<…> Когда на всё есть ответы, это первый признак того, что на самом деле ответов нет…
«Кто знает, тот не говорит, кто говорит, не знает (См.: Лао-цзы. «Древнекитайская философия». Собр. текстов в 2-х тт. т. 1, с. 131)»? Впрочем, какая разница, даны ли ответы на поставленные журналисткой вопросы. Самое печальное, что в словах отвечающего нет решения проблемы о смысле человеческой жизни. «Поиск знания и нахождение знания» может доставить кратковременные ощущения наивысшего счастья, но «нежданно-негаданно, прежде чем огонь спалит бровинку, окажется, что ты все время ловил луну в реке Цан (Пу Сун-лин. «Лисьи чары». М. 1970, с. 117)». Прекрасный царь обезьян, герой романа «Путешествие на запад», последовательно отверг предлагаемые ему чудодейственные знания, как бесполезные для достижения вечной жизни:
[Учитель спросил – В.О.]:
– Чему же ты хотел бы научиться у меня?
– Я целиком полагаюсь на вас, учитель, – отвечал на это Сунь У кун, – и готов заниматься всем, что относится к великому учению.
– Для постижения великого Дао существует триста шестьдесят всевозможных учений, – промолвил патриарх. – И все они обеспечивают путь к совершенству. Какое же из этих учений ты хотел бы познать?
– И в этом я тоже полностью полагаюсь на вас, учитель, – повторил Сунь У кун. – Я готов выполнить все ваши указания.
– Ну, хорошо. А что, если я предложу тебе изучать волшебство?
– В чем же заключается этот способ? – поинтересовался Сунь У кун.
– Изучив его, ты сможешь при помощи оракула общаться с небожителями, гадать на стеблях тысячелистника, ты узнаешь, как обрести счастье и избежать несчастья.
– А можно ли этим способом добиться бессмертия? – спросил Сунь У кун.
– Нет! Нельзя, – последовал ответ.
– Ну, в таком случае я не стану изучать его, – сказал Сунь У кун.
– Может быть, ты хочешь постичь учение о перевоплощениях? – предложил тогда патриарх.
– А в чем оно заключается?
– Сюда входят разные школы: конфуцианцы, буддисты, даосы, гадатели, альтруисты, школа Мо цзы, врачеватели. Одни из них занимаются конфуцианскими канонами, другие постигают учение Будды, некоторые проводят дни в молениях, общаются с праведниками или вызывают духов. И все в таком роде.
– Ну, а таким путем можно добиться бессмертия? – спросил Сунь У кун.
– Если ты хочешь добиться бессмертия, то этот путь будет для тебя чем то вроде подпорки к стене.
– Учитель, – проговорил Сунь У кун. – Я человек простой и вашего городского языка не понимаю. Что значит подпорки к стене?
– Когда люди начинают строить дом и хотят сделать его прочным и крепким, то между стенами они ставят подпорки. Но проходит время, и здание рушится, это значит, что подпорки сгнили.
– Судя по вашим словам и этот способ не годится для вечной жизни. Нет, в таком случае я не хочу заниматься этим, – заявил Сунь У кун.
– Ну что ж, тогда, может быть, ты будешь изучать созерцание? – спросил патриарх.
– А что это такое? – спросил Сунь У кун.
– Тут необходима умеренность в пище, полная бездеятельность, созерцание, самоуглубление и покой, а также воздержание в речах и соблюдение поста. Приверженцы этого учения совершали подвиг, пребывая в распростертом положении или же стоя. Некоторые сидя замирали и углублялись в самосозерцание, другие заточали себя в крохотные кельи, отказывались от всего мирского.
– А разве подобным путем можно достичь вечной жизни? – спросил Сунь У кун.
– Учение это все равно, что сырой кирпич до обжига в гончарной печи, – отвечал патриарх.
