Разговор о Солженицыне

При взгляде на заглавие у просвещенного читателя может возникнуть аллюзия с Мандельштамовским «Разговором о Данте». Действительно, заманчиво: ГУЛАГ - дантовский Ад. Но, увы, у Солженицына нет ни своего «Чистилища», ни «Рая». Может быть и есть рай, но потерянный - старая Россия до 1914 г. Да и вчитываясь в «Красное колесо», не чувствуешь в нем райской жизни, райского настроя, как, скажем, в «Лете Господнем» Ивана Шмелева. Тут, скорее - блоковское: «А жить и путано, и трудно». Для разговора о Солженицыне подошла скорее другая Мандельштамовская цитата:

«Мне кажется, мы говорить должны

О будущем советской старины».

Действительно, недавно почивший Александр Исаевич Солженицын - неотъемлемая часть советского периода нашей истории. Могут возразить: после крушения СССР он переехал в Россию, написал много книг, много выступал и поэтому в равной степени является достоянием новой России. Все это так, и все же он не стал «властителем дум» послеперестроечной России, ее духовным вождем. И дело здесь не только в том, что «после революции встает вопрос о революционерах», что русская действительность отводит диссидентов от власти, но и в том, что не только новая Россия до конца не приняла Солженицына, но и он до конца не принял ее. С известным ужасом и недоумением он наблюдал за построением нового общества, во многом не соответствующим его нравственным понятиям, надеждам и предыдущим прогнозам. Судя по его выступлениям и книгам, в особенности «Россия в обвале», результат явно не соответствовал ожиданиям. Поэтому правильнее было бы рассматривать Солженицына прежде всего в контексте советского периода.

Для многих А.И. Солженицын - фигура двойственная: с одной стороны, участник войны, страдалец лагерей, православный человек, почвенник, критик Запада, с другой стороны, явный игрок в холодной войне против СССР, а значит и против России.

В великую заслугу ему можно поставить то, что он дал масштабное, эпическое описание ГУЛАГа. Однако, многое в этом описании настораживает: эпос часто переходит в публицистику, честное отражение реальности сменяется политическим манипулированием и подменой смыслов.

И, напротив, как справедливо писал В.В.Есипов[1], для Варлаама Шаламова главным являлась «та невоплощенная, трагически оборванная правда, которую олицетворяли сотни тысяч погибших от сталинских репрессий - он признавал и за ними бесспорное право на незримое участие в спорах о судьбе времени». Шаламову очень близко то высокое, этически ответственное отношение к истории, которое выражено в словах М.Я.Гефтера: «История - это диалог живых с мертвыми», и он так же убежден, что этот диалог должен быть честным, без высокомерия и подтасовок. Все это обусловило органический историзм его прозы, ее глубокую художественную объективность.

Пожалуй, наиболее выразительно эти черты проступают в рассказе «Надгробное слово», написанном в 1960 г. и вошедшем в сборник «Левый берег». Сама его интонация - скорбная, реквиемная - является как бы камертоном «Колымских рассказов»:

«Все умерли... Умер Николай Казимирович Барбэ, один из организаторов российского комсомола, товарищ, помогавший мне вытащить большой камень из узкого шурфа, расстрелян за невыполнение плана участком... Умер Дмитрий Николаевич Орлов, бывший референт Кирова, с ним мы пилили дрова в ночной смене на прииске... Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, добрый человек... Умер Иван Яковлевич Федяхин, философ, волоколамский крестьянин, организатор первого в России колхоза... Умер Фриц Давид. Это был голландский коммунист, работник Коминтерна, обвинявшийся в шпионаже. У него были прекрасные вьющиеся волосы...»

Далее Есипов продолжает: «Этот рассказ - о тех, кто был рядом с Шаламовым в самую страшную колымскую пору - в предвоенные годы. Писатель дает своего рода социологический срез жертв сталинского террора и показывает, кем были люди, объявленные «врагами народа». Мы видим, что сама мысль о разделении этих людей на «чистых» и «нечистых» по политическому, идеологическому, национальному или иному признаку для Шаламова кощунственна, что ему совершенно чужд тот грубо-политизированный, злорадно-мстительный взгляд на людей, принявших коммунистическую (социалистическую) идею и погибших в годы сталинщины, - взгляд, который развивался Солженицыным в его «Архипелаге». Они - те, кто у Солженицына огульно и высокомерно зачислены в разряды «благонамеренных» или «придурков» - вызывают у Шаламова только сострадание. Вряд ли можно сомневаться, что Шаламов в данном случае имеет огромное нравственное преимущество - в его не отягощенном никакими пристрастиями взгляде на трагедию времени заключена истинная человечность»[2].

И здесь нельзя не вспомнить другого замечательного лагерного писателя, с которым Бог судил мне встретиться на заре юности - Серафима Ильича Четверухина.

Кстати, он упомянут в «Архипелаге Гулаге» Солженицына. Там есть слова: «У любителя старины Четверухина отобрали рескрипт императора Александра об объявлении войны 1812 года в качестве вещественного доказательства». Серафим Ильич Четверухин был сыном московского протоиерея Ильи Николаевича Четверухина, последнего настоятеля Николо-Толмачевской церкви, которая сейчас, слава Богу, восстановлена, и находится на территории Третьяковской галереи. В 1990-е годы была опубликована его повесть «Толмачи», в которой Серафим Ильич рассказывает о своем отце протоиерее Илье Николаевиче Четверухине. Его отец был действительно человеком необыкновенным, сочетал в себе высокую культуру духа с такой удивительной евангельской простотой и несомненным пастырским и проповедническим даром. В 1929 году его арестовали, храм закрыли, а его самого бросили в лагерь Малую Вишеру. В предсмертной встрече со своей матушкой Евгенией Леонидовной он говорил: «Нет краше Господа, нет Его милее. Я так люблю Господа, что готов за него пойти в огонь». И эти слова оказались пророческими, он сгорел в бараке вместе с заключенными при пожаре. Серафима Ильича арестовали в 1936 году, семь лет он провел в лагерях, еще лет 13 - в ссылке. Меня поразило, насколько при всех своих страданиях и испытаниях, он был незлобивым и добрым человеком. Этот дар сердечности, доброты притягивал к нему очень и очень многих. Многие, я бы сказал, многие десятки русских интеллигентов, под его влиянием возвращались к вере отцов и совершенно нерелигиозные люди под влиянием красоты и обаяния его души принимали православие. Для многих он раскрыл религиозный смысл истории, как пути Бога в мире и смысл русской трагедии XX века. Один из его рассказов называется «Сквозь ночь идущие» где он говорит, о том внутреннем свете, который двигал, который жил в душах многих заключенных: «Вам этого не понять, слепые, и вам, видящие и зажавшие рты от страха и вам, торгующие судьбами человеческими. Мы верим в рассвет». Вспоминается еще один его рассказ «Портрет». Когда он на краткое время смог выбраться из ссылки в Москву, где дома на стене увидел портрет своего отца, написанный в лагере. И вот портрет отца, как бы говорит ему: «Скажи: «Слава Богу за все», сын мой, прости обиды причиненные тебе, чтобы и ты был прощен. Но прощай только за себя, за других прощать никто не имеет права. Я не был так молод как ты, мне многое было трудно, но я хранил веру, она помогла мне будучи искалеченным телесно, остаться неискалеченным духовно и лагерь стал для меня второй духовной академией»[3]. Характерно, как Серафим Ильич писал о времени Великой Отечественной Войны: «Началась война. Мы носили кличку врагов. Напали враги. Что с нами делать? Никто не знал. Кое-кого ликвидировали. Оставшихся прекратили освобождать. Прекратили переписку... И в это время наши страдания растворились в чаше страдания народного. Хриплый репродуктор оповещал об оставленных городах, селах, и у многих из нас там оставались близкие. Многие из нас стремились на фронт. Я и сам хотел погибнуть за Отечество, но там, среди вольных людей, а не в этом нечистом месте...».

