По итогам инспектирующей проверки учителю истории Александру Анисимовичу Быстрову сделали внушение: мол, предмет знает в совершенстве, но слишком консервативен во взглядах. Вот бы привнести в преподавание некий либерализм - на дворе всё же 1992 год... Сорокапятилетний педагог, которому надоели вышестоящие указания ещё за годы перестройки, начал ворчать как старик:
- Учитель и должен быть консервативным. Впрочем, я отнюдь не против педагогических изысков. Пожалуйста, если хотите...
Словно в подтверждение своих слов, к очередному уроку в девятом классе Быстров предложил домашнее задание: подготовить те вопросы, которые могут возникнуть при изучении интереснейшей, на его взгляд, темы - расширении границ России на рубеже 70-80 годов XIX столетия. Избранная предметником форма была необычна: отвечают не школьники - учитель. Ученики на этой кажущейся лёгкости купились, восприняли идею восторженно и лишь потом сообразили, что их перехитрили. Ведь спросить что-то по существу - значило заглянуть в школьный учебник, и не только...
В классе были широко распахнуты створки массивных окон. От Быстрова не ускользнуло, как с подоконника спрыгнул недоросль, без страха свисавший вниз: расставаться с весной никак не хотелось. Жгли на дальних огородах прошлогоднюю ботву, солому, листья. Дым и испарения шли от земли, проснувшейся от зимней спячки. Всё это определённо мешало уроку, и Быстров распорядился окна закрыть. Ближнее, возле доски, притворил сам. Исчезли шумные возгласы старшеклассников, которые ещё вчера под наблюдением военрука играючи вырыли окоп на школьном дворе, а нынче уже упражнялись на полосе препятствий. Вчера военрук, контуженый афганец, пришёл в учительскую и заявил:
- Уперлись в какой-то деревянный настил. Откуда он тут?
Не менее удивился и Быстров:
- У нас, как в Новгороде, - культурный слой? - и отправился собственноручно осматривать ров, но что разглядишь в земле, ещё как следует не оттаявшей с зимы? Глина и доски. Тем не менее, работы посоветовал свернуть: окоп и так сгодится, не систему же сообщений тянуть...
- Сизифов труд, - подытожил Быстров. - Убежден, что новые власти преподавание военной подготовки свернут. Вот попомните.
- А вдруг там клад? - не унимался военрук, но доводам Быстрова внял: зачем масштабные работы, кому они будут нужны?
Из окна, которое аркой смотрело в село, было видно, как по разбитой гусеничными тракторами бетонке взбирался старенький «Беларусь», колечками, словно смакующий курильщик, натужно выпуская дым из трубы. Бригадная техника тащила за собой тележку, доверху наполненную силосной массой. Сочный корм стекал по излучинам бортов, разбавляя округу характерным запахом кислых щей.
Средняя школа, размещавшаяся на взгорке, на бойком месте, сама была историей, частью единого ансамбля, центром которого с полным правом можно считать когда-то действующий храм Рождества Богородицы с прилегающими к нему постройками, - особый стиль, характерный для северного зодчества.
«Надо будет выделить время на знакомство ребят с храмовой архитектурой, - подумал Александр Анисимович, взгляд которого захватил выступавший сбоку церковный фасад, ордер и поддерживающую его колонну. - Чтобы понять принцип, положенный в основу православного сооружения, лучше всего мысленно взглянуть на храм с высоты. При любом раскладе получается крест. Равносторнний, как правило, или удлиненный, как сейчас. Продолговатый придел делает похожим всё здание на корабль...»
В силу каких-то неосознанных причин Быстров ещё в студенческие годы очень живо интересовался историей православия. К удивлению светил пединстута, он выбрал рискованную по тем временам тему диплома, пытаясь как-то систематизировать хотя бы для себя роль церкви в собирании земель Русского государства. Друзья пожимали плечами в недоумении: «И зачем тебе это? Ты как-то принижаешь научный атеизм. Смотри, как бы при защите не аукнулось». И всё же Быстрову, несмотря на пророчества, относительно повезло, хотя отличную дипломную работу из-за выпячивания религиозной проблематики госкомиссия снизила на балл.