– Учитель, это просто невозможно, – рассмеялся Сунь У кун. – Ведь я только что сказал, что не понимаю ваших загадок, а вы опять говорите о какой то сырой глине и гончарной печи.
– Кирпич и черепица, сделанные из глины, имеют определенную форму, однако, если их не обжечь в печи, они при первом же ливне превратятся в грязь.
– Раз этот путь тоже не сулит долголетия, то я и учиться ему не желаю.
– Ну, а если я предложу тебе обучаться действию, что ты на это скажешь? – снова спросил патриарх.
– А это что за способ?
– Этот способ заключается в деятельности и энергии, – отвечал патриарх. – Ты будешь упражняться в заимствовании жизненной силы от темного начала и пополнять им светлое начало, натягивать лук и ударять по катапульте, растирать живот, чтобы сделать правильным дыхание, изготовлять лекарства и снадобья, сжигать пырей, бить в треножник, изготовлять лекарство из мочи мужчины, принимать в виде лекарства месячные женщин, питаться грудным молоком и многое другое.
– Ну, а этим путем можно достичь долголетия? – спросил Сунь У кун, выслушав патриарха.
– Надеяться на это все равно, что пытаться выловить луну из воды, – отвечал патриарх.
– Ну вот, вы опять за свое! – воскликнул Сунь У кун. – Что значит выловить луну из воды?
– Луна находится на небе, и хоть отражение ее мы видим в воде, но все попытки выловить ее оттуда оказались бы напрасными.
– Ну, тогда учить мне все это совершенно не нужно! – заявил Сунь У кун.
Услышав подобные слова, патриарх даже крякнул от изумления, спустился с возвышения и, тыча в Сунь У куна линейкой, воскликнул:
– Ах ты жалкая обезьяна! И этого ты не хочешь, и того не желаешь, так чего же тебе надо?
С этими словами он подошел к Сунь У куну и стукнул его три раза по голове.
После этого он покинул своих слушателей и, заложив руки за спину, удалился во внутренние покои, закрыв за собой дверь. Испуганные ученики набросились на Сунь У куна:
– Ты совсем не умеешь вести себя, мерзкая обезьяна! – кричали они. – Вместо того чтобы изучать законы истинного пути, которые предлагал тебе учитель, ты стал препираться с ним. Ты оскорбил его, и теперь неизвестно, когда он снова выйдет к нам.
Возмущенные поступком Сунь У куна, ученики старались всячески выказать ему свое негодование. Однако Сунь У кун ничуть не опечалился, а наоборот, широко улыбался, не вступал ни с кем в спор и молча сносил нападки. А дело заключалось в том, что Царь обезьян понимал условный язык. Он знал, что три удара, которыми наградил его учитель, это третья стража, в которую он – Сунь У кун – должен явиться на свидание к учителю. Заложенные за спину руки патриарха звали Сунь У куна во внутренние покои, а закрыв двери, учитель дал понять Сунь У куну, что он должен прийти с черного хода и выслушать его учение (У Чэн-энь. «Путешествие на Запад». В 4-х тт. М. 1959. т. 1, сс. 42-44).
Ненужные строфы
К сожалению, свойственное адептам большинства мировых религий стремление к вечной жизни, напоминает тщетные потуги пушкинского Сальери «степени высокой» достичь «в искусстве безграничном (А.С.Пушкин. Собр. соч. в 10-ти тт. М. 1981. т. IV, с. 287)», ибо «дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Иоан. 3: 8):
<…> постепенно начинаешь понимать, что Моцарт обладает большим, чем убеждения или символ веры, – он обладает знанием. Не просто верой в какую-то «свою» истину, но причастностью к самой – не «своей» и ничьей – истине, «позиция» может состоять в таком случае только и именно в беспристрастности, непредвзятости, пусть они выглядят для поверхностного, рационалистического взгляда беспечностью, наивностью. уклончивостью <…> «простительной» (якобы) гению художественному – гению музыки… Пусть они выглядят для рационалиста даже и счастливой («завидной») праздностью мысли, а иными словами слепотой, а не мудростью «детства», служа легенде о противоположности или возможной «разъятости», взаимной отторжимости и отторженности красоты и ума, творчества и философского мышления (Т.Глушкова. «Чаша дружбы». «Новый мир». 1988. № 7, с. 238).