Серафиму Ильичу предлагали публиковаться за рубежом, но он этого не сделал. И здесь - фундаментальное расхождение с Солженицыным. Солженицын предлагал ему печататься за рубежом, принять участие в диссидентском движении. Серафим Ильич категорически отказался. Он ответил: «Я дождусь своей публикации в России». К сожалению, он не дождался: скончался в 1983 г. Но его отказ участвовать в диссидентстве был отнюдь не страха ради иудейска. Просто он понимал, что на политическом уровне проблемы коммунизма не решить, она может быть разрешена только на уровне религиозного возрождения, в которое он и вложил всю свою душу.

Сходную позицию занял Варлаам Шаламов. Он был категорическим противником тамиздата. И не случайно позднее он кинет Солженицыну горький, но справедливый упрек: «Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы - ее орудием».

Подобную же позицию относительно «тамиздата» заняли Ахматова и Твардовский.

Что касается Солженицына, то он c известного момента стал участником и, отчасти заложником большой политической игры, направленной внешне против Советского Союза, а на самом деле - против России. Вольно или невольно, но А.И.Солженицын оказался участником целого ряда информационных акций. Одна из них - реабилитация Власовского движения. Именно Солженицын запустил в умы читателей ядовитую мысль: не власовцы изменили Родине, а Родина трижды изменила им.

Вот перл Солженицыновской мысли: «Иногда мы хотим солгать, а Язык нам не дает. Этих людей объявляли изменниками, но в языке примечательно ошибались - и судьи, и прокуроры, и следователи. И сами осужденные, и весь народ, и газеты повторили и закрепили эту ошибку, невольно выдавая правду, их хотели объявить изменниками РодинЕ, но никто не говорил и не писал даже в судебных материалах иначе, как "изменники Родины".

Ты сказал! Это были не изменники ей, а ее изменники. Не они, несчастные, изменили Родине, но расчетливая Родина изменила им и притом ТРИЖДЫ.

Первый раз бездарно она предала их на поле сражения - когда правительство, излюбленное Родиной, сделало все, что могло, для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию на разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям сопротивляться. Военнопленные - это и были именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт.

Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену.

И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью ("Родина простила! Родина зовет!") и накинув удавку уже на границе».

Мысль эта чрезвычайно вредная и не христианская. Вспоминаются слова Евгения Евтушенко:

«Но русские среди трудов и битв,

хотя порой с отчаянья немеют,

обиды на Россию не имеют:

она для них превыше всех обид».

Оставим, однако, эмоции и возмущение. Будем разбираться по порядку.

Во-первых, объем понятия «Родина», что под ним понимать? Тогдашних руководителей СССР? Или тех русских людей, которых власовцы убивали?.. Тех женщин и детей, которых истребляли каратели, шедшие под власовскими знамёнами, с власовскими листовками в кармане и с нашивкой РОА на рукаве?

Если А.И.Солженицын ставит знак равенства между народом и сталинским правительством, то тем самым он считает русский народ бездарным, бессердечным, бессовестным (привожу только цитату), возлюбившим репрессивный режим и предавшим своих защитников. Но тогда это именуется одним словом - русофобия, инструмент информационной войны против собственного Отечества.

Если же под понятием «Родина» здесь Александр Исаевич имеет в виду ложный концепт Родины, ошибочно ассоциируемый со сталинским режимом, то так надо и выражаться. Иначе для чего писателю дан дар точного слова?

Будем разбираться дальше: Первый раз бездарно она предала их на поле сражения - когда правительство, излюбленное Родиной, сделало все, что могло, для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию на разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям сопротивляться. Как и предвидел Солженицын, умножились честные книги о войне и от хрущевского мифа о предвоенном периоде и начале войны мало что осталось. Во-первых, «Линию Сталина» никто не уничтожал и не взрывал, а напротив, с напряженной скоростью строилась на новых границах «Линия Молотова». Во-вторых, те самолеты, которые погибли на аэродромах 22 июня, составляли лишь малую часть от общего потенциала ВВС и разгром авиации был связан не с подставой, а с поспешным отступлением, в немалой степени связанным с пораженческими настроениями и среди генералитета, и среди армии[4]. Насчет разбора танков и артиллерии... Благодаря работам Армена Мартиросяна и др. известно, что Сталин приказал привести войска в боевую готовность еще 18 июня 1941 г., но по неизвестным причинам в ряде случаев отдавались приказы противоположного свойства, в т.ч. об отпусках офицеров, о плановом ремонте техники, о снятии боекомплектов с самолетов и т.д. Централизованного приказа о разборе танков и артиллерии не было, не знать об этом Солженицын не мог. Насчет толковых генералов... Сам Солженицын со злорадством пишет о казни победителя тамбовских крестьян Тухачевского, единственный враг, которого ему удалось победить были собственные сограждане. Даже ярый антисоветчик Виктор Суворов в своей книжке «Очищение» был вынужден признать тот факт, что если бы не очищение армии от «героев Гражданской войны» в 1937 г., то Великую Отечественную мы проиграли бы наверняка.

