом верующих и решил, что дело Христово не удалось»[111].
Новомученица А. Зерцалова (расстреляна в 1937), оставившая воспоминания об о. Валентине Амфитеатрове (1836-1908), также с горечью писала о повреждённом времени и попытках её приходского священника исправить положение: «Приходили к нему люди прямо из мрака светской пошлости <...> индифферентно относящиеся к религии и к установлениям Православной Церкви»[112]. Она вспоминала, что в 1892 году о. Валентина перевели на должность настоятеля кремлёвского Архангельского собора, очевидно, для того, чтобы он вернул славу одной из главнейших русских храмовых святынь, кстати говоря, во времена Московского царства управлявшуюся епископом[113]. Она пишет: «И вот пастырь, вступив в этот забытый... собор, горящим пламенем своего неугасимого светильника веры зажег везде бесчисленные свечи <...> обновлена была живопись, тщательно выметен сор <...> собор предстал в такой красе... что все невольно поразились такой быстрой, дивной перемене... Даже гробница Иоанна Грозного... и та стала привлекать к себе молитвенное внимание православно-русских посетителей собора»[114]. Невольно бывшая прихожанка знаменитого храма, описав его жалкое состояние до прихода настоятеля-подвижника, показала общее незавидное положение «господствующей церкви» в России, наступившее в результате обмирщения элиты Империи.
С.И. Фудель (1900-1977), сын священника Иосифа Фуделя (близкого К.Н. Леонтьеву и В.В. Розанову), подвергшийся большевистским гонениям за веру, в своих воспоминаниях указал на духовные язвы cтарой России. Он писал «о трудной представимости для нас тех времён», когда священство было вынуждено через газеты обращаться к состоятельной части общества не препятствовать посту своих работников. Фудель цитировал московский «Вестник» 1909 г, в котором было помещено обращение священника: «Прошу убедительно каждую хозяйку разрешить своей прислуге заблаговременно поговеть. Невыразимо тяжело выслушивать на исповеди от рабочего люда признания, что не говел года два и больше, потому что невозможно было - «хозяева не пускали»«[115]. Так интеллигентные граждане революционно «развивали» тёмный, как они полагали, народ.
Фудель писал, что его отец, назначенный около 1890 г. священником в Белосток пришел в ужас, видя, что православные священники города нравственно пали и даже Великим постом ели мясо, уговаривая и Фуделей не разрушать своё здоровье[116]. Падение духовности приводило к деградации монашества. С.И. Фудель вспоминал свои детские впечатления от посещения Толгского монастыря, говоря, что иные монахи «во время обедни не стеснялись выходить покурить». И хотя пение монахов было удивительно высоким, «духовное оскудение» иноческой жизни стало явью. То же самое он заметил в Николо-Бабаевском монастыре в 1915-1916 гг. Там совсем не ухаживали за могилой святителя Игнатия Брянчанинова: «...очевидно, и в монастыре им уже не интересовались»[117]. Писатель М.М. Пришвин также вспоминал о подобных же впечатлениях насельника Соловецкого монастыря, посланного туда родителями на годовое послушание: «Он пошел с большим религиозным подъёмом духа. Но там остыл совершенно. Жизнь в монастыре оказалась почти такой же, как в миру, и даже хуже. «Был всякий грех, табак доходил до пятидесяти копеек за коробочку»«[118].
Воспоминания С.И. Фуделя - хороший источник для понимания основной «петербургской» беды России, этого важного истока Революции. Происходило гниение христианской сердцевины в Церкви и Царстве, что принижало и духовное состояние народа. Мемуарист, по сути, имел в виду распад Триады, деградацию её элементов, отдалявшихся друг от друга. Фудель вспоминал, как его отец стал неугодным на должности священника тюремной церкви, хотя заключенные его любили. Священник был противником административного регулирования церковной жизни, в частности, выступал против принудительного «охвата» всех заключенных, которых администрация требовала загонять на религиозно-нравственные беседы. Он вызывал на них только желающих, убеждая начальников, что «насилие над совестью» к добру не приведёт, а только укрепит противорелигиозное настроение, которое преобладало среди политзаключенных в те годы Первой революции[119]. За противодействие официальному формализму о. Иосифа перевели на бедный арбатский приход.
С.И. Фудель упомянул, что уже в 1905 г. его отец понял, что старый строй жизни умирает и спасение страны невозможно без чрезвычайных потрясений. Он цитировал отца, замечавшего, что «всеми без исключения» овладевает ненависть, являя «бесконечный ужас». Авторитет церкви подорван, «общество [её] не любит, власть не поддерживает», архиереи боятся гражданских властей. Священник заключал: «Это совершенно естественный результат того несвободного состояния, в каком находится Русская Церковь со времён Петра Великого»[120]. Облик священства в целом ухудшился. С.И. Фудель писал, что «...это были люди, в своём большинстве пребывающие с поразительным спокойствием в каком-то особом сытом благополучии»[121]. Перед войной 1914 г. усиливалось чувство безнадёжности. Замирала приходская жизнь, выпускники семинарий были равнодушно настроены к православной жизни. Фудель заметил: «Период перед Первой мировой войной был наиболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время... массовых самоубийств молодёжи, время разлива сексуальной литературы, когда Сологубы, Вербицкие, Арцыбашевы буквально калечили людей... гимназисты мечтали стать «ворами-джентельменами»...»[122]. Он вспоминал об исповедальных письмах отца, написанных в 1915 г., цитируя его слова, что молитвенный восторг и духовная радость молодости угасали, «...»умирала духовная жизнь, веяние Святого духа переставало веять в сердце»«. Священник И. Фудель отмечал, что только с началом войны в 1914 году его духовное состояние улучшилось, так как «предгрозовая атмосфера России кончилась, и началась гроза»[123]. Очистительная гроза. Недаром А. Блок написал в сентябре 1914 г. свои знаменитые, много объясняющие стихи: «Рождённые в года глухие, / Пути не помнят своего. / Мы - дети страшных лет России - / Забыть не в силах ничего. // Испепеляющие годы!..» (выделено мною - В.Ш.).