Однако, по уверению самого Сальери, творческим усилиям убийцы гения тоже сопутствовали «восторг и слезы вдохновения»:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался – слезы
Невольные и сладкие текли.
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.
Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали (А.С.Пушкин. Собр. соч. в 10-ти тт. М. 1981. т. IV, сс. 287-288).
Что за вдохновение, когда плоды его с таким холодным равнодушием сжигает сам автор? В стихотворении «Ненужные строфы» И.Анненского выражены совершенно иные чувства:
Нет, не жемчужины, рожденные страданьем,
Из жерла черного метала глубина:
Тем до рожденья их отверженным созданьям
Мне одному, увы! Известна лишь цена...
Как чахлая листва, пестрима увяданьем
И безнадежностью небес позлащена,
Они полны еще неясным ожиданьем,
Но погребальная свеча уж зажжена.
Без лиц и без речей разыгранная драма:
Огонь под розами мучительно храним,
И светозарный бог из черной ниши храма...
Он улыбается, он руки тянет к ним.
И дети бледные Сомненья и Тревоги
Идут к нему приять пурпуровые тоги (И.Анненский. Лирика. Л. 1979, с. 42).
Естественное воодушевление
Молдавский русский писатель и публицист XIX века К.Стамати-Чуря (Стамати-Чуря (Constantin Stamati-Ciurea) Константин Константинович (1828-1898) – молдавский русский писатель-прозаик, драматург, публицист и дипломат) писал:
Любое творчество делится на две категории: творчество по вдохновению, являющееся продуктом усилия нервов, и автоматическое творчество, представляющее собой лишь заимствованные идеи, либо переводы, украшенные рифмами, либо прозу, разукрашенную различным орнаментом, не требующим больших умственных усилий. <…> Произведения, написанные по вдохновению, – немногочисленные и самые ценные, потому что созданы каторжной работой мысли. Такая работа творит идеи из хаоса, из ничего и, пользуясь зеркалом воображения, отражает эти идеи во всех ясных деталях, концентрируя силу мысли. Это зеркало и есть муза вдохновения, любимая древними греками (Цит. по: «Вячеслав Куприянов. “Вдохновение”. Цит. по: http://www.lych.ru/online/index.php/0ainmenu-65/33--s42008/117-i-c»).
Источник творческого подъема, по мнению К. Стамати-Чуря, находится в самом человеке. Та же мысль, только в более завуалированной форме, выражена в «Фаусте» Гете:
Где нет нутра, там не поможешь потом.
Цена таким усильям медный грош.
Лишь проповеди искренним полетом
Наставник в вере может быть хорош,
А тот, кто мыслью беден и усидчив,
Кропает понапрасну пересказ
Заимствованных отовсюду фраз,
Все дело выдержками ограничив.
Он, может быть, создаст авторитет
Среди детей и дурней недалеких,
Но без души и помыслов высоких
Живых путей от сердца к сердцу нет (И.В. Гете. Собр. соч. в 10-ти тт. М. 1985, т. 2, с. 26).
***
Пергаменты не утоляют жажды.
Ключ мудрости не на страницах книг.
Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,
В своей душе находит их родник (Там же. с. 27).
Однако нет никаких оснований считать «вдохновение», «являющееся продуктом усилия нервов», истинным вдохновением. В толкованиях архиепископа Аверкия на Второе Послание к Фессалоникийцам, есть точное определение нервического «вдохновения»:
Во второй главе Апостол рассеивает неправые мысли солунян о втором Пришествии Христовом и объясняет, что «день Господень» не так уже близок, как они думают, ибо перед этим должен еще появиться «человек греха, сын погибели» – антихрист, признаков появления которого пока еще нет.