Далее - второй тезис о предательстве. Родина де оставила подыхать своих защитников в плену. На самом деле, Солженицын, увы, повторяет тезисы Геббельсовской пропаганды для военнопленных.

Трагедия плена - то, на чем нельзя спекулировать. Она очень сложна: в ней сплелась и предвоенная, и военная история, преступления коммунизма и нацизма. Но было бы пропагандистским упрощением возлагать равную вину за трагедию плена и на Сталина, и на Гитлера. Относительно пленных существует целый ряд мифов.

Миф номер один: Сталин не подписал Гаагскую и Женевскую конвенцию, отказался сотрудничать с Красным Крестом и тем самым кинул миллионы военнопленных в погибель: законопослушным немцам-де ничего не оставалось делать, как расстреливать военнопленных и вымаривать их голодом.

На самом деле, в свое время Россия подписала Гаагскую конвенцию. С признанием правового наследия Российской империи у СССР действительно существовали проблемы (в основном из-за царских долгов). Однако, в течение двадцатых-тридцатых годов происходило постепенное вхождение в поле международного права и частичная рецепция правового наследия царской России. Это относится и к Гаагской конвенции. В предвоенных конфликтах и с Японией, и с Финляндией СССР Гаагскую конвенцию de facto соблюдал и тем самым рассчитывал на соответственное отношение. В свою очередь Финляндия в войне 1939-1940 г. соблюдала Гаагскую конвенцию и, в отличие от Германии, не вымаривала голодом русских военнопленных, ссылаясь на то, что де СССР не подписал Гаагскую конвенцию[5]. Никогда НКИД СССР не заявлял, в отличие от проблемы царских долгов, что он не принимает Гаагского соглашения. Тем самым СССР молчаливо к нему присоединялся.

В 1929 году была заключена новая, Женевская конвенция об обращении с военнопленными, обеспечивавшая последним еще большую защиту. Германия, как и большинство европейских стран, подписала эту конвенцию. Советский Союз конвенцию не подписал, так как был против разделения военнопленных по национальному признаку, однако ратифицировал заключенную одновременно конвенцию об обращении с ранеными и больными на войне. 25 августа 1931 года НКИД СССР продекларировал о присоединении СССР к конвенции 1929 года «Об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях»:

«Нижеподписавшийся народный комиссар по иностранным делам Союза Советских Социалистических Республик настоящим объявляет, что Союз Советских Социалистических Республик присоединяется к конвенции об улучшении участи военнопленных, раненых и больных в действующих армиях, заключенной в Женеве 27 июля 1929 г. В удостоверение чего народный комиссар по иностранным делам Союза Советских Социалистических Республик должным образом уполномоченный для этой цели подписал настоящую декларацию о присоединении. Согласно постановлению Центрального исполнительного комитета Союза Советских Социалистических Республик от 12 мая 1930 года настоящее присоединение является окончательным и не нуждается в дальнейшей ратификации. Учинено в Москве 25 августа 1931 г. (подпись) Литвинов»[6]. Обратим Ваше внимание на то, что в соответствии с нормами международного права присоединение к международным правовым актам возможно как путем прямого подписания, так и путем ратификации или же направления специальных документов, удостоверяющих желание какой-либо страны присоединиться к тому или иному международному акту. Конвенция последнюю возможность предусматривала, чем и воспользовался СССР в 1931 г. Сразу же отметим, что немцы во время войны по большей части пристреливали раненых и больных советских пленных.

Кроме того, подписавшие Женевскую конвенцию государства принимали на себя обязательства нормально обращаться с военнопленными вне зависимости от того, подписали ли их страны конвенцию или нет[7]. И в этом случае попавшие в плен красноармейцы могли быть спокойны за свою судьбу.

Кроме того, как отмечает историк Кристиан Штрайт, существовали общие международные правовые нормами ведения войны, имевшими обязывающую силу для всех государств, независимо от того, присоединились они к соответствующим соглашениям или нет. Эти нормы, естественно, не определены во всех деталях, однако основные совпадающие положения Гаагской и Женевской конвенций являются не чем иным, как кодификацией международно-правовых норм по общим вопросам ведения войны»[8]. Иными словами, даже без всяких конвенций уничтожать военнопленных, как это активно делали нацисты, было недопустимо. И согласие или отказ Москвы ратифицировать Женевскую конвенцию положения не менял.

Пытаясь обеспечить своим пленным солдатам максимально надежную защиту, советское правительство сразу после немецкого вторжения сделало недвусмысленный жест. Уже на четвертый день войны, 27 июня, Советский Союз выразил желание сотрудничать с Международным комитетом Красного Креста. Еще через несколько дней, 1 июля, было утверждено «Положение о военнопленных», которое строго соответствовало положениям как Гаагской, так и Женевской конвенции. Немецким военнопленным гарантировались достойное обращение, безопасность и медицинская помощь. Это «Положение» действовало всю войну, причем его нарушения преследовались в дисциплинарном и уголовном порядке[9].

Отметим, что за время войны в немецком плену погибло 57% советских военнопленных. В советском плену из 3576,3 тысяч немецких военнопленных умерло 442,1 тысячи (12,4%), из 800 тысяч военнопленных стран-союзниц Германии (Венгрии, Италии, Румынии, Финляндии, Словакии) - 137,8 тысячи (17,2%).

Председатель Международного комитета Красного Креста Марсель Юнод сразу с началом войны, 22 июня, предложил правительствам СССР, Германии, Румынии и Финляндии совершать обмены списками убитых, раненых и попавших в плен. Сам Красный Крест должен был заботиться обо всех пострадавших на фронте. В попытке исправить ситуацию с военнопленными, 27 июня 1941 года нарком иностранных дел В. М. Молотов телеграфировал председателю МККК о готовности СССР осуществлять обмены списками военнопленных и о готовности исполнять Гаагскую конвенцию «О законах и обычаях сухопутной войны». Одновременно СССР утвердил постановлением СНК СССР от 1 июля 1941 года «Положение о военнопленных», основанное на этой конвенции и содержавшее документальное подтверждение заявления о соблюдении международно-правовых норм ведения войны. В дополнение к Положению были выпущены приказы НКВД СССР «О порядке содержания и учёта военнопленных в лагерях НКВД« от 7 августа 1941 года и «О состоянии лагерей военнопленных» от 15 августа 1941 года[10].