Приведённые свидетельства современников позволяют понять, почему церковные люди не роптали на судьбу, понимая промыслительный характер «огневой» грозы, ставшей воздаянием за мерзость духовного запустения Империи. С.И. Фудель неоднократно вспоминал яркость своих собственных впечатлений. Так, он писал: «Начало революции - 1917-1919 гг. - было временем удивительного духовного подъёма <...> Что-то в истории Церкви возвращалось к первоисточной чистоте и простоте, освобождаясь от вековых пут, от тяжёлых риз обмирщения, внешности и лицемерия. С «Троицы» Рублёва сняли тогда годуновскую ризу. Сердце человеческое вновь обретало счастье своей забытой «первой любви». Над Церковью восходила заря жертвенности. Было тогда нам, молодым, и страшно и радостно»[124].
Подобные мысли были родственны идеям, высказывавшимся ещё в эпоху Первой революции о. Павлом Флоренским (1882-1937), который во многом повлиял на духовное становление С.И. Фуделя. По свидетельству православного философа А.Ф. Лосева, Флоренский во время, последовавшее за 1905 годом, на публичных лекциях утверждал провидчески, что «...всё существующее должно быть доведено до окончательного распадения <...> до той поры нельзя говорить о появлении новых и устойчивых ценностей. Я сам слышал эти жуткие доклады и теперь прекрасно отдаю отчёт в их полной исторической обоснованности»[125]. Флоренский, по сути, показывал что официальная Россия ничего не могла противопоставить наступлению «интеллигентщины», непрерывно с XVIII в. по всей Европе воевавшей против Церкви истинной. Петербургский период был отмечен бюрократической «механизацией жизни», которая всё больше отрицала подлинную церковность, и готовил, не ведая о том, предпосылки 1917 года и воинствующего, торжествующего советского безбожия[126].
Наш современник С.И. Фудель справедливо выступил противником модного уже в 60-70 е гг. XX в., так сказать, «механического консерватизма», который чтит всё дореволюционное только потому, что «так было до 1917», некритически принимая тогдашнее состояние государства как нечто истинное. Он писал: «Некоторые молодые христиане без разбора принимают за подлинное всё то, что было в дореволюционной церковности и церковной литературе. Это ошибка, опасная для духовного здоровья. То зло, которое мы видим в современной церковной ограде: равнодушие к человеку, внешность во всём, и в подвиге (если он есть), и в молитве, стирание границ между Церковью и государством, обмирщение, богословский рационализм, жизнь по плоти, а не по Духу Божию - всё это есть наследство, полученное от прошлого. Мой отец был очень правоверный священник, ученик оптинских старцев и Леонтьева, но я помню, как он страдал в душном, предгрозовом воздухе... Дореволюционная церковность всё больше теряла любовь и святость»[127].
Так, до революции одновременно существовали Церковь и её «тёмный двойник», противостоящие друг другу и поныне[128]. Опора христианской цивилизации, монашество, оказалось в кризисном состоянии задолго до 1905-1917 гг. Фудель писал в сравнительно недавнее время: «Монашество как истинный подвиг любви уже давно оскудело, и этот дух оскудения - омертвения в форме - перешел и к современным нам остаткам монашества в России. Иногда удивляешься: сколько холода в мире...»[129]. И действительно, официальное административно-консисторское охранительство само подрывало устои Царства, облегчая радикальной интеллигенции борьбу против старого строя. Приведу несколько характерных примеров.
В пореформенной России власть не доверяла священству, существовала противоестественная процедура «цензуры проповедей». Цензорами обычно выступали священники-благочинные[130]. В семинариях, как вспоминал митрополит Вениамин о своей молодости, были под запретом произведения Достоевского, равно «и все новейшие писатели»[131]. Т. Ельчанинова, вдова подвижника о. Александра Ельчанинова (1881-1934) заметила, что до революции её муж участвовал в православном движении интеллигенции вместе с наставником, С.Н. Булгаковым, и своим другом П.А. Флоренским. Все они проповедовали православную веру «в утерявшем её русском обществе». Ельчанинов, поступивший после окончания университета в Московскую Духовную академию, был секретарём возникшего ещё до революции 1905 г. московского религиозно-философского общества. Вдова Ельчанинова вспоминала: «...принял он участие в начинаниях, задуманных для преодоления традиционной зависимости церкви от государства... Он сам вспоминал, как ночью, где-то в подмосковном лесу, читал и пояснял рабочим Евангелие, за что и получил от полиции штраф в 100 рублей, будучи заподозрен в политической неблагонадежности»[132].
Итак, сама администрация, не ведая, что творит, боролась против православного подвижничества, которое только и было способно остановить раскрутку «красного колеса» революции. Власть без раздумий била «по своим», препятствуя свободной консервативной политической и общественной деятельности. И ещё один показательный пример. С.И. Фудель писал, что в декабре 1916 г. московский градоначальник запретил религиозно-философскому обществу публично отпраздновать юбилей К.Н. Леонтьева. Фудель иронизировал, что власти не допустили гласно вспомнить о русском охранителе самодержавия и церковности: «Леонтьев и в 1916 году казался подозрительным»[133]. Так cамо государство пресекало свободную деятельность искренне верующих людей, готовых защищать престол православных царей. Подобные противоестественные действия гражданского начальства показывают лучше всего прочего фатальное гниение режима. Административные структуры были заполнены религиозно безразличными людьми. Христианское в идеале русское царство не могло долго существовать в таком состоянии, лишив себя опоры на свободных и верующих консерваторов. В этом и состоял «ужас» обмирщения Империи, который вёл её к неминуемому краху[134].