«Молим вас, братия, о (втором) пришествии Господа нашего Иисуса Христа... не спешить колебаться умом и смущаться ни от духа, ни от слова, ни от послания, как бы нами посланного, будто уже наступает день Христов» (2: 1-2) – здесь апостол указывает на три источника сложившегося у солунян убеждения в близости «дня Господня»: дух, слово и послание. Под этим «духом» свв. Отцы понимают тот дух пророческий, который находил на некоторых христиан во время их молитвенных собраний, и они начинали воодушевленно говорить на разные темы, а нередко и пророчествовать, предрекая будущее. Но не всякая такая воодушевленная речь всегда от Духа Божия. Может быть и естественное воодушевление (Архиепископ Аверкий (Таушев). Четвероевангелие. Апостол. Руководство к изучению Священного Писания Нового Завета. М. 2003. с. 672-673).
Серенада ангелов
Отличить сверхъестественное вдохновение от естественного воодушевления, не просто. Но есть один верный признак душевного подъема, имеющего чисто физиологическую природу, на который указывает К. Стамати-Чуря: естественное воодушевление рано или поздно сменяет глубокая депрессия. В свою очередь использование психологических, химических или иных стимуляторов для искусственного возбуждения творческой активности чревато нервным истощением, представляющим серьезную угрозу для психического здоровья личности.
Возникновение и развитие душевного заболевания, вызванного «каторжной работой мысли», изобразил А.П.Чехов в «медицинском рассказе (А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти тт. Собр. соч. в 18-ти тт. М. 1974. т. 8, с. 488)» «Черный монах». Герой повести – магистр философии Андрей Васильич Коврин «утомился и расстроил себе нервы (Там же. с. 226)». По совету доктора он решил провести весну и лето в деревне и отправился погостить к своему опекуну и воспитателю Егору Семеновичу Песоцкому, знаменитому садоводу, проживавшему с дочерью Таней в имении Борисовка. Однако жизнь на природы не оказала влияния на образ жизни магистра Коврина:
В деревне он продолжал вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело. Он много говорил, пил вино и курил дорогие сигары. <…> (Там же. с. 232).
Чреду таинственных и жутких обстоятельств открывает эпизод знакомства героя повести с «Валахской легендой» итальянского композитора Гаэтано Брага (Брага (Braga) Гаэтано (1829-1907) ¬– итальянский виолончелист и композитор):
Однажды после вечернего чая он сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня – сопрано, одна из барышень – контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду Брага. Коврин вслушивался в слова – они были русские – и никак не мог понять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной, потом по зале. Когда пение прекратилось, он взял Таню под руку и вышел с нею на балкон (А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти тт. М. 1974. т. 8, сс. 232-233).
Странный мираж
Музыка и пение в гостиной побудили магистра Коврина рассказать Тане Песоцкой полубезумную легенду о тысячелетнем странствии по Вселенной образа черного монаха, который, якобы в самое ближайшее время «попадет в земную атмосферу и покажется людям (Там же. с. 233)». Во время вечерней прогулки Коврин напряженно пытался вспомнить, где он слышал или читал эту легенду. Так он незаметно вышел на берег реки, перешел по пешеходным мосткам на другую сторону и оказался в широком поле, покрытом цветущей рожью:
«Как здесь просторно, свободно, тихо! – думал Коврин, идя по тропинке. – И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждет, чтобы я понял его...». Но вот по ржи пробежали волны, и легкий вечерний ветерок нежно коснулся его непокрытой головы. Через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, – зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. На горизонте, точно вихрь или смерч, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшною быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать...
Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо... Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо! Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым (Там же. с. 234-235).