Александр Анисимович изучающе посмотрел на класс: возможности каждого он хорошо представлял. Ну, разумеется, палочка-выручалочка для всех - Лена Ильиных. Руку тянула рослая девочка-акселерат. Она вообще очень активно работала на уроках Быстрова, потому, может быть, что внешностью не отличалась: этакая пытливая толстушка, не отличница, конечно, но явный гуманитарий...
- У меня такой вопрос, Александр Анисимович. Наши границы... Границы Российской империи, - поправилась Лена, почувствовав, что отождествление уже устарело, поскольку Советского Союза больше нет, - мы расширяли при царе Александре II. И присоединили...
- Ну, подойди к карте, покажи...
Солнечные лучи падали на южные границы когда-то и впрямь неохватной державы, куда по обозначенным на учебном пособии стрелкам летели казаки с пиками наперевес и шёл, проседая в песок, безлошадный служивый люд со штыками, шинелями в скатку: далекая, забытая Россия и её усатый, величественный и образованный император.
-... присоединили Среднюю Азию. Александр Солженицын в своей статье «Как нам обустроить Россию?» эти нынешние страны назвал «подбрюшьем». Ну, в том смысле заявил, что мы без него, то есть «подбрюшья», обойдемся. Зачем нам было ещё тогда, в девятнадцатом веке, завоевывать эти земли? Вот я и хочу спросить...
Александр Анисимович хоть и догадывался об источнике (в разгар перестройки многие обсуждали пропущенный Россией либеральный «поворот»), от Лены Ильиных такого подхода, несколько противоречившего его собственным взглядам, не ожидал. По-своему, и не он один: двадцать душ в классе чутко отозвались на словцо из сорто-мясного разруба. Костя Печищев, маленький, рыжеватый парнишка, весь в веснушках и прыщах, но почему-то заслуживший благородное прозвище - Печорин, постоянно играл роль шута и не упустил возможности продемонстрировать свои способности сейчас. Он начал, согнувшись, усиленно копошиться за партой, отыскивая у себя это самое «подбрюшье». Не нашёл, чем ещё более развеселил класс. Ровесники и ровесницы захихикали.
- Видишь ли, Лена, - начал Быстров, когда школьный народ немного угомонился, - Солженицын действительно крупный писатель, тут я с тобой согласен...
Лена не ожидала такого и смутилась. Насчет величины литератора она ведь ничего не говорила. Впрочем, в любом случае ей было приятно: теперь Александр Анисимович начнёт оценивать ушедший в прошлое век, слабость перед которым, что там говорить, у педагога действительно была. А стало быть, последует рассказ: имена, события, даты... И где-то в ходе этого повествования о земле Российской учитель упомянет и Лену Ильиных, ведь это ею поднята проблема.
Школьное сознание следило за дальнейшим развитием, ждало его, и в этом тоже была одна из особенностей эволюционной поступи, точнее - прыжка, совершённого страной: крестьянские дети, ещё летом метавшие на лугах душистое сено, искусанные слепнями, через сотню лет будут судить о действиях Александра-Освободителя. Такая вот ирония судьбы! Быстров, кстати, именно с этого и начал, чем ещё более польстил не только Лене, но и всем остальным.
Во время таких уроков старшеклассники любили историю, жили ею, соотнося далёкие события со своим селом, некогда уездным центром губернской России. Село Речное было знатным, с множеством кирпичных построек конца XIX века, с торговыми амбарами, которые за ненадобностью в массе своей разобрали на кирпич, а в качестве вещественных доказательств местные шлиманы, задавшись кладоискательством, нередко находили прямо на берегу реки россыпи медных и серебряных монет. Всё это, как правило, тащили к Александру Анисимовичу, хотя и без него было ясно: мелочь ещё та, царской чеканки, и, чтобы разобраться, не надо становиться нумизматом или иметь семь пядей во лбу.