Крушение можно было предотвратить при сознательном отношении политического класса к вызовам модернизации. Если бы правящие круги во главе с Николаем I и с Александром II поняли суть воспитательной миссии Св. Филарета и Карамзина, Св. Паисия Величковского и Пушкина, Св. Серафима Саровского и Тютчева, Св. Игнатия Брянчанинова, Хомякова и других, то элиту можно было бы обновить и сделать «русское воззрение» (дух православной народности) господствующими. Но эти свободные консерваторы-самобытники подвергались гонениям, их органы печати постоянно запрещались на протяжении всего XIX в. Наверху господствовал тип сановника англо-, франко- или германофила, который «не чувствует страны», которой правит от имени... православного царя. Достаточно вспомнить министра иностранных дел Карла Нессельроде, более сорока лет возглавлявшего ключевое ведомство и не умевшего говорить по-русски, его влиятельную жену, жёстко интриговавшую против Пушкина, понимая, какую опасность властному космополитическому кругу несёт ненавистный ей народный гений. Или вспомнить П.А. Валуева (немца по матери), министра внутренних дел при Александре II, который с неприятием относился ко всему национально и культурно русскому. Валуев, например, считал, что русскому языку недостаёт «смягчающего элемента цивилизации»[135].
Тютчев, наблюдая за Валуевым и подобными ему сановниками, абсолютно преобладавшими в «сферах», говорил о поразительной русофобии «отдельных русских людей». Позднее Достоевский замечал в «Дневнике писателя» о господстве в верхах чужебесия, предчувствуя, что «точка невозврата» к Святой Руси из повреждённого петербургского состояния преступно пройдена и следует ждать революционной ломки, когда начнется новый исторический цикл с той же проблематикой и тем же противостоянием безпочвенного космополитизма и народного православного духа (русского характера и менталитета)[136]. Прав был С.Н. Дурылин, как-то сказавший, что дореволюционная самобытная Россия «исстрадала себя тютчевской мукой». Официальная же Россия этой муки не знала.
Правда, иногда и на самом верху Империи раздавались здравые голоса. Например, бывший министр финансов Н.Х. Бунге в «Загробных заметках» (1890-1894 гг.) отметил, что русские монархи были лишены верной ориентировки: «...свобода действий самого императора Николая I была связана воззрениями и стремлениями... окружавших его лиц». Это было неизбежно, поскольку не допускалось публичное обсуждение государственных и общественных вопросов. В результате «...государь, не замечая этого, сам подчинялся влиянию ближайшей среды»[137]. Высшая же среда была преимущественно космополитической, а защитники принципа народности, свободные консерваторы школы Карамзина, были лишены права голоса. Бунге призывал верховную власть проводить политический курс, учитывая справедливость принципа Александра III «Россия для русских», подчёркивая при этом необходимость учёта сложного этнического состава империи. Великорусская доминанта в политике должна проводиться с учётом «сыновства» в государстве как русского племени, так и всех других народностей Империи. Верховная власть должна «ограждать» господствующую Православную церковь, но не допускать репрессий по отношению к еретикам, что только усиливает их фанатизм. Оздоровление страны должно исходить и от Православной церкви, которой недопустимо дальнейшее срастание с государством. Бунге писал: «...церкви следует опираться на подвижничество её представителей, а не на полицейскую власть. Не силою внешнею, а убеждением, примером, доблестною жизнью духовенства могут быть приобретены новые сыны церкви или возвращены её отпавшие»[138]. Таким образом, министр понимал, что рост системных противоречий в стране носит прежде всего религиозный и социо-культурный характер, а лекарством может быть только приведение в соответствие своей идее монархических и православных начал. Посему и делал ударение на необходимость избавления Царства от болезней, привнесенных подражательными бюрократическими принципами правления, скопированными с европейских абсолютистских государств.
В 1900-е гг. духовным людям стал окончательно очевидным факт неприятия официальной Россией необходимого для страны христианского возрождения. Правда, они ещё по инерции «били в набат», призывая прозреть верхи и интеллигентские низы, объединённые нигилизмом космополитизма. Но в подтексте было уже ощутимо предчувствие Революции в силу невосприимчивости «образованных классов» к гласу народности. В 1908 г. С.Н. Булгаков, бывший марксист, отметил, что главные беды России вызваны этими двумя верхними лагерями: правительственными «тёмными историческими силами» и «особенностями нашего интеллигентского настроения»[139]. Интеллигенция «раскрещивает» Русь при официальном лицемерии, почему и надо видеть «относительную правду» революционного движения[140], бьющего по расхристанным правительственным верхам, хотя сами представители карательного «освободительного движения» - неверы. Но они, в отличие от теплохладного чиновничества, по-своему честны. Мыслитель говорил о «болезни народной души», что идёт «острая реакция духовного организма на ту нездоровую пищу, которая была введена в него в виде новых учений, объединявшихся отрицанием религиозных ценностей...»[141].
Булгаков призвал русских людей XX века понять суть исторического вызова. Эти его слова, на мой взгляд, не менее актуальны сегодня, поскольку ни с верхними «тёмными силами», черпающими суждения в чужих землях, Россия не рассталась, ни «интеллигентщины» («образованщины») не изжила с её извечным бендеровским принципом «заграница нам поможет». Булгаков писал: «Историческое будущее России, возрождение и восстановление мощи нашей родины или окончательное её разложение, быть может, политическая смерть, находятся... в зависимости от того, разрешим ли мы эту культурно-педагогическую задачу: просветить народ, не разлагая его нравственной личности»[142]. Слова мыслителя примечательны. Он следовал подходу Карамзинско-Пушкинской традиции, установившей мощное автономное значение русского характера (народного менталитета) для судеб отечества. Народный характер, как и язык, является величиной постоянной. Он сформирован тысячелетней Православной традицией вместе с пространственной ширью и колоссальным наследием исторического самостояния Руси. Цивилизующий характер последнего узрели Пушкин и его продолжатели. Народный характер не изжить никакими «перезагрузками» и пропагандистскими кампаниями. Можно лишь до поры его сдерживать. Но русское дерзновение, устремлённое к вековечной правде, «заквашенное» Православием, всегда будет постоянным фактором истории, даже если интеллигенция и убедит часть народа следовать атеистической вере и моде. Православное сознание будет угасать в народе, если его образованная часть продолжит коснеть в своём безбожном «просветительстве», сформированном на Западе в XVIII в. Но русское дерзновение не прейдёт, оно лишь оторвётся от своего истинного источника. Тогда быть беде.