После ужина, беседы с Егором Семеновичем и последующего чтения его статей, Коврин испытал приятное возбуждение и стал думать о черном монахе:
<…> Ему пришло в голову, что если этого странного, сверхъестественного монаха видел только он один, то, значит, он болен и дошел уже до галлюцинаций. Это соображение испугало его, но не надолго.
«Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного», – подумал он, и ему опять стало хорошо. Он сел на диван и обнял голову руками, сдерживая непонятную радость, наполнявшую все его существо, потом опять прошелся и сел за работу. Но мысли, которые он вычитывал из книги, не удовлетворяли его. Ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего. <…> (Там же. с. 238).
Когда на следующий день Коврин, сидя на скамье, нарисовал в своем воображении образ призрака, увиденного на ржаном поле, черный монах вышел из-за сосны и сел рядом с ним:
– Но ведь ты мираж, - проговорил Коврин. - Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.
–Это всё равно, – ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. – Легенда, мираж и я – всё это продукт твоего возбужденного воображения. Я – призрак.
– Значит, ты не существуешь? – спросил Коврин.
– Думай, как хочешь, – сказал монах и слабо улыбнулся. – Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.
– У тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно ты в самом деле прожил больше тысячи лет, – сказал Коврин. – Я не знал, что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?
– Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно (Там же. с. 241-242).
Прозрение
Галлюцинация кончилась, но слова, сказанные черным монахом, льстили всему существу магистра Коврина. Он был настолько весел и счастлив, что на волне эмоционального взлета тут же сделал предложение Тане Песоцкой. В Борисовке началась предсвадебная сутолока, но Коврин, ничего не замечая, продолжал работать с прежним усердием:
<…> После каждого свидания с Таней он, счастливый, восторженный, шел к себе и с тою же страстностью, с какою он только что целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись. То, что говорил черный монах об избранниках Божиих, вечной правде, о блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты. Раз или два в неделю, в парке или в доме, он встречался с черным монахом и подолгу беседовал с ним, но это не пугало, а, напротив, восхищало его, так как он был уже крепко убежден, что подобные видения посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее (Там же. с. 246-247).
После свадьбы молодые уезжают в город. В одну из зимних ночей Коврин долго не мог заснуть и лежал с открытыми глазами. черный монах явился Коврину в супружеской спальне:
– Здравствуй, – сказал монах и, помолчав немного, спросил: – О чем ты теперь думаешь?
– О славе, – ответил Коврин. – Во французском романе, который я сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.
– Потому что ты умен. Ты к славе относиться безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.
– Да, это правда.
– Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.
– Понятно, – согласился Коврин. – Да и зачем их помнить? Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что такое счастье?
Когда часы били пять, он сидел на кровати, свесив ноги на ковер, и говорил, обращаясь к монаху:
– В древности один счастливый человек в конце концов испугался своего счастья – так оно было велико! – и, чтобы умилостивить богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. Мне кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. <…> (Там же. с. 247-248).
Между тем Таня проснулась и с ужасом наблюдала, как муж разговаривает с пустым креслом. Глядя на необыкновенное волнение и слезы юной супруги, Коврин понял всю опасность бесед с черным монахом. В девять часов утра его увезли к доктору, и он стал лечиться.
Развод
Наступило лето. Коврин выздоровел, и доктор приказал ехать в деревню. Он не пил вина, не курил, работал не более двух часов в сутки, но хроническая вялость и неудовлетворенность своим положением угнетали его. После всенощной накануне Ильина дня он побывал на поле, где впервые показался ему черный монах, и испытал острый приступ тоски и отчаяния. Тягостное впечатление от вечерней прогулки вызвало Коврина на откровенность:
– Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я – посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало? <…>
– Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! – сказал Коврин. – Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, – сказал Коврин с досадой, – как я вам благодарен! (Там же. с. 251).