17 июля 1941 года В.М.Молотов официальной нотой через посольство и Красный Крест Швеции довёл до сведения Германии и её союзников согласие СССР выполнять требования Гаагской конвенции 1907 года «О законах и обычаях сухопутной войны». В документе подчёркивалось, что Советское правительство будет соблюдать требования конвенции в отношении Германии «лишь постольку, поскольку эта конвенция будет соблюдаться самой Германией». Вопреки ожиданиям советского правительства руководство нацистской Германии оставило ноту советского правительства без внимания.

В этом вхождении СССР в международное правовое поле была своя логика: союзники не стали бы сотрудничать со Сталиным, если бы он не соблюдал международные соглашения. Поэтому ему приходилось волей-неволей в меру сил соблюдать международные соглашения о военнопленных и ждать, правда, безрезультатно, такого же отношения к советским пленным. Уже в силу этого он не мог возвестить urbi et orbi: у нас нет военнопленных, а есть предатели.

Напротив, в «тотальной» идеологической войне на Востоке немцы поставили себя вне правового поля. Более того, временами они нарушали международные правила и по отношению к союзником: характерен приказ 1944 г. о расстреле летчиков, сбитых над Германией, или расстрелы военнопленных союзников во время операции в Арденнах. Гитлер оказался в международной изоляции и поэтому не считал себя особо связанным международным правом.

Признавая Женевскую и Гаагскую конвенцию, советское правительство совершенно очевидно надеялось на адекватную позицию Берлина. Однако нацисты не собирались применять к советским военнопленным ни Женевскую, ни Гаагскую конвенцию, ни даже элементарные международные нормы. Для них пленные красноармейцы были не людьми, а недочеловеками, которых следовало как можно скорее уничтожить.

Лапидарнее всего эту позицию сформулировал оставшийся безымянным немецкий солдат, захваченный в плен летом 1942 года. Английский корреспондент Александр Верт спросил его: «Как вам не стыдно так зверски обращаться с пленными красноармейцами?» - на что получил спокойный ответ: «На то они русские...».[11]

Полноценного сотрудничества с Красным Крестом не получилось именно потому, что немцы с самого начала войны расстреливали поезда и машины с красными крестами, убивали раненых, расстреливали санитаров. Это показало Сталину, что обращение к Красному Кресту - бесполезно, он в случае СССР - не авторитет для немцев.

Следует отметить, что нацисты не соблюдали ни Гаагскую, ни Женевскую конвенцию в Польше, в Югославии и в других странах. Так, Гаагская конвенция запрещает практику заложничества, массовых наказаний, насильственную мобилизацию жителей оккупированных территорий и насильственное привлечение их к оборонным работам. Между тем все это проделывалось и на территории Польши, и Югославии. В Югославии за одного убитого немца регулярно расстреливалось от пятидесяти до ста заложников, это же временами проделывалось и в Польше, и в Чехии. Поляков немцы насильно заставляли воевать на Восточном фронте, хотя и Польша, и Чехословакия, и Югославия во время оно подписали все договоренности.

Основной причиной жестокого отношения к советским военнопленным в плену являлась нацистская теория о расовой неполноценности славян, в частности русских, которые воспринимались нацистами как «масса расово-неполноценных, тупых людей». Расовая ненависть гитлеровцев усугублялась идеологическим неприятием коммунизма. Фюрер на совещании высшего командного состава вермахта 30 марта 1941 года заявил: «Политические комиссары являются основой большевизма в Красной Армии, носителями идеологии, враждебной национал-социализму, и не могут быть признаны солдатами. Поэтому, после пленения, их надо расстреливать»[12].

Семнадцатого июля 1941 года был подписан и вступил в силу приказ гестапо, предусматривавший уничтожение «всех советских военнопленных, которые были или могли быть опасны для национал-социализма». В то время как советское командование делало все возможное для налаживания работы по приёму военнопленных и их обеспечению, немецкое правительство предпринимало шаги в противоположном направлении. 8 августа 1941 года Управление по делам военнопленных при ОКВ выпустило новые правила, ещё более ужесточившие обращение с советскими военнопленными во всех лагерях.

Распоряжение верховного командования вермахта «Приказ о комиссарах» от 8 сентября 1941 года гласило: Большевизм - смертельный враг национал-социалистической Германии. Впервые перед немецким солдатом стоит противник, обученный не только в солдатском, но и политическом смысле в духе большевизма. Борьба против национал-социализма вошла ему в плоть и кровь. Он ведёт её, используя любые средства: саботаж, подрывную пропаганду, поджог, убийство. Поэтому большевистский солдат потерял право на обращение с ним, как с истинным солдатом по Женевскому соглашению[13]. В распоряжении верховного командования вооружённых сил секретного отдела по делам военнопленных «Об охране советских военнопленных» от 08.09.1941 говорится о применении оружия для подавления сопротивления, а также о том, что необходимо «немедленно стрелять в убегающего военнопленного», «всякие переговоры с военнопленными запрещаются». Также в этом распоряжении указывается, что советские военнопленные не имеют права на обращение согласно положениям Женевской конвенции[14].

Отмечу, что меня глубоко ранили слова публициста В.Грановского в его публикации НЕТРАДИЦИОННОЕ ТРЕЗВОМЫСЛИЕ ПРОТ. ГЕОРГИЯ МИТРОФАНОВА[15]: «И разве не изрёк грубую правду наш враг немецкий генерал Рейнеке, после стремительного пленения сотен тысяч советских бойцов в «котлах» 1941-ого пришедший к выводу: «Большевистский солдат потерял право на то, чтобы с ним обращались как с честным противником» (цит. на с. 112)? Объявившая своих окруженцев изменниками и отказавшись от международной помощи Красного Креста, сталинская власть демонстративно лишила защитников России этого права. Вот о какой «запретной» теме тоже позабыли, а отец Георгий Митрофанов - напоминает.

Во-первых, принципиальные решения о военнопленных, каковых ожидалось множество, принимались еще до котлов (см. приказ о комиссарах) и «грубая правда Рейнеке» четко согласована с приказом от 08.09.1941.

Во-вторых, никакая власть не может лишить воина неотъемлемых международных человеческих прав, конечно, если другая сторона не рассматривает его как унтерменша.