Именно так можно воссоздать суть актуального до сих пор послания Булгакова. Он прямо указал на дилемму (народного характера, встретившегося с западнизмом власти и общества), до сих пор нами не разрешенную: «...нельзя, конечно, и думать, чтобы интеллигенции... удалось обратить в свою веру всю народную массу <...> И на почве этого разноверия неизбежно должна возникнуть такая внутренняя религиозная война, подобие которой следует искать только в войнах реформационных. При этом духовная и государственная сила народа будет таять и жизнеспособность государственного организма уменьшаться до первого удара извне»[143].
Булгаков был пророком грядущего продолжения «русской драмы», политические и социальные проявления которой коренятся «в духовном распаде и внутреннем раздоре русского народа»[144]. Но пока в стране действовала законная царская власть, подлинные консерваторы, в том числе и Булгаков, стремились не допустить окончательного распада русской Триады, имея целью «...мирить этот духовный раскол, засыпать пропасть, которая образовалась, кажется, ещё с петровской реформы и особенно углубилась в XIX-м веке и в начале XX-го»[145]. Булгаков, как и все представители свободно-консервативного круга, опирался на наследие предшественников, в том числе (как он говорил) - на «Достоевского и других политических славянофилов». Мыслитель учил в 1906 г. не следовать типичной ошибке интеллигентского отождествления великих самобытников с официальными патриотами: «...следует указать, что их приверженность самодержавию ничего общего не имеет с вожделениями теперешних охранителей и реакционеров. Достоевский отстаивал самодержавие во имя свободы народной, - это факт»[146].
Трагедия распада духовного состава царской России вела к революционной трагедии. Это предчувствовали русские деятели, свидетельства чего приведены. Подвести черту под этой частью работы можно словами забытого писателя, казачьего полковника И.А. Родионова. Он опубликовал в 1909 г. свой документальный роман о росте крестьянской преступности («Наше преступление»). В кратком предуведомлении говорилось о тревожных чувствах, заставивших взяться за перо. Среди причин, приведших страну «к такому ужасному положению», Родионов видит главную: «Причина эта - разобщение русского культурного класса с народом. Народ брошен и, беспомощный, невежественный, предоставлен собственной бедной судьбе. Если вовремя не придти к нему, то исход один - бездна, провал, дно»[147]. Позднее Родионов стал участником Белого движения, был даже у самых его истоков, сопутствуя Л. Корнилову, правда, не соглашаясь с республиканизмом первого вождя «белых»[148].
Борясь с крайними радикалами по естественной инерции, понятной у православного монархиста, Родионов отмечал в воспоминаниях, что большевизм в России стал неизбежен после отречения Николая II. Страна вообще вполне закономерно пришла к нему, не сумев при законной власти по-христиански возродиться и вновь сплотить сословия под единым знаменателем русской правды. Писатель и царский офицер судил так: «Я не сомневался, что Россия, сорвавшись со своей головокружительной высоты, подобно огромной лавине с вершины горы, не может остановиться на середине и по свойству народной стихии должна непременно докатиться до дна, т.е. до большевизма». После краха Корнилова это стало ясно многим. Он писал: «Ещё с первых дней появления большевиков на Керенского я смотрел как на предтечу, подготавливавшего им путь к власти»[149]. Здесь важно указание на «свойство народной стихии» русских, то есть на их характер, на дерзновение, не знающее удержу в стремлении дойти до правды, как она видится «здесь и сейчас». Это замечали и внимательные иноземцы, например, граф О. фон Бисмарк, заметивший о страшной силе русского «хотения».
Свободные консерваторы-самобытники всегда были в меньшинстве. Их пророческий глас, звавший к примирению русского народного дерзновения, правдоискательства с собственной национальной, религиозной и царской почвой (то есть к возвращению образованных верхов к «русскому духу» Триады) терялся среди наивно-преступных упований западников всех рангов. Быстрая «прогрессия» от отречения христианского государя до воцарения безбожного коммуниста, уместившаяся в несколько месяцев одного года, естественно воспринималась самобытниками как заслуженное воздаяние культурным верхам русского общества, не желавшим расстаться с гибельным цивилизационно-протестантским инвариантом развития Петровской Империи. Петербург просвещал ценой разложения народной души, за что и был наказан вместе со всей Россией. Уже Фонвизин, Карамзин, Грибоедов позвали элиту перестать опираться на самоубийственный западнизм, не говоря уже о Пушкине и дальнейших последователях единой традиции просвещенного самобытничества. Посему свободная православно-консервативная Россия отнеслась к попущенным большевикам как к «бичам Божиим», данным самому христианскому народу мира в наказание и назидание за отступничество.
Честные наблюдатели, и неверы, и люди религиозные фиксировали очевидное - революция в России становилась неизбежной. В.Б. Шкловский в своих воспоминаниях, обозревая поэтические направления предреволюционной России, замечал, что, несмотря на различия школ, всех объединяло предчувствие: «Главное было в отрицании прошлого»[150]. Митрополит Вениамин (Федченков) отмечал, что народ в большинстве к 1917 г. уже не воспринимал всю вертикаль петербургской власти как свою родную. А этот народ, «...близкий к природе, здоровый умом и сильный духом, радикален, решителен». Он враждебен к интеллигентской половинчатости. Посему большевики были для него своими. Вениамин пишет: «В Екатеринославе, например, власть переменялась последовательно восемнадцать раз! И народ всё же остановился на большевистской партии... В России говорили тогда: плоха власть, да наша»[151]. Участнику Белого движения, кем был Вениамин, это обстоятельство было очевидным. Касаясь напрасных ожиданий краха большевизма в 20-е годы, Федченков писал: «За нами сзади не было народных масс, наоборот, они были враждебны нам...»[152]. Подобно этому наблюдению и наш современный историк замечает на одном частном примере своеобразную народность большевизма. Так, до революции в Москве «целая сеть переулков между Цветным и Сухаревкой» была занята публичными домами и просто притонами. Именно «соввласть» уничтожила «все эти мерзопакостные местности», тогда как «старое правительство всё не осмеливалось»[153].