Быстров, не отличавшийся особой демократичностью, тем не менее гордился: по сравнению с другими дисциплинами на истории ребят как будто подменяли, они становились послушными и усердными в учении, а некоторые - и просто способными. Конечно, то, о чем спрашивала Лена Ильиных, было из разряда геополитики, от которой дети всё-таки пока далеки. А вот Дима Костров разобрался и в той ситуации, и в нынешней. Он и курильскую тьмутаракань не отдаст, и в армию пойдет, не пытаясь от нее «откосить». Скорее всего, двинется в «погранцы», в какой-нибудь Кяхтинский погранотряд, и для него слово «земля» имеет единственно верное в данном случае значение: это рубежи России, и они должны быть надёжно защищены. Вряд ли в вопросах патриотизма сельский паренек отстал от тех «солдатушек», что покоряли пустыню, в оазисах спасаясь от непривычной для русского человека жары.
История в девятом классе была последней у Быстрова. Как только прозвенел звонок, он ещё немного побыл в учительской и собрался домой - такая свобода от школьной текучки предоставлялась далеко не всегда. По пути заглянул в сосновый бор на берегу реки, именуемый местными жителями не иначе, как Первомайский сад. Ещё недавно здесь проходили демонстрации по случаю советских праздников, о чём напоминала деревянная трибуна, которую никто не удосужился разобрать. Как прежде, никто тут уже не прибирался, и прибрежный песок был сплошь усеян сосновыми шишками, которые с хрустом ломались под ногами.
Учитель истории любил заглядывать сюда. Осталась в нём типично городская привычка - побыть от суеты, от людской пресыщенности наедине с природой и собой. А ещё нравилось оказаться у воды.
Стоял апрель, весна заглянула сюда, на Вятские увалы, слишком рано, почти повсюду, кроме лесных массивов, согнав снег, оставив считанные дни до ледохода. Лёд у опор деревянного моста набухал и темнел, готовясь наконец-то в лихое плавание по вскрывшейся реке. От рыхлой целины тянуло холодом, но уже пахло потаённым илом и мелкой речной живностью.
Возле одинокой сосны, корни которой обнажил обрыв, Александр Анисимович закурил. Урок для него всё ещё продолжался. А если бы ученики взяли и приготовили каверзный вопрос, касающийся личности генерала Скобелева, одного из героев присоединения «подбрюшья»? Где умер, при каких конкретно обстоятельствах и отчего? Что бы учитель говорил тогда? Произносить имя девицы Ванды, отравившей, если следовать этой версии, легендарного «белого генерала» и лишившей Россию блистательного полководца в расцвете сил? Все сроки давности прошли, выходит, можно смело минувшее ворошить...
На корявых вековых тополях за мостом раскричались грачи: «Как-как!». Прилетели кормить свое нетерпеливое потомство. Беспокойная птичья речь на удивление была созвучна и вопросу Быстрова. Как бы повел себя в данной стуации конкретно он? Выложил бы всю правду-матку ученикам или же предпочёл умолчать? Дегероизация - это же страшная вещь...
На обратном пути Александр Анисимович жмурился от закатных лучей, находя в этом строгую закономерность, в соответствии с которой был возведён храм. Овальные стены алтаря, как и положено, смотрели на восток, и солнце красным диском медленно шло на покой, зацепив своим краем церковную кровлю. Здание, не имевшее купола, теперь, получалось, вновь его обрело - большую полусферу червонного светила. В глазах рябило от яркости над постройкой. С южного и северного входов храм с его колоннадой и треугольным фронтоном представлял типичный классицизм, в духе которого строили по России и барские усадьбы.