В-третьих, Виктор Грановский, как и протоиерей Георгий Митрофанов, русские люди, просто повторяют тезисы немецкой пропаганды, и военной, и послевоенной, когда для страшной гуманитарной катастрофы, а лучше сказать - геноцида, потребовались оправдания и козлом отпущения избрали Сталина. Отметим, что этот аргумент осужден на Нюрнбергском процессе, где защита нацистских преступников выступила с заявлением о том, что Женевская конвенция якобы не распространяется на советских военнопленных на том основании, что СССР не является участником этой Конвенции. Однако Международный военный трибунал отклонил довод защиты как несостоятельный. Он указал при этом, что всегда и во всех случаях при обращении с военнопленными должны быть применены общие принципы международного права: содержание в плену должно преследовать лишь одну цель - воспрепятствовать военнопленному принимать участие в военных действиях. Убивать беззащитных людей или даже наносить им какой-то вред из мести - противоречит военной традиции[16].

На самом деле, ничто не препятствовало германской стороне обойтись по-человечески с русскими именно потому, что Сталин их бросил, да еще использовать это для пропаганды: «Сталин де вас предал, а мы вас спасаем». В таком случае, успех немцам был бы обеспечен. Но немцы впустую, презрительно растранжили ценнейший для них человеческий материал. Во-первых, по причине человеконенавистнической идеологии и желания истреблять «унтерменшей», а во-вторых, из элементарного потребительства и жадности, нежелания снижать высокий потребительский уровень в Германии: «Лишнего хлеба для недочеловеков у нас нет». Хоть бы поделились тем, что награбили на Украине! Но нет, хотелось повкуснее жрать (извините за «грубую правду»), да еще на виду у голодающих людей. Об этой идеологии человеконенавистнического потребительского империализма хорошо писал святитель Николай Велимирович: «А всем нам известна их философская теория насчет пространства и освоения его: чтобы продвинуться и захватить... сады, виноградники, огороды, поля, луга, леса, реки, горы и так далее. Но вы, сербы, вместе с Богом воскликните в ужасе: «Как же это вы сделаете, если там живут тысячи и тысячи людей, братьев ваших, которые признают Того же Единого Творца и Отца - своего и вашего? Как?!

Легко сделаем - отвечают они. Совсем легко. Людей мы огнем повыжигаем, а их леса, поля и виноградники себе заберем. Людей покосим, а их капусту себе оставим, чтобы росла для нас. Людей повылавливаем, поснимаем с них одежду, а их голыми потопим в воде. Людей уничтожим, как гусениц, а их добро и золото заберем себе. Людей потравим ядовитыми газами, а их зерно, вино и елей оставим себе. Людей изгоним в пустыню, пусть вымирают там от голода, а сами сядем за их столы, будем есть пить и веселиться»[17]. Вот это «сядем за их столы, будем есть, пить и веселиться» - ключевой момент в трагедии плена.

При этом есть еще один аспект, «запретный» для Солженицына и его последователей: во время наступления немцы развернули массовую пропаганду, сыпали тысячи листовок, призывая сдаваться в плен, переходить на другую сторону, затем доверившихся им морили голодом под открытым небом осенью и зимой, сваливая все на Сталина, а потом вербовали их в hiwi под угрозой голодной смерти И в этом отношении к пленным заключалась тройная подлость немцев.

Вот как это было в реальности. Приведем также фрагмент из воспоминаний Василия Ивановича Камардина, записанных его сыном: «В плену отец был в Германии и о своей лагерной жизни рассказывал так. Сначала у них был хороший начальник, заботливый. До того заботливый, что каждое утро без перерыва приходил в барак с конвойными и солдатами и, чтобы ускорить подъем, укладывал заключенных на длинные столы вдоль барака и приказывал пороть плетью в кровь. Следы этой «заботливости» остались на теле отца на всю жизнь. Когда после войны мы ходили с отцом в баню, я видел на его спине и ягодицах шрамы от вырванных кусков мяса.

В другом лагере начальник был «совсем хороший». Он их жалел, никого не бил. Только раз в неделю, по воскресеньям, выстраивал всех на плацу и приказывал рассчитаться на первый-седьмой. Каждого седьмого тут же расстреливали. Отцу часто доводилось быть шестым. От такой «хорошей жизни» да еще и «хорошей еды» (а едой была только брюква и кусочки черного, как уголь, хлеба) отец приготовился уже помирать, так как начал ходить одной кровью.

Многие из его товарищей не выдерживали и накладывали на себя руки. Не было, вспоминал отец, ни одного подъема, чтобы кого-нибудь, а то и нескольких сразу не находили повешенными на крючьях, которые «благодетели» немцы специально для этого вбивали в стены бараков. Каждый желающий имел возможность сам себя повесить, не утруждая лишний раз «заботливых» хозяев. Но мой отец твердо знал, что самоубийство - смертный грех, и, предавая себя воле Божьей, все терпел до конца.

Много раз при построении на плацу представители Русской освободительной армии (РОА) предлагали им вступить в ее ряды, обещая все блага, лишь бы только они пошли убивать своих братьев. «Слава Богу! - как вспоминал отец, - почти никто никогда не выходил из строя. Несмотря на невыносимую жизнь, иуд были единицы»[18].

В самой идее hiwi, находящейся в вопиющем противоречии с Гаагской и Женевской конвенциями, запрещающей насильственно использовать военнопленных с оружием в руках против их государства, стоит расовое презрение немцев к славянам, в особенности к русским, - пусть одни унтерменши истребляют других. Не случайно их использовали чаще всего в качестве охранников и палачей. И после этого подлую немецкую провокацию воспевать, как попытку освобождения России от большевизма, как «единственную гражданскую»!

Кивают на свирепый приказ Сталина от 16 августа 1941 г. N270[19]. Но дух и смысл его в другом: он направлен не против тех, кто попал в плен при невозможности дальнейшей борьбы, или выхода к своим, а кто сдавался без всякого сопротивления. И для него были объективные основания:

Органы НКВД только за вторую половину 1941 г. задержали 657000 дезертиров. Соотношение убитых к пропавшим без вести в 1941 году было 1:8, если не более. В общей сложностью в немецком плену оказалось не менее трех с половиной миллионов человек при потерях всего в 557000 человек за весь 1941 г. Западная группировка войск просто растаяла. Да, многие героически сражались до последнего патрона, как защитники Брестской крепости, «в Ленинград пробирались болотами, горло сжимая врагу», другие, к сожалению, при первой возможности бросали оружие и сдавались немцам, при крике «окружают» разбегались целые батальоны и даже полки.

Да, известная психологическая мотивация были и для бегства, и для дезертирства, и для сдачи в плен без сопротивления, и для перехода на сторону врага: многие, особенно крестьяне из раскулаченных семей, мстили режиму за предвоенные репрессии - за коллективизацию и террор 1937-1938: своего рода это была сидячая забастовка. Известно к чему она привела ее участников. Другие были брошены своими сбежавшими начальниками, или подставлены ими под удар. Особая тема - предательство и вредительство генералитета перед войной: для нее набралось достаточно исторического материала[20].