Спасти старую Россию могло лишь внутреннее оздоровление верхов на собственной духовно-православной и народно-великорусской основе. Это было возможно, поскольку внутренне мощной была русская просвещенно-самобытническая традиция почвенничества. Тот факт, что эта национальная цивилизующая альтернатива тогда не осуществилась, не должно воспринимать как доказательство утопичности «пушкинского проекта» перевоспитания петербургской элиты в «петроградскую». Тем более, что и современные тенденции общественного развития позволяют судить о внутренней потенциальной силе этого единого (от Пушкина до Шукшина, Распутина и Белова) национально-преобразовательного направления. И раньше, вплоть до самого последнего предреволюционного времени оставалась возможность просвещенно-консервативного возрождения России. Залогом тому явилась личность Петра Аркадьевича Столыпина, последнего реформатора Империи.
(Продолжение следует)
[1] Поэтическое определение возможной и необходимой Русской альтернативы, сделанное Ф.И. Тютчевым в 1866 г. («Ты долго ль будешь за туманом, / Скрываться, Русская звезда…»). См.: Тютчев Ф.М. Полн. собр. соч. и писем в 6 т. Т. 2. М., 2003. С. 168. Далее ссылки на это издание делаются в сокращении: ПСС.
[2] Тарасов Б.Н. Человек и история в русской религиозной философии и классической литературе. М., 2008. С. 10 (в квадратных скобках помещено толкование авторской мысли – В.Ш.).
[3] Этот вопрос был мною затронут в завершение полемики о Гражданской войне, шедшей на страницах «Лит. газеты» в 2010 г: Шульгин В.Н. Брать шире и глубже // Литературная газета. 2010. № 51. С. 9.
[4] См., например: Бабкин М.А. Духовенство Русской православной церкви и свержение монархии (начало XX века – конец 1917 г.). М., 2007; Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году: Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви / Сост. М.А. Бабкин. Изд-е 2-е. М., 2008.
[5] Филарета Митрополита московского и коломенского творения. М., 1994. С. 247, 249.
[6] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 57. Далее ссылки на это издание даются в сокращении: ПСС.
[7] Так, С. Франк заметил: «…общество есть всегда нечто большее, чем комплекс фактических человеческих сил, именно система объективных идеально формирующих сверхчеловеческих идей <…> человеческая жизнь есть по самому своему существу жизнь богочеловеческая <…> человек на всех стадиях своего бытия, во всех исторических формах своего существования, есть как бы медиум, проводник высших начал и ценностей… правда, медиум не пассивный, а активно соучаствующий в творческом осуществлении этих начал. – Франк С.Л. Духовные основы общества: Введение в социальную философию // Русское зарубежье. Из истории социальной и правовой мысли. Л., 1991. С. 330 (курсив автора – В.Ш.).
[8] Проф. Е.А. Козловский, вице-президент РАЕН, бывший в прошлом министром геологии СССР, указывает на главную проблему глобалистской модернизации, носители которой на Западе и в России стремятся для своих целей «…создать…новый массовый тип личности, характерными чертами которой является бездуховность, индивидуализм и эгоизм, конформизм и космополитизм, блокирующие формирование коллективных форм сознания и массовый организованный протест». – Козловский Е.А. Геология. Уроки Великой войны // Экономические стратегии. 2010. № 5 (79). С. 39.
[9] О. Шпенглер говорил о большом спектре человеческих возможностей в зависимости от «предрасположений» и «способов мышления» людей. Свобода человека предполагает возможность вольного исторического творчества, давая притом верный метод реконструкции прошлого: «…всякая попытка научно трактовать историю по самой сути дела содержит в себе долю противоречия, поэтому всякое прагматическое историческое описание, как бы высоко оно ни стояло, есть компромисс. Природу нужно трактовать научно, история требует поэтического творчества. Всё остальное – ненастоящее решение вопроса…». – Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993. С. 160 (выделено мною – В.Ш.).
[10] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-и т. Т. 7. М., 1964. С. 144. Далее ссылки на это издание даются в сокращении: ПСС.
[11] См.: Шульгин В.Н. Русский свободный консерватизм первой половины XIX в. СПб., 2009.
[12] Художник-классик И.С. Глазунов, полюбив законное русское царство, не замечает западной по типу ментальности и абсолютистской практики Николая I, запершего Россию в казарму, не понявшего суть спасительной миссии Карамзина и Пушкина, соединявших дух веры, народности, традиции с передовым и свободным просвещением. Художник даже назвал монарха Николаем Великим, с чем бы никак не согласились ни Тютчев, ни полководец Ермолов, ни внимательный к системным порокам Империи позднейший мыслитель В. Розанов. См.: Глазунов И.С. Россия распятая. Кн. 1. М., 2004. С. 775.
[13] Миронов Б.Н. Историческая социология России. Учебное пособие. СПб., 2009. С. 456. Историк пишет о едином, с его точки зрения, курсе верхов и интеллигенции на либеральные реформы: «Подобные реформы, отвечавшие представлениям и потребностям правительства и образованных слоёв общества, а не широких масс населения, естественно, оказывали воздействие на социальные верхи в значительно большей степени, чем на низы, на город больше, чем на деревню». – Там же. С. 456 (выделено мною – В.Ш.).
[14] Там же. С. 454.
[15] Английский исследователь Д. Ливен, ссылаясь на авторитет А. Гакстгаузена, также пишет о «культурной пропасти между элитой и массами», которая в эпоху Николая I была «…значительно шире, чем в Центральной и Западной Европе. <…> “Рационально мыслящая” элита… Европы в значительной степени была естественным продуктом самого общества. В петровской России, наоборот, это была группа людей, экстренно созданная государственным декретом на базе явно иностранного образа мыслей, поведения и даже внешности и манеры одеваться». – Ливен Д. Российская Империя и её враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 410-411(выделено мною – В.Ш.).
[16] Осипов А.И. «Меня умилило, когда я увидел Ельцина…» // http://rusk.ru/newsdata.php?idar=43135 (выделено мною – В.Ш.)
[17] Отечественная история. 2007. № 5. С. 4.
[18] Там же. С. 26. Историк даже проводит параллель событий 1991 г. с Февралём 1917 г.: «Революция конца XX в. была одержима идеей сделать из России Америку. Ну, мы и получили какое-то подобие протектората. Я не знаю, что у нас сейчас за государство». – Там же. С. 26.