Быстров всегда удивлялся тому, как ловко в тридцатых годах разделались с сельским храмом. Единственную главу, возвышавшуюся над куполом, уничтожили, содрав жесть и стропила, это сделали без труда. Некоторая сложность, впрочем, возникла, когда рушили барабан. Но по кирпичику, по кирпичику, который строители укладывали на растворе с яичным желтком, а всё же основание снесли. И уж совсем в затруднительном положении оказались местные безбожники, когда дело дошло до колокольни, открывавшей длинный церковный притвор. Надо было избавляться и от звонницы, чтобы окончательно не осталось на селе символов тысячелетней веры. Стали это каменное сооружение взрывать. На том, что осталось, уложили третий этаж. Получилось из православной святыни вот что: храм знаний и сельский клуб с кинобудкой в алтаре. Это ещё куда ни шло, но, по идее, - церкви бы всё вернуть...
За этими размышлениями Александр Анисимович и не заметил, как его окликнули. Есть такая особенность у нашей интеллигенции - время от времени витать в облаках. Плохого в том ничего, конечно, нет, лишь бы мысли работали на доброе, тянулись к созиданию. В этом отношении Быстров, кажется, был безупречен. Ничего худого, направленного на решительный передел, на «выдавливание из себя раба», он ученикам не внушал. Не уставал, напротив, говорить, что их страна достойна, разумеется, лучшей доли.
Его вновь окликнули, и Быстров только сейчас заприметил, как от дверей кочегарки, от груд антрацита и разбросанных на растопку дров, отделяется фигура в засаленной телогрейке с лысеющей непокрытой головой - истопник Мынькин, по прозвищу Крот. Несменяемый кочегар на протяжении многих лет держался на месте исключительно за счёт победы над «зелёным змием», одержанной им однажды окончательно и бесповоротно. Но если батареи в классах становились чуть тёплыми - значит, сегодня на дежурство заступил Мынькин. Радикальных мер по отношению к нему не применяли: а какой смысл? Ведь кочегар не прогуливал, а разве много найдёшь желающих копаться в угольной-то пыли? С Мынькиным мирились отчасти ещё и потому, что он ударился в политику, свято верил в демократию и права человека и был у властей на хорошем счету.
В 91-м, сразу же после показушного августа, когда в село наведались публичные лидеры из областного центра, одна из дамочек, похожая на теле-Лолиту, чрезвычайно интересовалась Мынькиным: надо же, простой кочегар, а насколько тонко понимает замысел великих революционных преобразований застарелого общества! Мынькин рвался к библиотеке, к архивам, но регулярно пополнять свой интеллектуальный багаж ему помешали собственное «нехорошее» хобби и школьное происшествие в сентябре.
ЧП случилось на спортплощадке, находившейся на школьном дворе. По деревянному шесту (тоже ведь гимнастический снаряд!) один из мальчишек, Колька Мутных, взобрался под самую перекладину и уже намеревался съехать обратно, как в это время ватага сверстников, стоявших внизу, начала что есть мочи раскачивать жердь. Кольцо, с помощью которого шест крепился к перекладине, вырвалось из гнезда, и Колька полетел головой вниз. Уже в больнице несчастный скончался, а органы стали усиленно «копать» под руководство. В принципе, судьба физрука и директора школы была решена: даже в случае оправдательного приговора в суде, во что верилось с трудом, в школе им делать нечего. В коллективе обозначилась вакансия директора, и кочегар Мынькин решил, что директором по-любому станет Быстров. С дальним прицелом он и приглашал Александра Анисимовича к себе.
- К моему шалашу - прошу! - зазывал истопник.
Спускаться в кочегарку Быстров особым энтузиазмом не пылал, и Мынькин понял, что другой возможности просто не будет. Он вышел вперёд, загораживая дорогу.
- Куда это годится, Александр Анисимович? Представителю самых низов, плоть от плоти народной, запретили пользоваться сельской библиотекой! Вот он, наш российский бюрократизм! Прежний директор школы обещал мне помочь, а теперь, я думаю, ему и самому адвокат необходим. Александр Анисимович, замолвите перед супругой словечко...
В библиотеке у Быстрова работала жена, и всё, конечно, можно было устроить, решить, но кочегар, обосновывая свою просьбу, явно привирал. С Мынькиным действительно вышел скандал. Пустяковое, в сущности, дело, но, учитывая возраст читателя-истопника, не очень красивое, несолидное...