Чтобы вернуть восторги прошлого лета он закурил сигару, выпил вина, но у него лишь закружилась голова и участилось сердцебиение. Оставшись наедине с супругой, он не стал скрывать неприязненных чувств:
– <…> Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни, теперь же они мне противны. Это эгоисты до мозга костей. Противнее всего мне их сытость и этот желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм (Там же. с. 252-253).
Однажды, он сообщил Тане, что в свое время Песоцкий просил его жениться на ней. Егор Семенович случайно подслушал признание Коврина и утратил дар речи, дочь упала в обморок. Молодые супруги расстались…
Смирение по Чехову
Прошло два года. Коврин получил кафедру, но смог читать лекции по болезни: время от времени у него горлом шла кровь. Теперь он жил с женщиной, по имени Варвара Николаевна, которая решила отвезти его в Крым. Перед отъездом он получил письмо от Тани, но распечатал его лишь в номере севастопольской гостиницы. Бывшая супруга писала ему:
Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая боль... Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим... (Там же. с. 255).
Коврин не стал читать дальше и порвал страшное письмо. Чтобы успокоится, он достал из портфеля конспект будущей статьи и углубился в работу:
<…> Тетрадка с конспектом навела даже на размышление о суете мирской. Он думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, – одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить. Коврин теперь ясно сознавал, что он – посредственность, и охотно мирился с этим, так как, по его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть (Там же. с. 256).
В письме к младшему брату Михаилу 19-летний Чехов писал:
<…> Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой». Ничтожество свое сознаешь? <…> Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй, пред умом, красотой, природой, но не перед людьми. <…> Не смешивай «смиряться» и «сознавать свое ничтожество» (А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти тт. М. 1974. т. 19, с. 29).
В образе смирения, к которому приходит магистр Коврин, сознание своего ничтожества слито с чувством умиротворения, в полном соответствии с определением святителя Игнатия Брянчанинова:
Смирение состоит в том, чтоб признать себя достойным того положения, в котором мы находимся, и недостойным положения лучшего и высшего, даже в духовном отношении <…> (Полное собрание писем еп. Игнатия. ч. 3, стр. 253, письмо 376. [Цит. по: «Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Лекции по пастырскому богословию. М. 2001, с. 252]).
Выход в жизнь
Работа над конспектом успокоила магистра Коврина. Он вышел на балкон, откуда открывался вид на живописную морскую бухту:
Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная... У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от грусти, и чудесная, сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его груди.
В трудах преподобного Исаака Сирина можно отыскать немало возвышенных и тонких мыслей, но самое оригинальное и глубокое изречение святого цитируется обычно в сокращенном и слегка отредактированном виде («Воздаяние бывает не добродетели и не труду ради нее, но рожающемуся от них смирению». (А.И. Осипов. «Путь разума в поисках истины». М. 2003. с. 323)).
Если будешь трудиться в прекрасной добродетели и не почувствуешь, что вкушаешь от нее помощи, то не дивись. Ибо пока не смирится человек, не получит награды за свое делание. Награда дается не за делание, а за смирение. <…> Добродетель есть матерь печали, а смирению дается благодать. Воздаяние же бывает уже не добродетели и не трудам ради ее, но рождающемуся от них смирению (Преподобный Исаак Сирин. «Слова подвижнические». М. 2002, с. 143).
Совершенная неземная радость, испытанная Ковриным на балконе приморской гостиницы, была прервана появлением черного монаха. Коврин живо припомнил прежние беседы с привидением, ощутил себя избранником Божиим, но уже не произнес ни слова, так как у него хлынула горлом кровь. Он хотел позвать Варвару Николаевну, но, сделав над собой усилие, пробормотал:
– Таня!
Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу под балконом играли серенаду, а черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения (А.П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти тт. М. 1974. т. 8, с. 257).
«Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (Ос. 13: 14). Переживание Ковриным в последние мгновения жизни великой духовной радости более чем символично. Шепот черного монаха уже не имеет власти над исполнителем заповеди Христовой:
«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5: 44).
Валерий Овчинников