[19] Там же. С. 27.
[20] Ливен Д. Указ. соч. С. 392-393 (выделено мною – В.Ш.).
[21] Турчин П.В. Процессы, влияющие на среднесрочную динамику политической нестабильности в США (2010–2020 гг.) // Экономические стратегии. 2010. № 5 (79). С. 15-16.
[22] Тютчев Ф.И. ПСС. Т. 6. М., 2004. С. 9-10.
[23] Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 1998. С. 31, 34 (курсив автора).
[24] Солоневич И.Л. Мировая революция или новое изгнание из рая. М., 2006. С. 120.
[25] Совершенно лично и доверительно!»: Б.А. Бахметев – В.А. Маклаков. Переписка. 1919–1951. В 3 т. Т. 3. М., 2002. С. 375
[26] Шпенглер О. Указ соч. С. 35, 570.
[27] Бьюкенен П.Дж. Смерть Запада. М., 2003. С. 17 и далее.
[28] Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., 1991. С. 568. В 1920-е гг. Новгородцев в цитируемой работе «Восстановление святынь» призывал уяснить духовный опыт Революции и взять курс на христианское возрождение: «Путь… демократической политики привёл к разрушению в человеческой душе вечных связей и вековых святынь. Вот почему мы ставим теперь на место автономной морали теономную мораль и на место демократии, народовластия – агиократию, власть святынь». – Там же. С. 579. См. также: Струве П.Б. Дневник политика (1925–1935). М.–Париж, 2004. С. 23, 25-27, 31-32, 92, 387, 439-440; «Совершенно лично и доверительно!»: Б.А. Бахметев – В.А. Маклаков. Т. 3. С. 368-376.
[29] Среди её представителей выделяются П.А. Флоренский, А.Ф. Лосев, А.И. Солженицын, Б.Н. Тарасов, А.С. Панарин, писатели В.А. Солоухин, Л.И. Бородин, В.Г. Распутин, В.И. Белов и другие «деревенщики».
[30] См.: Лисовой Н.Н. Патриарх в Империи и Церкви // Труды института Российской Истории РАН. М., 2004; Назаренко А.В. Русское самосознание между Царством и Церковью // Москва. 2000. № 12.
[31] Письма и донесения иезуитов в России конца XVII и начала XVIII века. Рязань, 2010. С. 52 (выделено мною – В.Ш.). Впервые этот сборник был издан в Петербурге в 1904 г.
[32] См. «Записку о древней и новой России в её гражданском и политическом отношениях», программное произведение Н.М. Карамзина, написанное к 1811 г.
[33] Пушкин А.С. История Петра. Подготовительные тексты // ПСС. Т. 9. М., 1965. С. 459.
[34] Там же. С. 386, 391.
[35] Пушкин А.С. Заметки по русской истории XVIII века // ПСС. Т. 8. М., 1964. С. 125.
[36] Пушкин А.С. История Петра… С. 415.
[37] Пушкин А.С. Заметки по русской истории XVIII века. С. 130.
[38] Возмущенный поэт, в частности, писал: «…Но у подножия теперь креста честного, / Как будто у крыльца правителя градского, / Мы зрим поставленных на место жен святых / В ружье и кивере двух грозных часовых. / К чему, скажите мне, хранительная стража? Или распятие казенная поклажа…». – Пушкин А.С. ПСС. Т. 3. М., 1963. С. 366.
[39] Пушкин А.С. ПСС. Т. 3. С. 49.
[40] Иоанн (Снычев). Жизнь и деятельность Филарета митрополита Московского. Тула, 1994. С. 252.
[41] Церковь владыки Василия (Кривошеина). Нижний Новгород, 2004. С. 206.
[42] Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 254-255.
[43] Там же. С. 283.
[44] Там же. С. 303-305.
[45] См., напр.: Там же. С. 187-189 (о флигель-адьютанте А. Мансурове, поддержанном династией при заключении незаконного брака и твёрдой канонической позиции Филарета); С. 206-207 (о вмешательстве Николая I в решение внутрицерковных вопросов и противодействии этому со стороны Филарета); С. 238-239 (об отказе Филарета в 1829 г. освятить Триумфальные ворота в Москве с недопустимыми для христиан изображениями и недовольстве Николая I).
[46] Цит. по: Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 345.
[47] Там же. С. 345-346.
[48] Сам П.А. Валуев был типичным представителем космополитических петербургских кругов, для которых не существовало никакой самобытной русской цивилизующей альтернативы. Своё счастье они видели в слиянии с «передовой» Европой, стремясь к конституционному ограничению самодержавия. Всё культурно-русское они недолюбливали. «Почвенная» Россия Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, Ю.Ф. Самарина «отвечала им взаимностью». – См., напр.: Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае в эпоху Великих реформ. М., 2005. С. 111-152 и далее.
[49] Цит. по: Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 352.
[50] Тютчев Ф.И. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1980. С. 183-184.
[51] Филарета митрополита Московского и Коломенского творения. М., 1994. С. 110-111 (выделено мною – В.Ш.).
[52] Проценко П.Г. Один из последних // Епископ Варнава (Беляев). Тернистым путём к небу. О многоплачевной и зело поучительной подвижнической во Христе жизни старца Седмиезерной и Спасо-Елеазаровой пустынь схиархимандрита о. Гавриила. М., 1996. С. 13-14.
[53] Там же. С. 33.
[54] Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 217.
[55] Филарета митрополита Московского и Коломенского творения. С. 348.
[56] Святитель Феофан Затворник. Советы православному христианину. М., 1994. С. 179.
[57] Святитель Феофан Затворник. Что есть духовная жизнь и как на неё настроиться. М., 1999. С. 56-57.
[58] Святитель Игнатий Брянчанинов. Собрание сочинений в 7 т. Т. 7. М., 2001. С. 7.
[59] Там же. С. 16.
[60] См., например, роман Н.С. Лескова «Соборяне».
[61] Святитель Игнатий Брянчанинов. Указ. соч. С. 20-21.
[62] Там же. С. 22-24.