Мынькину было под пятьдесят, откуда-то издалека его привезли в село после войны. Был он, что называется, без роду, без племени, воспитывался какое-то время у одинокой старушки-поповны. Был начитан, неглуп. В перестройку как-то уж очень распоясался. Наиболее скандальные вещи, особенно по истории советской России, он вырезал бритвочкой в читальном зале библиотеки, собирал всё это газетное барахло у себя, а потом знакомил окружающих и радовался реакции сельчан: надо же, до чего коммунисты страну довели... Всё бы ничего, да только однажды «следопыт» был пойман с поличным и от культурно-просветительного учреждения отлучен. В его жизни случилась настоящая трагедия: без книги он обходиться не привык. Детей не имел и к женщинам особенно не благоволил: странный такой человек - байбак и бобыль.
- Хорошо, я постараюсь, - Быстрову стало собеседника жаль: в конце концов, для человека единственная, пожалуй, отрада, пусть пользуется библиотекой. - Только, чур, уговор: правила не нарушать и литературу порче не подвергать.
Учитель уже собрался уходить, однако Мынькин не спешил завершать разговор.
- Не желаете взглянуть на редкостный документ? Фамильный, от моей покойной наставницы...
«Что же там фамильного?» - загорелся Быстров. Он родился и вырос здесь, учился в городе, жил, а потом взял и вернулся, кажется, навсегда. Не столько к земле потянуло, к этому надежному способу выживания, сколько родители настояли. В последнее время в сферу его интересов всё более входило краеведение, не изученная, по сути, история села. Накопление материала шло с трудом, очень медленно, и в свои сорок с небольшим, будучи коренным жителем, он так ничего, в сущности, о своей малой родине и не знал - всё как-то на уровне слухов и легенд.
Котельная, представлявшая самостоятельное сооружение, располагалась рядом с алтарем, и это соседство не лучшим образом сказывалось на здании. Как только ещё кирпичная кладка не осела, ведь кочегарку врыли в землю почти впритык, установив паровой котел.
Сейчас в его топке прыгали языки пламени, всеядные и прожорливые. Мынькин решил добавить жару, чтобы уж не зря ему причитались харчи, да и морозец основательно прихватывал по утрам. Совковая лопата в его руках ковырнула уголек, швырнула в пекло. Быстров следил за движениями кочегара, находя их не слишком-то профессиональными: не его это дело, не его... Гораздо привычнее для Мынькина сесть на топчан, взять в руки чтиво и углубиться в него, что, в общем-то, и происходило почти на каждом дежурстве.
В котельной становилось всё жарче, и Александр Анисимович расстегнул ветровку. Задерживаться, впрочем, здесь не собирался - так, любопытства ради, можно поприсутствовать ещё пару минут. Приятного мало - как в преисподней.
- Вот полюбуйтесь, Александр Анисимович, - какая реликвия!
То, что увидел Быстров, оказалось вне всяких ожиданий. На пожелтевшей от времени фотографии с проставленной в углу датой: «1909 год» были засняты люди возле храма Рождества Богородицы. Женщины - традиционно в платках, а мужчины, выйдя из церкви, ещё не успели надеть картузы. Видимо, был какой-то летний православный праздник, и народ без принуждения, очень естественно держался перед аппаратом, не пряча крестьянских дум и забот.
Церковный притвор начинался колокольней, её высокая макушка лишь частично вошла в кадр. Всё на старом снимке было любопытно само по себе: приезд фотографа на село - случай по тем временам редкостный, это если прихожане могли хорошо заплатить.
Быстров вертел плотный, на картоне, оттиск минувшего, как-то особо не придавая значения тому, что составляло правый план. Между тем, там чётко значилось кладбище. Место успения сельских священников было обнесено каменной оградой.
«Так вот что за настил вчера обнаружил военрук - могильные полати», - тут же сообразил Быстров, и ему вдруг захотелось отломить край старинной фотобумаги. Линия изгиба, впрочем, тут уже пролегла, точно кто-то пытался спрятать тайну школьного двора.