Но разбираться было некогда. Режим не мог измениться в одночасье, а открытое признание в преступлениях и ошибках означало для него одно - немедленную гибель, но вместе с ним, подчеркнем и гибель страны. И Сталин действовал единственно доступным ему способом - террором.

Этот приказ был губителен для многих из попавших в плен и их семей, ибо ставил их вне закона. Он был спасителен для тех, кто оставался по ту сторону фронта, ибо придавал им волю сражаться до конца, не попадать в погибельный для них немецкий плен и защитить свои семьи. Не нам судить - были ли Сталина другие способы остановить бегство и дезертирство в тех условиях. Он, как мог спасал режим, а с ним спасал и Россию. Но подчеркнем вместе с Солженицыным, что «не рабами распрямлялись в красноармейской шинелке», перелом в войне был достигнут все же не репрессиями (обезумевшие беглецы сметут любой заградотряд), а подъемом народного духа, пробуждением «скрытой теплоты патриотизма» и твердым сознанием того, что при Гитлере никакой жизни не будет и «за Москвой для нас земли нет». Восторжествовал народный здравый смысл и инстинкт самосохранения, если хотите. Русский народ понял то, чего не желают понять некоторые диссиденты, что Гитлер бесконечно хуже Сталина, и проще: Гитлер - это смерть.

Следует упомянуть и то, что приказ N270 на практике применялся крайне нерегулярно, ибо учет попавших в плен не производился, а в ряде случаев не применялся вовсе. Уже в ноябре 1941 г. НКИД возобновил хлопоты о советских военнопленных пленных. Видимо в Кремле осознали отрицательные пропагандистские последствия этого приказа и по сути спустили его на тормозах.

И наконец, третий тезис Солженицына: И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью ("Родина простила! Родина зовет!") и накинув удавку уже на границе. Солженицын соучаствовал в создании мифа о том, что все наши военнопленные «из плена в плен под гром победы с клеймом последовали двойным». А что было на деле?

При освобождении из немецкого плена военнопленных направляли в спецлагеря НКВД для проверки. С октября 1941 по март 1944 года через проверку прошло 320 тысяч бывших военнопленных, подавляющее большинство которых вскоре было направлено в армию, войска НКВД или оборонную промышленность. Арестовано было лишь 4% от общего числа подвергнувшихся проверке[21]. Советский и российский военный историк Г.Ф.Кривошеев указывает следующие цифры, основывающиеся на данных НКВД: из 1 836 562 солдат, вернувшихся домой из плена, 233 400 человек были осуждены в связи с обвинением в сотрудничестве с противником и отбывали наказание в системе ГУЛАГа[22]. Да, многие из них были осуждены несправедливо, но некоторые - обоснованно, в особенности бывшие участники коллаборационистских формирований. Кроме того, нельзя забывать про амнистию 7 июля 1945 г Указ «Об амнистии в связи с победой над гитлеровской Германией» подразумевал помилование даже попадавших под статьи довоенного советского законодательства (то есть те, кто сдавался в плен без серьезных на то оснований).

Та история Власова, которую излагает Солженицын в «Архипелаге Гулаг», в значительной степени списана с книги прот. Александра Киселева «Духовный облик генерала Власова». Именно с этой книги списан целый ряд мифов: связи с немецким Сопротивлением, желанием соединиться с Михайловичем, отказ от самолета в Испанию и т.д. Но рассмотрим историческую ценность книги прот. Александра Киселева. При всем уважении к его памяти, перечитывая его книгу «Духовный облик генерала Власова», можно найти целый ряд кричащих несоответствий исторической действительности. Возьмем, например, рассказ о приеме у Гиммлера, где вчерашний военнопленный поучает всесильного рейхсфюрера, а тот лебезит перед «унтерменшем». Если мы примем во внимание, сколько усилий Власов предпринял, чтобы прорваться к Гиммлеру хотя бы на 10 минут, то разговор (кстати, по Киселеву, он прошел 6 часов!) выглядит анекдотичным, да еще при предыдущем отношении Гиммлера к Власову, Есть и прямо фантастические эпизоды, Власов обещает Гиммлеру: «Я дошел бы до Москвы и закончил бы войну, поговорив по телефону с моими товарищами»[23]. Фантастика, хотя бы потому, что в Горьком существовал дублирующий узел правительственной связи. Да и зачем, дойдя до Москвы, говорить по телефону, можно просто вызвать их всех в Кремль, на ковер.

Другой эпизод - во время обеда (будто бы бывшего) рейхсфюрера с Власовым, Гиммлер спрашивает его о причинах гибели Тухачевского, а Власов, не моргнув и глазом, говорит: «Тухачевский совершил ту же ошибку, что и Ваши противники 20 июля, они не знали психологии масс». Эта глупая дерзость - сравнение Тухачевского с заговорщиками, покушавшимися на Гитлера - могла испортить Власову все его дело, если не погубить его лично, тем более, что из мемуаров Штрик-Штрифельда и Сергея Фрелиха явствует, что Власов постарался побыстрее забыть своих друзей 20 июля[24].

Картина пленения Власова, где он предает себя как жертву за своих солдат американцам, которые его коварно выдают со словами: «Вы выбрали не того господина» и получают патетический ответ: «Я всегда служил одному господину - русскому народу»[25], так же не соответствует действительности: на эти речи просто не было времени, поскольку Власова просто выкрал из американской зоны капитан Якушев. Поэтому о. Александр Киселев - не очень надежный источник, подлежащий проверке. Эту оценку разделяет такой серьезный исследователь, как Юрий Финкельштейн, только он опровергает о. Александра Киселева в куда более серьезных вещах, чем застольные беседы и высокопарные фразы перед выдачей.

Так, о. Александр, исходя из идеи «Третьей силы», заявляет: «Хотя его [Власова] никогда не посвящали в тайны заговора 20 июля, он достаточно хорошо знал о той самостоятельной и активной роли, которая в связи с этим предназначалась РОА в деле освобождения России... Согласно плану предусматривался немедленный мир на западе... А на востоке продолжение войны с превращением ее в гражданскую. Для этого была нужна хорошо подготовленная и мощная власовская армия».

А вот свидетельство Сергея Фрелиха, по словам Финкельштейна, честного и сурового коменданта власовского штаба, о его единственном контакте с членами группы немецкого Сопротивления. Случилось это в начале 1944 года.