[63] Святитель Игнатий Брянчанинов. Указ. соч. С. 57, 61.
[64] Там же. С. 66-69 (выделено мною – В.Ш.). В важном духовном наставлении «брату, занимающемуся умной молитвой» Игнатий Брянчанинов писал, что за всю жизнь он встретил лишь одного подлинно духовного старца из крестьян, малограмотного, который ему сказал, что также встретил «только одного». «Мёртвых» же теоретиков от Православия много. – Там же. С. 223.
[65] Там же. С. 73, 77.
[66] См., напр.: Фудель С.И. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. М., 2001. С. 39, 153.
[67] Цит. по: Флоровский Г.В. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991 (репринт книги, опубликованной в 1937 г. в Париже). С. 344.
[68] Письма преподобного Оптинского старца иеросхимонаха Илариона. Оптина Пустынь, 1998. С. 133.
[69] Розанов В.В. Литературные изгнанники. Книга вторая. М., 2010. С. 760.
[70] В литературе давно указывалось на противоцерковный характер деятельности гр. Д.А. Толстого. Флоровский, в частности, писал, что при нём «молчаливо отвергалось самое существование независимой церковной юрисдикции». Граф Толстой «действовал вполне в духе Петровских начал, подчиняя Церковь во всём государственным интересам…». – Флоровский Г.В. Указ. соч. С. 342-343.
[71] Так, Розанов, характеризуя в 1907 г. ширившееся движение за ликвидацию синодального бюрократизма, писал: «…уже близко время, когда между священником и народом не будут стоять “занавескою” консистория, как и вообще между Богом и человеком не будет висеть никаких синодальных и консисторских занавесок. На небе облака, подымается ветер: а он рвёт и прочные паруса, а не то что кисейные изделия петровско-екатерининской работы». – Розанов В.В. Литературные изгнанники. Книга вторая. С. 765 (выделено мною – В.Ш.).
[72] Святитель Игнатий Брянчанинов. Указ. соч. С. 76.
[73] Там же. С. 238.
[74] Св. Иоанн Кронштадский. Моя жизнь во Христе. М.; Ярославль, 2000 (репринт дореволюционного издания). С. 34-35.
[75] Св. Иоанн Кронштадский. Указ. соч. С. 204-205.
[76] Там же. С. 212, 310.
[77] Там же. С. 226-227 (выделено мною – В.Ш.).
[78] Св. Иоанн Кронштадский. Моя жизнь во Христе. Т. 1. Минск, 1991 (репринт дореволюционного издания). С. XIV.
[79] Митрополит Московский и Коломенский Макарий (Невский). Избранные слова, речи, беседы, поучения (1884–1913). М., 1996. С. 40.
[80] Там же. С. 42. Нам сейчас довольно трудно представить себе того, что в пореформенное время православные люди встречали ядовитые насмешки и недоброжелательство, если они творили молитву перед едой или осеняли себя крестом «среди заведомых безбожников», повсюду господствовавших в городах. – См. об этом: Епископ Варнава (Беляев). Тернистым путём к небу. О многоплачевной и зело поучительной подвижнической во Христе жизни старца Седмиезерной и Спасо-Елеазаровой пустынь схиархимандрита о. Гавриила. М., 1996.
[81] Митрополит Московский и Коломенский Макарий (Невский). Указ. соч.. С. 49-52 (выделено мною; курсив автора – В.Ш.).
[82] Преподобный Варсонофий Оптинский. Беседы. Келейные записки. Духовные стихотворения. Воспоминания. Письма. “Венок на могилу Батюшки”. Свято-Введенская Оптина Пустынь, 2005. С. 375 (выделено мною; курсив автора – В.Ш.).
[83] Там же. С. 377 (выделено мною; курсив автора – В.Ш.).
[84] Там же. С. 371.
[85] Епископ Михаил (Грибановский). Над Евангелием. М., 1994. С. 6-10, 79, 82.
[86] Там же. С. 150.
[87] Там же. С. 21, 31-32 (выделено мною – В.Ш.).
[88] Там же. С. 170-173.
[89] Там же. С. 184.
[90] Там же. С. 35, 46.
[91] Епископ Михаил (Грибановский). Указ. соч. С. 191.
[92] Архиепископ Серафим (Соболев). Самодержавие и спасение России. М., 2008. С. 413-414.
[93] Там же. С. 330, 339.
[94] Там же. С. 394-395.
[95] Там же. С. 343.
[96] Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М., 1994. С. 121-123 (выделено мною – В.Ш.).
[97] Там же. С. 131-132.
[98] Митрополит Вениамин (Федченков). Указ. соч. С. 139, 239 (выделено мною – В.Ш.).
[99] Там же. С. 266 (выделено мною – В.Ш.).
[100] См., например, его размышления о народности большевизма: Там же. С. 156-169, 219-221.
[101] Там же. С. 159.
[102] Там же. С. 334.
[103] Проценко И.П. Указ. соч. С. 15.
[104] Епископ Варнава (Беляев). Указ. соч. С. 143-150.
[105] Там же. С. 251-252.
[106] См.: Епископ Варнава (Беляев). Указ. соч. С. 285-293.
[107] Цит. по: Там же. С. 340.
[108] Епископ Варнава (Беляев). Указ. соч. С. 374 (выделено мною – В.Ш.).
[109] Проценко П.Г. Указ. соч. С. 421-122.
[110] Там же. С. 433-434.
[111] Фудель С.И. Указ. соч. С. 55-57. Воспоминания С.Н. Дурылина недавно опубликованы.
[112] Зерцалова А.И. Воспоминания о протоиерее Валентине Амфитеатрове. М., 2002. С. 31.
[113] См. Скрынников Р. Святители и власти. Л., 1990.
[114] Зерцалова А.И. Указ. соч. С. 40.
[115] Фудель С.И. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. С. 38.
[116] Там же. С. 23.
[117] Фудель С.И. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. С. 16.
[118] Пришвин М.М. За волшебным колобком: Повести. М., 1984. С. 12.
[119] Фудель С.И. Указ. соч. С. 32.
[120] Там же. С. 25, 27.
[121] Там же. С. 21, 65.