- Кладбище здесь, - тыкал пальцем в документ кочегар. - Это что же получается: прыжки детишек на костях? Наш долг - общественность оповестить и фото опубликовать...
«Крот, настоящий крот, но глубоко, под основы, роет старый крот», - заключил Быстров, глядя в линзы выпуклых очков подслеповатого истопника.
Это сравнение с четвероногим лихим землекопом размывало образ жалкого кочегара, обойденного судьбой и обиженного библиотечными. Сколько же бед может он натворить, отправив свой опус в райгазету! Надо срочно действовать, и Быстров решил схитрить:
- Да разве старожилы не помнят, что располагалось на месте нынешней спортплощадки? Стоит ли поднимать шум?
- Э, нет. Старики-то, может, и не забыли, но только тогда ведь поругание святынь было естественным делом. Как по нужде сходить или «врага народа» в родном селе отыскать... Иные нынче времена, - не говорил, а точно текст под диктовку читал кочегар.
- Что вы, Мынькин, за человек? Страна бултыхается в дерьме, мало вам? Захотелось жить в полной гласности, открыто, без тайн? Всё нижнее белье повывернули и не успокоятся, трясут и трясут...
- А как же народ? По-любому, он должен всю правду знать.
- Так не бывает, - горячился Быстров. - Это глупо даже на уровне семьи. Ну, скажем, тёща узнала, что её любимый зять изменил дочке с другой, нехорошо поступил. Мудрая мать ни за что не раскроет секрет, погорюет, конечно, поплачет, но... всё-таки смолчит. Так ведь и в нормальном государстве, где есть информационный мораторий на много-много лет. В Америке, к примеру, секретные архивы доступны только по прошествии пятидесяти лет.
Житейское сравнение, к которому для простоты прибег Быстров, как и следовало ожидать, не сработало: чувство сохранения семьи Мынькину было не знакомо, увы. А вот Соединенные Штаты, кажется, подействовали.
- Неужели? - изумился кочегар.
- Если потребуется, в Америке репортерам тут же затыкают рот... И только в России на этот опыт теперь наложен запрет. Серьезной ошибкой большевиков было что? Рассекречивание тайных договоров, которые заключил с иностранными державами батюшка-царь.
- Надо же, а я и не знал, - продолжал издеваться истопник. - Выходит, по-вашему, нужно всё скрыть? А я убежден: надо копать!
Когда Быстров вышел из котельной, его маршрут пролегал сюда, на школьный двор. Вечерело, и закат, недоступный для всего храма, высвечивал багряными красками ровный плац. В стороне стоял покосившийся сарай, на крышу которого прибили когда-то позеленевший от ветхости скворечник. Его хозяин, вернувшись из далёкого «подбрюшья» (птицы тоже являют символ единой страны), высвистывал хвалебную оду: весне и российской глубинке. Не забывал при этом и себя, родного, воспеть. Даже теперь, после знакомства с фотографией, это пение не приобрело для Быстрова какие-то трагические черты. И лишь свежий бруствер окопа для стрельбы и метания гранат с рыжей глиной тревожно сигналил о прошлом. Вынутая земля - как доказательство того, что кто-то отважился на эксгумацию, а потом вдруг передумал в самый последний момент - хватило-таки мозгов...
Учитель истории на миг представил, что если через неделю-другую школьники узнают всю подноготную о школьном дворе, то это «открытие» вызовет в детских душах только озлобление и цинизм.
...Ночью Александр Анисимович плохо спал, ворочался с боку на бок и думал о том, какие ещё сюрпризы преподнесёт ему злополучный двор.
Лишь под утро Быстров задремал, и в эти короткие промежутки сна ему виделись подслеповатые создания - неутомимые и безудержные кроты. По направлению к большому каменному зданию они рыли ходы через весь огород. А возле прошлогодних грядок с лопатой в руках тупо улыбался сельский книгочей...
Вятка - Красноярск