«...Я подробно описал планы Власовского движения - как свергнуть большевистский режим и воссоздать вновь национальную Россию. Меня внимательно выслушали, но в конце концов мой собеседник заявил: "Мы не будем вас поддерживать!" На мой вопрос - почему же? - последовал ответ: "Потому что ваши действия могут вызвать победу нацистской Германии, а этого мы не хотим ни при каких условиях...". Я помню еще мое возражение: "То есть вы придерживаетесь того взгляда, что прикончить кишечного червя (солитера), который угнездился в больном, можно только убив самого больного?" - "Да, - ответил мой оппонент, - это наше убеждение»[26].

И Финкельштейн делает справедливый вывод: "Немецкие друзья" поняли, что осуществление власовских планов невозможно путем ликвидации всего лишь "Сталина и его энкаведешников", хотя именно к этому с деланной наивностью призывали пропагандисты при помощи радиоусилителей и листовок, щедро разбрасываемых с самолетов. Требуется куда больше: "убить больного", то есть уничтожить государство, в желудке которого этот "солитер" угнездился. Поражение СССР - это победа Гитлера и торжество нацизма, причем не только в Европе. Этого немцы-оппозиционеры допустить не могли. А "команда Власова"?

Именно поэтому Власов не хотел победы заговорщикам 20 июля. Вот свидетельство Фрелиха: «Я спросил у генерала, что произошло бы с нами, если бы покушение достигло своей цели, и Власов спокойно сказал, что нас выдали бы Сталину... [так как] новым представителям Германии пришлось бы принять любые условия победителей для начала переговоров. А раз до того дошло, Сталин не преминул бы потребовать нашей выдачи... Кто стал бы нас отстаивать, когда на карту поставлена судьба Германии и ее народа?"[27].

И Финкельтшейн выводит суровое, но безупречное заключение: «Выходит, победа "друзей и единомышленников" грозила гибелью Власову и его Движению! Но поражение "друзей" грозило тем же, если вовремя от них не отречься. И Власов спешил, понимая, что только с нацистами, чья победа над Россией вела к ликвидации ее государственности и значительной части населения, можно достичь главной и такой естественной цели - выжить! Но беда в том, что "естественная цель" достигалась лишь противоестественным путем - и третьего не дано»[28].

Общая оценка текста о. Александра Киселева такова: «Рядом с серьезными книгами С.Фрелиха, К.Кромиади, В.Штрик-Штрикфельдта, Е.Андреевой, Ст.Ауски, А.Нерянина и некоторых других авторов сочинение о. Александра Киселева выглядит бездоказательным и порой наивным. Его вера в готовность союзников, едва добившись капитуляции Германией и не закончив войну с Японией, ввязаться в драку со Сталиным лишена оснований. Эта вера продиктована сознанием обреченности Движения при любом другом развитии событий, но именно эту веру поддерживал Власов». И тем не менее, Солженицын вовсю использует этот недостоверный текст.

Временами Cолженицын опускается до прямого лжесвидетельства и полной подтасовки фактов: «А приходилось же немцам иногда и правосудие вершить - например, над доносчиками советского времени - как расстрел дьякона Набережно-Никольской церкви в Киеве»[29]. А вот что было на самом деле: «За чтение в храмах послания митрополита Сергия (Страгородского) в Киеве были расстреляны настоятель Николо-Набережной церкви архимандрит Александр (Вишняков) и протоиерей Павел Остренский»[30]. Солженицын восторгается каминцами, считая их всенародным движением: «Мы не забыли и всенародное движение и Локтя Брянского: создание автономного русского самоуправления еще до прихода немцев и независимо от них, устойчивая процветающая область из 8 районов, более миллиона жителей. Требования локотян были совершенно отчётливы: русское национальное правительство, русское самоуправление во всех занятых областях, декларация о независимости России в границах 1938 г. и создание освободительной армии под русским командованием».

Возникает законный вопрос: откуда Солженицын это все взял? Или он не знал, что в июле 1944 года бригада Каминского была официально включена в войска СС как «штурмовая бригада РОНА». Одновременно Каминский получил звание бригадефюрера СС (при этом он не был членом НСДАП). Или он не знал о том, что творили каминцы и на территории России и в Польше? О злодеяниях, совершенных ими на Брянщине, достаточно говорит тот факт, что у них работала единственная в мире женщина-палач, Антонина Макарова, расстрелявшая 1500 человек из пулемета. А в июле 1944 г. каминцы подавляли восстание в Варшаве, о чем Солженицын пишет очень осторожно и трепетно. И понятно, почему... Известно, что творилось во время этого подавления: жители домов выжигались огнеметами, раненых немцы пристреливали, детей привязывали к танкам в качестве живых щитов. Даже на этом фоне бригада Каминского отличалась собой жестокостью. Только за один день они уничтожили 15000 человек. В результате, 19 августа 1944 года Каминский и его штаб были расстреляны немцами без суда и следствия. Причиной послужило сообщение о том, что бойцы дивизии изнасиловали и убили двух немецких девушек. Позже немцы объявили, что Каминский был убит польскими партизанами[31]. В деле Каминского Солженицын искажает факты с точностью наоборот: он утверждает, что командира бригады протащили за тридцатьчетверкой. Здесь мы видим перевернутую версию гибели Каминского, согласно которой немцы отрезали ему руки и ноги и затем переехали танком.

Временами доходит до конфузов. Солженицын с восторгом пишет о 1000 человек ленинградской молодежи во главе с неким студентом Рутченко, которая подалась в леса под Гатчиной встречать немцев, чтобы бороться с ними вместе против большевизма.