[122] Фудель С.И. Указ. соч. С. 39-40 (выделено мною – В.Ш.) О волне самоубийств того времени и прочих проявлениях нравственного упадка общества писали и далёкие от Церкви общественные деятели. См., напр.: Шкловский В.Б. Жили-были. М., 1964. С. 77-78.
[123] Фудель С.И. Указ. соч. С. 40-41.
[124] Там же. С. 153. В другом месте С.И. Фудель уточнял эту мысль о времени 1918–1920 гг.: «Это была жизнь скудости во всём и великой темноты, среди которой освещённый своими огнями плавал свободный корабль Церкви… В России продолжалось старчество… В Москве не только у отца Алексея Мечёва, но и во многих других храмах началась духовная весна <…> по церквам и в аудиториях Флоренский вёл свою проповедь… о реальности духовного мира <…> В Москву из Петербурга приехал на жительство Розанов <…> Он был тогда такой самый простой старичок (с хитрецой), вернувшийся по мудрому страху к “вере отцов”…». – Там же. С. 69.
[125] Цит. по пересказу В.П. Шестакова: Шестаков В.П. А прошлое ясней, ясней, ясней: Воспоминания шестидесятника. СПб., 2008. С. 59-60.
[126] Флоренский замечал в 1913–1914 гг., идя вослед за Гоголем и Достоевским: «Рассудочник-интеллигент… на словах “любит” весь мир и всё считает “естественным”, но на деле он ненавидит весь мир в его конкретной жизни хотел бы уничтожить его, – с тем, чтобы вместо мира поставить понятия своего рассудка <…> и гнушается всем “естественным”, ибо естественное – живое и потому конкретно и невместимо в понятия, а интеллигент хочет всюду видеть лишь искусственное, лишь формулы и понятия, а не жизнь, и притом – свои. <…> Искусственная природа в виде подстриженных садов, искусственный язык, искусственные нравы, искусственная, – революционная, – государственность, искусственная религия. Точку на этом устремлении к искусственности и механистичности поставил величайший представитель интеллигентщины – Кант, в котором <…> не было <…> ничего естественного. Если угодно, в этой механизации всей жизни есть своя, – страшная, – грандиозность, – веяние Падшего Денницы; но все эти затеи, конечно, всё же держатся лишь тем творчеством, которое они воруют у данной Богом жизни. И то же должно сказать о современных совершенствователях Канта». – Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи. М., 2003. С. 246 (выделено мною – В.Ш.).
[127] Фудель С.И. Указ. соч. С. 163-164 (выделено мною – В.Ш.).
[128] Там же. С. 139.
[129] Там же. С. 147.
[130] Зерцалова А.И. Указ. соч. С. 6.
[131] Митрополит Вениамин (Федченков). Указ. соч. С. 117.
[132] Ельчанинов А., священник. Записи. М., 2001. С. 6-7 (выделено мною – В.Ш.).
[133] Фудель С.И. Указ. соч. С. 62-63.
[134] Кн. Н.Д. Жевахов вспоминал, как одного полковника, военного врача, за его крепкую веру засадили в 1914 г. в сумасшедший дом. Ему было видение Св. Иоасафа Белгородского, повелевшего обнести фронт двумя чудотворными образами Богоматери. Он пытался донести священную волю до верхов, но над ним потешались, забыв о предостережении Апостола («Пророчества не уничижайте»). Наконец, офицер, выпущенный из узилища, пробился на заседание Братства Св. Иоасафа и донёс повеление провести Крестный ход по фронту. Жевахов стал пробиваться к царю, но мешал… главный священник Армии, который «ни в какую мистику» не верил. Жевахов рассказал о безбожии правящей элиты христианской державы, свидетельствовавшем о крайнем духовном повреждении России, что не могло остаться без последствий. Не случайно кн. Жевахов как церковный человек избрал эпиграфом книги Евангельское: Мне отмщение Аз воздам (Рим., 12: 19). Божье повеление обнести священными образами линию фронта так и не было выполнено. Если сравним позднейшее поведение Сталина во время Великой Отечественной войны, то увидим, что советского вождя было легче убедить совершить аналогичные священнодействия, чем прошлую элиту Империи. Красный император выполнил подобный совет, донесенный ему Митрополитом православных Гор Ливанских. См.: Жевахов Н.Д. Воспоминания. М., 1993. С. 9-59 и далее.
[135] Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае в эпоху Великих реформ. М., 2005. С. 141, 196.
[136] См., напр.: Достоевский Ф.М. Дневник писателя // ПСС. Т. 27. Л., 1984. С. 22, 28, 30-31, 35, 61, 72.
[137] Судьбы России. Доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX в.) / Составил Л.Е. Шепелёв. СПб., 1999. С. 194.
[138] Судьбы России. Доклады и записки государственных деятелей... С. 202 (выделено мною – В.Ш.).
[139] Булгаков С.Н. Интеллигенция и религия // Он же. Моя Родина. Избранное. Орёл, 1996. С. 68.
[140] Там же. С. 127.
[141] Там же. С. 70, 72.
[142] Булгаков С.Н. Интеллигенция и религия. С. 72 (выделено мною – В.Ш.).
[143] Там же. С. 73 (выделено мною – В.Ш.).
[144] Там же. С. 74.
[145] Булгаков С.Н. Венец терновый // Он же. Моя Родина. Избранное. Орёл, 1996. С. 128.
[146] Булгаков С.Н. Венец терновый. С. 128 (выделено мною – В.Ш.).
[147] Родионов И.А. Наше преступление. М., 1997. С. 3.
[148] Родионов И.А. Забытый путь. Из архивов писателя: письма, дневниковые записи, воспоминания, проза. М., 2008. С. 22-24, 32-33 (выделено мною – В.Ш.).
[149] Там же. С. 31 (выделено мною – В.Ш.).
[150] Шкловский В.Б. Указ. соч. С. 101.
[151] Митрополит Вениамин (Федченков). Указ. соч. С. 156-157.
[152] Там же. С. 318.
[153] Проценко П.Г. Комментарии // Епископ Варнава (Беляев). Указ. соч. С. 393.