А вот небольшая цитата из статьи Владимира Рудинского «Неполная биография» в газете «Наша страна. N2037 от 19 июля 2003 г.: «Мы уже имели случай упоминать, что у известного публициста и политического деятеля Н.Н.Рутченко, члена НТС, есть налицо несколько вариантов его жизнеописания. Новый Мир» N 3 от с.г. дает ему новую версию, пером Д.Шеварова: «Сын офицера-«дроздовца», закончил исторический факультет Ленинградского университета, где учился на одном курсе с Львов Гумилевым. Участник финской войны, командир роты в начале Отечественной. Узник Заксенхаузена и Дахау. После освобождения союзными войсками попал в англо-американский лагерь, откуда сбежал. С 1948 года живет в Париже». А где же упоминается Байдалаковым в его воспоминаниях служба г-на Рутченко, Рутыча тож, чекистом в Прибалтике во время первой советской оккупации? И описанная там же служба в германских «войсках СД»? И пребывание в Италии, о котором когда-то писал Сукачев в «Новом Русском Слове»? И служба там в английской армии в период насильственных репатриаций казаков и кавказских горцев? Да и в Париже он появился вроде бы в 1942 г, а не в 1947 году, о чем я тогда же писал в журнале «Знамя России» в Нью-Йорке. Опять же Солженицыну он рассказывал еще по другому: «А группа ленинградской молодежи свыше 1000 человек (студент Рутченко) вышла в леса под Гатчину, чтоб дождаться немцев и бороться против сталинского режима». Позвольте! А как же «командовал ротой» в советской армии? И ужасно хотелось бы уточнений: за что и почему он сидел «в Заксенхаузене и Дахау»? Решительно, г-н Рутченко, есть Протей, непрерывно меняющий формы! не порадует ли он нас в дальнейшем еще какой-либо новой историей своей жизни?»[32]

Так что не поймешь, кто у него борец с нацизмом или большевизмом, узник Дахау или палач? Скорее всего, изрядная часть героев «антибольшевистской борьбы» были просто прохвосты, для которых важна была власть - портфель и пост. Это - активисты, прекрасно изображенные Иваном Солоневичем: «Рядовые винтики, оставшиеся у немцев, очень скоро убедились в том, что при немцах даже и воровать гораздо проще. Рядовым винтикам было бы все равно: чи Сталин, чи Гитлер, только бы власть, портфель и пост... На «молодую сволочь», у которой никакой идеи и в заводе нет, ставили свою ставку и ОГПУ, и гестапо: это самый подходящий человеческий материал. Единственный человеческий материал, готовый жечь, вешать и пытать во имя портфеля, все равно какого - гитлеровского или сталинского... Какие были бы шансы у русского мужика справиться с аппаратом ОГПУ и гестапо, спаянными в один кулак?»[33].

Так что с исторической точки зрения солженицыновские тезисы критики не выдерживают. А с нравственной? Рассмотрим следующий пассаж Солженицына: «Возьму на себя сказать: да ничего бы не стоил наш народ, был бы народом безнадёжных холопов, если б в эту войну упустил хоть издали потрясти винтовкой сталинскому правительству, упустил бы хоть замахнуться да матюгнуться на [Отца родного]. У немцев был генеральский заговор - а у нас? Наши генеральские верхи были (и остались посегодня) ничтожны, растлены партийной идеологией и корыстью и не сохранили в себе национального духа, как это бывает в других странах. И только [низы] солдатско-мужицко-казацкие замахнулись и ударили. Это были сплошь - [низы], там исчезающе мало было участие бывшего дворянства из эмиграции или бывших богатых слоёв, или интеллигенции. И если бы дан был этому движению свободный размах, как он потёк с первых недель войны - то это стало бы некой новой Пугачёвщиной: по широте и уровню захваченных слоёв, по поддержке населения, по казачьему участию, по духу - рассчитаться с вельможными злодеями, по стихийности напора при слабости руководства. Во всяком случае, движение это было куда более народным, [простонародным], чем всё интеллигентское "освободительное движение" с начала ХХ века и до февраля 17 г. с его мнимо-народными целями и с его октябрьскими плодами. Но не суждено было ему развернуться, а погибнуть позорно с клеймом: [измена].[34]

Отметим, что именно отсюда вырастают такие опусы, как «Трагедия России» прот. Георгия Митрофанова, где почти дословно воспроизводится этот тезис Солженицына о том, что «власовцам не дано было стать героями, но они могли ими стать».

Ложью является тезис Солженицына о том, что Власовское движение было низовым, народным. Организовывали его те же советские генералы, под присмотром СС и СД. Образовался какой-то противоестественный нацистко-коммунистический симбиоз.

Иван Солоневич справедливо замечает: «Нельзя же объяснить простой случайностью тот факт, что к руководству власовской армии были допущены одни коммунисты, которые в 1943 и в 1948 годах называли себя «бывшими коммунистами». Я не верю в «бывших коммунистов» ибо принадлежность к коммунистической партии вовсе не ограничивается наличием партийного билета, она определяется наличием «партийных навыков», от которых отвязаться не так-то просто»[35]. Солоневичу неведомо было модное ныне слово «ментальность», но в своей работе он показывает потрясающий пример коммунистической ментальности власовских вождей: «Мою книжку «Большевизм и крестьянство», которую я не под своим именем пытался выпустить в Праге, власовская цензура запретила за критику «ликвидации кулака как класса». Об этой ликвидации русского мужика мне Жиленков рассказывал в тонах искреннего партийного энтузиазма...»[36]. И конечный вывод Солоневича строг, но неопровержим: «Никто не стал бы рекомендовать нести в Россию знамя монархии под прикрытием Гитлера и Гиммлера, Власова и Жиленкова. Все эти четверо были людьми одного и того же порядка: Власову была предоставлена только показательно-строевая часть «армии», а политику этой армии проводил Гиммлер руками Жиленкова. Как бы мог я, монархист, стать под управление этакого двуглавого орла, одна голова которого состояла бы из гестапо, а другая - из ГПУ»[37]. И как раз коммунистическая ментальность неудержимо прорастает из Солженицына. Он восторгается «несостоявшейся пугачевщиной», прямо в духе коммунистических историков, типа Покровского, забывая и о возможных заграничных пружинах этого мятежа и жестокостях, мерзостях и свинствах, которые сотворили пугачевцы[38]. Так и хочется сказать: с кем вы, мастера культуры? Определитесь! Либо вы против классовой борьбы во всех случаях, либо за нее. А то получается, есть свои бунтовщики и разбойники и не свои. Как сейчас: у Америки есть свои террористы, хорошие, скажем чеченцы, и не свои, злые талибы...

С одной стороны, Солженицын ненавидит Ленина и ленинскую идею превращения «империалистической войны в гражданскую», но охотно приемлет ее для власовцев. А почему - потому что против Сталина.

Подобная концепция связана с ненавистью к советскому строю, которая, может независимо от воли автора, переходит на историческую Россию. Но ненависть глушит разум. А сон разума рождает чудовищ. К сожалению, солженицынская концепция Власовского движения нашла продолжателей и в наши дни. Это - книга прот. Георгия Митрофанова «Трагедия России», это и работы Кирилла Александрова. Оба эти уважаемые авторы - отчасти жертвы холодной войны. Но отчасти и ее орудия.

Разговор о Солженицыне на самом деле требует отдельной книги. Будем считать, что первая глава написана. Продолжение следует....